Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
И, точно по команде, все, даже зябкий Флемих, бросились к дверям… Ветер шел под черным небом над белой степью, крутил снежные вихри. Ни звездочки, ни огонька. Но слышно – хлопают двери, тревожные возгласы по-немецки, по-итальянски:
– Что такое?
– Наступление!..
– Кто наступает?
Затаив дыхание, офицеры вслушивались в нараставший грозный гул. Это не только на левом фланге… Казалось, громы небесные обрушились на застывшую землю и потрясали ее со всех сторон непрерывными раскатами. Такое можно было сравнить лишь с тем, что творилось в Сталинграде в дни самых ожесточенных штурмов.
– Это мы? – спросил генерала Хассе Флемих, прихватывая ладонью ворот кителя и отворачивая лицо от снежного вихря.
Генерал пожал плечами.
– Я никакими сведениями не располагаю.
Сразу присмирев, они вернулись в угарную теплоту дома.
– Я ничего не знаю, – тревожно повторил Хассе, шагая по комнате. – Почему началось? Что там началось?
А в мыслях Вейлана возникло то, как в бытность его начальником жандармского поста в одном из лагерей смерти стоял перед ним обреченный русский солдат и смотрел ему прямо в лицо жаркими, смелыми глазами – весь выражение смертельной, лютой ненависти. Потом его повесили, но он и на казнь шел не сломленный и еще грозил, выкрикивая что-то разбитым ртом. Только одну фразу передал Вейлану переводчик: «Ужо прижмут вас наши!»
– «Ужо». Что значит по-русски «ужо»? – спросил Вейлан.
На него взглянули – кто удивленно, кто с недоумением.
– «Ужо» – значит «потом», – перевел Флемих.
– Очень глупо, – пробормотал Вейлан.
Флемих покраснел, готовый вспылить – усталость делала его раздражительным, – но сдержался.
– Есть еще другой перевод. У русских, должно быть, мало слов, и одно какое-нибудь слово имеет самое разное значение. «Ужо» – это и угроза мести, в смысле: погоди, придет время.
– Ах, черт! – Вейлан, неловко повернувшись, толкнул бутылку. Чудесное донское вино – цимлянское шампанское, – красное, как кровь, хлынуло на полу его щегольского кителя, на отутюженные брюки и сияющие сапоги, обтягивающие икры.
– Какая-то неожиданность! – хмуро усмехнулся Хассе.
Вейлан с минуту стоял неподвижно, склонив гладко выбритую шею и напомаженный, словно отлакированный зачес, – смотрел на влажные пятна на своей одежде, совсем как кровь…
К вечеру с правой стороны Дона хлынули бегущие в панике румыны; шли и ехали в высоких белых и черных барашковых папахах. Немцы встречали их криками:
– Черномазые трусы!
– Что там у вас произошло?
Мирные жители сразу воспрянули духом:
– Румыны драпают. Куда же?
– Видно, наши наступают с Клетской.
Офицерам уже объявили приказ по гитлеровской армии.
– Да, русские атаковали, но панике не поддаваться, – сказал генерал Арно Хассе на смотре вновь сформированной дивизии. – Сталинград должен быть взят!
«В самом деле, чего мы всполошились! – подумал Эрих Блогель, узнав о приказе. – Немецкая армия – это несокрушимо».
Но видение замка на берегу Дона все-таки померкло в его воображении. Кто мог думать, что после поистине сокрушительных ударов русские смогут начать такое мощное наступление по всему фронту?!
26
Среди ночи Логунова вместе с другими командирами вызвали в штаб дивизии.
– Ну, товарищи, – торжественно и серьезно заговорил генерал Гурьев, здороваясь с ними, – готовьтесь к наступлению.
– К наступлению? – выражая общее удивление, переспросил Логунов. – Мы каждый день атакуем врага, не жалея сил, товарищ генерал.
– Это не то. Готовьтесь к общему наступлению. – Командир дивизии встал, явно взволнованный, прошелся по блиндажу. – Дожили наконец! Подкрепления сейчас не просите, но помощь будет такая, о какой мы и мечтать не могли. Утром в четыре тридцать артподготовка с левого берега. В шесть наступаем. Щорсовцы будут пробиваться к Людникову. Вам, – Гурьев обернулся к командиру полка, в котором находился Логунов, – вам наступать на Среднесортный. Сигнал – три красные ракеты поперек течения Волги.
