Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
19
Идя в баню по грязной тропочке в чьем-то большом дождевике, пиная коленками шумящие его полы, Валентина с досадой перебирала подробности встречи, такой чудесной и такой нелепой.
«Что же это? Ведь я же больше месяца не видела его! И вот встретились, а радости нет. Значит, и любви нет?» – и Валентина сердито рванула к себе дверь низенькой баньки топившейся по-чёрному.
Там было темновато, знойно, сухо, дымок ещё ел глаза.
«Не угореть бы!» – подумала Валентина, раздеваясь на лавочке у двери.
Снизу, из-под полка, пахло прелым берёзовым листом, возле каменки на деревянном корытце ожидал положенный заботливой рукой новый веник.
– Ну, что же, попробуем, – сказала Валентина и облила веник ковшом горячей воды.
Сморщенные, уже засохшие листья сразу окрепли.
«Вот угорю здесь, – подумала Валентина, почти желая этого, но бессознательно наслаждаясь теплом, охватившим всё её назябшее тело. – Они не скоро пришли бы за мной... Он, наверное, не побеспокоится!»
«Вы видели работу разведки?» – гневно передразнила она, вздрагивая от озноба, покрывшего её кожу пупырышками, плеснула из ковша на раскалённые камни, окатилась водой сама и полезла на полок, захватив веник.
Она неумело хлестала себя мягкими, жарко шелестевшими листьями, и волны горячего пара колыхались над нею, Дышать было трудно, но тело её, светлевшее, как перламутр, в этой черной норе, становилось таким гибким и лёгким, точно она выбивала из него всю усталость, всю зябкость и... злость.
– Это же самый настоящий массаж! – сказала она, бросая веник и спускаясь вниз, где стояло корыто.
– Хорошо-о! – сказала ещё она по поводу своего первого «пара», сильно намыливая волосы, закрутившиеся в крупные кольца.
– Хорошо-о! – повторила она просто так, радуясь тёплому купанью.
Свою мочалку-губку она оставила в тайге, разделив в подарок ребятишкам, и теперь мылась рогожной. Она приготовила её перед баней сама, и так приятно было мыться этой жестковатой вехотью, роняющей клочья мыльной пены! В крохотное оконце виднелся кусок реки, – текущая вода, покрытая дождевой рябью, – да еще у самого стекла покачивалась узкая травка. Всего травин пять...
Угореть уже совсем не хотелось. Когда она вернётся из бани, там приготовят чай. Обязательно с консервированным молоком. Она так давно не пила чаю с молоком.
Потом ей пришла мысль, что, пока она моется, Андрей соберётся и уедет к своим разведчикам, не простившись с нею. У него это получится очень просто. Валентина заторопилась одеваться и снова нервничала, то роняя вещи на залитый пол, то хватаясь руками за покрытую копотью стену.
Когда она вошла в барак, Андрей сидел у стола, весело разговаривал с каким-то новым русским. Они ели разогретые на сковородке консервы.
«Он совершенно не думает обо мне, – снова затосковала Валентина. – Мне бы кусок не пошёл в горло, если бы я вот так сидела и ожидала его. А он ест и очень весел. – Его весёлый вид раздражал её не меньше, чем недавняя серьёзность. – Да, этот не побежит на свидание не пообедав!»
– Вот гостеприимный хозяин! – укорила она с натянутой шутливостью. – Что же это вы обедаете без меня?
– Для вас особый обед готовится, – сказал Андрей. – Если бы вы приехали до ненастья, когда была богатая охота... А сегодня только вот... – и он кивнул на печь, где дожаривался крепко подрумяненный рябчик. – Конечно, вас дичью не удивишь после вашего путешествия по тайге. Но там вы ели её поджаренную прямо на огне, а у нас по-настоящему, на сковородке. И еще макароны, и даже варенье есть к чаю. – Разговаривая, Андрей обошёл вокруг печки и остановился около Валентины. – Через три дня на речной базе будет пароход, – добавил он несколько неожиданно.
– Будет пароход, – повторила Валентина, тревожно глядя на него. – Значит, мне надо уезжать! – проговорила она.
«Неужели я ни минуточки не побуду с тобой наедине?» – спросила она его глазами.
