Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
13
После короткого отдыха Кирик потрогал острие пальмы – тяжёлый нож, насаженный на длинную рукоятку якутским кустарём, ещё не успел притупиться – и прыгнул на своего оленя.
К вечеру они доехали до остановки эвенков, но по всему было видно, что охотники снялись отсюда ещё с большей поспешностью и повернули на север от Сантара. Теперь и Валентину захватил азарт погони, и она наутро ничего не сказала Кирику, только спросила уже в пути:
– Верно ли едем?
– Как не верно? Верно, однако. Теперь-то знаю, куда едут. Скоро река будет. Я тут проходил, когда был молодой.
– Когда же это было?
– Давно было. Ещё один жил. А теперь меньшой сын жену взял.
В это утро небо показалось Валентине мутным и серым, а солнце, тусклое в эти мглистые от жары и сухого тумана августовские дни, совсем задохнулось в белом мареве. Кирик заметно обеспокоился. Он стал поглядывать на солнце, вздыхал, цокал языком и всё торопился, местами пуская рысью свою связку оленей. Валентина молча, покорно ехала за ним.
Потом по тайге потянул ветер, он дул слабо, едва раскачивая прозрачные колосья высокого вейника, но был не по-таёжному сух и зноен. И вскоре он неожиданно принёс с собой горьковатый запах гари.
Кирик ничего не сказал Валентине, останавливаясь на ночлег, но не отпустил оленей в тайгу, а привязал их на длинном ремённом алыке. Когда Валентина уже спала, он вылез из своего шалашика, взглянул на небо. В мутной мгле не горели звёзды, угасла и та, что своим неподвижным светом указывает путь таёжным следопытам.
– Дым это, однако! – тревожно шептал Кирик.
Охваченный беспокойством, он раза два поднимался на дерево, но видел только седую мглу сухого, едучего тумана.
– Однако, это дым, – бормотал он тоскливо. – Ехать скорее надо. Спать, однако, нельзя.
На рассвете по тайге потянулись стаи белок, с треском и шорохом летавших с дерева на дерево. Они засыпали коринками, сухой хвоей, шишками Валентину и Кирика. Рыжие гибкие распластанные тела белок, как огненные лапы, проносились над головами путников.
У подошвы каменистой сопки Кирик оставил Валентину с оленями, а сам побежал наверх, быстро мелькая меж серых стволов лиственниц. Валентина смотрела ему вслед, чувствуя, как тошноватый холодок страха сжимал её горло. Теперь она не злилась на Кирика: в нём была единственная возможность спасения.
Беловатый дым окутывал на северо-востоке всё видимое сверху пространство. Местами дым был темнее, иногда багровые гибкие языки пламени прорывали его и снова исчезали, и тогда дым сгущался в огромные чёрносизые клубы. Казалось, небо сбросило туда все свои облака: такого пожара Кирик ещё ни разу не видел. У него сразу пересохло во рту и ничего не получилось, когда он хотел поцокать языком. Сородичи его, наверно, успели перейти на ту сторону речки, к большим озёрам, но путь к ним теперь был отрезан.
Огонь был ещё далеко, но он быстро шёл широким полукругом, и стаи белок, стремившиеся к югу, резко повернули на запад.
Теперь приходилось пробираться по нетронутому, иногда тонкому и частому, как тростник, лесу. Кирик ехал впереди, яростно, неустанно рубил широким ножом-пальмой, расчищая путь. Грязный пот струился по его лицу, но он не вытирал его, не снимал меховой шапки. Тонкий серый дым наполнил весь лес, и сквозь него безучастно, как слепой красный глаз, смотрело солнце. Перед огнём отступало всё живое: летели, бестолково кружась, птицы, скакали, как безумные, зайцы, промчался медведь, подкидывая чёрными голыми пятками, и долго слышно было, с каким треском ломился он сквозь заросли ельника.
Порой Валентине казалось, что всё это какой-то дурной сон, но так больно били по телу ветки деревьев, так слезились опухшие, изъеденные дымом глаза, и страх так сжимал сердце, что, будь это во сне, она давно бы проснулась.
