Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
13
Злые серые оводы толклись и жужжали вокруг старухи-водовозки. Если такому злющему воткнуть хвост-соломинку, то он всё равно полетит, будет жужжать, но кусаться, наверно, не станет.
– Нельзя мучить животных, – сказал как-то папа.
– Мучить нельзя, а соломинку можно, – сказала сейчас Маринка самой себе. – Раз они кусаются. Раз они не полезные. Вот лошадь совсем замучили, – и она посмотрела на водовозку, которая, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, сердито лягала себя под живот.
Маринка сидела на ступеньке крыльца, щурилась от солнца, смотрела, как дедушка Ковба переливал воду из бочки в жолоб, проведённый к стене кухни. За сеткой, вставленной в открытое кухонное окно, как рыба в банке, металась Клавдия.
– Сплетница-газетница! – тихонько запела Маринка, поглядывая то на это окно, то на угол кладовой, из-за которого таинственно манил её приятель Юрка. – Ябеда-беда-беда!
Маринка сияла панаму, сняла туфли, белые с синей полосочкой носки, положила всё это кучкой в углу ступеньки и снова взглянула на кухонное окно.
Там было пусто. Тогда она осторожно стала съезжать с крыльца. Земля под босыми ногами оказалась тёплой, смешно шершавой. Маринка привстала и вдруг, вся замирая от радостного страха, побежала мимо водовозки, мимо молчаливого деда Ковбы.
Юрка и белокурый Ваня сидели на камне за углом кладовки. У Вани была коробка, большая и плоская. В коробке что-то шуршало.
– Покажи, – сразу приступила к делу Маринка, ещё задыхаясь от пережитого волнения, – кто это там ворочается?
– Ишь, какая, – нерешительно возразил Ваня. – Угадай сперва.
– Я в другой раз угадаю.
– Вот ты всегда такая, – укорил Ваня.
Ване самому не терпелось поскорее открыть коробку, и его добрые круглые светлые глаза ясно блестели от предвкушаемого удовольствия.
– Страшные они, – предупредил он шопотом и тихонько приоткрыл крышку.
В щель просунулась чёрная живая нитка, пошевелилась.
– Мы их прямо руками, – похвастался Юрка. – А зубы-то у них какие! Прямо раз, – и пополам. Хоть чего хочешь дай: хоть волос, хоть травину – всё напополам.
– А проволоку?
– Ну, уж ты придумаешь! Ещё скажешь железину!
Юрка взялся за торчащий из коробки ус и вытащил чёрного жука, отчаянно сучившего лапками.
Маринка громко завизжала, сразу забыв о Клавдии. Белое её, с крупным синим горошком платье, короткое и широкое, колоколом опустилось к земле.
– Это волосогрызки. Они кому хочешь плешину сделают, – сообщил Юрка, смуглый и чернобровый, сам похожий на жука; он был старший в компании и всё знал. – Сейчас мы сделаем им клетку с крышей. Вы подождите, а я схожу за ножиком.
Маринка взглянула на него виновато-просительно.
– Мама велела ножик отдать, раз он ворованный...
– Опять насплетничала? Э-эх, ты! Вовсе и не ворованное и не отдам... – Юрка пошёл было за ножом, но тут же метнулся обратно. – Побежали! Крыса идёт!
Мальчишки пустились наутёк, а Маринка села у стены на реденькую травку и краем платья закрыла босые ноги.
Клавдия налетела стремительно, огляделась, придерживая рукой разлетавшийся подол платья, погрозила костистым кулаком вслед мальчишкам.
– Я вас, негодяи! – потом она повернулась к Маринке, всплеснула руками: – Что же это такое, господи! Сидит ребёнок на голой земле, точно беспризорник какой. Иди домой, бесстыдница!
– Не пойду, – сказала Маринка, мрачно глядя, как её приятели перебираются через огородную изгородь.
– А мамаша что сказала? Чтобы ты с мальчишками не бегала, не озорничала.
– Мы совсем не озорничали, – звонко ответила Маринка и другим, сорвавшимся голосом добавила: – Будто поговорить даже нельзя!