Чисто вымытые кисти опущенных её рук нервно шевельнулись. Андрей был так хорош в белой рубашке, с небрежно спутанными тёмными волосами, что ей хотелось притронуться к нему.
– Мы вместе поедем, – сказал он и смутился. – Мне тоже пора домой, – добавил он, точно оправдываясь! – Мы выедем на оленях рано утром. Здесь ещё больше двух дней езды. Но вам ведь не привыкать теперь.
20
Гулко лопались в печке горящие поленья. Треск огня напоминал Валентине пожар в тайге, но влажный шорох дождя за стеной гасил это воспоминание: трудно вообразить горящей мокрую до корней тайгу. И так приятно было сидеть на скамейке в настоящем доме, где ниоткуда не протекало и не дуло, где всё было самое настоящее, даже пол под ногами.
Андрей у стола, под висячей керосиновой лампой, писал что-то в толстую книгу-тетрадь. Его опущенное лицо с выражением озабоченной старательности было хорошо видно Валентине, когда она изредка посматривала на него через плечо. Но она ощущала его присутствие и не глядя, как ощущала с закрытыми глазами движение тепла и света.
Вот он встал и пошел к ней. Валентина угадала его приближение не по шагам, – в бараке ходили ещё и другие, уже готовясь ко сну, – а угадала по радостной тревоге, прибежавшей лёгким холодком по её спине. Она не выдержала, оглянулась.
– Отогреваетесь? – спросил Андрей и сел с нею рядом.
Валентина промолчала, счастливая. Ей было так хорошо сейчас. Зачем нужно ехать куда-то? Казалось, ничего не могло быть лучше этой скамейки, на которой они сидели. Большего и не нужно, только бы сидеть вот так.
– Хотите, я прочту вам Багрицкого? – спросил Андрей.
– Да, – сказала Валентина.
Она могла сидеть так и слушать хоть целую ночь. Она совсем не испытывала усталости, обычной после дороги, даже тепло дома не разморило её.
Тополей седая стая,
Воздух тополиный,
Украина, мать родная,
Песня – Украина!
...Белые стены мазанки на гладком току двора. Деревья в белом цвету ломятся через плетень. Солнце над землёй – золотая крыша: лучи его, как сверкающая солома, ложатся на всё щедро, тепло, радостно. Свет ослепительный. Потом красная юбка старухи заслоняет свет, и морщинистые руки, пахнущие полынью, гладят голову и плечи маленькой девочки...
Когда это было? Никогда этого не было!
«В детстве, быть может, на самом дне...» – подумала Валентина словами Маяковского.
– Хорошо? – спросил Андрей, опуская книгу.
– Очень, – восторженно сказала Валентина.
Долго они сидели молча.
– Я могу и молчать с вами сколько угодно, мне совсем не скучно, – тихо сказала Валентина.
– Да? – Андрей посмотрел на неё, встал, открыл дверку печи, подтащил клюкой головешки.
Он стоял, опустясь на одно колено, лицо его, освещенное красноватым светом, было задумчиво, но в уголках рта пряталась улыбка, и если бы он улыбнулся, то улыбка получилась бы серьёзная и нежная.
Люди в бараке уже спали, лампа над столом была привёрнута и горела тускло: весь свет шёл от печки, от смолистых поленьев, сунутых Андреем в её раскалённый зев. Андрей посмотрел, как огонь охватывал дрова дружным пламенем, медленно поднялся и, счищая липкую серу с ладоней, снова присел на скамейку.
– Вот я смотрела на вас и думала, – грустно заговорила Валентина, – думала, что это никогда-никогда больше не повторится, но запомнится на всю жизнь... Всё лес да лес. Глушь такая... северная. Горы. Дикие камни – и вдруг вот этот дом... бревенчатый домик. И этот свет от печки, и вы... человек, подбрасывающий в печку поленья...
– Что же тут такого! – сказал было Андрей, но глянул на Валентину и увидел её совсем близко. И снова, как тогда, во сне, сердце его сжалось до боли. Он смутился, оглянулся на тонувшие в темноте углы барака и вдруг устыдился за излишнюю предупредительность своих разведчиков, грубоватых, простодушных парней.
