Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
5
Анна лежала в постели рядом со спящим Андреем, сгорая от стыда и ревности. Да он разлюбил её. Да, он не находил в себе силы скрывать это. Всё его отношение к ней, каждое его слово, каждое движение говорило о том, что у него есть другая, что он не может делить свою любовь ни с кем, кроме одной, самой любимой, самой желанной.
«Может быть, я сделала ошибку, позволив ему так завладать собой, – с наивной печалью думала Анна, следя полузакрытыми глазами за прокравшимся в комнату зеленоватым лунным лучом. – Что же мне делать? Такое огромное чувство, что нужно, кажется, убить себя, чтобы избавиться от него. Но разве я могу желать избавиться от самой себя? И разве я смогу полюбить снова? Такое в жизни не повторяется, и я теперь навсегда, навсегда несчастна. Вот Андрей и приехал. Вот он рядом со мной. Я слышу каждый его вздох, но уже не смею спросить, о чём он вздыхает. Я боюсь спрашивать. Спит ли он или притворяется, что спит? Мне страшно повернуться в собственной постели. Мне страшно проговориться о том, о чем я хотела сообщить ему с такой радостью. Он может подумать, что я хочу привязать его этим. Он может возненавидеть и меня и моего будущего ребёнка».
Анна широко открыла блестящие в полутьме глаза, безнадёжно тоскливо посмотрела на окно, – до утра было ещё далеко. Как длинна сентябрьская«ночь! Как в больнице... Нет, и в больнице ночи не тянулись так мучительно долго. Ожидание молодой матери скрашивается во время бессонницы представлением о тугом, тёплом пакетике, о милой тяжести на руке родной головёнки. И ещё письма. Письма, написанные в перерыве между лекциями, в очереди... за яблоками, за печеньем. И потом, когда родилась вторая – Маринка – было то же: любовь, внимание, трогательное сияние гордого собой отцовства. Ведь он гордился и радовался, потому что любил её – мать своих детей. И ночи и дни были одинаково прекрасны.
А сейчас всё по-иному. И сколько же тяжких минут нужно отсчитать Анне, пока передвинется с кровати на шкафчик зелёное пятно лунного света! Андрей спит. Теперь он действительно как будто спит, и Анна боязливо поднимается на локте, засматривает в его лицо. Он дышит сильно. Он шевелит губой, как сонный ребёнок.
«Ты спишь, Андрей, – обращается к нему Анна беззвучно. – Спи, тебе сейчас так тепло, спокойно. Ты спишь – ты счастлив».
Анна тихо выбралась из постели. Ступая по ковру, по прохладному полу, она подошла к окну... Светлая сеть тонких облаков, роняя мелкие звёзды, тянулась по всему небу. И плыла за нею пухлая луна, морщась от бегущих теней, заливая всё таинственным, чисто зелёным светом.
– Ах ты, тоска зелёная! – прошептала Анна.
6
Анна хотела встать с кресла, но не могла, странная слабость охватила её.
Весь день она находилась в гнетущем напряжении. Работа шла обычным порядком. Та же обстановка, те же люди окружали её, но Андрей был не тот, и всё потеряло живой интерес для Анны. Сейчас у неё выпала свободная минута, она сидела одна, и скорбь смогла овладеть ею безраздельно. Подперев рукою сразу постаревшее лицо, она смотрела остановившимся взглядом и думала... Какой жалкой казалась она себе! Но её глубокое дыхание, выражение взгляда, всё большое, налитое здоровьем, заметно пополневшее тело говорили о ином, цепко жизнерадостном, уже независимо от её сознания проникавшем все её существо. Только кому нужна была теперь радость её будущего материнства?
