Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
6
Валентина, как и сотни других пассажиров, стала привычно спускаться по трапу. Их всех перевезли на песчаную отмель, которая вблизи не была такой гладкой: была тут и трава, выросшая кое-где пучками, и какие-то голые прутики торчали из песка, облепленные засохшей тиной, а вот и следы больших и малых медвежьих лап. У самой воды наследили голые ступни с узкой пяткой и широким оттиском пальцев. Маленькие подушечки медвежат так и отпечатались на песке. Какое сборище бывает на этой дикой песчаной косе!
Пока Валентина осматривалась, с парохода перебросили на берег канаты. Пассажиры прицепились к ним, как гудящие рои, и начали тянуть пароход обратно, вниз по течению.
«Ну, «леди», покажите ещё раз свою способность к физическому труду! Это вам не прогулка на теплоходе по каналу Волга – Москва, – сказала себе Валентина, из всех сил упираясь ногами в рыхлый, сырой снизу песок. – Вот бы удивился тот долговязый американец, который так почтительно разговаривал со мной в поезде! Он, конечно, не стал бы утруждать себя, имея билет первого класса».
Скоро все взмокли от пота, хотя топтались на одном месте. Стащить пароход с мели было не легко. Валентина чувствовала его упорное, живое сопротивление по тугой дрожи каната, согретого человеческими руками. Лицо её раскраснелось, ноги, переминаясь, тонули в песке, в туфли набиралась холодная вода. «Какая злая река! – думала Валентина, глядя, как другие пассажиры дружно и даже ожесточённо тянули канаты вброд. – Она как будто нарочно натащила в своё русло эти песчаные косы. Она устроила настоящие заграждения из песка, гальки и всякой дряни. Теперь она спешит подтащить всё это к самому носу парохода. Но мы перехитрим её. Только бы не пришлось опять разгружать трюмы».
Валентине и в голову не приходило уклониться от участия в этих «авралах». Теперь она была совсем захвачена Дальним Востоком. Восемь суток мчал её сибирский скорый поезд до станции со странным именем «Невер», затерянной меж сопок, покрытых голубыми даурскими лиственницами. Восемь суток провела она среди покачивающихся мягких диванов, зеркал, узорчатого стекла, жаркого блеска бронзы. Пассажиры американцы и японцы, с любопытством поглядывали на красивую «леди», целыми днями торчавшую у окон, то у своего столика, то в коридоре, то на пороге открытого купе. «Леди» была одинока, самоуверенна, но в то же время женственно-обаятельна и по-детски непосредственна.
«Обратно я поеду жестким, – решила Валентина, высадившись со своими чемоданами и глядя вслед поезду, убегавшему в темноту, – там веселее и, наверно, нашлись бы попутчики», – и, ещё повернувшись лицом к сопкам, куда уплывали, обозначая извилистый путь шоссе, жёлтые огни автомобилей, она сказала:
– Какое это огромное – Сибирь!
7
И вдруг канат ослабел, и все зашумели отступая. Споткнувшись о что-то, Валентина упала, но тут же вскочила и, отряхиваясь, смеясь, пошла рядом с толпой. Пароход, медленно освобождаясь, тоже двигался.
Люди, отдыхая, собрались группами на размешанном ими отсыревшем песке.
– Третью неделю от Якутска плывём, а нас на приисках ждут не дождутся, – досадовал шахтёр Никанор Чернов, расторопный, весёлый и светлоглазый. – Ну и молодцы они, что сами тоже действуют! У меня как-то сразу на душе отлегло: всё-таки неспокойно, когда женщина поставлена директором на горном деле. А эта, видать, толковая, – с минуту он молчал, прятал от ветра слабый огонёк в ковшике ладоней, а закурив, с дымящимся ртом добавил. – Обидно было бы не дотянуть до места. Сколько раз выгружались да погружались!
– Надорвали животики! – мрачно сказал другой, невысокий атлет с выпуклой, просторной грудью, крепко обтянутый красной безрукавной майкой, он был тоже шахтёр с Амура, хрипатый, проспиртованный, бывалый. – Кабы начальство мозгой раскинуло, не послало бы такой пароходище. Можно бы поменьше.
