Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
– Вот до чего довело тебя смирение! – упрекал Макс.
– Мы достигнем мировой славы! – возвещал дядюшка, потрясая книгой Гитлера «Моя борьба». – Ты, Макс, должен вступить в партию национал-социалистов и стать военным. Когда вы завоюете Восток, ты не останешься под старость без куска хлеба.
50
Макс Дрексель долго думал. Ему казалось, что в самом деле иного пути нет. Он пришел бы к фашистам и без советов дядюшки, но не ожидал таких жестоких испытаний для доказательства преданности фашистскому режиму. На его счастье, дивизию, в которую он попал, вскоре бросили в бой, и она из эсэсовской, особого назначения, стала обычной армейской частью. Макс начал воевать, чувствуя себя частичкой военной машины, так крепко завинченной, что вырваться было бы невозможно. Он воевал ожесточенно, защищаясь и сам от смерти, на которую его толкал весь ход событий, но вид выжженных дотла советских городов наводил на него уныние. Какой клочок этой несчастной земли перейдет после победы в его собственность? Может быть, это только обещание пустое? Что заслужит рядовой солдат, кроме места в братской могиле?
Всегда и везде Дрексель думал о своих детях и жене и, представляя их жизнь на ферме скупердяя брата и сварливой невестки, не находил в себе сил пинать сапогами подползавших к походной кухне, ослабевших от голода русских ребятишек. Вдруг он останется гнить среди просторных здешних полей?! Такая возможность никак не исключена. Что тогда будет делать его несчастная жена с тремя малышами на руках?..
Это было далеко от Сталинграда, о котором Макс уже наслышался. Фашисты трубили и гремели на весь мир о неслыханном бомбовом ударе, сделанном их авиацией. Из каждого репродуктора передавались рассказы о громадном городе, уже несколько недель горевшем на Востоке, о великих боях на берегу Волги и десятках разгромленных советских дивизий. Больше всего говорилось о геройстве гитлеровцев и близкой победе. Но солдаты сами делали из сообщений соответствующие выводы: Гитлер и Геббельс обещали взять Сталинград к двадцать пятому июля, но не взяли его и к двадцать пятому сентября. Проходит и второй назначенный фюрером срок. Поток раненых с Восточного фронта все увеличивается, и не прекращается отправка войск, которые валятся туда, как в бездонную пропасть. С каждым днем упорнее и упорнее из уст в уста идет слух, постепенно заглушая хвастливую радиоболтовню и газетные возгласы, идет слух о невероятном упорстве русских, о страшных потерях под Сталинградом.
На одной железнодорожной станции Макс Дрексель увидел небольшую группу измученных женщин с ребятишками и узлами. Два немецких солдата отгоняли их от вагонов, отпихивали прикладами. Потом подошел ефрейтор и потребовал документы. Документы были обычные, какие выдавала гитлеровская комендатура жителям окупированных районов: на одной стороне бумаги написано по-немецки, на другой – по-русски. Но ефрейтор оживился, что-то сказал ближнему солдату, и оба с острым вниманием оглянули женщин.
– Откуда? – спросил второй солдат, заметив это внимание.
– Из Сталинграда, – ответили хором несколько голосов.
Макс заметил, как сразу изменилось лицо солдата.
– О-о! – воскликнул тот. – Из Сталинграда?!
И все трое повторили с каким-то удивлением и даже почтением:
– Из Сталинграда! О-о!
Никто из них не тронул женщин, когда они ринулись в тамбур вагона.
После этого Макс долго размышлял: что же значило это многозначительное «о-о!» и почему солдаты не тронули женщин, когда узнали, что они из Сталинграда?
Он был плохой мыслитель, но ему невольно вспомнилось, как в один год разорился и схоронил почти всю семью кулак Бертель и как долго в деревне при упоминании его имени люди восклицали: «О-о! Бертель!» Бертеля многие не любили, но несчастье его было слишком велико, а народ не остается равнодушным к большой беде: это не жалость даже, а суеверное уважение к безмерному чужому горю, которое может постигнуть каждого.
Отчего же солдаты Гитлера могли посочувствовать сталинградцам? Значит ли это, что они были не настоящими фашистами и не верили в победу?