– Мариночка, золотце! Вы же целый день в садике играетесь... И всё мало! Разулась зачем-то... Боже мой, какие непослушные дети стали!
Она схватила Марину и потащила её, как котёнка. На крыльце она выпустила её и хотела обуть, но Маринка сказала сердито:
– Я сама умею. Я сама надену. Я сама всё папе скажу.
И Клавдия ушла, оставив её в покое.
Маринка кое-как натянула носки, один пяткой кверху (долго и старательно она обувалась, когда бывала в хорошем настроении), надела туфли и, не застегнув пуговицы, пригорюнилась на ступеньке, глядя на блестевшую под солнцем дорогу.
Дорога дразнила её, уходя неизвестно куда. По ней возвращаются с работы мать и отец, иногда, очень редко, оба вместе, а сегодня нет и нет. Уже кончается длинный-предлинный летний день, а Маринка всё одна сидит на крылечке.
– Противная какая старуха! – прошептала она, чуть не плача. – Ей охота совсем привязать меня. Попробовала бы сама сидеть на ступеньке. Есть нечего? Так тебе и надо, чтобы нечего! А нам в садике всё равно дадут.
Грязно-рыжий воробей смело запрыгал по крылечку. Крохотные его ножки-вилочки выбрасывались обе разом, как заводные.
Маринка едва взглянула на него.
– Пусть прыгает. Попадётся такому жуку... Тот зубищами раз – и нет ноги у воробья! Р-раз – и другая напополам. – Маринка даже забеспокоилась и посмотрела внимательнее на подскочившего совсем близко воробья.
Он, как ни в чём не бывало, подёргивал хвостиком, вертел тёмненькой со светлым клювом головкой. Маринка махнула на него рукой, но он только встопорщился и чирикнул что-то на своём воробьином языке. Тогда она рассердилась, вскочила и в это же время услыхала со стороны дороги лошадиный топот, стук колёс и как будто голос матери...
14
Мать ехала верхом рядом с тележкой-таратайкой, из которой выглядывала пребольшая собачья голова. Но собака была не страшная. Присмотревшись получше, Маринка нашла даже, что «лицо» у неё доброе. И таратайка и лошадь нездешние, и рядом с нездешним конюхом сидела совсем уже нездешняя женщина в тонком синем плаще, повязанная пёстрым шарфом. Концы шарфа закрывали ей лоб и щёки, а из-под них весело поглядывали яркие голубые глаза.
– Какая прелесть! – сказала Валентина, глядя на подбегавшую Маринку, но Анна вздохнула, сразу заметив незастёгнутые туфли и грязное платье дочери, вздохнула и тут же порадовалась на неё.
– Это моя дочь, – сказала она, сдержала Хунхуза и приняла из рук конюха тянувшуюся к ней, застенчиво надутую при посторонних Маринку.
Так они подъехали к дому. Маринка крепко держалась обеими руками за луку седла и с высоты своих четырёх с половиной лет оценивала приезжих.
– Нравится тебе Валентина Ивановна? – спросила её Анна, заметив, как внимательно смотрела девочка на Валентину, когда они трое, вместе с новой красивой собакой поднялись на крыльцо.
– Не особенно, – сказала Маринка, краснея.
Покраснела и Валентина, а Анна сказала смеясь:
– Марина думает, что не особенно – это высшая степень. Не особенно – значит очень.
Клавдия тоже выбежала на террасу.
– Ах, какое изящество! Какая элегантская дама, – бормотала она, проворно перетаскивая вещи Валентины в переднюю, отделённую от столовой крашеной перегородкой. Пакеты, привезённые Анной, она сразу же утащила на кухню.
– Это ваша родственница? – спросила Валентина. – Домашняя работница? Странно... Она больше похожа на такую ехидненькую деву-родственницу.
– Она из владимирских монашек, – сказала Анна тихо. – Правда, немножко странная? Мариночка, поговори с Валентиной Ивановной, а я пойду приготовлю умыться.