– А что бы он привёз, поменьше-то?
– На вешнюю воду понадеялись, – сказал женский голос в толпе.
– Говорят, что нынче очистят русло, – вмешалась Валентина. – Камни будут взорваны на всех перекатах.
– Кабы очистили! – промолвила со вздохом статная, широкоплечая женщина; она посмотрела на Валентину спокойно, доброжелательно. – Вам бы рукавицы у кого-нибудь попросить... Руки-то у вас мяконькие, непривычные.
– Ничего, я ведь не такая уж неженка! Это только так кажется. Я ведь сильная, – Валентина не переносила жалостливого отношения к себе, но искренное сочувствие этой женщины тронуло её.
– Заграницей есть государства... – неторопливо рассказывал своё шахтёр в красной майке, – такие, что утром выйди из дому, пойди пешком в какую хочешь сторону и к вечеру в другое государство придёшь. И от такой тесности культура там страшная, прямо плюнуть некуда. Покурил, скажем, на улице, окурок клади в карман. Ежели бросишь, – сейчас полицейский и штраф.
– Вот брешет! – насмешливо сказал Никанор Чернов, показав здоровые зубы.
– А может, и не брешет, – возразила ему женщина. – Про нашу землю такое, небось, не скажешь. Её пешком-то и за целую жизнь не обойдёшь.
– Пешком теперь отходили. Теперь уж на самолёте запросто начинают ездить. На цеппелине, – ввязался в разговор узкоглазый бурят, баргузинский старатель и он же лесоруб с Вишеры.
– Что это ещё за цепелина? – заинтересовался вдруг шахтёр в майке, прерывая свой рассказ.
– Колбаса такая с газом, – пояснил, польщенный общим вниманием, бурят. – Прицепеллинится к самолёту вроде баржи и пошёл...
– Вот это уж вовсе брехня! – сказал Никанор Чернов, не скрывая своего восхищения. – Воздушный путь – не река, баржи таскать, – продолжал он с усмешкой. – Цепеллин – вполне самостоятельная лётная единица.
8
Садясь снова в шлюпку, Валентина очутилась рядом с пароходным поваром. Он не был ни толстым, ни румяным, как многие старые повара, тучнеющие среди своих кастрюль и сковородок. Пепельно-голубая лайка Тайон [2]2
Тайон – по якутски – хозяин.
[Закрыть]вскочила в шлюпку за ним следом, почти коснувшись его лица чёрной тюпкой носа. Повар взял собаку за шею и втолкнул под скамейку, чтобы не путалась под ногами..
– Поработали? – обратился он к Валентине, расправляя ладонью мучнистобелые усы. – Мы и так вам благодарны за лечение нашего кочегара. Это я могу сказать от лица всей команды. Фельдшер у нас, откровенно сказать, бестолковый человек, совсем безответственный. То есть несоответственный, хотел я сказать.
Тайон высунулся из-под лавки, заискивающе посмотрел на своего хозяина.
– Куш там! – строго сказал повар, втискивая его обратно.
– Я никогда не видела, чтобы собака была такой масти, – заметила Валентина. – Правда, он похож на голубого песца?
Резкие морщинки вокруг прижмуренных глаз повара ещё углубились улыбкой.
– Возьмите его, ежели он вам нравится, – сказал он неожиданно.
– А вам разве не жалко?
– Для хорошего человека никогда не пожалею. Пускай он напоминает вам о благодарной команде нашего корабля.
– Да он не пойдёт ко мне, – слабо отговаривалась Валентина.
Собака ей нравилась, и она, вспомнив медвежьи следы на берегу, подумала о том, как хорошо иметь в тайге такую собаку.
– Пойдёт, – горячо уверил повар, сразу проникнутый убеждением, что он давно искал случая подарить своего питомца хорошему человеку Валентине Саенко. – Он же на людях вырос. Ко всем ласковый.