– Вот же чудаки какие, – сказал он. – Всегда на ночь лампу привёртывают, а получается совсем не экономно. Наоборот: когда лампа заправлена, как надо, в ней газ горит, а в привёрнутой один керосин сгорает, оттого и копоти больше...
21
Снова торопко шли олени, снова сыпались отрясаемые ими с кустов частые капли, но каким весёлым казался теперь этот добавочный дождь!
...Кирик, ехавший впереди, свернул с дороги, начал спешиваться: облачные сумерки уже оседали на землю...
Кирик положил между корнями дерева мелкого хворосту, вынул из вьюка сухие растопки, и скоро синий дымок пополз, извиваясь вокруг двух низеньких палаток. Андрей расстелил в палатке Валентины охапку веток, хотел выйти, но взглянул на Валентину и улыбнулся. Она сидела у входа, положив руки на свой дорожный вьюк, но ничего не вынимала, а только смотрела на него, Андрея.
– Что же вы сидите, точно в гости приехали! – шутливо укорил её Андрей.
– Я и приехала в гости, – тихо сказала она. – Я всё ещё у вас в гостях, Андрей Никитич!
Тогда он взял вьюк, отложил его в сторону и сел рядом с ней.
– Расскажите, как вы там, в тайге-то... Вы же погибнуть могли! – проговорил он взволнованно.
Валентина вспомнила огромные безлюдные пространства, ночи, проведенные у постели умершей эвенки, свою тоску об Андрее и суровость встречи. Дыхание у неё неожиданно остановилось. Она ещё хотела сдержаться, заслонилась рукой, отвернулась (покашлять бы, что ли?!), но рыдания прямо душили её.
Андрей растерялся.
– Валентина Ивановна, – сказал он порывисто. – Разве вы плакали там в тайге?
– Конечно, плакала, – ответила она прерывающимся голосом. – Я же опоздала к больной и ничего, ничего не смогла сделать, но и уехать от неё, умирающей, тоже не могла. – Слезы Валентины сразу высохли. – Вы понимаете: целая куча детей... маленьких, а мать умирает, а кругом юрты лес такой... на всю жизнь. Сплошной лес! Я – врач, я училась тому, как лечить, и вот смотрю на человека и вдруг вижу: я совсем бессильна перед этим... и вообще бессильна... И почти трое суток она умирала. Вы понимаете... пульс как ниточка, и уже ни температуры, и... ничего. Человек сдал – умирает, и сам знает, чувствует... что умирает, и до последней минуты в сознании. Я ночами подходила, к ней с такой ребячьей надеждой: а вдруг ей легче станет! Ведь от сепсиса не выздоравливают! А она взглянет стеклянным взглядом и только вздохнёт: всё понимала. А тут ещё эти маленькие к ней лезут, и она им наговаривает по-своему, а я не мешаю, потому что всё равно... – Голос Валентины задрожал, и она закрыла лицо руками.
– Не надо так, – попросил Андрей и бережно провёл ладонью по её опущенной голове. – Вы измучились, вот и нервы...
– Да, нервы, – сказала она, быстро взглядывая на него. – Я знаю, что дети не пропадут. Это такое дружное гнёздышко. Я напишу в область, когда приеду. Дело не в этом, – добавила она, вытирая лицо подвернувшейся марлевой косынкой.
– А в чём? – ласково спросил Андрей.
– А в том, что вдруг видишь своё бессилие, сознаешь, что все твои познания ничего не дают.
– Это настроение минуты, – сказал Андрей, задетый за живое воспоминанием о собственных переживаниях. – Это у всех бывает, когда... неудачи.
– Значит, пройдёт? – спросила Валентина.
– Пройдёт, – нежно, почти любовно глядя на неё и не сознавая этого, ответил Андрей.
Оба рассмеялись, счастливые, и Андрей вышел из палатки.
22
Валентина долго лежала, вслушиваясь в шелест ветра, – дождь, шуршавший с вечера по туго натянутой брезентовой крыше, видимо, перестал, – и думала об Андрее. Ей казалось, что она лежала так и не спала всю ночь, а если спала то и во сне думала о нём и ощущала его присутствие. Ведь он совсем близко: палаточка Кирика в двух-трёх: шагах.