Снова представила она то, что произошло вчера между ней и Андреем. Она вошла в спальню свежая, как июльское утро после дождя... Лицо Андрея и руки его, выпростанные поверх одеяла, резко выделялись на белизне постели. Анна наклонилась к нему, улыбаясь, поцеловала его плечо сквозь рубашку. Но он продолжал притворяться, будто спит, и она, всё ещё с улыбкой, поцеловала родные, крепко сомкнутые губы. Тогда он вздрогнул, полуоткрыл глаза и сказал неумело притворным голосом: «А я лёг и сразу уснул. Я так устал».
– Я грязный. Я устал, – прошептала Анна, припоминая всё это. – И два раза за вечер сказал: «Ох, какой длинный день!» А может, правда, что он устал?.. Но разве таким он возвращался раньше?
Анна судорожно вздохнула, потом криво улыбнулась.
– Схожу с ума, и из-за чего, сама не знаю. Ничего же особенного не случилось. Можно ведь и вправду задремать с дороги. Может быть, я зря всё это придумываю, расстраиваю себя и... ребёнка, – с нежностью к неизвестному, но уже любимому существу сказала она себе. – Всякие эти психологические штучки... И как могла я умолчать о ребёнке?... Андрей был бы так рад. Он, наверное, был бы рад...
В это время около двери кто-то поцарапался, потом она тихонько приоткрылась, и в неё боком пролез Кирик в оборванной внакидку дошке и в меховой шапке.
– Здравствуй, – сказал он и, подойдя к столу, протянул Анне узкую руку.
– Здравствуй, друг, – ответила Анна. – Как ездил?
– Хорошо ездил. Олень всё здоровый. Маленько-маленько совсем пропал. Больно большой огонь-то был. – Кирик потоптался, неуверенно сел на краешек стула, вытянув длинные ноги. – Валентина-то ругал меня? – спросил он тихонько.
– Нет, она тебя хвалит.
– Хвалит, – Кирик помолчал, крепко сжав губы. – Я охотник, я не боится.
– Чего не боишься?
– Ничего не боишься... Попал в огонь и вышел из огонь. Я везде дорога сделаю, везде найду.
– Я знаю, – грустно сказала Анна. – Ты молодец, Кирик.
– Я молодец, Валентина знает. Она меня здорово ругал. Плакал. Я говорю: «Ты подожди, я один поеду...» – «Нет, – говорит, – вместе поедем». – Кирик помедлил, потом сказал убеждённо: – Ты, Анка, тоже молодец. Мужик твой молодец: тайга жить знает. Валентина весёлый стал, когда на база-то пришёл. «Кирик, – говорит, – не бойся, говорит». Зажигалка мне подарил, папиросница подарил. А я охотник, я не боится. – Кирик опять умолк.
Анна тоже молчала, удручённая его простодушной болтовней.
– Ты мне больно друг. Молчать не надо, я не боится. Валентина твой мужик играл маленько: спал, всё равно своя баба.
Анна вздрогнула так, что и Кирик вздрогнул, но поправил свою большую шапку и договорил как мог ласково:
– Кирик никому не говорит, не подумай. Раз плохо – молчать, однако, надо. Тебе говорю; ты друг. Мужик-то твой, беда-то твоя! Валентина – тоже друг, – и Кирик растерянно вздохнул, не находя, повидимому, большой беды в том, что случилось. – Все молодцы... всех жалко. А я ничего не боится. Друг ты есть, нельзя молчать, спаси бог.
Он осторожно взял папироску из коробки, стоявшей на столе, нажал колесико дарёной зажигалки. Анна сидела неподвижно, вся выпрямясь.
– Кури, – предложил Кирик и пододвинул к ней коробку.
Она молча взяла, закурила, потом закашлялась, опустив голову на руки.
– Я никого не боится. Попал в огонь и вышел из огонь, – повторил Кирик, глядя на ровный пробор, слабо белевший в её чёрных волосах. – Дружба есть, жалко есть.
Он ушёл, так и не поняв, сумел ли растолковать, что взял подарки за своё молодечество при встрече с огнем, а вовсе не за то, что привёл Валентину к мужу Анны.