На пароходе Валентина, как была, в намокших, поцарапанных туфлях, поднялась на верхнюю палубу. Там она обернулась, и позвала:
– Тайон!
Собака вопросительно взглянула на повара, но он не обращал на неё никакого внимания, глядя в сторону, Тайон тоже посмотрел туда, но не увидел ничего занимательного и побежал к Валентине.
Наверху было светло, пусто. Только пролетела чайка, поджимая красные лапки, посматривая то одним, то другим глазком на палубу, заваленную канатами. Её распростёртые крылья просвечивали снизу синеватой белизной талого снега и, только ложась в крен, вдруг вспыхнули на солнце разящим ослепительным блеском.
Пароход медленно, осторожно продвигался по излучинам реки. Волнисто вспаханная полоса тянулась от него к барже, тащившейся следом на глухо брунжащем канате. За этой баржей тащилась ещё одна, и они, как огромные утюги, сглаживали крутой след парохода. Потом с обеих сторон надвинулись и поплыли совсем рядом красновато-бурые в чёрных трещинах утёсы. В каменных трещинах зеленел колеблемый ветром дикий кустарник.
Валентина присела на свёрток брезента. Тайон судорожно зевнул, припал на вытянутые передние лапы и лёг рядом, жарко дыша. Глаза его на свету казались жёлтыми и прозрачными, как стеклянные пуговицы.
– Скоро приедем, – сказала ему Валентина. – Теперь-то мы уж, наверно, доедем без всяких приключений.
9
Когда послышался гудок парохода, берег ожил. Странно, как много людей собралось под этими поредевшими соснами. Тут были и лесорубы, и дорожники, и горняки с ближних к базе приисков. Анна шла мимо этих людей по высокому берегу, не отрывала глаз от тонкой живой полоски дыма, стелившейся вдали над лесом. Напряжённое ожидание сменялось облегчением, спокойствием, усталостью.
Анна не вдруг увидела и узнала Уварова, сидевшего на брёвнах. Он показался ей серым и постаревшим. Она удивилась, как он переменился за последние две недели, как удивилась и тому, что до сих пор не замечала этого.
Его окружали хохотавшие ребятишки, не устрашённые ни его басистым голосом, ни грозной складкой его бровей.
– Что у вас? – заинтересовалась Анна.
– Да вот... – Уваров посмотрел на неё, неожиданно широко улыбнулся. – Вот эта гражданка, – он показал на худенькую девочку лет трёх, – попросила меня рассказать про быков. Я, конечно, рассказал. Не сказку про белого бычка, а про настоящих, рогатых, работящих быков. «Нет, – говорит, – это не те быки: у тех рогов нет и они давят маленьких девочек». Слыхала ты что-нибудь подобное? Я уж фантазировать начал. «Есть, – говорю, – такие с электрическими глазами». А она смотрела, смотрела на меня, даже как будто сочувственно, да вдруг и говорит (глаза Уварова заблестели, и он улыбнулся чуть смущённо, отчего лицо его стало сразу простодушным и добрым): «Такой ты большой дурак, а про быков не знаешь».
Анна засмеялась, потом нахмурилась: девочка была слабенькая с огромными, печальными глазами.
– Вот скоро придут ещё пароходы с баржами. Они привезут нам коров и настоящих быков. Тогда ты будешь пить молоко и станешь круглая, как булочка.
– А я? А я? – наперебой закричали ребятишки, придвигаясь ещё ближе.
– Ты будешь, и ты, и тебе, пожалуй, достанется, ну а ты и так всех толще, – весело отвечала Анна.
Она разомкнула детский круг, взглянула на белую косу дыма, которая всё росла и ширилась, и пошла навстречу по берегу. «На ходу она обернулась, посмотрела на Уварова и рассмеялась.
– Чему ты? – спросил он, догоняя её.
– Да так... Я, когда была маленькая, тоже боялась коров. И до сих пор боюсь. Лошади вот – другое дело!
– Ну, твой Хунхуз... – начал было Уваров.
