Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

– Пойду к бойцам, подбодрю их немножко, – сказал Логунов. – Надо еще проголосовать за прием в партию Оляпкина и Растокина.

Нога у него продолжала болеть, но он нарочно твердо наступал на нее, превозмогая боль. Что значил какой-то подвывих или растяжение связки перед ранами, какие наносились здесь на каждом шагу? Нелепая раздражающая помеха, и только!

Логунов положил в полевую сумку протокол партийного собрания и двинулся к выходу. Казалось, ничего живого уже нет в колышущемся мраке, затемнившем белый день, но в узкой извилистой щели, в боковых нишах ее то и дело серело что-то. Логунов трогал твердую каску, шершавое сукно шинели, запорошенное землей, и тогда снизу выглядывало бледное лицо, сверкали глаза, неясная усмешка кривила пересохший рот.

Если это был коммунист, Логунов спрашивал:

– Ты пулеметчиков коробовской группы Оляпкина и Растокина знаешь? Согласен принять их в партию? Давай пиши! – и, подсаживаясь вплотную, доставал из сумки протокол собрания.

Так шло теперь голосование за прием в ряды коммунистов.

– Притулился? – кричал Платон другому, лежавшему ничком на дне укрытия.

– Да ведь страшно! Прямо беда как страшно! И пулемет берегу, чтобы песок в затвор не попал. – Боец садился, приоткрывал край плащ-палатки, которой обернул ручной пулемет. – Только бы прямого попадания не было, а за свой страх я потом отыграюсь.

Комиссар снова заводил разговор о приеме Оляпкина и Растокина и шел дальше. Трупы убитых загораживали ему путь. Живые курили, прижавшись к стенке под перекрытиями, до смешного слабыми перед той силой, что сотрясала позицию. Многие бойцы, желая отвлечься от тягостного ожидания «быть или не быть», читали письма, разглядывали фотографии, чистили и в десятый раз проверяли оружие.

– Дышите свежим воздухом? Прохлаждаетесь! – шутил Логунов.

– Отдыхаем, товарищ комиссар, – кричали в ответ. – Вроде на курорте. Только выкупаться негде: слышите, как море-то гремит!

– Со вчерашнего еще не прочихались! – отвечали другие. – Совсем оглушил, проклятый.

Когда Платон добрался до окопов группы Коробова, бомбежка стихла, кое-где проглянула ржавая голубизна неба, даже солнце начало скупо просвечивать сквозь клубящуюся мглу. Но вместо атаки, к которой готовились солдаты, налетела новая волна самолетов. Треугольник «юнкерсов» вышел из вьющихся туч дыма и, злобно урча, точно задыхаясь от жадности и тяжести, стал разворачиваться над позициями батальона. Ведущий вдруг приметно дрогнул, взревел сиреной и, заваливаясь тупым рылом, пошел в пике.

– Братишка, подставь плечо! – крикнул Ваня Коробов узбеку Юлдашеву, хватаясь за бронебойку.

Он положил длинное дуло противотанкового ружья на плечо нагнувшегося товарища, присел на дне окопа, прицелился.

– Не дыши!

Стоя рядом, Логунов смотрел то на группу бронебойщиков, то на стремительно приближавшийся, падавший с немыслимой высоты самолет. Колючий озноб ветерком пробегал по его коже.

– Лягте, товарищ комиссар! – сказал, не выдержав, Петя Растокин, заключая его в медвежьи объятия.

Логунов отмахнулся, с трудом высвободился:

– Погоди!

В этот момент гулко ударил выстрел бронебойки, и все увидели, как дымок развернулся лентой под серой грудью самолета, под его круто накрененными крыльями, потянулся за ним черным хвостом…

– Сбил! Сбил! – закричали в траншее.

Самолет не успел сбросить бомбы и, не выйдя из пике, врезался в землю неподалеку, в расположении собственных войск.

– Молодец Коробов! – закричал Логунов, любуясь побледневшим, но сияющим сержантом. – Ах, молодец!

– Выдержка, товарищ комиссар! – с сильным акцентом сказал боец, который поддерживал плечом дуло бронебойки и теперь ждал, чтобы его тоже похвалили. – Ваня говорил: «Не дыши». И я не дышал.