Наконец они выбрались к неширокому протоку. Перед ними раскинулся остров, покрытый чёрным ельником и тополями. Кирик посмотрел на подтянутые бока оленей, на Валентину и, кивнув на остров, сказал:
– Плыть, однако, надо.
Река горела серебристым блеском, но вдоль острова, обросшего по берегу кустами ив, она двигалась, густая, тёмная, покачивая, как зелёные облака, сплошное отражение листьев. По всей реке, как поплавки, мелькали головки белок.
– Поплывём, – сказала Валентина, ободрённая речной прохладой.
14
Остров был уже занят. Всюду на кустах и деревьях ожесточённо отряхивались мокрые белки. Усталые после переправы, с облипшей шерсткой, они казались особенно тощими со своими большими ушами и безобразно прилизанными крысиными хвостами. Они не собирались уже уходить отсюда, а всё новые и новые стаи рябили воду реки. Некоторые самки пытались спасти бельчат летнего помёта, но выносили из воды жалкие трупики. Уходить с острова было некуда: по ту сторону речки тоже клубился дым. Удручённый Кирик с минуту грустно смотрел на него, потом плюнул, смешно и грубо выругался.
– Все кончили! Мох пропал, зверь пропал, птица пропала, – и Кирик остервенело погрозил кулаком тому кто выпустил огонь на волю, затем он оглянулся на доктора, крикнул сердитым тоненьким голосом. – Паром делать надо!
На размытой береговой косе громоздился прибитый половодьем лес. Кирик начал вырубать топором сухие брёвна. Валентина срезала огромным ножом тонкие тальниковые прутья. Мокрые волосы прилипали к её лицу и шее. Босиком, без шляпы, в подвернутых до колен брюках, она походила на мальчика. Сейчас она одна легко перетаскивала такие брёвна, какие в обычное время ей было бы и не поднять.
Едва они увязали два первые бревна, как загорелись ельники на острове, и скоро на берегу закопошилась масса мелкого зверья. Горностаи, белки, бурундуки, мыши крутились прямо под ногами людей, лезли на платье, на брёвна плота. Потом неожиданно сверху по реке донёсся крик человека.
– Э-эй!
Кирик поднял голову, но не бросил работу, закричал в ответ:
– Э-эй!
Крик повторялся, всё приближаясь. Показался человек в лёгкой оморочке: это был охотник Михаила, тот самый, который так боялся прививки оспы.
– Говори! – быстро сказал он Кирику, выскочив на берег, но не присел, не набил трубочку, а схватил бревно и потащил его в воду.
– Ты, говори, – так же откликнулся Кирик, не бросая работы.
И Михаила, увязывая гибкими прутьями брёвна, рассказал о том, сколько выгорело оленьих кормов там, где сходятся верховья Омолоя, Сантара и этой реки Большого Сактылаха, о том, что пожар, возникший от костров русского конного транспорта, сначала шёл двумя очагами на расстоянии трёх дней пути, а потом ветер подхватил его и слил в одно – по направлению к закату. Лучшие оленьи ездоки, посланные поселковым советом по следам доктора, наверно, остались по ту сторону пала или отсиживаются на озёрах.
Плот рос быстро, но огонь наступал ещё быстрее. Странно заколыхались вдруг ближние кусты. Из густого сплетения гибких ветвей показалась лобастая голова медведя. Он жалобно урчал, крохотные глазки его пугливо посверкивали. Всё было страшно, но люди всё-таки были лучше огня. Зверь поколебался ещё и вышел из кустов. Олени не обратили на него внимания, а продолжали стоять, понуро опустив головы, с налитыми кровью глазами. Скоро этот клочок острова превратился в открытый зверинец. Смерть, лучший укротитель, неслась сюда, высоко развевая красной гривой, и заяц, готовый лопнуть от страха перед ней, сидел сгорбленный на хвосте притихшей лисы.
Но они забеспокоились и заметались, когда нагруженный плот медленно отошёл от берега. Отталкиваясь длинным шестом, Валентина видела тысячи глаз, понятливо устремлённых на плывущие брёвна. Стоило людям замешкаться, и у них не хватило бы места для пассажиров.