– Хунхуз? Да... – с живостью подхватила Анна. – Он очень самостоятелен во всём. Сегодня, когда я выходила из дома отдыха, за мной шёл кто-то. Громко топал. Я думала, военный какой. Но в дверях он мимоходом, бесцеремонно отстраняет меня. Гляжу... лошадиная морда! Как отвязался, зачем вошёл в дом? Там ещё и полов-то нет, просто доски мостками положены. Только вышел и задурил: накинулся на собаку, заскакал и удрал на конюшню. Пришлось мне пешком идти.
– Нет, как она ловко тебя обрезала! Деваха-то... – чуть погодя со смехом напомнила Анна, прорываясь искренним, душевным весельем. – Этакая ведь козявка! А глаза... ты заметил, какие у неё глаза? Посмотри она на меня этими глазищами вчера, я бы разреветься могла. А сейчас отмякла. Сейчас можно и доброй быть: хватит поскряжничала! Вот она идёт. Баржи-то какие огромные! – и Анна поспешила к причалу, где уже пришвартовывался, устало вздыхая, пароход.
Пассажиры хлынули по сходням на берег. Они всё-таки успели побриться, переодеться и вот такие, по-праздничному светлые, смешались на берегу с теми, кто их так долго ждал. Совершенно незнакомые люди обнимались и целовались, хлопали друг друга по плечу до боли, до слёз в сердито прижмуренных глазах...
– Долго же вы ехали!
– Долго...
– Ну со свиданьицем!..
Вместе со всеми на берег сошла молодая, очень стройная женщина. Матросы несли её вещи, а один из них, совсем седой, но не старый, нёс подмышкой большую собаку лайку. Лайка, развесив лапы, покорно махала хвостом и всё старалась лизнуть матроса в бритую морщинистую щёку.
– Это, наверно, врач, которого нам обещали, – напомнил Уваров Анне, протискиваясь к ней и кивая на приезжую.
Анна всмотрелась в яркое, загорелое лицо женщины, потом взглянула на бледное до желтизны широкое лицо Уварова и сразу представила, какой усталой и серенькой выглядит она сама. Представила и медленно пошла навстречу той.
– Врач – это вы? – спросила она просто, но с невнятной, смутной настороженностью.
– Да, врач – это я, – сказала Валентина и, добавив: – Саенко, – протянула руку.
– Будем знакомы, – проговорила Анна и, опять почему-то волнуясь, краснея, обеими тёплыми руками взяла и сжала протянутую ей руку. – Это хорошо, что вы такая молодая. Здесь нужны молодые. Да... – спохватилась она, не в силах отделаться от неясного беспокойства. – Моя фамилия – Лаврентьева, я директор Светлинского управления, – она взглянула в глаза Валентины, и вдруг ей показалось, что весь этот караван судов, так долго и нетерпеливо ожидаемый, привёз сюда только одну эту женщину.
10
По каменистой крутизне, по кустикам брусники, покрытым гроздьями крохотных бело-розовых цветочков, инженеры поднялись на вершину Долгой горы. Ветер тянул поверху, обдувал рыжую пыль с отвалов разведочных канав. Северовосточный, он тянул с далёких берегов Охотского моря, вольно пролетая по гольцовым горным хребтам. Дыхание его было сильно и чисто, только там, где стлались по камням согретые солнцем пелены тимьяна – богородской травы – да курчавились молодые перья зверобоя, ветер отдавал тёплым, густым запахом ладана.
Виктор Ветлугин снял шляпу, вытер платком лоб и сильную шею. Смуглое от крепкого загара лицо его всё раскраснелось.
– Странно, – сказал он и улыбнулся мечтательно, – когда я поднимаюсь на такую кручу, мне не хватает дыхания, но безумно хочется петь. И странно то, что я же никогда не пою, не умею петь.
– А вы покричите, – шутливо предложил Андрей Подосёнов, муж Анны Лаврентьевой, и сам первый крикнул: – О-го-го-го-го-о!
Далеко по ущельям, по мрачным ельникам, пугая стремительных коз и диких баранов, рассыпалось отголосками: «Го-го-го-о!»