Валентина сняла шарф, поправила примятые волосы и осмотрелась. Комната не была чисто вылизанной: на полу насорена мелко искромсанная бумага, у окна на стуле лежали ножницы, какие-то лоскутики – явные следы маринкиной деятельности. Был беспорядок и на этажерке, но беспорядок такой же весёлый.
Валентина обошла кругом стола, неслышно ступая по бело-коричневому узору ковра, понюхала фиалки в высокой синей вазе. Фиалки были очень крупные, настоящие, нежные, весенние фиалки, но без малейшего запаха. Валентина понюхала ещё раз. Да, фиалки ничем не пахли, только чуть уловимая лесная свежесть ощущалась вблизи – дыхание ещё живых лепестков, Валентина вспомнила весну по ту сторону Урала: поля, пахнущие клевером и мятой. Сердце её дрогнуло: нельзя сказать, чтобы жизнь баловала её! Пережив много тяжёлого, о чём даже не хотелось вспоминать, она стояла снова одна на незнакомой земле, как путешественник после кораблекрушения.
Валентина выпрямилась и встретилась с взглядом Маринки. Положив подбородок на руки, сложенные на краю стола, та, всё ещё дичась, нос интересом смотрела на неё.
– Цветы у вас совсем не пахнут, – грустно сказала ей Валентина.
– Не пахнут, – серьёзно подтвердила Маринка. – Они везде не пахнут. И в садике тоже. Это такие цветы. Так себе.
– А есть лучше? – спросила Валентина уже с улыбкой.
– Есть. Лучше. Вот такие есть, – Маринка подняла руки с растопыренными пальчиками. – Большие. Прямо с меня.
Валентина тихо рассмеялась и снова оглянула комнату. Здесь не было дорогой мебели, не было картин даже плохоньких, что свидетельствовало бы сразу о равнодушии к живописи, не было и тех бесчисленных безделок, вроде разных полочек с семёрками «счастливых» слонов, шкатулок, раковин, бронзовых и гипсовых статуэток, которые украшают, а зачастую бессмысленно загромождают жильё оседлого городского человека. Всё было удобно, чисто, но всё как бы заявляло: «А я здесь временно».
Обеденный стол сошёл бы за кухонный, диван мог свободно путешествовать по всем комнатам, так же легко можно было переменить любую вещь в обстановке, до буфета включительно. Это была самая обыкновенная квартира большого предприятия, где каждый новый жилец всё перестанавливал по-своему. И всё-таки в комнате было весело и уютно.
«Это она сама такая, потому и всё вокруг неё кажется радостным, – подумала Валентина, вспоминая светлый смех и грудной голос Анны. Невольно она пристальнее вгляделась в лицо Маринки: – Единственный и, конечно, любимый ребёнок! Каков же он... отец этого ребёнка? У него, наверное, такие же открытые серые глаза, он так же, наверно, жизнерадостен и любим».
Маленький портрет в коричневой гладкой рамке стоял на диванной полке рядом с друзой [3]3
Друза – сращение группы кристаллов на одном основании.
[Закрыть]горного хрусталя.
– Это мой папа, – гордо пояснила Маринка, проследив взгляд гостьи. – Это мой папа, Андрей Никитич Подосёнов, – продолжала она. – У мамы фамилия отдельная, а у нас с папой фамилия вместе. Когда я ещё вырасту, меня будут звать Марина Андреевна Подосёнова.
15
Андрей оставил лошадь на конном дворе и неторопливо пошёл домой. На улице посёлка горели фонари, совсем бледные в белых сумерках весеннего вечера. Собственно, весна-то давно уже прошла, только здесь, где зима властвовала восемь месяцев в году, всё перемешалось во времени, но если снег падал в июне, то и в снегу, прокалывая его зелёными иглами, продолжала шевелиться трава и оживали деревья.
В парке гуляла приисковая молодёжь, и оттуда вместе с запахом тополей листвы плыл смешанный гул голосов и слышалась музыка. Духовой оркестр играл фокстрот.
«Видно, правду говорят – хлебом не корми, только бы погулять, – подумал Андрей. – Или это на радостях, – вспомнил он о прибытии парохода».