– Сгорят они все, – сказала Валентина, подавленная этими, нечеловечески осмысленными взглядами.
– Не все сгорят... которые потонут, – сказал Кирик, уже успокоенный. – Сохатый-то – не дурак: выплывет на мелкое. В воде стоять будет. Медведь тоже.
Плот быстро плыл по реке, затянутой дымом. С берегов дышало нестерпимым жаром. Жар гнул и коробил ветви деревьев, траву, сухие сучья, они очернели, свёртывались, дымились и вдруг светло вспыхивали. И всё вокруг гудело, трещало, качалось пьяно, грозно, вмазывая в небо грязные хлопья сажи, облака дыма и разорванные полосы огня. Огонь шёл, всё сокрушая в диком порыве, швырял по ветру горящие лапы, осыпал реку метелью вьющихся и гаснущих искр.
Кирик черпал котлом воду, поливая ею вьюки, себя, оленей. Все были мокрые, жалкие, а к ночи ещё хлынул вдруг проливной дождь.
15
Дождь чертил, рассекал воду, и вся она хлюпала, булькала, покрытая звонкими пузырями и светлыми, опрокинутыми на шляпки дождевыми гвоздиками. Сумерки разливались над крутыми, тёмнолесистыми берегами, меж которых плыл плот. Олени тесной, серой, почти неподвижной грудой лежали посреди плота. Трое тонких намокших людей караулили с шестами каждый крутой поворот, каждый выступ, в который могли уткнуться нёсшие их брёвна. Так плыли они уже второй день, садились на мели, бродили в ледяной воде, сталкиваясь с камней.
Чем больше трудностей они переносили, тем крепче и спокойнее, чувствовала себя Валентина. Казалось, на свете перестали существовать кашли и насморки, хотя ноги всё время были мокрые и струйки дождевой воды то и дело проползали под прилипающее к спине сырое бельё. Теперь Валентина гордилась собой и, преодолевая усталость работала на равне с охотниками. Она даже усвоила себе их походку, лёгкую, почти неслышную, их манеру всматриваться и вслушиваться.
– Хорошо едем? – спрашивал Кирик, совсем привыкший к ней.
– Хорошо, да не больно, – отвечала она его же фразой.
Валентина стояла с шестом в руках, с нетерпением ожидала удобного места для высадки. Погреться бы у костра горячим чаем, съесть кусок поджаренного на вертеле мяса. Валентина с усмешкой подумала, как огорчился бы Ветлугин, увидев её в такой обстановке. Сейчас она была бы рада встретить его. Об Андрее ей даже не думалось: он стеснил бы её: такой жалкой казалась она самой себе в своём грязном, разорванном костюме, с распухшими, обветренными руками.
За поворотом на берегу горел огромный костёр, болталась на шесте серая тряпка.
– Эй! – крикнул Кирик.
В косой сетке дождя выросла высокая стройная фигура охотника.
– Кто плывёт? – спросил он по-эвенски, сбегая вниз.
– Доктор плывёт. Чум-то есть?
– Шалаш есть. Чай есть. Мясо есть, – скоро заговорил охотник.
Он изо всей силы ухватился за брошенный ему ремень, захлестнул его за корень вывороченного дерева.
Устроенный им навес из оленьих шкур не вместил всех, и сам охотник сел под дождём, накинув на плечи и голову кожаный лоскут. В боковом свете костра лицо его с косо поставленными крыльями жёстких бровей казалось бронзовым.
– Скажи ему, чтобы он лез сюда, мы потеснимся, – сказала Валентина Кирику. – Почему он не хочет? Уважение есть? Вот глупости.
Кирик перевёл. Охотник подсел ближе, стал говорить.
От оленных всадников с Омолоя он узнал о докторе, по следам которого прошёл огромный пожар. Эвенки решили, что если доктор не погибнет в огне, то ему не миновать сплава по реке Сактылаху, и вот он охотник, ждёт здесь. У него умирает жена от какой-то болезни. Недавно родила, лежит горячая как огонь, и всё говорит, говорит непонятно и страшно.
