Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Бело-розовые колокольчики вьюнка светлели на кустах шиповника, гибкие побеги его нежно обвивали колючие ветки, густо обросшие рыжими шипами; и нетронутые, блистающие влажной свежестью цветы перемешивались с жёсткими, в грубой кожуре, зелёными ягодами. А шиповник так широко раскинул ветви, так встопорщился весь, точно шагал по лесной поляне, гордясь своей лёгкой, прекрасной ношей.
– Это любовь! – промолвила Валентина, проезжая мимо шиповника. Она протянула руку – сорвать один колокольчик, но за ним потянулся целый побег, и весь куст задрожал. – Прости, – сказала Валентина шиповнику. – У тебя осталось ещё так много!
Она прицепила цветок к шляпе, тихонько запела, складывая тут же слова на неожиданно найденную мелодию. Но песни здесь складывались странные.
Валентина пела, а Кирик, ехавший с ружьем на передовом олене, за которым шли привязанные гуськом ещё три оленя, с удовольствием прислушивался к её голосу: он звучал для него, как голос большой невиданной птицы.
Теперь она успокоилась. Кирик действительно знал тайгу: до отдельных примет – вроде изгиба безымённой речонки или груды скал – они добирались со всей точностью его расписания. Валентина видела в горном ручье выдру, плывшую с рыбой в зубах, видела молодого медведя, спокойно разбиравшего гнилой пень в каких-нибудь сорока шагах от её палатки. Руки её ныли от комариных укусов, от перьев птиц, которых она ощипывала почти на каждой остановке, сама превращаясь в такие минуты в голодного зверька. Осваиваясь с тайгой, иногда скучая, всегда уставая, она забывала бояться и пела обо всём, что попадалось ей на глаза: о клочьях белого мха, свисавших с деревьев, о юных пушистых ёлочках, о матово-сизых ягодах голубики. В этом пении была особенная прелесть. Иногда порыв ветра прижимал к её открытому рту сетку накомарника. Валентина смеялась, отбрасывала её на поля шляпы.
«Хорошая баба – доктор-то!» – думал Кирик, точно пришитый на своём плоском седле.
В начале пути он очень опасался, как бы не пришлось вернуться обратно: доктор Валентина раза четыре падала с оленя, один раз чуть не сломала руку, и Кирик совсем было растерялся, увидав её плачущей. А сейчас она едет, как ездят все женщины его племени, едет и поёт так, что у Кирика щекочет в горле и ему самому тоже хочется петь. Заезжая с нею в таёжные посёлки, он рассказывал там, какие штуки умеет она выделывать голосом, и, увлекаясь, тоненько взвизгивал к великому удовольствию своих весёлых слушателей.
Его всюду встречали радостно, и каждому встречному Кирик сообщал новости:
– Доктора везу. Оспу надо делать, – заметив испуганное недоумение, он торопливо объяснял: – Руку поцарапает маленько и помажет. Вовсе не больно. Сила тогда входит в человека, большая сила. Тогда красная старуха-оспа убегает от него.
После этого Кирик с гордостью показывал вьюк, в котором хранилась добрая, молодая оспа.
Но всё-таки это было удивительно и непонятно: как сумели такую огромную спасительную силу поместить в крохотные стеклянки? Как она не разрывала такую хрупкую оболочку? В глубине души Кирик подозревал, что всё это не так просто, как объяснял ему председатель артели. Сначала он был твёрдо уверен, что доктор – шаманка, но эта уверенность несколько поколебалась, когда Валентина упала с оленя и ушиблась, как маленькая девочка.
«Может, не шаманка, а может, и шаманка», – говорил себе Кирик и, окончательно сбитый с толку, слово в слово повторял объяснения Патрикеева, почти ничего от себя не прибавляя.
В доказательство он сбрасывал рукав летней дошки, показывал случайному слушателю свою руку с оспенными знаками. Тот, если у него ещё не было прививки, озадаченно цокал языком, разглядывая таинственные шрамы, или также закатывал рукав, и оба смеялись, сравнивали свои метки.
Валентина пробовала протестовать против таких остановок, но потом смирилась: проехать без «капсе» [4]4
Капсе, по-якутски – разговор.