Весёлая мелодия звучала в его ушах с навязчивой беззаботностью. Тяжёлые мысли о работе, о затянувшейся разведке на Долгой горе, всю дорогу не покидавшие Андрея, рассеялись постепенно, и он даже начал насвистывать в тон оркестру.
Не переставая насвистывать, он посмотрел на привезённый им букет горных левкоев. Стебли их нагрелись в его руке, пышные сиреневые зонтики поникли, но тем сильнее излучали они чуть горьковатый аромат.
Так, насвистывая, Андрей и взбежал на террасу. Через открытое окно послышался чужой женский голос. Андрей приостановился. Он знал, что Анна любила, чтобы он был, особенно при посторонних, опрятно одетым, а сейчас всё на нём загрязнилось и пахло от него лошадиным потом. Он посмотрел на кухонную дверь, но почему-то ослушался самого себя и открыл застеклённую дверь столовой.
Что-то мягкое и большое сразу подвернулось ему под ноги в уютно-темноватой передней.
– Ух, какой же ты симпатичный, пёс! – удивился Андрей, разглядев Тайона. – Наступил на тебя? Ну, прости, прости, пожалуйста, – приговаривал он, уже входя в комнату.
Анна встретила его радостной улыбкой, от которой совершенно преображалось, светлело и вспыхивало её лицо, но руки ее на этот раз только слегка прикоснулись к его плечам. Это её лёгкое прикосновение и взгляд только для него так сиявших глаз, как и всегда по возвращении домой, наполнили Андрея чувством живой признательности и затаённой, стыдливой нежности.
– Цветов вот Маринке привёз, – сказал он, досказывая взглядом Анне, что они и для неё тоже. – Хотел привезти ей рябчика, да пожалел: такой он маленький был и несчастный. Ну и отпустил его в траву. Крохотный, весь в пушке, а удирал такими большими, деловыми шагами.
На диване, в тени абажура, сидела молодая женщина и внимательно, просто смотрела на Андрея.
– Познакомься, – сказала Анна, – это наш новый врач, Саенко Валентина Ивановна, – и она выжидательно повернулась в сторону Валентины.
А та уже встала и сама шагнула навстречу, слегка закинув очень румяное с дороги лицо с пухлыми губами и тонко округлённым подбородком. Мягкая ткань платья подчёркивала линию её красивых плеч, блестели над плечами завитки волос, светлых, пушистых и тонких. Невольно Андрей засмотрелся на неё, как на красивое деревцо, и на мгновение задержал в своей руке её руку.
Анна всё это заметила.
«Конечно, хороша», – подумала она, желая оправдать Андрея и в то же время смутно досадуя на него.
Точно желая наказать себя за это странное волнение, за эту вспышку недоверия к Андрею, она вышла на кухню. Она налила воды в гранёную хрустальную вазу, бережно поставила цветы, не переделывая букета по-своему.
– Вот вы какой, – говорила Валентина, рассматривая Андрея с откровенным любопытством. – Я представляла вас моложе и проще. Таким мне обрисовала вас Марина... Она прелесть и... она очень похожа на вас.
– Вы уже познакомились? – в голосе Андрея прозвучало ревнивое отцовское чувство. – Она немножко озорничает, а в общем ничего...
– Я говорю – она прелесть. А это вот мой питомец. – Валентина положила руку на голову подошедшего к ней Тайона, тонкими пальцами потрепала его острые уши. – Чудненький, правда? Это вся моя семья.
Валентина села на диван, хотела быть серьёзной, но в глазах её вспыхивали и таяли голубые огоньки, а губы морщились, готовые раскрыться в улыбке. Она опустила взгляд на собаку, обняла её за шею и снова, доверчиво посмотрела на Андрея.
Он стоял, слегка наклонив голову, спокойно, даже холодно смотрел на неё, большая рука его, опиравшаяся на край стола, резко выделялась на белизне скатерти.
16
– Вы меня извините, что я сную всё время, – сказала Анна, ставя цветы на столик в углу; на минуту она скрылась ещё за оконной занавесью и, заправляя в причёску выбившуюся прядь, снова хорошея лицом, обратилась к Андрею: – Я тебе приготовила чистое там, в спальне.