И еще один случай в походной жизни запомнился Максу Дрекселю и очень смущал его в минуты раздумья. Макс, как и многие гитлеровцы, презрительно относился к союзникам-румынам. Без всякого стеснения он и его приятели выкидывали румынских солдат и их вещички из помещений, облюбованных под постой.
Но однажды они прозевали, и молоденький румын, улыбчивый и смуглый, как головня, застрял в доме. На улице была страшная непогода, и у фашистов, засевших в тепле, не то от внезапного благодушия, не то от лени, вызванной усталостью, не возникло охоты связываться с ним. Потом в дверь прошмыгнула русская старуха в мокром тряпье с мальчиком лет пяти, которого она держала за руку. При виде оборванки солдаты зарычали, как сытые собаки. Но мальчишка был прехорошенький. Кто-то заметил это, и старуху тоже не выгнали. И целый вечер она сидела неподвижно, скорчась в уголке, прижимая к себе молчавшего ребенка. А румын все ходил взад и вперед, улыбался, тихонько насвистывал, даже напевал и наконец до того примелькался, что на него перестали обращать внимание.
И вдруг Макс Дрексель увидел, как он подошел, к старухе и, вытащив из-за пазухи смятую лепешку, улыбаясь, протянул ее мальчику.
– Ты сегодня, наверно, не ел.
Чертов румын! Кусок бутерброда застрял у Макса в горле, когда мальчик боязливо протянул за лепешкой худенькую ручонку.
«Мы ели и пили, и нам в голову даже не пришло, как голоден этот ребенок, который смотрел на нас, не смея шевельнуться», – подумал тогда Макс и так почему-то рассердился на румына, что выгнал его на улицу.
Уже потом Макс додумался, отчего ему стало так досадно: он сам не смог бы ничего дать ребенку, боясь насмешек своих солдат, а румынский пехотинец, наверно, трусливый в бою, не побоялся их. Вырвавшись за дверями из крепких рук Макса, он насмешливо улыбнулся и ушел, ежась, но весело насвистывая под проливным осенним дождем.
Вообще Макс Дрексель думал слишком много для солдата. Но что поделаешь, когда в котелке бурлит?!
51
Совсем иначе чувствовал себя Курт Хассе.
Когда дивизию сняли с Воронежского направления и спешно отправили под Сталинград, Курт заявил: – Довольно тянуть канитель! Теперь мы сбросим русских в Волгу. Мы им покажем!
За год до этого один из приятелей Курта попрекнул его тем, что его отец, Арно Хассе, начальник лагеря, выполняет роль палача. Самолюбие Курта было уязвлено, и он донес на приятеля. Он понимал, что государством нельзя управлять без насилия, но все-таки не жандарм, мастер застенка, а бравый прусский офицер являлся его идеалом. Курт Хассе хотел служить империи – она льстила ему тем, что причисляла его, некрасивого и тщедушного, к избранной расе. День, когда он надел военный мундир, и не простой, а форму СС с серебряными галунами и эмблемой смерти на рукаве и фуражке, был самым торжественным днем его жизни.
И таким же счастливым показался ему день, когда его отца назначили командиром дивизии, отправлявшейся на Восточный фронт. Теперь этой дивизии суждено было закончить бой под стенами Сталинграда. Узнав об этом, Курт Хассе стал говорить, что русские умеют воевать, что они самый сильный противник, с каким встретилась Германия на полях сражений. Он очень опасался опоздать к завершающей победной битве. Фюрер не жалел сил для захвата города на Волге. Те, кто осуществлял его предначертания, конечно, будут награждены. Хотя Курт был еще молод и зелен, но аппетит к жизни у него уже развился. Кусок русской земли не меньше трехсот гектаров пришелся бы как раз по его зубастой пасти.
Вид разбитого города не поразил молодого фашиста.
– Чистая работа! Но мы им еще не то устроим! – сказал он в штабе дивизии, презрительно кривя тонкие губы. – Римляне распахали место, где стоял непослушный Карфаген… Мы перепашем всю Россию и поделим ее земли между нашими героями.
– Браво, Курт! – воскликнул старый Хассе, выглядевший великолепно в мрачном блеске своего мундира.