[Закрыть]было невозможно, это явилось бы самым грубым нарушением таёжного этикета. К тому же проезжий, – будь он из племени эвенков или якут с притоков Омолоя, – передаст новость дальше. «Капсе» с поразительной быстротой распространяет по тайге всё, что достойно внимания.
2
Кирик остановил оленей, всмотрелся в зелёный навес ветвей и начал торопливо заворачивать обратно.
– Что там, Кирик? – спросила Валентина, тоже всматриваясь, но ничего не замечая.
– Круг дать надо, – мрачно кинул Кирик, колотя пятками по бокам своего оленя; вьюк зацепился за ствол дерева, захрупали, посыпались сухие ветви и содранные коринки.
– Зачем круг? Почему обратно?
– Красная старуха тут ходила.
– Постой. Я хочу посмотреть, – сказала Валентина. – Чего ты боишься? У тебя же прививка есть. Нечего тебе бояться.
– Есть-то есть... Нечего бояться, да не больно нечего...
Кирик ещё ворчал, но строгий вид и голос Валентины и тайное, боязливое любопытное желание испытать силу прививки подействовали. Кирик остановил оленей, уже завороченных в другую сторону.
– Иди! Посмотри! – сказал ой сердито и полез в карман за табаком.
Валентина спрыгнула с седла и стала пробираться вперёд среди густых и мягких пихтовых ёлочек. Над молодой порослью траурно чернели столетние кедры, угрюмо теснились могучие ели, поднимая свечи побегов, пахучих и светлых, стену чёрной хвои прорезали скорбно-синеватые лиственницы, покрытые красной завязью шишек, как брызгами свернувшейся крови. Пахло прелью, сыростью, глухой, дикой, недосягаемой солнцу и ветру.
У Валентины невольно сжалось сердце, и она оглянулась на Кирика. Он сидел на седле, согнув в коленях высоко подобранные ноги, почти касаясь носками своих узких торбасов [5]5
Торбасы – гладкие летние сапожки на мягкой подошве.
[Закрыть]железного ботала на шее оленя. Олень, приподняв голову, так же, как Кирик, тревожно, но кротко смотрел на Валентину, тонувшую в мрачной зелени леса.
Вся фигура Кирика выражала безмолвный вопрос:
– Может не пойдёшь?
«Нет, пойду, – ответил взгляд Валентины, но она так и встрепенулась, когда Кирик, ёрзнувший в седле, нечаянно пнул по боталу.
Дребезжащий звон железа прозвучал здесь особенно зловеще.
Разводя руками ветви густого подлеска, Валентина прошла ещё и остановилась...
Скрытые в зелени, висели на деревьях кожаные обопревшие коконы-саваны. От прогнивших оленьих шкур, в которые были зашиты когда-то трупы умерших мужчин (женщин эвенки хоронили на земле), уже не веяло смрадом: легко держались подвешенные на ремнях высохшие, обветренные кости. Невдалеке виднелись остатки брошенных чумов, обтянутых такими же сгнившими оленьими шкурами. Валентина с тяжёлым чувством обошла выморочное становище. Копылья рассохшихся нарт чёрными клыками торчали повсюду. Валентина переступила через груду тряпок, проросших травой, смахнула паутину у входа и, наклоняясь, вошла в чум. Вот кто-то прилёг в углу на постели, да так и не встал: тонкий скелет, облипший остатком одежды, слабо белел в полумраке. А вот и другой – свернулся на земляном полу у очага. Когда это было? Знал ли кто-нибудь о трагедии, разыгравшейся здесь, на крохотном жилом островке?
Валентина ещё раз прошла между чумами. Смерть скалилась на неё из каждого угла. Живые покинули больных и умерших, и сами, наверно, погибли неподалеку.
«Так вот вымирали от оспы целые города, целые области», – подумала Валентина, пытаясь представить ужасающие эпидемии далёкого прошлого. – «Только в России умирало ежегодно до полумиллиона человек. Что мы знаем об этой проклятой болезни? Мы до сих пор не знаем средства её лечения!» – Валентина вспомнила, что Андрей тоже переболел оспой, и нежное, почти материнское чувство к нему шевельнулось в ней.