– Ага, значит, и на вас действует! – сияя влажными тёмнокарими навыкате глазами, – сказал Ветлугин. – Мне, знаете, с детства нравилось бывать на высоте... Я лазил на крыши, на сопки, воображал себя Манфредом, Демоном... Словом, страшно одиноким и страшно сильным, гордым. Позднее мечтал о самолёте, – Ветлугин помолчал, добавил задумчиво: – рвался в небеса, а работать пошёл под землю.
Андрей ничего не ответил. Тонкослоистые сланцы неровной каменной щёткой выперли на крутом склоне, выщербленные ветрами, рассыпались в звонкую щебёнку. Андрей шёл, глядел на эту щебёнку под ногами, но думал о словах Ветлугина.
– У меня было суровое детство, – сказал он, наконец, точно вынужденный к этому откровенностью товарища. – Мне некогда было мечтать. Я потерял родных и начал жить самостоятельно с девяти лет. Добывал кротов, сусликов, нанимался к богатым бурятам... Вы вот мальчиком воображали себя Манфредом, а я только под тридцать лет узнал (и то у Писарева), что Манфред – это один из героев Байрона, а до этого был также способен спутать самого Байрона хоть с Бироном, хоть с бароном. Мне ведь было уже четырнадцать лет, когда я решил учиться, сделал себе котомку и ушёл из степей в тайгу, в город. Один. Пешком. За пятьсот вёрст. Зимой учился, а летом лотошничал на приисках.
– Здорово! – сказал Ветлугин. – Этакий вы упорный! Значит, это вас там, у бурятов... – он сделал неопределённый жест перед своим лицом и сконфузился, залился румянцем.
– Оспа-то? – спокойно переспросил Андрей. Он знал, что лёгкие рябинки на лице не портили его, знал, что это не мешало ему нравиться женщинам, и не понял поэтому смущения Ветлугина. – Да, это там, в Монголии. Но она могла поклевать меня, где угодно: мои родители не признавали никаких прививок.
11
Инженеры подошли к канавам, избороздившим вершину горы, и выражение их лиц сразу изменилось: Ветлугин построжел, движения Андрея стали порывистее и беспокойнее.
– Имейте в виду, что мы сейчас находимся в тупике, – сказал Ветлугин. – Наш прииск уже в этом году задыхается от недостатка разведанных площадей.
– Это у меня не только в виду, но вот где, – возразил Андрей, похлопав себя по шее. – Вы корите нас, геологов, за плохую работу, а у нас нет средств. Мы тоже задыхаемся, – Андрей сел на край канавы, опёрся в борта руками, повисел, выгнув плечи, и спрыгнул вниз. – Нам надо создать запасы по рудным месторождениям не менее чем на три года, – выкрикивал он уже снизу из тесной траншеи, – по россыпям на два года, а отпущено всего восемьдесят тысяч! Этого не хватит на зарплату сотрудникам. – Андрей отряхнул пыль с ладоней, поднял голову. Над ним голубела узкая, но бездонная глубина, загороженная с одного края рослой фигурой Ветлугина.
Ветлугин тоже приготовился спрыгнуть и спрыгнул, обрушив за собой поток мелкой земли.
– Вот, чорт, прямо за воротник насыпалось! – заворчал он, поёживаясь. – Нарыли могилы какие-то. – Он осмотрел круто срезанную стенку забоя и сказал: – Средств мало, а роете основательно. Всё-таки я бы на вашем месте переключился на россыпи, честное слово. Ведь вот: нет же ничего.
– Наднях здесь обнаружили выход жилки сантиметров в десять, местами в пятнадцать, а сейчас верно пропала, – ответил Андрей, хмуро покусывая губы.
Он отбросил кусок кварца, тронутый ржавчиной оруденелости, и прямо посмотрел в широко расставленные глаза Ветлугина.
– Вместе того, чтобы советовать мне переключиться, вы бы лучше настаивали в тресте на отпуске средств.