– Браво, Хассе-младший! – сказали офицеры, находившиеся в богато обставленном блиндаже бывшего начальника лагеря смерти, а теперь генерала дивизии.
Им нравился Курт. Он не захотел остаться на Дону, в полевой жандармерии у бывшего сослуживца отца по лагерю. Уже после первых сражений в заводском районе командир роты Аппель Хорст представил его к награде.
Аппель Хорст отличился под Воронежем. Партизаны убили там пятерых гитлеровцев. Чтобы отучить русских от таких выходок, послали роту Хорста. Его молодцы немедленно окружили село… Хорст сам расстрелял из пулемета полный сарай жителей. Потом в одной избе сожгли живьем только детей, потом только взрослых, кажется, родителей этих детей. Аппель Хорст полагал, что у него есть твердая воля.
– Я закалил себя еще в лагере, – говорил он. – Я там лично расстреливал заключенных.
Некоторым однополчанам Хорст казался добродушным. На самом деле он был туп. Его голубоватые глазки тоже не оживились при виде сталинградских развалин. Не все ли равно где воевать! Шнапс есть. Жратвы много. Находились и женщины. Мысли о других благах жизни туго проникали в низколобую голову офицера Хорста, покрытую целой копной курчавых, жестких волос. Солдаты и офицеры в его роте были на подбор, да и весь полк, которым командовал Эрих Блогель, рослый румянощекий красавец, был составлен «орешек к орешку».
– Мы вместе выполняли волю фюрера в лагере смерти, – сказал в кругу приближенных Арно Хассе. – Потом мы передали наши обязанности на родине женщинам и инвалидам войны. Патриоты выполнят свое дело. А мы должны выполнить волю вождя здесь, в колоссальном лагере, каким станет Россия после падения Сталинграда.
Автоматчики роты Хорста первыми вступили на «Красный Октябрь». Перебежчик, бывший служащий завода, провел их на заводскую территорию по неглубокой балке, мимо сгоревших домиков Русской деревни. Неожиданным броском они сняли боевое охранение и, следуя за своим проводником по темным туннелям, пробрались в цех блюминга и смежный с ним литейный.
– Ого! Здорово тут поработала наша авиация! – с гордостью промолвил Курт Хассе, осматриваясь по сторонам.
Целые пролеты лежали на земле вместе с конструкциями гигантских мостовых кранов. Помятые листы кровельной жести гремели под ногами, хрустело стекло… Стены, сложенные из кирпича, между железобетонными колоннами тоже обрушились, и в широченные проемы виднелись другие, такие же разбитые цехи, груды искореженных металлических ферм, горы кирпичного щебня.
– Дали им тут жару! Что ты скажешь, Макс?
Макс Дрексель пожал широкими плечами и ничего не ответил.
– Нет, ты смотри, какая мощная сила наша авиация! – не унимался молодой фашист.
Дрексель окинул взглядом мертвые прокатные станы и громады грузных станков, на которых лежали обрушенные перекрытия.
– Все-таки жалко, что пришлось разрушить завод. Сколько тут вложено труда.
– Труда-а? – передразнил Курт Хассе. – Разве вы, крестьяне, способны понять величие уничтожения?.. Мы заставим русских восстановить все это… Нет, мы их заставим построить для нас такие же заводы на другом месте.
– Тише! – окликнул солдат Аппель Хорст. – Вы сюда не на экскурсию пришли! Слушать мою команду! – Он поговорил с перебежчиком, который изъяснялся по-немецки совершенно свободно. – Вот задача. Мы теперь в тылу у русских. Эти цехи примыкают к мартеновскому. Мы двинемся туда и постараемся его захватить. – Хорст положил руку на плечо перебежчика, – он из немцев, живших в Поволжье. Долго работал здесь, знает все подземные ходы и приведет нам подкрепление.
52
К вечеру фашисты бросили на участок между заводами около пятидесяти танков. В тесных закоулках среди развалин танки теряли маневренность. Здесь же, где рабочие поселки были сровнены с землей, а деревья садов скошены осколками бомб и снарядов, они атаковали свободно.