Слушая приказ, Логунов смотрел на комдива, словно запоминал выражение его лица, одухотворенного той умной убежденностью в своей силе и правоте, которая делает прекрасными самые простые лица.
«Да, дожили!» – думал он, тоже проникаясь этой убежденностью.
Когда командиры вышли из штаба, повалил хлопьями снег, поднялась метелица.
– Эк его прорвало! – сказал Логунов, взбегая на бугор. – В степи сейчас настоящий буран.
«Нелегко будет нашим частям идти в наступление», – подумал он, но и эта мысль не омрачила светлой решимости, овладевшей им в блиндаже комдива…
Сразу после возвращения из штаба Логунов созвал командиров и политработников своего батальона. Солдатам объявили о наступлении за час до артподготовки. Наблюдая за людьми, Логунов заметил и у них те же чувства, какие испытал он сам. Вначале удивление, потом раздумье, а за ним душевный подъем. Лица оживились, повеселели. Словно взвесив совершенное ими, люди поверили в возможность наступления, а поверив, загорелись этой идеей. Все начали готовиться к бою.
– Пришла пора разделаться с фашистами по заслугам! – Володя Яблочкин обернулся к Коробову и добавил с улыбкой на смугло-румяном чернобровом лице: – Ну, товарищ командир, может, и правда скоро в Москву поедем! Уж если погоним гадов, так передышки им не дадим.
– Правильно! Терпение наше лопнуло. – Петя Растокин встал посреди блиндажа, как монумент. – Да я им за одного Оляпкина таких чертей всыплю… – Петя не нашел на этот раз подходящих слов, лишь выразительно повертел тяжелым, точно кувалда, кулаком. – Только поскорее бы вернулись Нечаев и наш дорогой фельдшер Денис Антонович. Он хотя штатский человек, но для нас незаменимый.
Яблочкин неожиданно рассердился:
– Штатский? Это Хижняк-то штатский! Он и всю гражданскую прошел. Я не побоялся бы с ним на любое задание пойти.
Лицо Яблочкина очень возмужало за последнее время, но тонким носом и полными губами он вдруг напомнил Коробову Лину Ланкову.
«Похожи ведь. Хотя та была совсем беленькая», – с щемящей грустью отметил Коробов.
– Выгоним фашистов со своей земли. Пройдут везде революции, и тогда конец войнам. Навсегда конец, – уже задумчиво заговорил Володя, приподнимая бархатно-черные брови.
– А если не будет революций? – простодушно спросил Растокин.
– Ну как не будет! – загорячился Володя. – Должны быть обязательно. Ленин сказал: где слабее цепь империализма, там она лопнет.
– Где же она, по-твоему, слабее? – не унимался Растокин.
– В Китае, в Индии.
Петя Растокин свистнул.
– Ты не свисти, а то ведь я рассердиться могу, – рассудительно предостерег Володя, и, хотя он был наполовину легче Растокина и выглядел против него мальчиком, тот сразу сделался серьезнее: Яблочкина очень уважали в части.
– Я к тому, что надо думать об империалистах настоящих, чтобы лишить их возможности воевать, – продолжал Петя Растокин, который не мог сразу умолкнуть, когда добирался до рассуждений. – Они хоть наши союзники, а, наверно, мечтают, чтобы фашисты нас уничтожили. Ну, скажите на милость: где обещанный второй фронт? Когда он объявится? Когда фрицев погоним?
Разговор сразу перешел на предстоящее наступление.
– Боевая задача всем ясна? – спрашивал Логунов. – У вас в группе есть новички. В бою коммунистам быть впереди, а молодых бойцов рассредоточить. Может быть, по возрасту-то вы и одногодки, а по боевому опыту в отцы им годитесь.
«Верно сказал Яблочкин насчет Хижняка, – подумал он. – Денис Антонович второй раз на фронте и военное дело знает. Не поставить ли его командиром штурмовой группы, если понадобится замена в бою? Надо это учесть». Занятый такой мыслью, Логунов прошел по траншеям, поговорил еще с командирами штурмовых групп, проверил, доведены ли задачи до каждого отдельного солдата. Никто не спал на позиции. Под берегом усиленно работали кухни, заставляя вражеских наблюдателей настороженно поводить носами, но снаружи на береговых буграх никакого движения не замечалось.