– Хорошо воюешь, Юлдашев! – похвалил Логунов. – Представим тебя и Коробова к награде.

– С Ваней хорошо, воевать можно, – сказал Юлдашев, блеснув ярко-белыми зубами. – Так хорошо: один русский, один узбек. Ваня не боится, и я не боится…

Рядом бойцы, опрокинувшись на спину, уже давали групповой залп из винтовок по другому самолету.

«Что значит сила примера!» – подумал комиссар и обернулся к Растокину и подбежавшему Оляпкину:

– Поздравляю, товарищи: коммунисты нашего подразделения как один проголосовали за вас. Надеемся, оправдаете доверие.

– Не подведут! – заверил Ваня Коробов, с гордым одобрением посмотрев на товарищей.

20

Вечером батальон занял новые позиции – возле трамвайной линии, соединявшей раньше районы заводов с центром города. Теперь уже совсем рядом возвышались развалины металлургического гиганта.

– Гляди, Платон Артемович! – крикнул Хижняк. Одна из уцелевших еще труб «Красного Октября» надломилась посередине и стремительно рухнула.

– Вторую подряд сбивают! – сказал Хижняк. – Ладно! Нам будет безопаснее. Там убежища под мартенами – никакая бомба не пробьет. Завод остановился на полном ходу, и в печах застыли стотонные плавки стали. А под печами, мартенами этими, пустые места – насадками их зовут… Дым сквозь них уходил в трубы. Так вот, в насадках разместились бойцы, которые завод охраняют, а в одной я организую сборный пункт: туда будем раненых стаскивать, потом – к Волге.

«Совсем близко до берега осталось», – почти со страхом подумал Логунов.

За трамвайной линией до самого Банного оврага чернеют остатки бывшей Русской деревни. Мрачный вид! Это западные подступы к заводу. Севернее завода – построенные еще концессионерами городки: Малая Франция, и на берегу – Большая Франция. Жили когда-то там французы и бельгийцы – заводская аристократия, позднее, утопая в зелени, разрослись рабочие поселки. Сейчас сохранились одни названия: дома сровнены с землей, от массы садов остались лишь ободранные пеньки.

Логунов обернулся в сторону расположения врага. Тусклая заря дотлевала там над темными буграми Мамаева кургана. Ту сторону кургана захватили немцы, а северо-восточный склон его по-прежнему твердо держали сибиряки дивизии Батюка.

«Сибиряков тут порядочно! И уральцев тоже. Да, со всей страны народ воюет: москвичи, рязанцы, узбеки, казахи. Но выжимают нас отсюда со страшной силой. Отчего же Батюк не сходит с места? Вцепился в этот голый бугор – и ни шагу назад. Ведь у нас такие же штурмовые группы. Неужели хуже деремся?»

Солдаты батальона деловито располагались на новых позициях.

– Маскируйте лучше! – приказывал Логунов, осматривая на совесть сделанные окопы. – Отсюда нам отступать некуда: завод за нами.

Хижняка уже нигде не было видно: должно быть, убежал в насадку. В последние дни он так запарился, что не успевал помыть руки, наскоро обтерев их обрывком бинта, доставал из подсумка кусок хлеба и на ходу грыз его. Признательные, уверенно шедшие с ним в бой солдаты говорили ему с грубоватой лаской:

– Смотреть на тебя страшно: как мясник.

«Хлопочет дорогой друг Денис Антонович, прямо из огня выхватывает раненых, и пока везет самому – за все время ни царапины», – подумал Логунов, придя в блиндаж командного пункта и пластом валясь на земляные нары, прикрытые плащ-палатками. Приходили и уходили командиры подразделений, перекликались у телефонов недремлющие связисты, о чем-то толковал, горячась, Баталов, но для Логунова наступила минута отдыха: он точно провалился куда-то.

И вдруг легкая, узенькая, теплая ладонь Варвары прикоснулась к нему.

«Ты пришла?» – спросил он, не веря глазам, и крепко и нежно обнял девушку. «Да, я пришла к тебе навсегда».

Руки ее обвились вокруг его шеи. Она была не в шинели, а в тонком белом платье, черные косы ее, свешиваясь с плеч, скользили по лицу Платона: совсем такая, как в день расставания на Каменушке, но она любила его, и не печаль, а светлая радость владела душой Логунова.