3
Дикая глушь. И какая страшная даль! Где-то на краю земли... И это горы с голо-каменистыми вершинами и гранитные осыпи в серо-зелёных лишайниках, по которым никогда не ступала нога светлокожего человека. Долины мрачные, чёрнолесистые, и суровое молчание заросших осокой болот. Разве не здесь до сих пор открывают горные хребты длиною в сотни километров? Какую силу должен иметь народ, который оживит эти мёртвые, пустынные пространства!
Мысль об опасностях поездки, о важности своей миссии вызвала у Валентины чувство гордости. Она подумала о том, что она проявила не меньшую настойчивость, чем Андрей и Анна, для того, чтобы стать полноценным, нужным человеком.
«Их двое, они поддерживали друг друга, а меня даже ободрить некому было. Я никому не обязана своими знаниями и положением».
Сознание того, что она довольна своим положением даже удивило ее. Она огляделась: вид вымершего поселка снова ужаснул ее, но среди этого потрясающего молчания, где она могла слышать и собственное дыхание и стук собственного сердца, она с особенной силой ощутила значение своего бытия.
– Это я! Да, это я! – сказала она вслух. – Моё призвание привело меня сюда, мое человеческое я, мною созданное. Мы с Кириком двигаемся на этих бедных олешках, как казаки-первооткрыватели, как Хабаров, как Дежнев, плывший на своих кочах. Разве тайга не похожа на море? И если мы затеряемся здесь, кто сможет отыскать нас?
– Ну, чего? – спросил Кирик, нетерпеливо ожидавший её, не слезая с седла.
Он ни за, что не хотел ступить на эту страшную землю. Он слишком хорошо помнил смерть братьев и матери и многих других своих сородичей. Опухшие багровые, лица, глаза, скленные гноем, кровавые и гнойные струпья по всему телу... Страх пережитого снова встал перед Кириком.
– Чего? – кричал он гневно. – Чего смотрела?
– Ничего. Никого там нет, Кирик!
– Всех кончал – молодой и старый... – Кирик хотел было выругаться, но побоялся, чтобы не накликать плохого, торопя оленя.
– Всякий хворь-то есть. Не все хворают вместе. Эта пришёл – всех положил... Пошто так? – спросил он, когда они уехали далеко от опасного места.
– Потому, что оспа поражает всех поголовно. Никто не может устоять против этой болезни. А передаётся она на огромные расстояния, и зараза её на вещах сохраняется годами, – Валентина задумалась: картина страшного опустошения всё ещё стояла перед нею. – Это очень старая болезнь, Кирик, и пришла она к нам с юга, из жарких стран... Из Китая, из Африки...
– Я знаю, что старая. У нас её старухой зовут. Красная старуха.
– Она и чёрная бывает. Когда простая оспа, то всё тело покрывается таким горохом белым... А при чёрной оспе горох черно-красный: это кровь в гнойничках.
– Я знаю... Я видел. И краснеет и чернеет... И старая. И не подохнет, однако!
– Нет, Кирик, теперь она уже издыхает! – сказала Валентина, снова повеселев.
4
У груды небрежно сведенной рыбы сидела на высоком помосте женщина в жёлтом сатиновом платье-рубахе. Внизу, на песчаной косе, темнели чумы, в одном из них особенно громко в ясной свежести лесного летнего утра плакал ребёнок. Он плакал хорошо, не жалея своей маленькой грудки, изредка умолкая, чтобы передохнуть, и мать, нанизывая рыбу на бечёвку, с удовольствием прислушивалась к его сильному голосу: ребёнок не камень, чтобы лежать молча. Тоненькие тугие косицы мотались по острым скулам эвенки, по её узким под спадающей рубахой плечам. Выпрямившись во весь свой малый рост, миловидная и лёгкая, она посмотрела вверх по берегу, блестя глазами, полными света и солнца. Потом она приложила к смуглому лбу щиток ладони и радостно засмеялась. К посёлку приближалось с полдесятка чужих оленей.
______
Грязные ручонки детей, смугло лоснящиеся руки женщин... Серая кожа стариков... Преодолевая собственную тревогу и боязнь первых дней, Валентина преодолевала и косность лесных жителей.