Шел мелкий снежок, переметаемый ветром. Вдруг, словно испугавшись чего-то, торопливо сыпали очередями вражеские пулеметчики, и цветные искры трассирующих пуль неслись сквозь метелицу.
В четыре тридцать утра девятнадцатого ноября неслыханная артиллерийская канонада потрясла степи. Двинулись в наступление войска Сталинградского и Донского фронтов. На узкой полосе Правобережья наступала Шестьдесят вторая армия генерала Чуйкова, войска Шумилова ударили с высот Красноармейска и от поселка Купоросного, дивизия Батова – с севера по направлению к Тракторному, и армии Рокоссовского – со стороны Дона. А на другой день навстречу Донскому фронту пошли в бой с юго-запада армии Толбухина.
27
– Побывал я и на острове Людникова и на Большой земле! – сказал Хижняк Наташе. – Это, дочка, было плавание! Привет тебе от твоего батьки. Вот капитан так капитан! Он, наверно, если понадобится, посуху катер проведет!
– Значит, он здоров?! А как на «Баррикадах», Денис Антонович?
– Да то же, что у нас, но позиция хуже: всего гектара четыре, и простреливают ее со всех сторон. Хоть и на берегу, а в самом деле получился остров. Волга-то, Волга-то какая сейчас страшная, Наташенька! Нам тут легко живется. Ранят тебя – упадешь, по крайней мере, на землю. Если можешь – ползи…
Наташа сидела на краю нар, сложив на коленях исхудалые руки, покрытые ссадинами, и смотрела на Хижняка запавшими, лихорадочно блестевшими глазами. Тонкая шея девушки так и выступала из грубого воротника шинели, чересчур для нее просторного.
«Да, „легко“ нам здесь живется!» – с горестной жалостью подумал Хижняк, но и виду не подал, а продолжал с нарочитой бодростью:
– Людниковцы, конечно, обрадовались нам. Теперь и кашу сварят, и чарка водки для раненого найдется, и отбиваться есть чем. А то дрались голодные. Раненые у них лежали под берегом в балках. В блиндажах холодно: топить нечем и некогда. Сокрушительная для сердца картина!
– Я так жалею, что вы не взяли меня, – тихо промолвила Наташа. – Я все-таки сержусь на вас, Денис Антонович! Даже не сказали, что отец был здесь.
– Отец хотел поберечь тебя, – ответил Хижняк, огорченный упреком девушки.
Но в Наташу словно злой дух вселился.
– Подумаешь! Как будто я здесь ничего не делаю, – воскликнула она звонким, срывающимся голосом. – Всех своих раненых на меня свалили.
– Они не мои, а наши.
– Я сама знаю, что наши! – Наташа совсем рассердилась. – Вы уж смотрите на меня как на глупую! – Не дав Хижняку опомниться, она подхватила санитарную сумку и со слезами выбежала из блиндажа.
Настроение Хижняка, приподнятое по случаю трудной, но удачной поездки и начавшегося общего наступления, испортилось. Продолжая думать о девушке, ползущей теперь где-нибудь под огнем, он открыл банку консервов, достал хлеб. Но кусок не полез ему в горло.
«Правильно делают, что не пускают таких девчонок на фронт, и эту не надо бы пускать. Упрямая. Настояла на своем, а восприятие-то еще детское, ну и не справляется с нагрузкой!»
Если бы Наташа узнала об этом мнении фельдшера! Она сама не понимала, отчего вспылила. Может быть, и правда сказывалось перенапряжение. Но Наташа даже себе не призналась бы в таком. Как это можно: началось общее наступление армии и фронта, а она, боевой санинструктор, уже выдохлась!.. Что взвинтило ее?
Рано утром Наташа Чистякова и другие санитары подбирали раненых. Тут даже нельзя сказать «подбирали» – скорее выдергивали, выволакивали из схватки в более безопасные места.
Наташа, как всегда, старалась находиться поближе к центру сражения. Не думая об опасности, она следила лишь за тем, чтобы вовремя оказать помощь раненым. На ее глазах противники стреляли, кричали, наносили друг другу смертельные удары, переходя врукопашную, где все шло в ход: и приклады, и саперные лопатки, и голые кулаки. Несколько раз она заметила в схватках Володю Яблочкина. Он со своей группой бойцов не давал фашистам захватить траншею между навалом металлической стружки и цехом ширпотреба. Наташа сама была очень заинтересована в этой траншее: узкая и неглубокая, она подводила к ближайшему туннелю, и санитары пользовались ею для доставки раненых к берегу.