На приглашение Валентины переночевать в её палатке Андрей сначала не ответил, а потом покраснел так, что покраснела и она, и сказал:
– Нет, я лучше потесню Кирика. Вы теперь уже привыкли не бояться в своём перекидном доме.
Да, она уже привыкла, просыпаясь по ночам, слышать над собою могучий шум леса или тонкий звон комара в глубоком безмолвии. Большой дом тайга! Темные руки ночи медленно двигают звёзды по большому небу. Какой-то зверь-житель проходит вблизи, шевельнёт сучок осторожной лапой – и сухо крякнет сучок. Кашлянет в ответ в своей палатке Кирик, всегда чутко настороженный, далеко ответит звон ботала на олене. Кирик пятьдесят лет прожил, не выходя из тайги. Привыкла и Валентина: месяц прошёл.
Выйдя из палатки, Валентина увидела Андрея, хлопотавшего у костра. Он только что отставил в сторону чайник и, прислонясь подбородком к тонкой сушине, которую ещё держал в руке, задумчиво следил за банкой консервов, приставленной им на угли. Он как будто ждал появления Валентины: обернулся к ней и улыбнулся. Но улыбка была только внешняя и проскользнула, не оживив лица. Валентина сразу подметила, что за одну ночь его лицо осунулось, и, может быть, в первый раз в жизни обрадовалась такой перемене.
– Вы уже встали! – сказала она, подходя и перебирая руками полотенце.
– А я и не ложился: до полночи просидел в палатке, а когда перестал дождь – сидел у костра.
– Ах! – вскрикнула Валентина. – Почему вы не разбудили меня? Я тоже иногда люблю полуночничать. Вам было неудобно, наверное, в маленькой палатке?
– Нет, удобно, – Андрей сломал о колено сушину и бросил в костёр. – Мысли всякие одолевали. Знаете, иногда очень тяжко бывает. Такой разброд, что сам нечистый не разберётся.
– А-а! – протянула Валентина и тут же гибким движением опустилась на корточки, жмурясь от жара, прихватила краем полотенца и оттащила в сторону закипевшие консервы.
Умываясь у ручья, плеща прозрачной струёй, Валентина думала об Андрее:
«Иногда тяжко» – это он о работе. Но что значит «разброд»? – Валентина не хотела вспоминать об Анне: она не могла думать о ней сочувственно, вся захваченная влечением к Андрею, а думать плохо было престо невозможно.
«Вот это и есть разброд! – путем каких-то особых выводов заключила она. – Работа не идёт – вот и разлад. Если бы меня за неудачу в работе вздумали лишить звания врача?.. Я бы просто погибла: ведь тут и учёба, и опыт, столько лучших лет и сил затрачено».
В этот день предстоял перевал через горы. От береговых, отвесных утёсов тропа повернула в обход, петляя то по скалам, заросшим сверху толстыми моховищами, то по гущине ольховника, потом потянулись чахлые лиственницы.
Погода стояла пасмурная, прохладная, и подниматься пешком было легко.
– Смотрите, как низко плывут тучи, – весело говорила Валентина Андрею, – они идут, как молочные коровы с поля. А сколько здесь голубики! И чем выше местность, тем слабее её кусточки, вот эти прямо стелются по земле. А ягоды всё крупнее.
Оба остановились на повороте у обрыва. Облака тумана клубились под их ногами, в просветах его неровной полоской светлела какая-то речонка, ближе, прорывая белую пелену, чернели острые верхушки лиственниц.
– Еще один шаг – и смерть, – задумчиво сказал Андрей.
– Даже мысль о ней меня всегда возмущает! – ответила Валентина, но тоже задумалась. – Я очень люблю себя... всякую. Вот я одна – большая Валентина, много работаю, обо всём беспокоюсь. Если бы я была только такой, я бы, наверное, была уже профессором. Но есть еще другая я – маленькая. Эта любит наряды, веселье, тащит меня, большую, из поликлиники, из-за стола от занятий, мешает...
– Как же мешает?
– Всячески...
– А-а! Вон кедровка летит, хотите, я убью её? – Андрей вскинул ружьё и шутя опустил его стволами на плечо Валентины. – Вот так...