7
Анна осталась одна в серых сумерках. Теперь ей хотелось кричать от боли, но разве могла она кричать? Она должна была скрывать всё это, да и кому можно было рассказывать о таком несчастье?
Изредка в огромном здании конторы гулко раздавались чьи-то шаги, изредка гулким выстрелом хлопала дверь. Было тихо, только приглушенно ныл где-то телеграфный столб, и от этого нудного звона у Анны заломило в висках.
Придерживаясь за кресло, она поднялась, зажгла настольную лампу. Итти сейчас домой она не могла. Увидеть Андрея... Нет, это было невозможно. Надо было или лгать или сказать ему всё сразу.
Резко зазвенел телефон. Анна отшатнулась от стола, потом протянула руку и боязливо подняла трубку.
– Я слушаю, – сказала она глубоким, грудным, напряжённо прозвучавшим голосом.
– Это я, товарищ Лаврентьева.
– А-а... Илья...
– Да. Слушай, Анна Сергеевна, у меня к тебе дело.
– Что ж, заходи... Да! Да! Заходи сюда.
Анна положила трубку и задумалась, не снимая руки с аппарата. Она ждала, что позвонит Андрей, хотела этого и боялась.
Она совсем не заметила, сколько времени прошло между звонком и приходом Уварова. Она даже забыла, что ждала его, но, пожимая его большую руку, сразу почувствовала себя ещё более несчастной: ей захотелось плакать как ребёнку, когда есть кому пожалеть его.
– Куришь? – удивлённо спросил он взглянув на потухшую папиросу на столе, и укоризненно покачал головой.
Анна стояла по другую сторону стола, заложив руки за спину, в бледном лице её было что-то жалко-трогательное.
– Эх, Анна Сергеевна! – сказал Уваров с горечью.
Анна села на своё место, почти спокойно посмотрела на него. Он отвернулся. Некоторое время они сидели молча. За окнами, в темноте, раздался одинокий собачий лай. Оба прислушались.
– Соба-ака, – еле слышно проговорил Уваров.
– Да-а, – так же еле слышно, с коротким вздохом шепнула Анна. – Лает...
Уваров засопел сердито и посмотрел на неё страдальчески.
– Анна, ты это брось, – сказал он как мог вразумительнее.
– Что бросить, Илья-а?
Он кивнул на папиросу, но Анна сразу поняла, что он подразумевал не самое куренье, а то, чем оно было вызвано.
– Ни к чему это, понимаешь! Ты смотри на себя твёрдо. Ты же не одна в семье. И в какой семье! Вот было бы у меня две шкуры, я бы первый за тебя их обе спустил. Честное слово!
Анна улыбнулась одними губами:
– А зачем мне твоя шкура?
– Ну, это шутка... И плохая шутка. Прости! Не привык я всё-таки выражать нежные чувства. Но по-дружески говорю: жизни своей для тебя... если что... не пожалел бы.
– Я и своей собственной сейчас не рада, – проговорила Анна. – Никогда раньше такого не было... ты ведь знаешь меня...
«Не нравится мне это, – думал Уваров, слушая её ровный голос и громко сопя носом, что было у него признаком особой расстроенности. Он закипал медленно, но зато потом долго не мог успокоиться. – Если неладно у них там, в семье, ну хоть бы поплакала, что ли. Побранилась бы, что ли».
– А что у тебя? – неожиданно спросила Анна. – О каком деле ты говорил?
– О деле. Да, о деле... О чем же это я хотел поговорить? – Уваров крепко потер переносицу. – Ей богу, не помню, а было что-то.
Анна нервно засмеялась.
Уваров глянул на неё быстро: может быть, у неё другое что случилось?.. Но она уже перестала смеяться.
Она встала, положив руки в карманы жакета, прошлась по комнате. Еле слышно поскрипывали её туфли, еле слышно пахло от неё дорогими духами.
8
Непривычно сутулясь, Анна остановилась подле Уварова.