– Мыться! Кирик, скажи, чтобы все приходили ко мне чисто вымытые. Пусть без мыла, пусть в холодной воде, но вымыться надо, и надеть что почище, и чтобы не расчёсывали руками царапины, которые я сделаю.
Валентина принимала празднично одетых людей возле чума, столом ей служила перевёрнутая нарта, накрытая свёрнутой палаткой. Валентина вытирала перед прививкой кожу пациентов спиртом, а Кирик неодобрительно морщился:
– Можно горячий вода сварить, как в бане. Зачем спирта мыться? Выпить лучше.
И мужчины; и весёлые скуластые девушки вполне разделяли мнение Кирика, принюхивались, вздыхали и удивлялись расточительности доктора. Будь Валентина, купцом, геологом, просто путешественником, – посуда со спиртом давно бы исчезла, но её звание доктора было покоряюще обаятельным в своей новизне и загадочности.
Старого охотника, известного своей храбростью от Учура до верховий далёкого Оймекона, уговаривали долго.
– Стыдно тебе, дедка Михаила! – укоряли его эвены.
– А если умру? – упрямился старик. – Я две больших оспы видел. Не трогала меня красная старуха, а когда я её на молодую поменяю, она осердиться может.
Потом он пустился на хитрости:
– Когда все будут привиты, все будут здоровы?
– Будут здоровы, – сердито подтвердил Кирик, уже охрипший от разговоров.
– Значит мне и заболеть не от кого будет.
Рыболовы даже заахали от такого мудрого рассуждения. Кирик тоже не сразу нашёлся, что возразить. Потом он полез в карман, вынул из гаманка пачку денег. Прежде чем отделить трёхрублёвку, он старательно поплевал на пальцы.
– Вот, – сказал он гордому собой старику. – Так могут поплевать на Оймеконе или в Крест-Хольджое... Это может сделать больной оспой, а потом эти деньги привезут сюда. Так ходят болезни. Почему они так ходят, я не понял, но если оспа летает по ветру, то в моем кармане ей совсем хорошо.
Михаила притих, помолчал, подумал и начал стаскивать рубаху со своего смуглого худого тела.
Вечером Валентина долго сидела над речным порогом. Вода неслась перед ней пенистым ревущим потоком, кипела буграми, налетая на камни, прыгала, как лосось, изгибая в облаках брызг чёрно-зелёную спину. А немного ниже по руслу, косо относя к отлогому берегу рваные шматки пены, она текла сплошной глянцевитой, лоснящейся массой, отдыхая после стремительного бега.
Было грустно и хорошо сидеть на стволе упавшего дерева, и смотреть на движение реки, на деревья противоположного берега, чёрные, точно обугленные на фоне багрово-красного вечернего неба. «Мрачно и величественно, как в стихах Верхарна», подумала Валентина и встала, но вдруг увидела: внизу по глубокому броду двигались к посёлку рыбаков оленные всадники. Один олень отбился в сторону и плыл, закинув за спину рога, и казалось, не от зари, а от этой рогастой головы струилась по реке кровавая полоса.
5
Снова вспыхнул сухой хворост на кострах. Рыбачки выбегали из чумов, на ходу оправляя платье и косы. Явился и Кирик, сел на песке у огня, расчесал пальцами жёсткие вихры, запалил трубочку, ту, что выменял на глухарей у старика Ковбы. Весёлая, беззаботная болтовня началась у костра.
Приезжие женщины с наивным любопытством осматривали Валентину. Они трогали её сапожки, щупали мягкие волосы, оттенявшие светлым блеском смуглый загар её лица и шеи. Их тёмные маленькие руки легко прикасались к её розовым ладоням, её мужскому костюму, к её гребёнкам. Она только улыбалась, позволяя вертеть себя, как им вздумается, забавляясь непосредственностью своих лесных сестёр, ещё более живых и простодушных, чем она сама. С ними были дети. Валентина присела у вьюков, сложенных на песке, развязала мягкие ремни, вынула из корытца-плетёнки крепенькую, спокойную девочку. Девочка была по уши мокрая, но толстощёкое, накусанное комарами личико её широко улыбалось беззубым ртом. Сжав кулачонки, она потянулась всем уставшим тельцем, смешно отставив задок, чумазая, пропахшая острым зверушечьим запахом и всё-таки прелестная своей детской нежной пухлостью и теплотой.