Бойцы морской пехоты, среди которых находился и Семен Нечаев, сидели в окопах у северо-западного угла завода. Стреляя из бронебоек, они подожгли восемь танков. Тогда противник направил в бой новые части, и они при поддержке минометов смяли левый фланг моряков.
– Сколько же их там, проклятых! – ругнулся Семен Нечаев.
В это время взрыв мины вывел из строя его пулемет. Слегка оглушенный, Семен, сразу ощутив неладное, заглянул в прорезь щитка. Нелепо задранное дуло пулемета смотрело куда-то в сторону. Это походило на дурной сон.
Семен огорченно крякнул, отшатнулся и вдруг заметил погнутую железку на низком столбике и надпись на ней: «Рвать цветы воспрещ…» Остальная часть надписи вывернулась наизнанку.
Что тут было – заводской скверик или детский сад, – но было что-то очень нужное для красоты и полноты жизни. Доставая гранаты, приседая на крепко поставленных ногах, Семен вспомнил, что в самом деле тут находился детский сад. С неделю назад еще стояли остатки маленьких скамеек, а возле груды кирпичного щебня валялись погнутая ванна, разбитая посуда и крохотный красный детский башмачок. Кто-то из братвы подобрал его, понянчил на сильной ладони – вот, мол, какой человечище топал здесь без всякой опаски! – и поставил в нишу под бруствером, как заветный талисман. Этот крохотный башмачок с облупленным носком взволновал влюбленного матроса Нечаева, пожалуй, не меньше, чем вид разрушенного завода: ведь у него с Линой Ланковой могли бы быть дети! Надпись, чудом сохранившаяся в уничтоженном саду, тоже звала к отмщению.
Морякам удалось приостановить гитлеровцев, и тогда Семен увидел Ваню Коробова, который, вовремя подоспев со своими бойцами, не только помешал фашистам наступать дальше на левом фланге, но и помог отбросить их назад из занятых ими траншей.
– Спасибо! – говорили моряки, угощая пехотинцев махоркой и папиросами.
– Не за что! – отвечали те, порядком запыхавшись. – В другой раз вы нам подсобите.
– Братишка, да ты ранен! – сказал Коробов, столкнувшись вплотную с Нечаевым. – Ребята, где Хижняк? Или санинструктора сюда…
– Хижняк раненых в укрытие стаскивает, мирных жителей сейчас подобрал, женщину с девочкой.
– А мальчишка? – быстро спросил озабоченный Коробов, помогая Семену снять бушлат. – Там еще пацаненок или девочка маленькая…
– Пацана убили.
– Ну-ка, ну-ка, что у тебя? – подоспевший Хижняк повернул моряка спиной к свету, осмотрел и обмыл спиртом его рану. – Осколком ударило. Надо, голубчик, в медсанбат. Не опасно, до свадьбы заживет, но полечиться придется.
– Раз не опасно, о чем толковать!
Хижняк не успел возразить: связной Цветкова – командира бывшего рабочего отряда – вбежал в траншею:
– Товарищи, вас обошли! Немцы на мартенах. В дивизию мы уже сообщили, побежал другой связной, а меня товарищ Цветков – к вам, чтобы знали…
– Ты отдохни и двигайся к берегу, а я побежал, – горячей скороговоркой сказал Хижняк Семену Нечаеву, засовывая конец бинта под повязку. – У нас медпункт под мартеновской печью, в насадке. И сборный пункт там же…
Хижняк бежал под черно-серым небом, падал в холодную грязь, перелезал через груды щебня, шевелившегося от минометного обстрела. Осколки точно искали фельдшера, рыская повсюду. Вечер ли был, день ли?.. Уже давно пропало для сталинградцев солнце. Исчезли звезды. Сплошная дымная мгла круглые сутки висела над заводами… Ветер, который все это время душил бойцов гарью и облаками пыли, носился, завывая, как голодный пес, среди мокрых развалин, гремел помятыми листами обгорелого кровельного железа. Но его тоскливый вой заглушался грохотом стрельбы.
«В дивизии знают. Значит, послали уже бойцов… Нельзя же отдавать мартены!» Фельдшер посмотрел в сторону Волги, где в качающейся мгле быстро плыли разорванные ветром клочья белого тумана. «Ох, погодка!»