– Ты знаешь, Илья... – сказала она. – Ты помнишь я говорила тебе о своей вере в постоянность чувства. И ещё раньше Ветлугин говорил мне что-то такое о физиологии, и, я помню, это страшно возмутило меня. Я спорила с ним, я верила, но... верила зря... – Анна сцепила руки и так сжала их, что они хрустнули. – Зря, – повторила она глухо, – физиология, эта слепая сила, всё может разрушить...
– Анна... Ну разве можно так, Анна... – заговорил Уваров подавленный искренностью её горя.
– Можно! Ведь если он пошёл от меня к ней, значит у меня-то всё рухнуло! Я же знаю его... Десять лет прожили – царапинки не было, а тут такая рана! Значит, умерла любовь, которая нас... связывала... Значит, жизнь вместе кончена!
– Полно, Анна, – сказал Уваров, сразу поверив несомненности высказанного ею, но ещё пытаясь смягчить всё. – Может быть, здесь случайная ошибка. Может быть, он сам сожалеет об этом.
– Нет, не случайное! И потом... он же знает, что он для меня единственное, неповторимое чувство. Ты понимаешь: человек отошёл от меня и... уже не может скрыть... А мне... Что же мне-то остается!?
– У тебя ребёнок, Анна, и жизнь перед тобой богатейшая! – сказал Уваров глухо и, чуть помолчав, одолевая волнение, молвил: – Я тебе, помнишь, говорил о своей погибшей жене, о Катерине своей... Это, товарищ дорогой, тоже любовь была!..
– Ах, Илья, у тебя совсем другое! – воскликнула Анна, не сознавая эгоистичности своих слов. – У тебя горе случилось!
– Горе? – повторил Уваров, губы его вдруг задрожали жалко. – Да... того, что у тебя, у меня не было! Но и надежды никакой не осталось... А я бы лучше любую боль перенёс, чтобы только ей жизнь сохранить. Чтобы хоть изредка голос её слышать. Я, бывало, в первые-то дни после взрыва на заводе, где она работала, обниму своих мальчишек и плачу над ними навзрыд... Сам тогда сделался как ребёнок, – договорил он с трудом.
Он собирался ещё что-то сказать, но в кабинет, не постучав, открыв рывком дверь, вошёл Андрей.
– Ты что? – враз овладевая собой, спросила Анна.
– Там фельдсвязь пришла с Раздольного. Первое золото со старательской гидравлики. Я бы хотел посмотреть.
– Да... Конечно. Разведчику всегда интересно посмотреть... на своё золото. Пойдем, Илья.
Анна первая вошла в кассу управления. Молодцеватый фельдъегерь с особенной готовностью уступил ей дорогу, как будто он знал о её несчастье, так же молчаливо-сочувственно глянул другой, а кругленький, седой и румяный кассир даже замедлил со съёмкой пломб с привезенных кружек и тоже как-то соболезнующе посмотрел поверх очков на своего директора.
«Теперь начнёт лезть в голову всякая чертовщина, – подумала Анна с горечью. – Чепуха, они ещё ничего не знают. А если узнают, разве от этого изменится что-нибудь? Пусть узнают, пусть себе судачат, мне всё равно. Да, теперь мне всё равно! Ах, боже мой, как бы я хотела, чтобы было всё равно!»
Тяжко погромыхивая, сыпался металл на железный лист. Плоско осела плотная груда. Тускло-жёлтая крупа. Неровно округленные самородки. Золото!
– Оно кажется тёплым, – тихо сказала Анна и погладила расплющенный самородок.
Рука её задержалась на нём и сжала его нервным движением.
– Вы у нас прямо миллионерша, Анна Сергеевна, – торопливо заговорил Уваров и неловко улыбнулся: впервые за два года он обратился к ней на «вы». Он не узнавал её и опасался, как бы она не запустила сейчас в Андрея этим самородком.