– Далеко? – спросила Валентина.
– День на олене. Семья большая: восемь детей.
Кирик переводил. Он так устал, что ему даже не хотелось рассказывать ни о приисках, ни о своей артели. Он только и спросил от себя, к какому роду принадлежит охотник и не встречался ли он с его сородичами.
Валентина долго сидела молча. Вьюк с аптечкой находился в сохранности, и что такое день езды до больного?
«День-два лишни – не беда», – вспомнила она слова Кирика и усмехнулась печально.
Охотник не уговаривал, не суетился, а сидел неподвижно, с внешним спокойствием ожидал ответа. Эвенки дипломатично молчали. Пусть доктор решает сама.
16
Утром охотник Михаила отправился обратно в верховья, а Валентина с Кириком и охотником поехали в тайгу, седую от дождя и тумана. Дождь всё шёл и, слушая, как он долбит по шкуре, накинутой ею шерстью вниз на плечи и голову, Валентина смотрела на голубоватые тощие ветви лиственниц, осыпанные живыми светлыми каплями, на чёрные от сырости сучья ольхового подсада. Земля в низине не принимала больше воды, и набухшие бурые прошлогодние листья не могли уже прикрывать мелких луж, а тонули покорно, густо, запрокидываясь вверх распрямлёнными краями.
Теперь Валентине казалось, что в тайге было удивительно хорошо, когда стояла жара и так славно пахло древесной смолой и вялыми травами. А сейчас всё стало мокрое, холодное, вещи во вьюках отсырели, и во всем лесу не найдёшь сухого пятнышка для ночлега.
Два чума стояло у озера на устье мелководной речонки, льющейся среди огромных валунов. Серая лайка, очень похожая на Тайона, но зверовато-настороженная к приезжим, радостно, без всякого заискивания встретила хозяина. Толпа черноголовых ребятишек с тревожно весёлым любопытством уставилась на Валентину. Она всё замечала: и лайку, и ребятишек, и синие космы дыма, спадавшие с острых макушек чумов. Но всё это, уже привычное, не поражало её воображения, занятого предстоящей встречей с больной.
В чуме было очень тепло, однако, Валентина долго не могла согреться у пылавшего камелька, ещё дольше она не могла отмыть руки.
Под меховым одеялом, металась женщина. Рядом с нею лежал уже мёртвый ребёнок – девочка (в этот же вечер отец зашил её в оленью шкуру и зарыл, по обычаю, в тайге под буреломом). Валентина осмотрела больную. У неё были все признаки общего заражения крови: роды прошли четыре дня назад, а послед ещё не отделился. Требовалось немедленное оперативное вмешательство, иначе никакое лечение было невозможно. Больная ещё не погибла потому, что не было сильного кровотечения, но она вся горела. И таким грязным и убогим выглядело при скудном свете камелька лесное жилье...
– Она умрёт, – перевёл Кирик предсказание Валентины, и хозяин юрты, сразу стал маленьким и сутулым.
Горе охотника совсем расстроило Валентину. Как она хотела, чтобы, наперекор всему, эта женщина, хрупкая и длиннокосая, снова наполнила чум своей милой суетнёй, материнским ворчанием и смехом.
– Она наверно умрёт! – повторила Валентина, с состраданием, точно хотела тоном голоса искупить жестокость своих слов. – Но я буду лечить её, – добавила она, проникаясь смутной надеждой.
Валентина вспомнила все случаи из своей практики, пересмотрела аптечку. Она действительно решила сделать всё, что было возможно.
Присмиревший Кирик подавал ей тёплую воду, новые оленьи шкуры, её собственное чистое, но измятое во-вьюках бельё...
Было совсем поздно, когда Валентина, тепло укутав больную, дрожавшую от озноба, пошатываясь от усталости, добралась до постели, приготовленной для неё в другом углу, закрылась зимней дохой хозяина и уснула мёртвым, тяжёлым сном. Она не слышала, как забегали из другого чума дети, как выгонял их эвенк-хозяин. Кирик, потрясённый всем виденным, сбежал в большой чум и долго сидел там, у огня, поднимая брови, потряхивая головой в мучительном раздумье, пока не свалился, тоже побеждённый сном.