Она достала из буфета посуду, тарелочки с приготовленной закуской и принялась быстро, умело накрывать стол.
– Вы, наверно, привыкли жить с удобствами? – спросила она Валентину.
– Нет! В Москве я жила... как студентка, в общежитии, а теперь уже пятый год работаю в провинции. – Валентина откинулась на спинку дивана и, глядя на то, как билась под потолком мохнатая ночная бабочка, сказала тихонько: – Мне у вас очень нравится! – О-очень. То есть вот у вас, дома, и вы оба и Маринка. Вы счастливы, правда?
– Да, – просто, искренно сказала Анна, но на минуту задумалась; у неё были узкие, не очень густые брови, и это при очень чёрных глазах придавало её яснолобому лицу выражение особенной, спокойной чистоты. – Нет, конечно, мы счастливы, – проговорила она так, точно опровергала какое-то внутреннее сомнение. – Я даже не думала раньше, что замужем так хорошо. – Анна покраснела и добавила, как бы извиняясь за своё невинное самодовольство: – Мы оба работаем и учимся. Подосёнов (она впервые назвала так мужа при Валентине – по фамилии) готовит диссертацию по своей специальности, а я изучаю историю...
– Какую? – удивлённо спросила Валентина.
– Всеобщую. И историю культуры и философии. У нас же в Горном институте этого не преподавали, а то, что у меня осталось после рабфака, очень смутно. Теперь приходится пополнять все пробелы.
– Как же вы успеваете?
– Как? – повторила Анна с некоторым недоумением; повидимому, эта мысль редко приходила ей в голову. – А как же успевают работницы на производстве? Или возьмите рядовую колхозницу: она и в поле работает и дома всё успевает, а дома у неё целая куча ребятишек да ещё огород, скотина. Успевает: где не доспит, где не погостит лишнего. Так и я. Трудновато, конечно. Тем более, прииски разбросаны, приходится очень много ездить по району. – Анна села рядом с Валентиной и, разговаривая, всё время свёртывала и развёртывала измятую салфетку, которой она только что вытирала рюмки. – Когда меня впервые назначили директором большого рудника, я очень боялась. На золоте ведь нужно быть не только горным инженером, не только хозяйственником, но и, может быть, это прежде всего, организатором... Ведь мы не имеем своих постоянных кадров. Рабочие, влюблённые в золото, – это главным образом старатели, люди, ценные как разведчики, а для шахт, для рудников нам приходится создавать коллективы горняков из случайных людей. И почти всегда золото связано с самыми суровыми условиями. Мы приходим и создаём всё на холодной, как здесь говорят, нежилой земле. Поэтому-то мало времени остаётся для работы над собою.
– Анна, а что ты писала там насчёт Маринки?.. Опять она озорничала? – спросил Андрей, входя в столовую. Мягкие крупно-волнистые волосы его, зачёсанные вверх без пробора, были влажны. Он шёл и спокойно поправлял запонку на манжете шёлковой белой рубашки, запустив пальцы в рукав пиджака.
– Они утащили нож у огородника, – сказала Анна. – Мне жаль её наказывать, когда она так вот невинно проговаривается, но я замечаю, что в последнее время она торопится сама всё рассказать уже с целью... Как будто этим утверждает за собой право проказничать.
– Ну, уж это ты преувеличиваешь; – ласково возразил Андрей, – она и от других требует того же: нынче я раздавил ёлочную игрушку, не заметил и сказал, что это не я. Ты бы посмотрела, какая у нас была драма!
«Понятно, почему Маринка гордится тем, что у них «фамилия вместе», – подумала Валентина, грустно и чуть насмешливо наблюдая за Андреем. – Она копия своего папы и не только по наружности. Кто же у них тут верховодит? Во всяком случае, им не скучно живётся! Да, им очень хорошо живётся».