* * *
– Куда это вы девались? И ты, и папа! Я всё жду, а вас нет и нет! – закричала Маринка, вбегая в столовую.
Она сильно охватила мать ручонками, прижималась к ней, тормошила её, целовала её платье.
– Ты с ума сошла, Маринка! – сдавленным голосом произнесла Анна и поневоле опустилась на стул. – Тебе спать давно пора.
– Нет, я буду ждать папу. Ты бы позвонила ему...
– Папе... некогда, Марина. – Анна глянула в окно: за кружевом занавесок чернела ночь. – Папа... занят, Маринка.
– Всё равно я подожду, – упрямо сказала Маринка.
Желание ребёнка видеть отца, разговор о нём сейчас (когда он, наверное, ушел к той) надрывали сердце Анны. И удивительное сходство маленькой девочки с большим, мужественным человеком – сходство, которым Анна всегда невольно гордилась, – вдруг тоже мучительно обожгло её.
– Иди-ка лучше спать, Маринка!
Анна отстранила дочь, встала, хотела выйти из комнаты, но пошатнулась и, хватаясь руками, как слепая, свалилась на пол.
– Мама! Ты что, мама? – вскрикнула перепуганная Маринка, кидаясь к ней.
– Ничего, ничего, – прошептала Анна с лицом, искривлённым от душевной боли. – Просто... ноги онемели.
9
Бледная, с синими пятнами под глазами, вышла она утром из своей рабочей комнаты, где провела всю ночь.
– Тебе нездоровится? – спросил Андрей за завтраком с оттенком неловкой затаённой виноватости. – Ты очень плохо выглядишь... Тебе нужно отдохнуть.
– Да, мне нездоровится, – тихо сказала Анна.
«Конечно, я выгляжу скверно», – продолжала она про себя, обиженная. Как жестоко с его стороны говорить ей теперь, что она подурнела!
Она вспомнила карточку молодой, красивой женщины, найденную ею однажды в его книге. Он сказал тогда, что это карточка забыта в книге кем-то из студентов. Анна поверила. Почему она всегда верила ему? Может быть, это последнее событие в его жизни совсем не ново для него?.. Может быть, он обманывал её и раньше?..
Она наливала чай ему и Маринке, переставляла на столе печенье, сахар, конфеты и всё припоминала, и многое в прошлом начинало казаться ей подозрительным.
* * *
Оставшись одна, Анна торопливо прошла в кабинет Андрея. Почему она до сих пор не посмотрела его записи в дневнике, почему она не проверила ящики его стола: может быть, там хранятся какие-нибудь письма, может быть, портрет Валентины?
Дрожа от волнения, с лихорадочными пятнами на щеках, она принялась рыться в бумагах Андрея, в его адресных книжках, в папках...
Конверты деловых писем обжигали ей пальцы, исписанные листы шуршали на весь дом, затискиваемые нетерпеливыми руками в тесные отделения портфеля. Каждый уголок, каждая книга могли служить приютом того, что она хотела вырвать, как постыдную тайну Андрея. У Анны закружилась голова: для того, чтобы перевернуть каждый лоскуток бумаги, нужно было затратить целый день, и она вдруг страшно пожалела о своей прежней беспечности. Ведь Андрея не было дома целый месяц, а она даже не подумала проверить хотя бы то, что он записывал в это лето.
Вот еще связка бумаг, – что в ней такое? От нетерпения Анна разорвала шнурок, листки блокнотов, газетные вырезки рассыпались по ее коленям, скатились на пол.
«Нет, опять не то», – подумала она с отчаянием, точно какая-нибудь любовная записка могла успокоить её.
Анна нагнулась, чтобы собрать рассыпанное, и в это время услышала шаги и голос Андрея... Она так и застыла у стола.
– Ты что это? – удивлённо спросил Андрей, но сразу всё понял и густо покраснел.