– Молодец, Володя! – вырвалось у Наташи, когда он смелой контратакой снова отбросил фашистов.
Затем красноармейцы с боем стали отходить на свои позиции, и тут Наташа увидела, как упал Яблочкин.
– Ай! – жалобно вскрикнула девушка.
«Кажется, он еще жив… Но отчего начался там такой обстрел? Да, бойцы пытаются выручить Яблочкина. Один не успел доползти до него – сунулся лицом к земле и замер. Второй упрямо ползет, пользуясь малейшим укрытием… Эх, тоже ранен!»
В следующий момент Наташа сама уже скользила по траншее, совсем обмелевшей от взрывов. Она не слышала выстрелов… Все ее сознание было направлено на то, как бы поскорее взять Яблочкина.
Хоть бы на минуту погасли ракеты! В густом сумраке можно укрыться от хищного прищура вражеского снайпера. Но, как назло, вспыхивают, выкатываясь в небо по дымным дорожкам, все новые светлые шары… Володя Яблочкин упал возле тюков стружки, разбросанных взрывом авиабомбы. Наташа напрягает слух, и ей кажется, что она слышит его дыхание. Девушка подтягивает чей-то еще не застывший труп и, толкая его перед собой, прикрываясь им, делает последний рывок.
И вот он, бывший милиционер Яблочкин… Лежит, неловко запрокинув чернобровое лицо. Наташа подползает вплотную, тяжело дыша, осматривает, ощупывает его. Должно быть, большим осколком мины Володе оторвало ногу. Лежа на боку возле связки колючей стружки, Наташа накладывает жгут на остаток конечности, подвернув под него обрывки штанины и кусок марли, чтобы не загрязнить рану землей… Она сама не помнит, как ей удалось перетащить раненого в другое укрытие, где фашисты держали ее под сплошным огнем часа полтора. Она озябла, остыв после недавней горячки. У нее болели ладони, ныло все натруженное тело. Общее недомогание усиливало беспокойное стремление вперед, но забота о раненом сдерживала, хотя в то же время и подхлестывала ее. Она никак не могла выбраться из ловушки, пока бойцы первого батальона с помощью миномета не заставили фашистов притихнуть. Чуть только ослабел обстрел с вражеской стороны, Наташа поползла со своей ношей к траншее. Теперь она ползла ногами вперед, опираясь на локти и подтягивая к себе раненого. Это было утомительное и очень медленное продвижение, и снова фашистские снайперы возобновили свою охоту.
Когда кто-то схватил Наташу за ноги и потянул в окоп, она чуть не всхлипнула от радости, но, едва успев перевести дыхание, двинулась обратно за ранеными солдатами, которые порывались вынести Яблочкина… Так Наташа работала до возвращения Хижняка и своей ссоры с ним.
28
Катер Чистякова доставил раненых с «Баррикад» на левый берег перед рассветом. Канонада, предшествовавшая наступлению, застала Хижняка в левобережном затоне. Везде уже открыто говорили о наступлении армии, настроение у всех было оживленное, и Денис Антонович так заспешил на свою позицию, как будто без него наступление могло сорваться. Артиллерийская подготовка совершенно потрясла его. Несколько минут он стоял неподвижно и, полуоткрыв рот, слушал тяжелые громовые раскаты пушечных ударов, сливавшихся в такой грохот, что даже привычные уши сталинградцев не выдерживали.
«Вот вам! Не угодно ли? – подумал Хижняк, вообразив некую безликую фигуру с орлом на высокой тулье фуражки, держащим в когтях свастику, с такой же нашивкой на груди кителя, с полукругами растопыренных галифе над глянцем туго натянутых сапог. – Не нравится? Ну, уж не обессудьте: чем богаты, тем и рады». Но глаза фельдшера при том оставались сосредоточенно строгими: он хорошо знал трудности наступления.
– Что, моряк? – спросил он Чистякова, стоявшего рядом с ним на берегу. – Слыхал ты когда-нибудь такое? А?