«Варенька! Моя единственная на всю жизнь!» – сказал он и… проснулся.

Взглянув в лицо связного, склонившегося над ним, Платон в самом деле точно с неба свалился. Больно, душно стало ему.

– Немцы атакуют! Обходят с правого фланга! – повторил связной.

Словно сжатая пружина развернулась в теле Логунова – так он слетел с нар.

Молнией опалило воспоминание о том, с какой силой рвался сегодня противник на территорию бывшего поселка Малая Франция, пытаясь пробить брешь в обороне между заводами, чтобы разъединить дивизии Людникова и Гурьева. Как бы в самом деле не удалось немцам добиться успеха к пятнадцатому октября! Все усилия их направлены к тому, чтобы овладеть городом к новому сроку, указанному Гитлером.

Баталов уже на наблюдательном пункте. Логунов на ходу протер кулаком глаза, поправил ремень, кобуру пистолета и, совсем не хромая, выскочил из блиндажа.

Было светло от горевших в небе ракет, и Платон сразу увидел фашистов. Они шли черными полчищами пока без выстрелов и кричали:

– Рус, буль-буль.

– Иван, иди топиться!

– Рус, Волга буль-буль!

А в дымной вышине плыли тесным строем немецкие самолеты и сбрасывали листовки. Сыпались, сыпались на истерзанные рабочие поселки, на разрушенные заводы, на кромку берега листки бумаги, падали в окопы, шуршали под ногами, полные угроз, фальшивых увещеваний, клеветы и лживых посулов.

Заскочив в передовой окоп, Логунов услышал голоса своих бойцов.

– Подойдут поближе, тогда слушай мою команду. Сейчас мы им дадим буль-буль… Пускай прихватят по бумажке, коль удастся убежать обратно! – громко и зло говорил Коробов. – Заботливы их командиры!

Последние слова сержанта были заглушены неожиданным взрывом смеха.

«Что он там сморозил? – подумал Платон, хмуро усмехаясь. – Ох, Коробов! Вон какую обстановку устроили фашисты для атаки, смотреть жутко, а он все смехом обернул!»

И предельно собранный, пробегая по траншее на участок, где стояло новое пополнение, Логунов услышал уже как отзвук коробовской шутки:

– Пригодится и нам на цигарки.

– Обнаглел фриц, распоясался. А ну, Оляпкин, чесанем психопатов!

21

Стоя в траншее возле входа в операционную, Лариса прислушалась к частым разрывам мин и поспешила навстречу девушкам-санитаркам, несущим раненого.

– Наташа, приходил твой отец! Его пароход затонул. Трофим Петрович хочет просить назначение на бронекатер. Как он постарел сразу!

Руки Наташи еще крепче вцепились в край плащ-палатки, на которой, провисая, лежал раненый.

– Постарел?! Еще бы! За двадцать пять лет «Гаситель» стал его родным домом. – И Ларисе. – Нет, нет! Вы нам только помешаете! Вы сменились, ну и ступайте отдохните…

– Алешеньку поцелуйте за нас! – попросила Лина, улыбаясь всем своим светлым личиком – загар никак не пристает к ее нежной коже.

Ботинки у девчат растоптались, ободрались, береты пропылились, грязные от ползанья по земле комбинезоны залатаны на локтях и коленях, но тем ярче бросается в глаза цветущая молодость подружек. Лариса много старше, но строгое, выразительное лицо ее даже рядом с этими юными девушками невольно останавливает взгляд.

Она отстает от них и с минуту смотрит в сторону заводов, откуда идет сплошной дикий гул и обвальный грохот. Черная завеса колышется там, заволакивая и берег, и реку с островами, и Заволжье.

«Нам трудно. На Мамаевом кургане трудно. Везде тяжело! Но как люди держат заводы, даже представить невозможно, – думает Лариса, торопливо шагая по ходу сообщения. – Фашисты давят там всей своей мощной техникой и живой силой».

Госпитальное отделение помещалось рядом с операционной, в штольне, устроенной в обрыве балки. Сейчас саперы соединили их одним подземным коридором. Они только что закончили проходку и уносили от штольни оставшиеся бревна и доски.