– В тресте много противников вашей Долгой горы, – сказал Ветлугин. – Откровенно говоря, трудно возражать против, временного закрытия этих работ.
Андрей побледнел так, точно его ударили:
– Это будет страшная ошибка...
– А что слышно из Главзолото? – прервав его, спросил Ветлугин.
– Приезжал представитель, посмотрел, составили проект разведочных работ, составили объяснительную записку, – вы же знаете... Распоряжение продолжать работы дано, а о средствах ни слова. Ответственности боятся, что ли? Правда, сейчас, после процессов этих мерзавцев-вредителей, все стали очень уж осторожны...
– Да-а, – снова перебивая Андрея, сказал Ветлугин, – после такого потрясения трудно верить себе самому. Нет, это у меня не укладывается. Я этого не понимаю.
– А чего же тут не понимать? – со злостью возразил Андрей и, прислонившись к стене канавы, чтобы пропустить рабочего с обушком, добавил: – Сколько теперь придётся потратить сил на исправление того, что они успели напортить! И все, вплоть до безграмотного сторожа, это поняли, а вы: «Я этого не понимаю! У меня не укладывается!» Экий, подумаешь, ребёночек!
12
Четыре пары рук вскидывали вверх «бабу» – трёхпудовый листвяничный чурбан; четыре вздоха сливались с глухим, тяжёлым ударом. Конюх погонял лошадь, припряженную к оглобле-водилу, и круглая железная площадка оседала всё ниже, вращаясь на своей ноге-трубе, которая разбуривала землю острыми зубьями стального «башмака». Издали тесная группа рабочих на площадке напоминала деревянную кустарную игрушку.
Выше по ключу, протекавшему у подножья Долгой горы, работал на разведке россыпи второй бур, и там, в редком леске, суетилась такая же группа людей и так же туманился высокий костёр-дымокур.
У самой разведочной линии Андрей вынул из сумки блокнот и начал записывать, поглядывая на цифры, черневшие на затёсах столбов. Ветлугин шёл за Андреем.
Фетровая круглая шляпа, сдвинутая на затылок, и пёстрая клетчатая ковбойка, перехваченная широким поясом, придавали ему живописно-щеголеватый вид, но высокие сапоги его с ремешками и пряжками были «сроду» не чищены, и дорогие суконные брюки прожелтели от глины.
Смотритель разведок встретил их у бура с цилиндром пробной желонки в руках. Лицо у него было тёмное, плоское, почти шестиугольное. Узкие щелки глаз едва светились.
– Что с тобой, товарищ Чулков? – удивлённо спросил Андрей, угадывая его только по одежде и по лёгкой в движениях полной фигуре.
Чулков конфузливо махнул рукой:
– Разрешение продовольственного вопроса. Гнус поднялся – по сырым местам звоном звенит. Я всё время охотой промышлял, так ничего – при ходьбе не так накусывали, а вчера сходил с удочками, посидел на бережку, и всё лицо под одну опухоль слилось. Обратно по тропочке чуть не ощупью шёл.
– А рыбы принесли? – заинтересовался Ветлугин.
– Принёс, как же? И хайрюзов и ленков. Полмешка нахватал. Мы ведь вторую неделю целиком на самоснабжении. Как орочены, без хлеба, на одном мясе живём. Теперь дождались! Только что звонили по телефону, что пароход к базе подходит. Парнишка прибегал, сказывал. Теперь оживём. Без хлебушка соскучились.
– Дождались, – радостно отозвался Андрей. – Нам ещё вчера на Раздольном сообщили, что сегодня ожидают.
Чулков взглянул в лицо Андрея, худощавое, загорелое, с темными глазами и твёрдо очерченным ртом и спросил:
– А вас, видать, гнус не трогает?
– Едят вовсю, только я не опухаю.
– Значит, крепкий, а я вот нежный. Тело у меня такое: чуть что и заболит, и заболит. Я уж теперь решил деготком мазаться. Гнус его очень не уважает. – Чулков сам привернул желонку к тонкой стальной штанге и встал у площадки, глядя, как навёртывались остальные штанги, как они опускались в трубу, подхватываемые штанговыми ключами. – Сейчас пробу возьмём, сами посмотрите, – говорил он, не оборачиваясь к инженерам. – На четвёртой линии тоже хорошее золото обнаружено.