Хижняк торопливо полз на четвереньках, опирался на локоть, оберегая санитарную сумку. Ему было жарко, пот заливал глаза. Одна мысль лихорадочно билась в мозгу: «Живы ли раненые в насадке? Не перебили бы их немцы! Вскочил бы! Побежал бы! Ан нет, скрепи сердце, зажми его в кулак – и ползи…»
Добравшись до ближнего цеха, Хижняк увидел бойцов из своего батальона.
– Ребята, на мартенах немцы, – предупредил он. – Глядите, чтобы не ударили вам в тыл.
– Знаем уже, – хмуро ответили красноармейцы.
Здесь Хижняк нырнул в знакомый туннель и пустился по нему, то и дело натыкаясь на идущих людей. Добежав до поворота туннеля к Волге, он вылез наверх и двинулся по соединительному ходу к шихтовому двору, где длинная гряда железного, стального и чугунного лома, спрессованного в тюки и просто наваленного грудами, тянулась параллельно мартеновскому цеху. От взрывов снарядов взлетали мелкая металлическая стружка и обрезки железа, взлетали и увесистые, многопудовые глыбы.
Поглядывая на темневшие перед ним громадные, хотя уже обломанные трубы – четырнадцать труб, стоявших шеренгой с востока на запад между мартеновским цехом и шихтовым двором, – фельдшер отсчитал пятую от берега Волги… Труба десятого мартена… Там, под печью, в насадке, находился его сборный пункт.
Под руками колючие осколки. Земля сплошь усеяна ими. Везде холодное железо рельсовых путей… Тут ходили паровозики с платформами, уставленными чугунными ваннами – мульдами, в которых подавался в печи металлолом, подвозили руду и огнеупорный кирпич и увозили с мартенов в вагонетках глыбы шлака, натекшего с плавки… Еще один рывок, и фельдшер оказался у двери в длинный проход, идущий под рабочими площадками печей. Хижняк сунулся туда, но вдруг в пространстве между печами увидел немцев… Они двигались из смежного цеха – блюминга, примыкавшего под прямым углом к пролетам литейного цеха, возведенного под одной крышей с мартенами.
Фашисты шагали мимо литейных канав, крались вдали по ту сторону печей по сохранившемуся коридору под рабочими площадками, то скрываясь за вагонетками-шлаковницами и за обрушенными трубами воздухопровода, то снова шевелясь в серой полутьме. Они шли прямо на Хижняка, не стреляя, точно вынюхивая, суетясь, как крысы. Фельдшер услышал взрывы гранат и заметил, что черные тени перебегали от насадки одной печи к насадке другой.
53
«Выкуривают!» – подумал Хижняк и в это время увидел красноармейцев, которые открыли огонь из автоматов по наступавшему противнику. Гитлеровцы рассыпались по цеху; застрявшие под рабочими площадками начали стрелять вдоль прохода.
«Будет теперь канитель с ними!» С этой мыслью Хижняк выскочил наружу и побежал вдоль стены цеха к трубе своего мартена: он решил попасть в печь снаружи. Окна, которыми пользовались для ремонта и разогрева труб после остановки печей, были открыты. Там, где раньше разжигались костры для создания тяги, расположились штабы и наблюдательные пункты. Наблюдатели и корректировщики бесстрашно взбирались вверх по железным скобам-ступеням, нагрузив за спину телефоны и походные рации, но Хижняка интересовала сейчас только насадка.
Он проскочил под трубой, влез в дымоход и, согнувшись, затрусил по нему, пока не очутился в насадке – глубокой яме под мартеновской печью, заполненной решеткой из кирпича. Сквозь эту решетку дым из мартенов шел вниз, в дымоход, а затем в трубу. Хижняк шел обратным порядком. Карабкаясь по специально сделанному саперами лазу в задымленном кирпиче, он поднялся к днищу печи и, черный как черт, предстал перед своими пациентами.
Здесь, под печью, в безопасности даже от прямого попадания бомбы, был устроен им сборный пункт. Прямо на решетку настланы доски, брошены матрацы, поставлены даже две кровати, а из кирпичей сложено подобие стола. Получилась большая комната высотой в рост человека, со сводчатым потолком и выходом в сторону коридора под рабочими площадками, который простреливали сейчас немцы.