Чистяков покачал головой, подмигнул озорновато, беглая усмешка тронула его губы под седыми усами.
– Вовремя нас направили к людниковцам! Теперь они тоже смогут участвовать.
С минуту командир и военный фельдшер постояли еще, с удовольствием прислушиваясь к шуму своих орудий.
– Ну, я побегу! – спохватился Хижняк. – Надо мне поскорее обратно. Сейчас уходит ледокол. На нем и отправлюсь.
Но «поскорее» на ледоколе не получилось: пришлось выручать буксирный пароход, поломавший руль и севший на мель в виду врага. Промучились с ним долго. Ледокол угрюмо ерзал, возился во льдах, а на душе у Хижняка росла тревога. Как там без него атакуют ребята? Справляется ли Наташа?
Когда Хижняк пробегал по берегу мимо знакомого раструба Долгого оврага, мимо штолен госпиталя, у него мелькнула мысль о Вареньке и Иване Ивановиче, но он не забежал к ним: «Ужо в другой раз».
У сплошной гряды берегового припая причаливали, отчаливали катера. Лед, плывший мимо переправ, беспрерывно мельчился взрывами бомб и снарядов, разламывался движением судов, и волгари старались использовать водный путь до последней возможности.
«А где она для нас, последняя-то возможность? – спросил себя Хижняк. – Будут ходить суденышки, покуда не вмерзнут в торосы».
Вернувшись на свою позицию, фельдшер не стал отдыхать, а сразу, после разговора с Наташей начал собираться на передовую. Он сбросил кирзовые сапоги, подвернул удобнее шерстяные портянки, присланные женой с меховыми охотничьими перчатками и теплым бельем. Перчатки Денис Антонович берег на случай морозной погоды, а белье отдал ребятишкам, день и ночь безвыходно сидевшим под развалинами в сыром подвале. Он надел подшлемник и каску, подпоясался ремнем, санитарную сумку – через плечо, кусок хлеба – за пазуху, вышел из блиндажа и, согнувшись, мелкой рысцой побежал по траншее в сторону цеха ширпотреба, где шла горячая перепалка.
– Прибыл опять в ваше распоряжение, товарищ командир! – серьезно отрапортовал он Логунову, выглянувшему из наблюдательного пункта.
– Действуйте! – крикнул Логунов охрипшим голосом.
Логунов был рад возвращению друга из опасной поездки, и улыбнулся бы ему, и поговорил бы, порасспросил, но не до того было сейчас командиру батальона: время уже приближалось к двенадцати, а даже на шаг не удалось потеснить врага: фашисты отвечали яростными контратаками. Заметил уже Логунов, что и на соседних участках не продвинулись наступавшие советские бойцы, но это совсем не успокаивало его.
– Что же это вы плохо наступаете? – с нешуточным укором сказал Хижняк Коробову, найдя его в «старой», вчерашней траншее.
– Наступаем, да не поддаются! – сурово ответил Коробов и добавил сдержанно: – Володе Яблочкину ногу оторвало осколком.
– Ах ты, горе! – Хижняк сразу притих, заметил, как дрогнули губы у Коробова, и перевел разговор: – Нечаев остался у Людникова для связи. Вечером должен быть обратно.
– Должен быть! – Коробов скупо усмехнулся.
– А что ты думаешь? Семен проберется! Наташу видел? – уже запросто, по-домашнему спросил Хижняк. – Нервничает что-то. Где она сейчас?
Коробов кивнул в сторону левого фланга. Даже при упоминании о любимой девушке лицо его не оживилось: из-за Володи он был ужасно расстроен, и очень уж напряженное положение создавалось на позиции.
– Пункт сбора раненых прежний, под нагревательной печью, – сказал он. – И вторую тоже вам отдали.
Убежища под печами, о которых говорил Коробов, обращенные выходами к берегу, были самыми надежными укрытиями на этом участке. Перед черными кубами печей лицом к врагу стоял громадный штамповальный станок, похожий на медведя, поднявшегося на дыбы и высоко занесшего мощную лапу.
Хижняк заглянул в укрытия, проверил, как идет переноска раненых, и пустился в обход по шумно гудевшему цеху. Снаряд ударил в кирпичную перегородку, взорвался, полетели кирпичи, посыпался щебень, облако пыли поползло в холодной мгле. Фельдшер отряхнулся, передохнул и двинулся дальше. Перевязывая раненых, он думал о Наташе, жалел ее и досадовал на нее.