Покраснел так, будто сам совершил что-то невыносимо постыдное. Он даже не нашёлся, что сказать, и, круто повернувшись, пошёл вон из комнаты.
– Это ты, ты сам... довёл меня до этого! – крикнула Анна, но Андрей даже не оглянулся.
* * *
Она не поняла, что говорила ей появившаяся в дверях Клавдия. Но Клавдия явилась снова, и только тогда Анна разобрала, что её требуют к телефону. Она и у телефона переспрашивала несколько раз, пока трубка голосом Ветлугина не довела до её сознания, что на гидравлике разорвало обогатитель, а на руднике второй час простой из-за поломки компрессора.
– Хорошо, – безучастно ответила Анна, положила трубку, села у стола и, подперев лицо кулаками, проговорила тихонько: – Как бы мне хотелось заплакать! Почему это я не умею плакать?
Что там у них поломалось?! Разве это можно сравнить с тем, что сломалось у неё? Компрессор остановился... Только-то и всего! Тысячу раз его можно починять и пустить снова. А вот как наладить её отношения с Андреем? Где найдётся такой чудесник? Уж не та ли ревность, о которой она говорила Ветлугину, которая «не должна унижать человека», которая, как и любовь должна толкать людей на большие дела.. На большое же дело толкнула она её Анну! И почему это ей, такой несчастной, ревнивой, слабой до ничтожества женщине, сообщают о каком-то разорванном обогатителе? Что она может?
Гидравлика... Золото, брошенное Анной под струю монитора, выдержало испытание, а любовь её – нет. Ох, если бы она могла заплакать! Анне вспомнилась полузабытая сказка о прекрасном мальчике, который никогда не плакал и не видел слез. Счастливый, он полюбил; вся его жизнь была золотым сном. Но однажды он увидел свою подружку на руках другого, и по лицу его потекли слёзы. Ему показалось, что это свет уходит из его глаз...
Свет уходил и из глаз Анны, но слёз не было: и она просто задыхалась под навалившейся на неё незримой тяжестью. Так задыхаются буры рудника, когда прекращена подача сжатого воздуха. Как злится, наверное, бурильщик Никанор Чернов, первым перешедший вчера на бурение сразу четырьмя молотками!
Он приехал весной вместе с Валентиной Саенко. Анна вспомнила солнечный берег, толпу, оживление, радостные лица, свою первую встречу с Валентиной. Как сразу угадала она беду! Сердцем – не умом – угадала. Ведь никогда раньше не ревновала она Андрея. И как она ждала этот пароход...
Да... на этом же пароходе приехал человек с огромной жаждой труда – Никанор Чернов. Он ходит сейчас по камере, по её просторной «десятине», и его жесткие, рабочие, жадные руки сжимаются в кулаки от досады и нетерпения.
10
Через час Анна сидела у себя в конторе. Надо было итти на шахту и на гидравлику, где лопнул обогатитель, но она медлила. Она понимала, что откровенный разговор с Андреем теперь неизбежен, и всё в ней ныло от ожидания. Но он не шёл и не звонил, и Анна с трудом заставила себя осознать, что в разгар рабочего дня некогда заниматься разговорами о своих сердечных делах.
Стараясь сосредоточиться, она нервно перебирала деловые бумаги на столе.
Потом она резко оттолкнулась от стола и с минуту сидела неподвижная, строгая, прямая, но внутренне развинченная донельзя.
«Так-то вот! А кто работать будет?»
– Надо итти на шахту, здесь сидеть сейчас невозможно, – сказала Анна вслух и подошла к окну.
Первое, что она увидела, была бочка под водостоком. За время летней жары деревянные обручи покоробились, разошлись и свалились, разошлись и клёпки, позеленевшие и тёмные от последних дождей, и вся бочка, скреплённая только в уторах, как будто скалилась, нахально усмехаясь. Анна посмотрела ещё и вспомнила, как весной в такой же бочке, но полной до краёв, блестело солнце и как радостно было тогда смотреть на этот солнечный блеск. Всё развалилось.