Возле наружного входа Леня Мотин домывал пол. В больших сапогах-вездеходах, в нижней рубашке, выбившейся из-за пояса, с высоко засученными рукавами, он старательно водил по доскам ветошным жгутом, гоня к порогу лужу грязной воды.

– Дай-ка мне! Дай-ка я! – бойко вызвалась Паручиха, выходя из глубины подземелья. – Терпеть не могу, когда мужик пол моет! Тряпку одной рукой держит и крутит ею, как черт в болоте…

– Ты видела черта-то? – спросил Мотин, смущенно улыбаясь доктору Ларисе Петровне.

– Я все видела! Чертей этих – и еще хуже того – вон по всему берегу! Покуда им не собьем рога, все будем как в аду гореть, – отвечала Паручиха, уже завладев тряпкой. – Теперь вот присмотрелась, насмелилась и из ущелья стала выходить, – похвасталась она.

– Тебя Вовка привел, – возразил Мотин.

– А хотя бы и Вовка… Он от смертушки не заслонит!

Лариса, радуясь предстоящей встрече с сыном, прошла в палату, и снова овладела ею мучительная мысль о том, как трудно здесь ее мальчику. Без воздуха, без солнца, среди запаха лекарств и мигания коптилок ребенок стал похож на бледный росток картофеля в подполье. Сегодня он почему-то не бежал навстречу матери. Она подошла к своим больным, порасспросила дежурную сестру, сама проверила их пульс и состояние повязок, разговаривая о деле, подсознательно прислушивалась – ждала сына, затем направилась в маленький отсек, отделенный перегородкой от общей палаты. Она уже догадалась: у Алеши сегодня гость – Вовка из «мирного» подвала.

На столе горела большая коптилка из снарядной гильзы, освещая горку чистой посуды, раскрытую книгу и двух мальчиков, сидевших в обнимку на табурете. Значит, подружились. Над столом аптечка, по стенам две узенькие койки. На одной спят Леня Мотин и Алеша, на другой – по очереди палатные врачи и сестры. Нет, сын хирурга Фирсовой неплохо живет!

– Мамочка! – вскрикнул Алеша, подбегая.

Лариса подхватила его на руки и присела с ним на аккуратно заправленную койку.

– Это Вова Паручин. Он принес мне гильзы от бронебойки, – говорил Алеша, ласкаясь к матери. – Смотри, какие стаканчики!

Лариса посмотрела на «стаканчики», потом на Вову Паручина. Она сразу узнала вихрастого, веснушчатого, хроменького мальчугана, который сновал повсюду, будучи своим человеком и в солдатских блиндажах, и под крышей мельницы, по-прежнему гордо стоявшей среди развалин.

– Как поживает наша Виктория? – спросила Лариса, нежно перебирая мягкие волосы сынишки.

– А что ей делается? – солидно ответил Вовка. – Титьку сосет да пеленки марает – вот и вся ее забота.

– Это та девочка, которая родилась под берегом? – сразу весело насторожился Алеша. – Помнишь, ты мне говорила?

– Да! Маленькая девочка, которую назвали Виктория. Она еще головку не умеет держать.

– Держит! Нынче ее мать ходила по воду, велела мне понянчиться, если заревет. Я маленько понянчил. – Вовка улыбнулся снисходительно при этом воспоминании, но задорное, курносое лицо его выразило и некоторую нежность. – Она головкой-то так и болтает и все норовит губами за щеку схватить. Смешная девчонка!

– Мне бы ее посмотреть! Я бы тоже понянчил. Я люблю маленьких. Любил, – задумчиво поправился мальчик с таким видом, будто все у него уже было в прошлом. – Я даже не знал, что на войне родятся.

– Родятся! – Вовка продолжал сидеть на табурете, свесив недостающие до полу ноги в стоптанных донельзя ботинках. – Бойцы смеются: мол, девчонка к нам на парашюте слетела, а ее мать родила. Я сам слышал, как она стонала. Вот так стонала!

– Значит, смешная наша Витуся? – улыбаясь сквозь подступившие слезы, поспешила перевести разговор Лариса.

– Прямо умора! Наверно, боевая будет, вроде девчат, которые ловят людей на Волге.

– Как ловят? – спросил Алеша.