– Стреляйте, я не боюсь!
– Да я-то боюсь. Какая же вы сейчас: большая или маленькая?
Валентина не ответила, искренне затрудняясь.
– Ну? – поторопил Андрей.
– Я сама не знаю. Может быть, я просто наболтала на себя. Может быть, у всех так!
С разговорами они забыли про Кирика, потом спохватились и пустились нагонять его. С вершины подъёма они увидели, как он, уже далеко внизу, сводил оленей не по прямой, а зигзагами. Местами и Кирик и олени съезжали почти сидя.
– Куда это он затащил нас? – изумлённо сказал Андрей. – Есть же более отлогая тропа.
– Он человек с фантазиями, – переводя дыхание, радостно сказала Валентина. – Да здесь и не он проводник. Это уж мы сами виноваты. – И она начала спускаться первой, не выбирая дороги.
– Осторожнее! – крикнул Андрей, нагоняя её. – Мох мокрый и скользкий. Можно скатиться на скалы.
На каменистой круче он протянул руку Валентине. Она легко оперлась и в следующий момент уже стояла с ним рядом. Он перебрался ниже и опять потянулся к ней.
Пушистая прядь волос задела его по разгоревшейся щеке.
– Вы научились ухаживать? – сказала Валентина, пытаясь улыбнуться.
– Это не ухаживание! – ответил Андрей.
– Что же тогда? – спросила она дрогнувшим голосом.
Он глянул в блестевшие перед ним глаза Валентины (невозможно было оторваться от их сияющей синевы) и, волнуясь, поцеловал её.
23
– Я полюбил тебя знаешь когда? – спросил Андрей.
Она сидела на белых перилах, держалась одной рукой за железную стойку, другая рука её лежала на плече Андрея.
– Знаю, – прошептала Валентина с гордой нежностью. – Когда я пела? Я никогда так не пела, как в тот раз. И ты посмотрел потом на меня... (лицо её засветилось торжеством). Ты нехорошо думал обо мне до этого?
– Нет, всегда хорошо. Ты казалась мне странной иногда, но никогда – дурной. – Андрей не стал разуверять её, хотя ему думалось, что он полюбил её позднее, когда она, такая измученная, явилась к нему на базу.
– Мне хочется поцеловать тебя, – сказала Валентина тихонько, капризно, весело, но тут же засмеялась и спрыгнула с перил.
Она стояла теперь перед ним, и Андрей восторженно смотрел на неё, продев руки под её жакетик.
Солнце пробило, наконец, серебряную толщу облаков над серой рекой, над серыми горами и, бледное, но тёплое, тянулось лучами в ослепительно белый провал, всё разрыхляя и раздвигая его рваные края.
– Завтра будет чудесный день, – промолвила Валентина, следя за движением солнечных лучей.
– Чудеснее, чем сегодня, он все равно не будет, – сказал Андрей.
– Есть же на свете счастливые люди! – проговорил кто-то позади них.
Они действительно чувствовали себя счастливыми. Присутствие на палубе других людей совсем не стесняло их. Они попросту забыли обо всём на свете. А на них смотрели внимательно...
Проходя узким коридорчиком, пропитанным особенными пароходными запахами – временного жилья, машинного масла и краски – они встретились с моложаво-седым усатым поваром, и только тогда Валентина вспомнила, что именно на этом пароходе ехала она из Якутска на Светлый.
– Ну, как Тайон? – спросил повар, поздоровавшись.
– Здоров. Толстый-претолстый. Ленивый страшно, но совсем не сидит дома, а всё где-то шляется.
– Та-ак... – протянул повар с заметным сожалением и посмотрел на Андрея; видимо, ему хотелось спросить что-то ещё, но он не решился.
– Это он подарил мне собаку, – объяснила Валентина. Войдя в каюту, она закрыла дверь и сказала. – Ты знаешь, я столько, столько раз мечтала об этом. Чтобы вот так подойти к тебе и чтобы твои руки встретили меня.
Андрей взглянул в её доверчиво обращенное к нему, взволнованное лицо и вдруг представил Анну с таким же вот-так свойственным ей выражением открытой душевности, и ему показалось, что пол каюты качнулся под его ногами.