– Ба, что это значит? – вскричал Хижняк, увидев среди раненых Наташу и Лину. – Быстро переложим всех раненых на пол… Разбирайте кровать! Давайте сюда и вторую.
Девчата сразу поняли, в чем дело, и действовали проворно: на каждом шагу работа санитаров была связана с боевой защитой. Хижняк приложил кроватные сетки к входному отверстию, придавил их всем телом.
– Лина, подавай кирпичи, «стол» пойдет в ход. Наташа, подержи-ка пока вот здесь, чтобы не упало. Ну вот, – уже спокойно заговорил фельдшер, когда сетки были привалены кирпичом, и взял автомат из груды оружия, сложенного в углу. – Теперь нас гранатой не сразу возьмут, а сюда пусть попробуют сунуться. – Он оглядел свой притихший лазарет – десятка три раненых, нахмурился. – Не успели переправить всех в медсанбат; у нас опять потери – убиты сестра и фельдшер – считай, двое носильщиков.
Лина, не расслышав слов Хижняка, вдруг так и прыснула:
– Какой вы смешной, Денис Антонович! Если бы надеть сейчас на вас белый халат!.. Лицо черное-пречерное да блестит!
– Небось заблестит. Это я вспотел, когда сюда бежал. Как подумал, что фашисты в насадку заскочат, сразу пот прошиб…
Тут печь вся задрожала, закачалась под ногами кирпичная решетка, со сводов посыпалась густая пыль.
– Сейчас обрушится. Давайте выбираться отсюда! – Наташа подхватила свою сумку, сразу прикидывая, кого из раненых прежде взять.
Но Хижняк сказал:
– Никуда трогаться с места не будем. Бомбят цех – значит, наша взяла. Значит, выбили немцев отсюда. А печь трясется, потому что высоко на сводах стоит, пыли наглотаешься вдоволь, зато бомбежка тут не страшна. Прошлый раз солдаты испугались – выскочили… Их возле литейной канавы всех убило, а печь стоит себе и стоять будет вечно.
Хижняк открыл флягу со спиртом, экономно плеснув на кусок марли, крепко протер руки, а затем и лицо. Фельдшер от этого не побелел, а марля стала черная.
– Въелась земля, копоть, но кто может взыскивать! – сказал он, задумчиво рассматривая огрубелые ладони. – Не приходится нам тут в резиновых перчатках работать.
– Мы теперь совсем к вам, Денис Антонович! Вместо ваших… убитых… нас сюда. И нам дали копию ответа ленинградцев. Помните, мы все подписывали? – громко говорила Наташа, развертывая бумагу и уже не обращая внимания на то, что все ходит ходуном, и пламя коптилки, поставленной на пол, металось из стороны в сторону, грозя угаснуть.
Фельдшер взял боевой листок почти с благоговением.
– Дошло до них наше послание! Это, дорогие мои, ответ ленинградцев на наше письмо… Ответ ленинградцев! – кричал Хижняк раненым, задыхаясь от пыли, сизым туманом стоявшей теперь в насадке. – Вот, слушайте! – Он присел на зыбком полу так, чтобы мигающий свет коптилки падал на бумагу. – «Бойцам, командирам, политработникам и всем трудящимся Сталинграда! – прочитал он торжественно. – Сталинград – это теперь клятва на верность родине, пример стойкости, образец мужества…» Во! Слыхали, как нас аттестуют! «Товарищи сталинградцы! За вами честь и слава страны. Миллионы глаз смотрят на вас с надеждой… Миллионы рук напрягаются в труде, чтобы помочь вам. Не жалея сил и жизни, мы вместе с вами куем и будем ковать победу над врагом». Вместе будем ковать победу! – повторил Хижняк еще громче. – Понятно, товарищи? И чтобы носа не вешать, а поскорей выздоравливать – да опять к нам, в строй. Вон как нас шатают… Значит, в самом деле вышибли фашистов из цеха, жаль, не попали они под свою бомбежку… Видно, эти молодчики рацию с собой таскают!