– Надо мыть, – сказала Валентина матери, сразу угадывая её по мягкому тревожному блеску глаз. – Мыть надо.
– Мыть надо! – повторила эвенка и, смеясь, оглянулась на большой костёр. – Кирик! Мыть надо?
Кирик переспросил, тоже засмеялся, начал говорить по-своему, горячо и оживлённо. По тому, как сочувственно слушали все и как захохотали потом, Валентина поняла, что он рассказывал про баню артели.
Она сама принесла тёплой воды в котелке, щурясь от дыма, начала мыть девочку, придерживая её под грудку, сильно намыливая её опущенные плечики и круглую спину. Ребёнок удивлённо молчал, только покряхтывал, но под конец операции закатился громким плачем.
– Мыло в глаза попало, – пояснила Валентина матери, и, взяв котелок, окатила девочку остатком воды и завернула её в своё полотенце. – Вот теперь мы совсем славные.
– Хороший девка-то? – спросил подошедший Кирик и пощёлкал пальцами. – Э-эй, какой хороший!
Девчонка опять улыбалась, и всем было очень весело.
– Говорят, – сказал Кирик, кивая на приезжих эвенков, – говорят, охотники наша рода кочевали туда, – он махнул рукой на водораздел Омолоя и Сантара, черневший над лесом на тусклокрасном, уже остывающем небе.
– Жаль, – спокойно ответила Валентина. – «Хорошо, что Кирик рассказывает им, что у нас там делается», – подумала она, впервые так полно и радостно ощущая свою связь со всем, что «делалось там».
Она сидела, покачивая на руках ребёнка, смотрела на тёмнобронзовое с длинным приплюснутым носом лицо Кирика и думала об Анне примирённо и нежно.
– Уехала родня! – говорил Кирик, очень огорчённый. – Верста за сорок уехала, а может, за шестьдесят.
– Может, и за шестьдесят, – рассеянно повторила Валентина, занятая своими мыслями.
– Повидаться бы надо, – продолжал Кирик. – Больно уж надо.
«Почему же у них нелады из-за мелочей? – думала Валентина, не слушая Кирика. – Неужели Андрей мелочный. Разве я не могу без него жить? Просто он показался мне лучше всех, кого я встречала. Любовь Анны к нему только подтолкнула меня. Странно даже и грустно. Но, кажется, я уже забываю о нём».
– Надо бы повидаться-то, может, заедем?
– Заедем... Куда заедем? – встрепенулась Валентина.
– К родне заедем. Давно не видел.
– А где она?
– Да вёрст сорок, а может, шестьдесят. Чаю попьём.
Валентина посмотрела на него с изумлением. Лицо его было упрямо-неподвижно.
– Чаю попьём? – Валентина не знала: смеяться ей или сердиться.
– А может полечишь кого, – мягко, но настойчиво продолжал своё Кирик. – Давно ездим. День-два лишни – не беда.
– Нет, мы поедем завтра не в гости, а вниз по Омолою к якутам, – твёрдо сказала Валентина.
– Потом поедем вниз. Сколько лет не видал...
– Кирик!..
– Я знаю: Кирик! Я везде идёт... Целый месяц идёт. Два дня лишни – не беда.
6
Ветлугин облокотился на стол, уставился в стенку невидящим взглядом. Выпуклые глаза его, обведённые снизу густыми синяками, смотрели тускло, точно подёрнутые дымкой.
– Привязался, как пёс! – прошептал он с грустной покорной издёвкой над собой. – То погладят тебя, от полноты сердечной, то бьют по носу. Андрей! Да, Андрей... Вот жестокая игра чувств! Я мечтаю о ней, дико радуюсь и глупею от одного ласкового слова, а тот проходит, даже не замечая обожания моего божества. Истинная трагедия!