– Из воды вытаскивают, когда разобьется баржа или катер. Наденут спасательный пояс, веревку через плечи – и пошел! Ночью на крик плывут. На них нацепятся, будто рыба на наживку, а с берега тащат. Я тоже тащил. Веревка натянется, аж дрожит. Там одна цыганка есть – Дуся. Тонкая, как щука. И плавает, ровно щука. Ее бомбой не утопишь. Поплыла раз и никого не схватила, не успела. Выплыла обратно. Глаза – вот, по кулаку. И заплакала. Обидно же, что все утонули.

– Цыгане – это те, что ездят? – Алеша, крепко обхватив ручонками шею матери, прижался к ней: он не мог представить, как это бросают в воду девушек на веревке вместо наживки, да еще ночью, и ему стало страшновато.

А Вовка продолжал спокойно и самоуверенно:

– Тошно им, значит, цыганам-то на месте жить. Дуся ушла от них, выучилась на токаря. Теперь санитаркой работает. А отец ее за Волгу уехал с табором. Я его видел. Черный тоже, только большо-ой! Усищи длинные, как у жука, аж до плеч… Штаны… не разберешь, юбка это или штаны. Больно широкие! Настоящий атаман цыганский. Его рабочие спрашивали: «До каких пор вы ездить-то будете?» – «До тех, говорит, пока земля стоит. Нас, говорит, сам Сталин агитировал, а напоследок сказал: „Пусть ездят, будь они прокляты!“»

– Цыган врет, конечно, – сказала Лариса. – А ты, Вова, приходи к Алеше чаще.

– Будет время, загляну, – важно пообещал Вовка. – Хочешь, я тебе губную гармошку у немцев стащу? – неожиданно спросил он Алешу. – У них всякого барахла – завались. Все с собой тащат. Только открытки у них почему-то одна срамота. Ну, просто срамота! Мне бойцы не велели их брать. А гармошки занятные. Достать гармошку?

– На гармошке я не играю… Я только на пианино.

– Ты? – Вовка с изумлением уставился на маленького мальчика. – Посмотрел бы я, как ты играешь на пианине! Что-то не похоже…

– Он правда играет, – сказала Фирсова, отдыхая душой около детей. – Он хорошо… играл…

– Скажи пожалуйста! Ну, пианину я достать не смогу. Знаю, где есть, да ведь в кармане ее не унесешь!

Лариса смеялась. Серые глаза ее так и сияли материнской лаской. Она достала из кармана шинели сверток, в котором оказались яблоко, кусок хлеба и плитка шоколада, взяла нож и разделила все на две равные части.

– Это тебе, – сказала она, подвигая половину угощения Вовке. – А это Алеше.

Вовка застеснялся. Он чувствовал себя бойцом, разведчиком, с ним по-серьезному разговаривали командиры, но ему было всего одиннадцать лет, и он взял гостинцы.

22

– А Лёне? – спохватился Алеша, когда Вовка ушел. Ему попросту стало стыдно, что, увлеченный новым знакомством, он забыл о своем старом дружке.

– Лёне потом…

– Нет, сейчас надо! – Маленькие ловкие пальчики разломили шоколад на дольки. – Это мне, это тебе, это Лёне, это дяде Прохору, это Лукичу. А это? – Алеша подумал и сказал серьезно. – Это опять мне.

Лариса глядела на сына и думала: «До чего же он похож на отца!»

– Почему ты так смотришь?

– Ты очень похож на папу…

Минуточку помолчали.

– Леня говорил, что наши танки всех сильнее. Правда?

– Правда.

– Только бы не разбомбили, да? Вот: железные, крепкие, а почему-то горят. Это от бензина?

– Не знаю, сынок. Танки заправляются не бензином, а соляркой.

– Сейчас пойду спрошу дядю Прохора, он танкист, и шоколад ему отдам.

Алеша взял гостинцы, крупным, деловым шагом, явно кому-то подражая, пошел было к двери, но вернулся.

– Ты не беспокойся, он скоро опять нам напишет!

Фирсова, нервно нахмурясь, посмотрела вслед сыну, достала из своей походной сумки письмо, единственное за последние месяцы. «Снова молчит! Что же это такое?! Почему он не ответил мне?»

Разговор с сынишкой расстроил Ларису: боится за отца, но, чтобы не волновать ее, не высказывает этого прямо.