Хижняк посмотрел на сестер, сказал, улыбаясь:
– Ну, девчата, вот вам и митинг в мартеновской насадке! Я высказался. Раненым говорить не разрешаю: вредно им в такой пылище. Желаете – дам слово.
– Мы пришли сюда работать, – сказала Наташа. – Можете посылать нас куда угодно.
– В этой вашей наседке мы отсиживаться не намерены! – заявила Лина.
– Я тоже не намерен, но ничего не поделаешь – приходится иногда, – добродушно, понимающе усмехаясь, ответил Хижняк. – Только запомни, Лина: не «наседка», а «насадка». Надо уважать сталеваров! На этом вот десятом мартене работала Ольга Ковалева – первая женщина-сталевар в Советском Союзе. Боевая была! В самом начале обороны пошла в ополчение вместе со своими товарищами с «Красного Октября» и рабочими Тракторного завода. Грудью приняли удар фашистов, задержали их до прихода воинских частей, но многие погибли смертью героев. Погибла и Ольга Ковалева.
Хижняк умолк, посмотрел на Лину.
– Теперь ты сама, как голенище, черная стала. Ну ничего, у нас под берегом полковые саперы баню соорудили. Выпадет денек потише – помоетесь.
– Мы уже забыли, что такое «потише»!
– Кажется, прекращается бомбежка, – сказал Хижняк, прислушиваясь к тому, что творилось на воле. – Сейчас опять фашисты атаковать начнут. Девчата, вам разгружать насадку. Тащите раненых к берегу. Встретите береговых санитаров, сообщите им обстановку. Тут рядом туннель есть – прямо к воде выходит. Айда, покажу его вам. Сам я – на передовую. Сначала к морской пехоте загляну. Есть там один морячок раненый… – Хижняк снова взглянул на Лину. – Не опасно раненный.
– Семен? – сразу угадала Лина и, вся похолодев, сразу утратила задорный вид.
– Да, но говорю: не опасно! Моряка убить не так просто.
– Знаю я! Убить хоть кого просто! Я сама пойду за ним.
– Нет, девушка, пойду я.
Хижняк отодвинул сетки от входа, но прежде чем выйти, осторожно высунул сложенный ватник. Пуля сразу цыкнула рядом, прорвав дыру в телогрейке.
– Должно быть, снайпера оставили! – сказал фельдшер и тотчас услышал в той стороне взрыв гранаты.
Кто-то из бойцов, опомнившись после бомбежки, обнаружил врага по вспышке автомата.
– Ишь злодей, не удалось горячей кровцы попить! – Хижняк с сожалением посмотрел на сквозную дырку в спецовке и повторил свой маневр. Выстрела не последовало, и фельдшер вышел из насадки. Да, со снайпером было покончено. Только тогда Хижняк дал команду начать переноску раненых и сам поволок на плащ-палатке к туннелю капитана, раненного в обе ноги…
Над заводом стояла та же темно-сизая мгла, в которой играли красные отсветы взрывов. Воздух точно кипел от горячих вихрей: из-под берега били «катюши» – работали с танкеток гвардейцы-минометчики, прославленные своей неуловимостью. Реактивные снаряды ложились близко в расположении врага, сотрясая землю жестоким переплясом. В точку правее била артиллерия с левого берега. Это был ответ на попытку противника захватить завод. Несколько раз потом на этом участке разгорались ожесточенные схватки, а к утру красноармейцам пришлось снова отступить…
– Вот тебе и Сталинград – пример стойкости! – с горькой злостью бросил Петя Растокин, устанавливая свой пулемет среди пятитонных стальных болванок. – Как о нас ленинградцы-то пишут! А мы центр сдали, Тракторный сдали, на «Баррикады» фашисты тоже ворвались. Да и здесь нас скоро к самой Волге прижмут…
– Стойкость заключается не только в умении драться, не сходя с места, – сказал Логунов, который проходил по траншее, но замедлил, услышав слова Растокина. – Иногда приходится и отступать. Вот тут особенно нужна стойкость, чтобы не терять веры в себя и не впадать в панику.