17
Среди ночи Валентина вдруг проснулась и, глядя в полутьму широко открытыми глазами, села на постели. Ей снилось что-то ужасное. Какие-то бабы, нагие, безобразные, наглые, и она между ними, босая, в одной рубашке, и Андрей, очень пьяный, очень жалкий, маленький, сморщенный, целовал её всю и плакал, и сама она была дряблая и сморщенная. Чьи-то липкие руки прикасались к ней, и стыд сжигал её, потрясающий стыд...
Сидя с открытыми глазами, трогая своё очень тёплое, нежно-округлённое тело, Валентина всё не могла отделаться от ощущения этого стыда и ужаса. Потом она прислушалась к плеску дождя, ещё усилившегося, сладко зевнула, собираясь уже прикорнуть в нагретом ею местечке, но, не закончив зевка, взглянула на постель больной и сразу вскочила.
Женщина лежала неподвижно, одеяло не шевелилось на её груди, лицо в переменчивом свете костра было тёмное, как земля. Валентина, почти не дыша, присела около неё на корточки, потрогала её тихонько. Она была жива, но пульс её, частый, западающий, едва бился.
– Не умирай! – попросила Валентина и, жалко сморща нос, погладила жесткие волосы женщины. – Не умирай! – страстно повторила она, опускаясь на колени возле её изголовья. – Ты ещё так долго сможешь жить! Почему я не приехала к тебе несколько дней назад? Всё было бы хорошо. Не умирай, не надо умирать! – повторяла Валентина шопотом, бережно пряча под одеяло горячую, потную руку эвенки. – Господи! – прошептала она, тоскуя в страшной своей затерянности здесь перед лицом смерти. – Такая ночь и темнота кругом... Так мало людей на этой дикой земле... А смерть отнимает мать у детей.
Слёзы навернулись на глаза Валентины. Вся гордость её собою пропала, и она чувствовала себя несчастной, слабой, маленькой.
К утру больная снова заметалась и начала бредить. Хозяин чума и Кирик принесли крохотный стол, похожий на низко опиленный табурет, чайную посуду, вареную оленину, лепешки, ягоды. Валентина ничего не стала есть. Она заставила себя взять кусок, разжевала его, но гнетущая тоска клещами сдавливала ей горло.
– Как баба-то? Не померла? – спросил Кирик.
– Нет... жива пока.
– Помрёт ещё, – сказал Кирик. Он помолчал в раздумье, поднимая и сводя к переносью брови. – Разный, хворь-то бывает. Не всё, однако, лечить можно!
– Всё можно лечить, пока не поздно, – сердито ответила Валентина. – Эта умрёт потому, что некому было помочь во-время. А женщин у вас мало, старятся рано... Матерей особенно беречь надо. – Валентина взглянула на удивлённого Кирика, добавила со вздохом: – Ничего не понимает.
– Я всё понимает, – обиженно возразил Кирик. – Ты правду говоришь: баб у нас мало. У якутов баб мало... Да разве можно уберечь! Микола-матушка! Помирает всё равно – мужик или баба. – Кирик помолчал, разрывая зубами плохо уваренный ленок. – Как теперь поедем? Обратно нельзя: оленей кончим. Мох-то сгорел. Плыть будем, что ли? Ниже, вот он говорит, камень много. Тогда оленем поедем. Там база есть. На большой берег приедем, там лодка большая, дым большой.
– Пароход?
– Угу, – произнёс Кирик, не в силах сказать другое, потому, что рот у него был забит едой.
– Далеко мы заехали! – печально удивилась Валентина.
– Ещё дальше заедем, – чуть погодя сказал Кирик, но, заметив испуг на лице Валентины, торопливо пояснил: – Речка-то вниз пойдёт. Больно круто поворачивает.