Столько счастья было в семье – и все развеяно!..

Алеша вернулся быстро, тихонько подсел рядышком.

– Ты папино письмо читаешь? Почитай вслух, я еще послушаю.

Она поцеловала сына в коротко подстриженную челку, и стала читать.

– «Здравствуйте, родные мои!

Как жестоко, что я потерял вас. Получили мы задание прорвать танками оборону врага и забросить в его тыл десант в помощь партизанам. Задание выполнили, но потом противник задал нам такого перцу, такие силы стянул к пробитой нами бреши, что вывести танки обратно на этом направлении не удалось. Тогда мы двинулись по тылам фашистов в обход. Крушили их поезда, набегали на аэродромы, приземляли самолеты, не успевшие уйти в воздух, ломали те, что стояли в укрытиях. Я не хвастаюсь, дорогие мои, но хочу, чтобы вы простили меня за долгое молчание. Конечно, не легко нам было, и чем дольше находились мы в окружении, тем суровее относились к захватчикам, потому что злодеяния на нашей земле они творят неслыханные». – Тут Лариса, как и прежде, начала читать про себя.

– Что они творят? – требовательно спросил Алеша. – Почему ты мне не читаешь? Убивают, да? Я ведь знаю, что они убивают. – Он вздохнул всей маленькой грудью. – Дядя-то Прохор умирает!.. Я шоколад даю, а он не может… убили, сволочи!

– Что ты сказал, Алеша? – строго спросила мать.

Круглые глазенки смотрели на нее тепло и печально.

– Я говорю: убили, сволочи, дядю Прохора.

Мальчик снова вздохнул от тяжести недетской скорби, и у Ларисы не повернулся язык сделать ему замечание за новое в его лексиконе словечко.

«Да, сволочи!» – мысленно согласилась она и вспомнила, разбередив душевную боль, как писала мужу о смерти близких. До сих пор нет ответа на то письмо. Ну, разве мог он не ответить ей?! Нельзя забыть картину похорон: в глубокие воронки на мостовой положили вынутых из подвала мертвых, одетых в шубы, валенки, плащи, резиновые ботики, и забросали обломками кирпича, пыльным щебнем. А только отошли, рухнула стена соседнего дома, завалив и улицу и могилы.

23

Командарм Чуйков знал все, что творилось на линии обороны, но еще не успел посмотреть госпиталь в Долгом овраге; заботился о его снабжении, горячо интересовался эвакуацией раненых, а побывать там времени не хватало.

И вот выбрал несколько минут… Вместе с Решетовым и своим адъютантом он обошел отсеки, где лежали раненые, заглянул на кухню, на склады, в перевязочную и под конец появился в операционной.

За полчаса до этого на стол положили раненного в живот.

– Множественное ранение кишечника. Вы оперируйте, а я стану помогать, – предложил Иван Иванович Ларисе – и к Варваре: – Приготовьте все необходимое для немедленного переливания крови!

Раненому дали наркоз… Операция была в разгаре, и хирурги не обратили внимания на вошедшего командарма, хотя его знало все побережье. Когда он проходил по окопам, лица солдат и командиров светлели, если распекал, его ели глазами не из показного усердия, а потому, что боялись упустить каждую малость, им высказанную.

Следуя за Решетовым, Чуйков прошел по операционной и занял место наблюдателя у стола Фирсовой.

Хирурги продолжали сосредоточенно работать.

Электрический свет, проведенный от движка на устье балки, поминутно колебался, и легкие, как паутина, тени дрожали на белых простынях, которыми были затянуты потолок и стены большой подземной комнаты. Керосиновые лампы стояли наготове.

– Силен парень! – сказал генерал, понаблюдав за операцией. – Но и вы, хирурги, тоже…

Чуйков видел раненных в живот на поле боя и знал, что такие раны смертельны. Оказывать тут помощь надо немедленно, но для этого хирург должен быть у самой линии огня.

«Ах, молодцы вы! – уже про себя сказал командарм, окинув взглядом людей в белом, склонившихся над операционным столом. – Ведь вы нам целые дивизии возвращаете в строй, сотни тысяч обстрелянных солдат сохраняете для фронта. Однако не легка ваша работа!»