Ветлугин хотел обмакнуть перо в плоскую чернильницу, но в ней тонула, отчаянно барахталась муха.
– Вот дрянь какая! – сказал Ветлугин и снова задумался.
– Нет, всё-таки подло устроен человек! – решил он после всех размышлений. – Целым миром управлять может, а со своими чувствами никак не справится. Барахтается... как вот эта муха...
Но мухи в чернильнице уже не было. Она сидела на «отношении», которое Ветлугин собирался подписать, старательно вытирала голову лапками. Жирная черта, проведенная мушиным брюшком, чернела на бумаге, по обе стороны ее красовался тончайший узор мелкого накрапа – следы лап и крыльев.
– Ты удивительное существо, способное пристыдить кого угодно, – сказал Ветлугин, сбрасывая муху концом пера и ещё более размазывая чернила. – Но что сказала бы Анна Сергеевна, увидя на деловом письме такой росчерк. Отвратительно! В самом деле: я превращаюсь в этакого жалкого нытика!
Ветлугин взял испорченное «отношение» и пошёл было в машинное бюро, но на пороге столкнулся с Анной.
– Я вернусь сию минуту, – сказал он, здороваясь с нею.
«Вот женщина, не расположенная к меланхолии, – размышлял он, идя по коридору. – Мне бы так. Ей, наверно, и в голову не приходит, что её Андрюша может изменить. С другой женщиной он, возможно, и не изменил бы, но Валентина... Она и его уже приручила. О, злая, злая рыжая ведьма!»
– Я к вам по очень серьёзному делу, – сказала Анна, придвигаясь к столу вместе с креслом. – Только что получен запрос из треста о разведке Долгой горы. Просят дать наше окончательное заключение. Анна чуть помедлила, рассеянно перебирая по столу пальцами. – Неудобно, что это придётся делать без самого Подосёнова. Понимаете, неудобно получается. Но это очень срочно. Он же писал туда... Андрей. Теперь нужно решить. Мои соображения вам известны. Как там сейчас, на Долгой?
– Как? – Ветлугин пожал плечами, сделал неопределённое движение рукой; глаза его задумчиво сощурились. – Всё то же – пусто!
– Значит?..
– Значит...
Ветлугин вспомнил разведчиков и старателей, работающих «на свой риск» на канавах Долгой горы. «Не фанатики же они, в самом деле! Что их всех привязало там? Разведка россыпи по ключу под горой давала хорошие данные: золото шероховатое, яркое; попадается с кварцем – золото дано местного происхождения. Выхода пород на Долгой тоже обещали многое».
– Ну, как вы думаете? – поторопила Анна.
– Я думаю... Нужно ещё раз съездить туда и посмотреть, – сказал Ветлугин.
Лицо Анны заметно просветлело. Эта проклятая гора, затянувшая Андрея, доставила ей немало тревог. Анна внимательно вгляделась в лицо Ветлугина. Он не был мстительным и мелочным, и Анна особенно оценила это сейчас.
«Но как он изменился, – подумала она. – Такой был весёлый, говорун, сияющий такой, а сейчас поблёк. И постарел, пожалуй».
– Надо поехать туда... Завтра, – предложил Ветлугин после небольшого молчания, нервно играя незажжённой папиросой; спустившийся рукав белоснежной нижней рубашки беспомощно выглянул из-под манжеты его ковбойки.
– Тогда лучше подождём представителя треста, он приезжает наднях, – сказала Анна, краем глаза успев заметить и невинный беспорядок в костюме Ветлугина и крохотную, ловко пригнанную заплаточку на его рукаве, «Следит за собой, как опрятная вдовушка», – подумала она доброжелательно, но нахмурилась, недовольная тем, что отвлеклась посторонней мыслью. – Он приезжает наднях. Правда, он приезжает по другому вопросу... ознакомиться с введением новой системы на руднике, но он работал и по разведкам. А я за это время договорюсь с правлением треста...
Анна пошла было к двери, но вернулась ещё и сказала серьёзно:
– Мне хочется, чтобы у вас всё было хорошо, – она вспыхнула до корней волос под быстрым взглядом Ветлугина и добавила: – Так радостно видеть счастливых людей, а вы стоите счастья.
