Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
«Хорош черноморец!» Логунов не раз видел его в атаке. Да, это гнев мстителя. А теперь у него еще девушку любимую убили. Логунов представил задорное личико Лины, ребяческие ее выходки. Но ведь вынесла с поля боя около ста шестидесяти раненых! Это только здесь, на «Красном Октябре»… «Нечаева, конечно, надо отправить за Волгу. Пусть отлежится хоть с недельку. Под берегом в медсанбате он не усидит».
Логунов уже намеревался окликнуть связного, но Нечаев застонал и открыл глаза.
– Где моя тельняшка? – спросил он, пошарив по груди ладонями.
– Зачем она тебе сейчас?
– Как зачем, товарищ командир? Что я за моряк без тельняшки?
– Вы и так приметные мишени для снайперов, – заговорил Логунов, подсаживаясь возле него и закуривая. – Слушай, Семен, тебе подлечиться надо. Езжай за Волгу, в госпиталь.
– Никуда я не поеду. – Нечаев помолчал, потом добавил с угрюмой убежденностью: – Мы ведь решили, что за Волгой для нас земли нет.
– Окрепнешь и возвратишься к нам.
– Возвратишься… – повторил Семен дрогнувшим голосом, черные брови его насупились.
– Что ты, Нечаев? – Логунов наклонился к нему. – Разве ты не веришь, что сможешь вернуться сюда?
Моряк молчал.
– Ты думаешь, нас в самом деле утопят в Волге? – настаивал на ответе Логунов.
– Моряки не отступают – такая уж у нас традиция, но я человек, и мысли у меня могут быть разные. Когда пошатнули нас фашисты перед заводом, у меня в душе тоже что-то пошатнулось. Драться после того я стал, пожалуй, еще крепче, а вот тут… – Нечаев положил широкую ладонь под горло, – тут тяжелее стало. Никому я этого, кроме вас, не говорил, но боюсь: перешагнут они через наши трупы, перейдут на ту сторону Волги.
– Никогда этого не будет! – горячо возразил Логунов. – Москва не допустит…
– Москва? – Лицо Нечаева выразило нежность и большое волнение. – Может быть, там не знают всего. Может быть, тут вредительство какое-нибудь. На Центральный Комитет я полагаюсь. Но сомнение на меня напало: правильно ли мы тут поступаем? Наверху могут и не знать…
– Партия знает, Семен, значит, и ЦК знает. Ведь мы живем одним дружным могучим коллективом. Не только власть народная, но и контроль народный. Народ сам себя обманывать не будет: не для того он столько крови пролил, чтобы отдать обратно завоеванное. С нами и областной комитет, и комитет обороны. Вот я маленький винтик в громадной военной машине, но вижу: ни у кого нет чувства разобщенности.
– Товарищ Логунов, я разведчик и все представляю, но болит душа. Ходил я в прошлый раз в разведку на Городище, к Самофаловке… Стоят на северо-западном нашем фланге дивизии Донского фронта. День и ночь атакуют они врага. Трупов наворочено – горы… Лежат, раздулись в шинелях – во! – Нечаев сделал округлое движение рукой над своим юношески подтянутым животом. – Сорок дней уже атакуют, но подвинулись километра на два, где и совсем не продвинулись. В ротах осталось несколько десятков человек, а все атакуют. Я там не спросил, а вот вас, товарищ командир батальона, спрашиваю: что это значит?
– Это значит то, что они здорово воюют, Семен, – сказал Логунов, выслушав его с напряженным, суровым вниманием. – Они помогают нам, сковывая силы врага своей активностью. Где и совсем не продвинулись, говоришь? Но ведь не отступили?! Нам казалось, что мы крепко деремся, а они, выходит, еще крепче стоят. Сорок дней! Вот в чем их заслуга. Не удивительно, что у них мало людей в строю осталось…
– Но если и этих выбьют?
– Тогда другие станут на их место. Так и у нас будет, пока немцы не надорвутся.
Нечаев откинулся на подушку, закрыл глаза и с минуту лежал не шевелясь, потом поднялся, стал одеваться. Взгляд его был уже тверд и спокоен.
– Кажется, понял, товарищ командир, но в госпиталь все равно не пойду. Не сдюжу в атаке, пригожусь у пулемета, к миномету пристроюсь, любым видом оружия владею.