Потом красноармейцы снова двинулись в атаку. Хижняк вместе с двумя санитарами стаскивал раненых в блиндаж под печью. Когда он полз со своей ношей, ему было жарко, но когда приходилось отсиживаться в какой-нибудь ямке, холод пробирал в шинели до костей. День выдался ветреный и студеный. Гремели на ветру среди развалин листы кровельного железа; спутанная проволока арматуры и погнутые взрывами балки угрожающе раскачивались над головой; то и дело рушились остатки стен и перекрытий.
– Вот погодка! – сказал Хижняк, в минуту передышки присаживаясь в укрытии, чтобы прочесть только что полученное письмо от жены.
«Здравствуй, дорогой мой Деничка!» Хижняк, почерневший от худобы, загара и копоти, даже зажмурился, охваченный волнением, словно услышал наяву любимый голос, часто звавший его в беспокойных солдатских снах.
«Как Наташа ждет тебя! – писала Елена Денисовна. – Я думала: забудет. Совсем ведь крошкой ты оставил ее. Ан нет! Каждый день вспоминает. Ох, Деня!.. Знаю, надо терпеть. Горжусь, что ты там, но другой раз одолеет тоска, места себе не найдешь!
Знаем ведь, чувствуем, каково вам достается!» В этом месте что-то было вычеркнуто.
«Что же Лена тут написала? – подумал Хижняк, досадуя. – Разве насчет второго фронта выразилась…»
«Новостей особых у нас нет, – писала дальше Елена Денисовна. – Только нынче бухгалтера Пряхина ушибло на охоте упавшей лесиной. Покалечило очень. Теперь он не работник, и наша Пава Романовна пошла на производство телефонисткой. Ведь трое детей да мать-старуха, на одну пенсию мужа не раскатишься. Тем более – жить привыкли на широкую ногу. Впрочем, с Павы все как с гуся вода: не унывает. Такая же халда, как была. Хочет перейти в ресторан заместителем директора. Пиши, Деня, почаще. Знаю, некогда тебе, да уж очень трудно, когда весточки долго нет. Целуем тебя. Твоя жена и дети».
Под последней строчкой письма художество Наташки: кривой дом, с которого сползает крыша, кривые кресты вместо окон, но трубы на месте. Из труб дым, конечно, и завитульками, и прямыми росчерками, словно в трубе взорвалась граната.
Только Хижняк собрался написать ответ, как послышались свистки наблюдателей и топот множества ног, гулкий на мерзлой земле. Началась контратака: фашисты лавиной потекли к цеху ширпотреба.
29
– На месте топчемся, но и тому уже рады, – сказал мрачный Коробов, присаживаясь у телефона в закрытом окопе.
– Застряли на подъеме и никак свой воз не вытянем, – сочувственно поддакнул измученный Хижняк.
– Что? – кричал кому-то Коробов. С минуту он молчал, тиская трубкой юношески тугое покрасневшее ухо. – Сейчас дадим!
Он еще пошумел у телефона, обернулся через плечо.
– Погоди, Денис Антонович! – И опять слушал, наклонив голову, исподлобья посматривая на Хижняка да приговаривая отрывисто. – Слушаю. Есть послать. Будет сделано, товарищ командир… – Ну, Денис Антонович, – сказал Коробов, положив трубку. – Товарищ Логунов дает приказ: из фельдшеров тебя разжаловать и перевести в военные, а на твое место Наташа встанет. Примешь группу, которой командовал Яблочкин. Стой, стой! Куда же ты? Давай сюда санитарную сумку. Разжаловали ведь тебя из медиков! Вот тебе оружие из моего склада. – И Коробов, приняв из рук немножко растерявшегося Хижняка сумку, подал ему новенький автомат, связку дисков и мешочек с гранатами. – Будешь пока под моим началом водить в бой группу закрепления. Но сделать нам надо так, чтобы не топтались мы, как сегодня, а каждый день закреплялись на новом месте, отдавливая немцам пятки. Рвать будем нашу землю у них из-под ног! – почти свирепо закончил Коробов, но тут же нежно обнял бывшего фельдшера и поцеловал из щеки в щеку. – Иди, Денис Антонович, действуй!