– Если бы он пораньше к нам попал, а то поздновато, – озабоченно бормотал Иван Иванович, осторожными движениями помогая Ларисе.

«Смотри ты, как разворочали человека, боль-то какую перетерпел! – думал Чуйков, с глубокой тревогой следя за операцией. – Беречь надо людей. Ох, как беречь и как жестоко надо бить врагов, принесших на нашу землю все эти муки!»

– Вы, медики, настоящие герои! – сказал он, обращаясь к Решетову. – Все трудности разделяете с солдатами. Не только блестяще наладили санитарное обслуживание фронта, но и сами стали на передовые линии. Очень поднимается боевое настроение солдат, когда они уверены, что им в любое время окажут помощь.

– Так и должно быть, – хмуро ответил Решетов, в глубине души польщенный похвалой командарма. – Мы не выходцы из народа, а дети его, слуги его дела.

– Ей-богу, генерал волновался во время операции! – сказала оживленная Софья Шефер, когда Чуйков ушел. – А ведь столько видел за время войны!

– Видел, да не всматривался, – задумчиво возразил Иван Иванович. – Не стоял же он возле каждого раненого.

24

– Фашисты посылают нас топиться в Волгу, а мы собираемся выхаживать раненых, – Фирсова сняла маску, перчатки и улыбнулась, довольная удавшейся операцией. – Когда мы попадем в лучшие условия, то, конечно, станем работать в спецгоспитале, и я буду в челюстно-лицевой группе. Меня очень интересует восстановительная хирургия. Сейчас мы заботимся только о том, как сохранить людям жизнь, а ведь придется думать о красоте ее.

– Конечно! – Иван Иванович тоже просиял, ощутив теплоту в словах и голосе Ларисы. – Вы помните бронебойщика Чумакова, того, что сам прибежал на операционный стол? Жив ведь он. Как же! Письмо я от него получил. Пишет, что в строй не обещают вернуть, но трудоспособность у него сохранится. Конечно, если он пожелает работать. А разве он может не пожелать?! Так и пишет: «Все равно вернусь в армию. Не пригожусь в строю – к вам в госпиталь проситься буду санитаром, пока не окрепну». Значит, скоро собирается вырваться. Возьмем его в будущий спецгоспиталь?

Разговаривая, Иван Иванович машинально снимал перчатки и, глядя на Фирсову, приближался к ней.

Хотя и противилась она сердечному влечению, хотя и настраивала себя против Аржанова, а все невольно подавала ему надежду…

Варя наблюдала за ними – для нее-то не проходила незаметно эта тяга любимого человека к другой женщине! Опять ее насторожила особенная мягкость в его голосе, когда он разговаривал с Фирсовой. Ни разу в самых задушевных разговорах с нею, Варварой, не выказывал он такого сердечного волнения, как в двух-трех словах, обращенных к Ларисе.

«Что же это?» – подумала Варя.

Никогда раньше ее сердце не испытывало ревности, а сейчас оно сжалось от нестерпимой боли.

– А я где буду?

– Ты тоже с нами будешь работать, – ласково пообещал Иван Иванович, мельком посмотрев на нее.

Девушка печально и беззащитно усмехнулась:

– Да, да, конечно, и я с вами…

К Ольге Варвара не ревновала. Могла ли она ревновать чужого мужа, преданного своей жене? Там была даже обида за его страдания. Но с тех пор как доктор остался один, многое изменилось. После памятного прощания на Каменушке, когда он сказал, что не полюбит никакую другую женщину, у Варвары появилась надежда, а после встречи на волжской переправе она поверила в возможность будущего счастья с ним. Конечно, не здесь, не среди ужасного грома огненных взрывов и бесконечных утрат, а позднее, если они останутся живы. За себя Варвара почти не беспокоилась. Ей казалось, что она, как и Хижняк, сделалась неуязвимой: пули и звонкие осколки летели мимо нее. Но за Ивана Ивановича она боялась все время. Он такой большой и не умеет легко проскользнуть в опасных местах. Он многое не сможет сделать с такой ловкостью, как она, тоненькая и проворная, точно подросток. Но когда он стоит у операционного стола, Варвара повинуется ему с величайшей готовностью. Счастливая Лариса Фирсова! Сейчас главным действующим лицом была она, Иван Иванович только помогал ей. Варвара знает: помогая, Аржанов учит молодых врачей, а с Ларисой советовался потому, что уважает в ней равного ему работника.