60
Оставшись один, Логунов взял полевую сумку и начал было устраиваться с бумагами на столе, но в блиндаж вошел связной, неся два котелка, подернутые паром. Впервые за несколько дней повар ухитрился приготовить горячую пищу.
– Обедать или завтракать? – пошутил Логунов, однако выражение лица его осталось хмурым.
Он начал неохотно жевать, но с неожиданным удовольствием съел полную миску щей, съел кашу и сразу почувствовал страшную усталость….
Проснулся Логунов так же внезапно, как уснул, сел, потер виски, лоб, шею, поправил на ремне кобуру нагана.
– Который же час? – Быстрым движением он высвободил из-под обшлага гимнастерки крупные часы на крепком смуглом запястье. Тикает, бежит себе минутная стрелка… – Три часа ночи. Долго я проспал!..
Логунов подошел к столу, закурил и задумался, сдавливая белыми зубами мундштук папиросы.
«Значит, здорово дерутся на флангах. На северном ни шагу назад не сделали. И на юге в городе стоят: не пустили же фашистов в Красноармейск и в Бекетовку. Фланги держатся, а мы отступаем. Да с какими людьми отступать-то приходится! Отчего же? Выходит, на центр сильнее жмут. Брошено против нас около тридцати дивизий. Их поддерживает авиация – четвертый воздушный флот. Это больше девятисот самолетов! А танки? Целая танковая армия». Беспокойство, похожее на то, которое недавно горело в глазах разведчика, охватило командира батальона. Наедине с собой Логунов тревожился не в первый раз.
Он все-таки заставил себя взяться за бумаги. Надо было написать рапорт в штаб полка. За последнее время уничтожили тысячу девятьсот шестьдесят гитлеровцев. А пленных взяли… четыре человека. И тех силком притащили. Борьба идет смертельная!
Логунов снова отвлекся, задумался.
– Что, трудновато приходится? – спросил, войдя в блиндаж, член Военного совета армии генерал Гуров, невысокий человек с угловатыми под шинелью плечами.
– Здравия желаю, товарищ генерал! – Логунов вскочил с места, мигнул связному, и тот подал стул, обитый кожей, без спинки, правда, зато такой добротный, что на нем не совестно было усадить почетного, но не редкого на передовой гостя.
Командир дивизии Гурьев и его заместитель по политической части тоже постоянно навещали командные и наблюдательные пункты, частенько заглядывали в штурмовые группы. Фронт был необычный, и высший комсостав – как и командарм Чуйков, и начальник штаба армии Крылов, то в форме рядовых, то в генеральских шинелях и папахах, появлялись в самых опасных пунктах обороны.
У Гурова круглое лицо, короткий нос и черные густые брови, раскинутые такими широкими полудужьями, что прежде всего они и видны, и это придает генералу сурово-задумчивый вид.
– Крепко, крепко нажимают! – Он присел к столу, острым, открытым взглядом окинул Логунова. – Вы даже не слыхали, как я вошел. Эдак к вам и противник заскочить может! Чего пригорюнились?
Логунов с минуту молча смотрел на него. Гуров – бывший батрак, до учебы в академии и генеральства отвоевал гражданскую рядовым. Такому можно сказать все.
– Ну-ка выкладывайте, что у вас наболело!
Логунов кивнул связному на дверь и, глядя в его удалявшуюся, согнутую перед выходом спину, сказал:
– Страшновато становится, товарищ генерал: уже к самому берегу нас прижали!
– Прижали, верно! – с горечью отозвался Гуров. – Но страшиться – это вы бросьте! Подкрепление мы вам подбросили? Подбросили. Целая дивизия стала на ваш рубеж. Богунцы, таращанцы, тираспольцы, – богатыри! После первого дня боев плацдарм сразу расширился. Теперь держите его! Нового пополнения долго не дождетесь. Мы и так много взяли, ох, много! Учитесь воевать малыми силами. Берите в бою умением. Страшновато?! Да, конечно, страшновато! – неожиданно признался Гуров. – Зато и недосыпаем, стремимся поспеть всюду, чтобы никто носа не вешал, чтобы солдат был сыт и вооружен по-настоящему, чтобы враг не проскочил в щель, оставленную по ротозейству…
– Да ведь стараемся! – возразил Логунов. – За каждый станок, за каждый камень держимся руками и зубами… Шагу не уступаем без боя. И при всем этом отступаем, товарищ генерал! А куда же дальше-то отступать? Обрыв, Волга рядом. Я бойцов своих ободряю, стараюсь вдохновить всячески, а у самого на душе кошки скребут: что же дальше-то будет?