«Безобразие! – как-то машинально отметила Анна. – Неужели завхоз не видит? Говорим о противопожарных мерах, а бочка рассохлась, и никто не замечает!»
Анна глянула ещё в сторону конюшен и вдруг увидела Андрея.
Андрей шёл в осеннем плаще с тощим рюкзаком, перекинутым через плечо: он куда-то уезжал. Вцепившись в раму окна, Анна смотрела ему вслед. Она вспомнила, что он собирался на Звёздный. Вот почему он вернулся утром домой... Она представила его неожиданное возвращение, и её снова кинуло в жар и холод. Он уезжал, даже не позвонив ей; её поступок, повидимому, совсем оттолкнул его.
* * *
Андрей действительно уезжал на Звёздный. Поздно вечером его вызвал к телефону Чулков и сказал, что на канавах рудной разведки встречена очень интересная жила кварца, в голосе Чулкова Андрей угадал радостную тревогу и сразу заволновался. Нужно было ехать. Но как уехать, не предупредив Валентину?
В короткое время после возвращения Андрей извёлся от беспокойства и тоски. То ему хотелось быть с Валентиной и он рвался к ней, то его охватывал страх перед сближением с нею и гнетущее раскаяние в том, что уже произошло, что уже невозможно было поправить. Во всяком случае, думал он о ней непрестанно – и чем больше думал, тем больше беспокоился.
Сегодня мысль о том, что он не увидит Валентину не меньше трёх дней, привела его в отчаяние и, придя утром на работу, он сразу позвонил в больницу.
– Попросите врача Саенко, – сказал он чужим, охрипшим голосом.
– А кто спрашивает?
– Ну... значит нужно... Вам-то что?
– Как что? Это же я, Саенко.
– Ох! – вырвалось у Андрея. – Это я, Валентина... Ивановна... Уезжаю сейчас на Звёздный. Дня на три. Вы ничего не будете посылать туда? Чулков что-то говорил... Вы обещали. Да. Аптечка... Тогда вы приготовьте, а я заеду, – говорил Андрей, уже весь сияя.
Он забежал домой: нужно было переодеться, взять кое-что. И вдруг у себя в кабинете он увидел Анну. Её жалкое лицо, разбросанные и перевёрнутые в ящиках стола бумаги, рассыпанные письма – всё это ошеломило Андрея.
Но сознание собственной, ещё большей вины удержало его от столкновения с Анною. Он взял только плащ и рюкзак и, не переодеваясь, поспешил в больницу.
В приёмной врача сидела у стола ещё одна женщина в белом халате и звучно, на всю комнату, скрипела пером. Андрей сразу почувствовал неловкость присутствия лишнего человека, но увидел он сначала одну Валентину, поднявшуюся ему навстречу. Увидел и просто обомлел: так холодно посмотрела она на него. Он не представлял, сколько она выстрадала после приезда, потому что сам тосковал о ней, не зная её сомнений и ревности.
Что-то он говорил, что-то невыносимо холодно говорила она. Зачем-то оказался в его руках длинный картонный ящичек. Ещё кто-то пришёл тоже в белом, и пожимал руку Андрею и говорил с ним. А потом уже всё время в комнате толпились люди. Всё было как в нелепом сне.
«Что же это такое? – тоскливо думал он уже в дороге. – Может быть, она совсем не так любит меня, как мне показалось? Чужая... совсем чужая».
Только вид Долгой горы, медленно выраставшей на горизонте, вывел Андрея из хмурого, беспокойного раздумья. Лесистая долина ключа Звёздного стала светлее от порубок и как будто шире, и от этого вытянутый массив Долгой горы казался ещё внушительнее. Кое-где темнели крохотные бараки, срубленные из неотёсанных брёвен. Андрей не был здесь больше месяца, и всё теперь представлялось ему по-иному. Он подстегнул лошадь и поехал крупной рысью.