Подготовки Хижняку не требовалось: то, чем жили бойцы, он знал: умел стрелять, бросать гранаты, устройство пулемета знал досконально. Во все происходившее вокруг него привык он деятельно вмешиваться, и просто слабостью его было помочь на досуге чем-нибудь новичку солдату.
Спокойно, деловито включился новый командир в ход очередной атаки. Сбылось предчувствие, охватившее его на левобережье, когда началась артиллерийская подготовка: едва он вмешался в бой, пошатнули фашистов, и вся группа Коробова вырвалась вперед.
– Видишь, Ваня! Удалось-таки нам выставить их отсюда.
Но Коробов был далек от торжества: лишь только группа заняла участок бугра возле Среднесортного, враги сразу обтекли ее со всех сторон.
– Играл ты когда-нибудь в шашки, Денис Антонович? Запирали тебя?
– Всяко случалось, – уже догадываясь о чем-то крайне неладном, сказал Хижняк, оглядывая занятую траншею.
– Вот так и мы сейчас сели! Окружали нас в обороне, и не страшно это было: задача ясна – держи свою позицию всеми мерами. Умри, но не покидай.
А сейчас что мы с тобой должны делать? Лезть дальше? А каково у нас на флангах? Смекаешь? Пробились вперед – и сразу связь утратили. Что мы тут, горсточка…
– Ну и будем держаться, как вы в обороне держались.
– Да разве мы подготовились к обороне? Нет, Денис Антонович, не сдюжим.
«Вот тебе и вырвали землю из-под ног у фашистов! – подумал Хижняк. – Неужели только для того и вырвали, чтобы пасть в ней?..»
– Понимаю, в чем дело, – сказал он Коробову. – Оставь мне пулеметчика, мы вас прикроем, а вы всей силой жмите обратно. Пулемет я знаю не хуже Оляпкина. Всегда имел любопытство к хорошим вещам.
Несколько минут командиры групп, сейчас особенно похожие, осматривались, прикидывая обстановку. Да, иного выхода не было!
Коробов со своими бойцами приступил к маневру, а Хижняк в нескольких словах сообщил пулеметчику новую задачу. «Два пулемета на двоих. Что же, неплохо!.. И парень, видать, бывалый». Так показалось Хижняку, хотя впервые увидел он его на своей позиции. Хижняк не знал, что сегодняшнее наступление было первым боевым крещением для этого парня. А тот не знал, что немолодой командир тоже впервые приступил к своим обязанностям. Но они сразу поверили друг в друга.
30
Прикрытие оказалось надежным. Если бы Коробов имел возможность понаблюдать за своим заслоном, он был бы еще раз поражен тем, что может сделать в боевой обстановке один бесстрашный, хорошо вооруженный человек. В заслоне остались старый член партии и пулеметчик-комсомолец. Лишь вчера этот комсомолец ступил на сталинградскую землю. Всего полдня воевал с ним Коробов. Но за несколько часов, проведенных вместе в бою, он уже понял, что это настоящий человек, а потому смотрел только вперед и на фланги.
Его бойцы шли напролом: позор неудачи привел их в ярость. Шутка ли! Приходится отступать после приказа о наступлении! Обозленные солдаты с такой стремительностью прорвали кольцо окружения, что успели еще и развернуться перед цехом ширпотреба, откуда бросились в атаку час назад, и ударили по вражескому подкреплению. Завязалась бешеная потасовка.
В это время Хижняк и его пулеметчик отсекали фашистов, устремившихся с фланга.
– Хорошо, молодчина! – кричал ему Денис Антонович. – Давай теперь назад подаваться. Может, успеем проскочить посуху, пока волна не сомкнулась.
И хотя он шутил, но, как и пулеметчик, отлично понимал, что ежели сомкнется эта волна, то захлестнет и смоет их без следа.
Относя пулеметы по одному, прикрываясь непрерывным чередующимся огнем, успели и они проскочить следом за Коробовым и засели в правом углу своего цеха, как раз перед нагревательными печами, где находился пункт сбора раненых.
– Ну вот мы и дома! – сказал Хижняк, осматриваясь.
Снег, перемешанный с землей, истоптанный, пропитавшийся кровью, начинал подтаивать. Стало сыро и грязно. Ветер по-прежнему был резок, и опять, как утром, раскачивалось, гремело вокруг покоробленное железо.