– Неверно думаешь, товарищ Логунов – кошки-то и скребут. Да разве за нами обрыв? За нами вся страна наша, весь наш народ. Вот вы папиросочки курите… – Гуров потрогал, повертел в руках пачку «Казбека». – В прошлую войну мы без махорки пропадали, а у вас папиросы, да в такой обстановке трудной… Подарок из тыла, наверно?
– Да, получили вчера подарки. Работницы прислали из Хабаровска.
– Чувствуете? Мало того, что народ нас кормит, обувает, одевает, оружие нам шлет, а еще и подарками балует. Ведь это каждый уже от себя отрывает! Да разве можно потерпеть поражение с таким народом?! Вы смотрите, сколько в нем силы и веры в свое правительство, в армию свою! Вот эвакуировались отсюда рабочие Тракторного, «Баррикад», «Красного Октября» и уже новые заводы в Сибири строят. Верят они нам, хотя мы очень многое сдали врагу… Верят потому, что не хотят иной власти, кроме власти народной, и до последнего дыхания будут бороться вместе с нами… – Гуров встал и начал ходить по блиндажу, колебля черные тени.
Логунов понимал, что не ради него одного тратит тут время член Военного совета армии, а обращается через него к бойцам батальона, врубившимся в жесткую землю на волжском берегу.
– На нас обрушился агрессор, вооруженный техникой всей Европы, – говорил Гуров. – Мы отступаем перед ним, но задерживаем его на каждом рубеже, чтобы за это время в тылу построили новые заводы, мобилизовали и вооружили новые дивизии, создали новые танковые бригады. Это воистину народная война. А что будет дальше – ЦК знает.
– Знает ли? – опять от души вырвалось у Логунова.
Гуров даже споткнулся и с минуту, не двигаясь, пытливо смотрел на Логунова темными глазами.
– Вот тебе раз! – промолвил он удивленно, но Логунов не опустил взгляда. – A-а, ты хочешь сказать: известно ли там то, что у нас делается? Ну, братец ты мой, как же иначе? Ты думаешь, ты первый призадумался? Бы – ко мне, я тоже не деревяшка – к членам Военного совета фронта. А те куда? Конечно, в Центральный Комитет, который устремлениями народа живет и потому знает, куда его могучую силу направить. Ведь мало хотеть победить врага – надо еще возможности иметь для этого, а они у нас есть. Советский строй нам не только заводы и колхозы создал, но и дружбу всенародную, без которой немыслимо ни строительство новой жизни, ни война, какую мы сейчас ведем. – Гуров умолк, видимо, ему было известно больше, чем он мог сказать смотревшему на него в упор командиру батальона. – Я знаю, что ты честный коммунист и храбрый солдат, – добавил он, взглянув на золотую звездочку, блестевшую на груди Логунова. – Держите врага до последней возможности. Родина сказала: так надо.
61
Шло партийное собрание. Повестка дня касалась и Варвары Громовой: ставился вопрос о приеме ее в члены партии. Варвара сидела на краю нар, рядом с товарищами по работе и встревоженно посматривала по сторонам.
«Ведь не откажут мне!» – думала она, но обычное ощущение своей общности с коллективом вдруг покинуло ее. Сейчас будут решать, заслужила ли она звание коммунистки! Когда Варя читала рекомендации, данные ей Решетовым и Иваном Ивановичем, то поверила, что ее примут обязательно, но теперь, посмотрев на себя со стороны, почувствовала томительное беспокойство: ничему по-настоящему не научилась, никого не вынесла с поля боя, не убила ни одного фашиста. Могут отложить прием, пока она не проявит себя как следует. Другое дело, когда речь идет о бойцах и командирах: они находятся на самых трудных участках, почти все герои и, конечно, имеют право заявить: «Мы хотим идти в бой большевиками».
– Приступаем ко второму вопросу…
Варвара стиснула руки, по спине ее пробежал холодок волнения.