– Хорошее? – оживлённо спросил Андрей. – Вот, видите!.. – упрекнул он Ветлугина.
– В некоторых скважинах очень хорошее... Да, вот извольте посмотреть. – Чулков неторопливо достал записную книжку. – Тут у меня всё прописано, до точки.
Промывальщик принял в ведро жёлтую от глины желонку, рывком подал на площадку «бабу» и пошёл к промывальной яме. Инженеры и Чулков, как привязанные, потянулись следом.
– Будет или нет? – тревожно гадал Андрей. – И какое?
Он сам подбирал штат разведки, знал и мастера и рабочих, вполне доверял им и сейчас с удовольствием наблюдал за ловкими движениями промывальщика.
Чулков, пожилой, грузный, сидел на корточках, посапывал трубкой, напряжённо, – внутренно раздражаясь на водянисто напухшие мешки под глазами, – смотрел узкими щелками на дно лотка, где таяла и таяла размываемая кучка породы. Потом он ревниво перехватил лоток, кряхтя, выпрямился.
– Вот! – произнёс он с торжеством в голосе. – Это не баран начихал! – Узловатыми, тупыми пальцами он любовно трогал светлые искорки в чёрных шлихах, приговаривая: – Вот и ещё, и это тоже не баран начихал. А это уж, прямо сказать, настоящее золото.
Андрей нетерпеливо забрал у него мокрый лоток и сам стал ковыряться в нём, рассматривая каждую крошку.
– Правда, настоящее золото, – сказал он и уже веселее посмотрел на Ветлугина, приглашая и его полюбоваться. – Что вы теперь скажете, уважаемый Виктор Павлович?
– Если и дальше так же будет, то неплохо, – ответил Ветлугин, снисходительно улыбаясь торжеству разведчиков, но сам невольно заражаясь их радостным волнением. – Но, как будто немного таких проб взято, – добавил он, точно хотел наказать и себя и их за преждевременное, мальчишеское торжество.
– Как же немного? – обиделся Чулков. – С правой стороны, верно, победнее, а к левому увалу пробы везде дают «золото», Андрей Никитич, недаром толкуют насчёт рудного: все выхода пород с левой стороны обозначаются.
Чулков оглянулся на бур, досадливо крякнул.
– Что там? – спросил Андрей.
– Труба сорвалась, – сказал Чулков, разом омрачённый.
– Часто это бывает у вас? – спросил Ветлугин, пробуя пошатнуть слегка накренившуюся площадку.
– Почти на каждой линии. Резьба тонкая, слабая, как наскочит на боковой валун, так и готово.
– Разбуривать надо, – сказал Андрей.
– Мы и то разбуриваем, да разве уследишь?
– Всё-таки я не очень доверяю ручным бурам, – с неприятной теперь Андрею, откровенной самоуверенностью говорил Ветлугин, шагая по тропинке к жилью разведчиков. – Прямо что-то варварское есть в этой долбёжке чурбаном. Хотя и во всей вашей работе много примитивного... И эта жизнь в лесу: четыре дня прожить и то тоскливо, а если на месяцы... на годы – рехнуться можно. Нет, я бы так не смог!
– Охота пуще неволи, – ответил Андрей с жёсткой усмешкой. – Мне так вот нигде не скучно. Разве только в колхозе... где-нибудь в чернозёмной полосе, где камня даже, чтобы капусту придавить, не найдёшь – там, пожалуй, соскучился бы. А здесь? Страшно трудно, но интересно, захватывающе. И вы меня не дразните зря, а то опять поцапаемся.
– Я не зря. Я же вижу, как вы домой тянетесь. Значит, стосковались! Цветы зачем?
Андрей неожиданно засмеялся, приложил руку к сердцу:
– Тут тёплый уголок! Дочка, Маринка моя.