17
Солнечный свет ложился углом на пушистое оранжевое одеяло, и согретый им плюш тепло лоснился. Согнутая в локте рука Валентины с лёгкими, беспомощно и вяло раскрытыми пальцами лежала на простыне; Валентина спала... Но солнечное пятно всё передвигалось, ослепительно забелело на рукавчике ночной рубашки, позолотило тонкую круглую шею с крохотной жилкой, слабо пульсировавшей над узкой ключицей.
Валентина нахмурилась, потом сонные синие глаза заблестели навстречу утреннему солнцу.
Комната совсем ещё чужая: блуждающий взгляд открывает вдруг то забелённую цепочку на печной отдушине, то гвоздь, неизвестно кем и для какой надобности вколоченный под самым потолком. Валентина попробовала представить все углы, которые ей пришлось обживать, и с чувством падающего человека, хватающегося за любую опору, окинула взглядом то, что помогало ей осваиваться на новых местах. Все эти коврики, скатерти, драпировки были тем пухом, которым она устилала свои случайные гнёзда, который делал их похожими именно на её, а не на чужое жильё.
– Что же я лежу? – спохватилась она, быстро села в постели и приподняла на ладони крохотные часики, повешенные на спинке кровати, – было только половина седьмого.
Работа в больнице начиналась много позднее, и Валентина успокоенно вздохнула – она не любила опаздывать. Воспоминание о больнице, о наладившихся сразу отношениях и с больными и с медицинским персоналом настроило Валентину по-хорошему. За окнами, совсем близко, надрываясь, кудахтала курица. Валентина распахнула оконные створки и рассмеялась от удовольствия – такое благодатное, мягкое тепло хлынуло в комнату.
– Ну как не кудахтать в такое утро!
Китаец-огородник протрусил мимо. Со своими корзинами, низко подвешенными на длинном прямом коромысле, он походил на качающиеся весы. В корзинках торчал пучками бело-розовый редис, курчавилась китайская капуста, похожая на кочанный салат.
Валентина посмотрела вслед китайцу и подумала, что весна прошла, вот уж и редиска успела вырасти, а она, Валентина, и не заметила, как и когда прошла эта весна. Правда, она много видела за это время, но постоянная смена людей и мест в течение двух месяцев только утомила её. Так всю жизнь: едва привыкнув к новой обстановке, она уже летела дальше, одинокая и бездомная, как осеннее перекати-поле.
В коридоре, где стоял общий умывальник, Валентина прислушалась, как бегала по кухне, громко топоча пятками, её молоденькая соседка. У соседки были муж и двое детей, и всё свободное от работы время она что-то варила, толкла, застирывала. Часто Валентина видела, как она штопала своему мужу носки, и сейчас, прислушиваясь к её беготне, почти со злорадством подумала:
«Да, так вот бегать, суетиться, прислужничать какой-то розовой самодовольной морде, не имея времени заглянуть в собственную душу! Может быть, даже бояться этого, как боится чахоточный узнать правду о своих разъеденных лёгких. А как же Анна? Ей ведь тоже приходится заниматься всякими домашними мелочами. Она и с ребёнком возится и за мужем ухаживает».
Валентина представила Анну с салфеткой в руках, снова вспомнила её простые, незабываемые слова: «Я и не думала, что замужем так хорошо! – вспомнила выражение её лица, с каким она обращалась к Андрею, – значит, она довольна и счастлива и все эти мелочи не тяготят её!».
Валентина любила представлять себя в недалёком будущем. Она поселится тогда в прекрасном городе, в удобном доме, где нудные домашние работы будут делаться легко и незаметно. Главное в том, что все смогут так жить, не забивая чужой жизни своими дырявыми носками и грязным бельём. Вот она, Валентина, идёт к дверям, за которыми её ожидает голубая, лёгкая, как ветер, машина. Вот она мчится по тёмному серебру асфальта. Ничего угрюмого! Самые тёплые, самые радостные цвета должны войти во все мелочи человеческой жизни.
Валентина оделась и вышла на улицу. Там её не ожидала сказочная голубая машина, но зато у ступенек сидела почти совсем голубая, необыкновенная собака и пышным своим хвостом разметала соринки на песке, что, наверное, обозначало:
– Доброе утро! Очень приятно видеть вас в таком настроении.