«Где же Наташа? – подумал Хижняк, устроившись с пулеметом на новом месте. – В атаку с нами ходили санитары. Значит, ей тут хватало дела». Хижняк вспомнил последний разговор, и ему стало стыдно за свои мысли о ней. «Легко ли молоденькой девушке в таком аду?! Что она – шестнадцать лет! Совсем еще дитя. Пригожее, милое, доброе дитя. Но, видно, чувство долга в ней превыше всего и любовь к людям, к родному городу. Многое надо было преодолеть в себе, чтобы добровольно остаться тут».
– За слезы Наташи! – сказал Хижняк и опрокинул короткой очередью фашистов, делавших перебежку. – За Лину Ланкову! За всех людей советских, убитых и поруганных.
Коробов занял оборону левее. Ну что же, придется самим защищать этот пролет. Видно, не судьба фельдшеру Хижняку совсем отрываться от санитарного дела. Вот он настоящий военный человек теперь, и все-таки ему, а никому другому, досталась защита медпункта батальона. Хорошо, что фашисты еще не успели проскочить через цех. Значит, кто-то придержал их, когда они заскочили в тыл группе Коробова!..
Враги снова приближались, прячась за грудами железа, за кругами проволоки-путанки, за разбросанными тюками ржавой стружки, вскакивали, бежали, опять падали… Они уже убедились, что психические атаки не производят желаемого впечатления, и вот ползли… Их прикрывал такой минометный огонь, что все в цехе вздрагивало и шевелилось.
Кто-то потянул Хижняка за рукав. Он оглянулся. Рядом с ним в окопе лежала Наташа.
– Санитаров… береговых, санитаров убило! – крикнула она. – И завалило вход в туннель. Сейчас здесь в укрытиях человек сто раненых. А к берегу – некому. Что делать?
Хижняк сделал движение назад, уже попятился, охваченный привычной заботой, но в это время осколком мины убило пулеметчика. Соседний пулемет умолк.
– Беги на КП! – крикнул Хижняк Наташе. – Возьми двух бойцов из резерва, уносите раненых по нижней траншее!
Он снова примерился, прицелился и почти в упор начал расстреливать набегавших врагов.
Лицо его посерело, на впалых щеках выступили желваки, синий глаз щурился злобно и зорко. Пулемет, лихорадочно бившийся в его руках, скашивал гитлеровцев, но другие, блестя пряжками ремней, пуговицами, новенькими нашивками, набегали, заслоняя просвет смотровой щели.
– Наплодили вас, мерзавцев! – кричал Хижняк яростно.
Он видел, как они подползали к нему, скрываясь за грудами щебня. Сейчас начнут бросать гранаты… Он оторвался от рукояток затыльника, подтянул мешочек с гранатами, сдернул кольцо с одной, бросил ее, следом – другую и упал сам, хоронясь от взрывов. Черные султаны земли. Огонь. Гремит. Стучит. «Неужели я ранен?» – испугался Хижняк, когда на миг все спуталось в его сознании.
Кончилась патронная лента. Хижняк потянулся к гранатам и стал отбиваться ими: между бросками вытащил новую ленту, вставил ее в пулемет.
«Успеют ли унести раненых? Есть ли кто на КП? Похоже, отрезают слева мой угол… Сменить бы позицию. Поздно…»
Около десятка гитлеровцев резво вырвались к пролету стены, ободренные молчанием пулемета, но короткая очередь, словно удар молнии, срезала их.
Хижняк бросил еще одну гранату – последнюю, подхватил коробку с оставшейся лентой и рывком, катя за собой послушный пулемет, перекинулся к тому станку, что стоял перед нагревательной печью, как огромный медведь, занесший на врага могучую лапу. Верх печи разворочен снарядом, пулеметная точка возле станка подавлена – остались за бруствером лишь искореженное железо да какие-то страшные лохмотья. Хижняку некогда было рассматривать. Теперь, когда он остался один, требовался более широкий сектор обстрела. Он чувствовал: самая удобная позиция здесь. Левее в цехе шла рукопашная. Хижняк сунулся на окровавленный щебень и повел огонь по фашистам, которые двигались на него и по тем, что бежали левее, туда, где кипел бой.