«Да, как же это я?!» – подумал он с ужасом.
24
Кирик в это время беспокойно бродил по палубе. Ему было непривычно весело и страшно немножко в этой плывущей избе, наполненной острыми запахами. Он не понимал, как могла она так скоро двигаться вверх по течению. Никто её не тянул, не подталкивал, не видно было ни вёсел, ни парусов, только внизу, с боков, хлопали два колеса, взбивая белые горы воды. Какая сила заставляла их так шуметь и хлопать?
Кирик трогал ладонями вздрагивающие переборки, прислушивался, как мелко сотрясался под его ногами пол. Только по этой напряжённой дрожи он догадывался о том, каких усилий стоило пароходу быстрое движение по реке. Длинные волны с загнутыми белыми краями выбегали на песчаные берега, облизывали их, нехотя скатывались обратно или с шумом расшибались о береговые утёсы. Кирик смотрел на них целыми часами.
Потом он шёл к своим оленям привязанным на корме, где стояла ещё за тесной перегородкой тёлка, молодая, комолая, в красных пятнах на спине. Красные эти пятна особенно смущали Кирика, и он, поплевав на пальцы, попробовал даже потереть блестящую шерсть коровы.
Олени стояли грустные: их тоже волновала непривычная обстановка. Трава и груда лиственных веток лежали перед ними нетронутые. Кирик погладил кроткие морды оленей и стал наводить чистоту на полу, как наказывал ему здешний начальник.
– Эй, дагор! [8]8
Дагор – якутское – друг.
[Закрыть] – окликнули его с верхней палубы.
Кирик бросил тряпку, подсмыкнул съехавшие в пылу уборки ровдужные [9]9
Ровдужные – замшевые грубой выделки.
[Закрыть]штаны, помаргивая, посмотрел наверх. Там стоял человек в слепящебелой рубахе с засученными рукавами, с белым бабьим фартуком на животе, в белой же кругленькой шапочке. Даже усы у него тоже оказались белыми. Кирик посмотрел, щурясь, на этого необыкновенного человека, и ему снова стало весело.
– Здравствуй! – крикнул он дружелюбно. – Ты кто, доктор, что ли?
– Лучше доктора, – отозвался новый знакомец. – Обедать хочешь? Айда ко мне на кухню. Знаешь, внизу, у машинного отделения.
– Айда! Ладно, – сказал Кирик.
Он убрал на место метлу и тряпку, вымыл под умывальником руки, вытирая их о штаны, не без робости вошёл: в душное жаркое полутёмное помещение. Направо был ход, налево ход. Кирик подумал и пошел направо, откуда все время раздавался глухой шум.
Едва он прошёл несколько шагов как перед, ним открылся светлый провал. Кирик замер, прислонясь к стенке. Оттуда снизу тянуло запахом разогретого машинного масла. Железо урчало, лязгало, блестело, ворочалось в глубокой пароходной утробе. Кирик не вошёл бы туда один ни за что на свете. Он уже попятился было, но откуда-то сбоку снова появился человек в белом.
– Ну, чего же ты стал? – спросил он ворчливо-укоризненно. – Экой ты, братец мой, нерасторопный! Боишься что ли? – Он подошёл вплотную к оробевшему Кирику, облокотился на железную загородку, весело подмигнул вниз, разглаживая белые свои усы: – Нравится работка?
– Прямо голова болит.
– Голова болит оттого, что не обедал, – спокойно определил повар. – Мне наши девахи сказали, что ты с утра крутишься по пароходу, а в буфет не идёшь. Денег, нет, что ли?
– Как нет денег? Есть деньги, – сказал Кирик, осторожно идя за поваром, и пощупал в кармане свой гаманок. – В тайгу ездил. В тайге зачем деньги? Все целы.
– На прииски едешь?
– Угу. Домой едем. В тайгу ездил. Доктора возил.
Повар обернулся так неожиданно, что Кирик при всей своей ловкости наскочил на него.
– Какого доктора... женщину?
– Женщину. Валентину.
– Ишь ты! – совсем как конюх Ковба, произнёс белый старик.
Кирик сразу почувствовал в этом его уважение, сразу начал хвастаться доктором и собой.