54
Отойдя от пулеметного расчета, Логунов взглянул в сторону Волги, и у него у самого стеснило дыхание. Между зданиями цехов уже виднелись разбитые на шлаковой горе вагонетки и слитки шлака, похожие на вывороченные пни. Берег уже близко! Совсем близко!
Завод превратился в поле сражения. Станки, ставшие баррикадами, по нескольку раз в сутки переходили из рук в руки. Немцам оказалось известно все подземное хозяйство завода; в центре города они боялись спускаться под землю, а здесь кто-то их проводил! Кто-то им служил! Неожиданными бросками накидывались они на красноармейцев то с флангов, то с тыла, прорываясь из туннелей сквозь люки.
Так, среди ночи они вылезли из какого-то подвала и, вырезав боевое охранение в группе Коробова, захватили цех.
– Я бы того, кто водит их по подземельям, на лучину исщепал, мерзавца! – Коробов, произведенный недавно в лейтенанты, сморгнул слезы, мешавшие ему смотреть на Логунова. – Каких хороших ребят потеряли, и половину оружия пришлось бросить. Устали же! Такие бои страшенные… Заснули, а те, бандюги, из подвала – раз!..
– На войне всякое бывает, но надо взять цех обратно во что бы то ни стало. – Логунов прекрасно понимал состояние Коробова, и однако же недовольно и сурово хмурился. – Делом оправдаться надо, а не ссылками на причины.
– Мы не оправдываемся, товарищ комбат! Так что разрешите отбить цех обратно? – перешел на официальный тон Коробов.
– Этот цех равен городу на обычном фронте, – разъяснял Логунов, будучи не в силах отделаться от клокотавшей в нем досады. – Представь: вы Воронеж сдали… Да тебя ли мне агитировать?! Это ведь ты заявил: «За Волгой для нас земли нет».
Выйдя из командного пункта, Коробов подоткнул полы шинели за ремень и пустился в короткий, но опасный путь к своему подразделению. Где можно было, он бежал, сам прекрасно понимая все значение борьбы за цех. Желание немедленно действовать оттеснило горестное чувство, вызванное прорывом, и усилило признательность командиру батальона, который, хотя и порычал вдоволь, но не только дал возможность выправить положение, а и договорился по телефону о присылке в штурмовую группу бойцов из морской бригады и нужного вооружения.
Теперь Коробов спешил, чтобы подготовиться к внезапной атаке, бежал, падал, полз, а в глазах его стояли то подходы к цеху и проломы, утыканные огневыми точками, то высокая каменная стена с северной стороны, не поколебленная ничем и потому внушавшая особенное доверие тому, кто скрывался за нею.
«Оттуда мы и двинем, – на ходу прикидывал Коробов. – Там сточная труба рядом. Подрыться из нее под стену легко, сейчас же пошлю саперов. Взорвем и сядем гадам на спину!..»
Едва он вбежал в развалины, где засели теперь его ребята, разразилась бомбежка в «тылу», метрах в ста от расположения группы, сидевшей почти вплотную с противником и потому застрахованной от нападения с воздуха. Вот в это-то время, когда все вокруг почернело и колебалось, бойцы Коробова стали обсуждать план штурма.
Бомбежка еще не затихла, когда группа моряков ввалилась в укрытие, где лежали на щебне солдаты, уткнув носы в разостланную бумагу – чертеж цеха, испещренный пометками.
– Нечаев! Здорово, дружище! – обрадованно сказал Коробов, увидев прибывшее подкрепление. – Давайте сюда! Смотрите, как мы решили: саперы подорвут стену вот здесь, и мы – в пролом… Сначала стремительная атака. Моряков возьмем для штурма. Как только даю сигнал «ворвался», идет группа закрепления.
Семен Нечаев подсунулся ближе, жарко, часто дыша, обхватил за плечи Володю Яблочкина, – видно, очень спешили моряки, получив задание!
55
– Ты вроде на меня похож, – сказал Хижняк Коробову, с чувством симпатии приглядываясь снова к молодому командиру.
– Может, вы на меня смахиваете? – отшутился рассеянно Коробов, весь сосредоточенный на предстоящем деле.
– Ей-право! Только что масти другой и светлоглазый. У меня сын тоже на фронте, на Воронежском направлении, но он больше мать напоминает – сибирской породы.