18
Лес кончился. Впереди светлела широкая порубка по косогору, уютный угол, образуемый течением реки и впадавшего в неё ручья. За неровно опиленными пнями стоял на берегу чудесный дом. Настоящий бревенчатый дом, рубленный в лапу. Из трубы медлительно, неохотно расставаясь с крышей, шёл сизый дымок. Тут же, на берегу, на устье ручья, стоял склад-амбар. Дверь амбара была широко открыта, в темноте смутно виднелись нагромождёнными до потолка ящики и мешки с мукой. Двое в брезентовых плащах хлопотали у порога, чем-то звякали, громко переговаривались. Они не сразу услышали чавкающие шаги оленей: косой дождь частил над просекой, над мокрыми крышами построек, наполняя окрестность звучным шорохом.
– База это, – сказал Кирик Валентине с таким видом, точно они на каждом шагу встречали такие вот базы.
Валентина промолчала. Вид настоящего жилья растрогал её. Ей хотелось поскорее взбежать на ступенчатое крыльцо, распахнуть деревянную на железных петлях дверь...
– Вот башмаки, так башмаки! – по-русски произнёс в амбаре мужской голос. – Под таким башмаком любой валун треснет.
Валентина всё с тем же чувством оживлённого интереса повернула голову.
– У себя в мастерской изготовили, – ответил другой негромко.
От этого негромкого голоса у Валентины сразу до онемения похолодели кисти рук. По этой вспышке отчаянного испуга она сразу угадала: Андрей! Он стоял тоже спиной к двери, неестественно широкий в своём дождевике.
Валентина спрыгнула с седла и пошла к распахнутому зеву амбара неровной от усталости и волнения походкой.
Андрей обернулся скорее на взгляд её, чем на звук шагов, терявшийся в шорохе дождевых капели.
– Вы! – начал было он. – Как это вы? – Он не улыбнулся ей, не поздоровался, не сделал даже ни одного шага навстречу.
«Вот он какой... странный какой...» – думала Валентина, подходя к нему. Губы её, полуоткрытые от удушья, мелко дрожали.
Встреча получилась не радующая. Второй разведчик тоже перестал рыться в груде железа, сваленного на полу, и стоял, удивлённо глядя на Валентину.
«Уж лучше бы не встречаться!» – подумала Валентина и от досады на самоё себя спросила почти спокойно:
– Здесь ваша база?
– Да, здесь наша база, – подтвердил Андрей и неопределённо развёл руками; в руках он всё ещё держал два косозубчатых кольца.
– Что это у вас? – продолжала Валентина тем же тоном.
– Это? Башмаки. Башмаки для буров, – пояснил Андрей. – Они навёртывались на трубу и при вращении разбуривают породу. Вы видели когда-нибудь работу буровой разведки?
– Нет, я не видела, – сказала Валентина звенящим голосом. – Я не видела работу разведки... Я очень промокла. Где бы мне тут переодеться и согреться немножко?
– Пойдёмте! – виновато сказал смущённый Андрей; он положил «башмаки» и пошёл за Валентиной к дому, куда Кирик втаскивал снятые с оленей вьюки.
«Какой же я идиот! – терзался Андрей, глядя на стоптанные, порыжевшие от сырости сапожки Валентины, на жалко обвисшие поля ее фетровой шляпы. – Какой я невыразимый идиот!»
В просторной избе он сдернул с постели на нарах одеяло, торопливо завесил им угол для Валентины; один край не доставал до торчавшего в стене гвоздя, и Андрей притянул его, накинув на суконное ухо петлю из чьего-то галстука. Он послал одного рабочего топить баню, другого в склад за продуктами, а сам, стараясь не смотреть на отгороженный им угол, принялся усердно шуровать в печке.
– Погода совсем разладилась, – сказал он Валентине, когда она вышла, переодетая в сухое, в его рубашке с подсученными рукавами. – Я очень сожалею, что вы попали к нам в дрянную погоду.
– Вот как! – перебила Валентина, понимая, что он просто не рад её приезду. – Разве я выгляжу такой несчастненькой? Хотя... (она ожесточённо пощипала подвёрнутый рукав рубашки), хотя, конечно, после всех этих приключений нельзя выглядеть иначе.
Больше они не разговаривали.