«Значит, мне надо стать похожей на нее. Нет, стать еще лучше, еще больше знать и уметь. Но я состарюсь, пока добьюсь этого, а он, хотя и обещал, полюбит другую! Уже полюбил…»

Варвара тоже не щадила себя в работе. Она знала: все районы Сталинградской области, свободные от врага, превратились теперь в госпитальную базу фронта. Когда девушка сопровождала раненых в госпитали на левом берегу Волги, ее поразили большие склады продуктов повсюду.

– Это подарки граждан из тыла. Дары для раненых от колхозов и городов, – сказали ей.

Сюда присылали фрукты из Средней Азии, солнечные вина Кавказа, лососей и кету с Дальнего Востока, сибирских омулей, сыр из Башкирии, мед и сало центральных русских областей. Народ ограничивал даже паек детей, все отдавая фронту.

«Страна только этим сейчас живет, и нам надо во что бы то ни стало удержаться здесь!» – думала Варвара, пробираясь к своему блиндажу. Ни одного свободного движения: то ползком, то бегом, пригибаясь среди навалов земли и развороченных бревен, осматриваясь, угадывая, откуда грозит опасность. Многое уже делается машинально, по привычке, а мысли идут себе, идут: «Говорят, сегодня фашисты ворвались в цехи „Красного Октября“. Бедный Платон, нелегко ему там приходится!»

Варвара обернулась к реке и с минуту смотрела, прижимаясь к груде небрежно сваленных мешков, набитых чем-то сыпучим, может быть, крупой. Волга, свинцово-серая, угрюмая, уже похолодела. Она текла мимо пожелтевших островов неспокойно. Снаряды, осколки мин, пули осыпали ее, покрывая поверхность мгновенно вскипавшими бурунами. Тяжело ухали авиабомбы по всему широченному плесу.

Мальчик лет десяти выскочил из траншеи, забрел в реку так, что сразу подмокли подвернутые до колен штанишки, и, размахнув ведром грязь и сор, зачерпнул воды.

– Эй ты, отчаюга! – крикнула Варвара звонко. – Марш отсюда!

Мальчик обернулся, и она узнала Вовку, сына Паручихи.

– Мы Витуську купать собираемся! – сообщил он весело и исчез, точно сквозь землю провалился.

Девушка представила, как он пыхтит сейчас, пробираясь к своему подвалу по сточной трубе. Наверно, согнулся, тащит ведро перед собой, расплескивая воду на людей, сидящих в этом убежище, пока они кружками и просто руками не ополовинят его посудину.

«Нашли время купать ребенка! – подумала Варвара. – Уж лучше бы ночью…»

И ей самой мучительно захотелось помыться. Она вспомнила новую баню на Каменушке, светлую, чистую, с обилием горячей воды, широкими скамьями и большими, словно серебряными, тазами. Сколько хорошего было до войны! Однако многое даже не замечалось в мирной жизни. Будто так и надо. Радовались, точно обновке, выстроенной школе, богато оборудованному клубу, теплым жилым домам, а то, что работали, учились, веселились, – воспринималось как должное, обычное. Но ведь всего этого может и не быть. Что, если победят фашисты?.. Ведь это из-за них ручьи, бегущие с Мамаева кургана к Волге, бывают совсем красными от крови, а балка между заводами стала называться логом смерти. Это из-за них прокаленная южным солнцем земля в городе на целый метр пропиталась человеческой кровью и липнет к саперным лопатам…

– Ах, чтоб вы сдохли! – со злостью сказала Варвара, сбегая вниз по ступенькам блиндажа.

В тесном, скупо освещенном помещении, похожем на берлогу медведя, сидели у стола Наташа и Лариса и ели суп из одного солдатского котелка.

– А где Лина? – спросила Варя, привыкшая видеть девчат неразлучными.

Наташа пожала плечами – привычка, от которой никак не могла отделаться.

– Семен? – догадалась Варвара.

– Ну, конечно! Увидела и прямо при всех повисла у него на шее. Сидят теперь в трубе у разведчиков на Соляной набережной.

– Очень хорошо! Не часто приходится им встречаться!