Сначала перед собранием встал Злобин. Лицо его то бледнело, то краснело, голос вздрагивал.
– Прошу принять меня. Я хочу умереть большевиком.
– Лучше живите большевиком, – возразил назначенный вместо Логунова замполит.
– Да, я так и хочу, но был бы счастлив умереть, как сержант Хвостанцев, который пять танков подбил, а под шестой бросился сам с оставшейся гранатой.
Затем выступила Варвара:
– Я – якутка. Без советской власти, без Коммунистической партии для меня жизни нет.
На одно мгновение перед нею возникло лицо доктора Аржанова. Он смотрел на нее серьезно и задумчиво, но она впервые не ощутила душевного смятения под его взглядом…
– Поздравляю тебя, Варя! – сказал Иван Иванович, подходя к девушке после собрания. – Вот бы порадовался на тебя твой батька Денис Антонович!
– Я и сама рада. Очень! – ответила она, но улыбнуться не смогла. Светились глаза, румянец жег щеки, а брови хмурились, выдавая ее волнение. – Я сейчас все отдала бы для нашего общего дела. Но как я сожалею о своих малых возможностях!
– Нет, Варя, возможности у тебя очень большие! – ответил он, видя и узнавая в ней собственное вечное недовольство собой. – Только вот с врагом совладать бы!
– Совладаем! – горячо сказала девушка. – Когда я шла сюда, то слышала разговор в траншее… И раненые говорили… Солдаты хотят подписать клятву Родине на то, что мы победим. Вы понимаете? Одно желание, одна воля – победить.
– Да, конечно! – воскликнул Иван Иванович, увлеченный не словами Варвары, а неожиданно возникшей могучей потребностью самому услышать и подписать обращение к Родине.
«Обещания, даваемые партии, выполнялись всегда, – подумал он. – Так повелось. А клятва сталинградцев – святое дело».
62
В это время Наташа ползла среди груд кирпича и колючего шлака, припадала к земле, когда тяжко ухали взрывы снарядов, осыпая ее мелким щебнем. Еще одна бессонная, страшная ночь. Холодной влажностью и горькой гарью пожарищ насыщен воздух. Повсюду мутно-багровые вспышки выстрелов.
Так же ползала недавно по буграм берега Лина Ланкова – бойкая, кудрявая беленькая девушка… Сейчас она лежит в большой яме вместе с убитыми бойцами Богунского полка. Наташа сама завернула то, что осталось от нее, в плащ-палатку, чтобы земля не попала на ее чудом сохранившееся, точно удивленное чем-то лицо. Девушка не плакала, словно пришибленная видом маленького размозженного тела подруги с переломанными, почти детскими руками, еще недавно полного радости жизни. Какая энергия двигала этим крошечным бесстрашным существом? Откуда брались в нем такие силы, чтобы в одиночку уносить в укрытие раненых солдат с оружием? Наташа не могла плакать и теперь, но все время с болью и нежностью думала о Лине.
«Зачем я, глупая, ругала ее за Сеню, за такого хорошего? Правда, глупая! Ведь любовь не мешала им быть настоящими комсомольцами! Как он смотрел на нее, бледный-бледный, с намертво стиснутым ртом. Хирург даже не смог установить, куда она была ранена в первый раз. Но если бы мы находились вместе, я успела бы унести ее…»
Наташа ползет под выстрелами, временами приподнимается, быстрым взглядом окидывает все вокруг. В неглубокой воронке чернеет раненый, который сам сполз в укрытие. Недавно тут кипел бой. Рука холодная, но мягкая. Пульса нет. Девушка прикладывается ухом к груди солдата – сердца не слышно. Наташа вздыхает, белый пар ее дыхания затуманивает черты убитого. Умер. С минуту она не дышит, стараясь уловить хоть легкий парок над его лицом. Нет, опоздала! Вот еще распростертые тела. При свете ракеты, прочертившей косую дорожку в зыбкий сумрак неба, Наташа замечает белое облачко над головой одного из раненых. Дышит вовсю! Она подползает, высвобождает автомат из судорожно стиснутых пальцев раненого. Бережно подводит ладонь под его теплую щеку. Живые глаза мигают у самого ее лица.
– Я тебе помогу. Можешь двигаться? Нет? Тогда держись за меня. – Она взваливает раненого себе на спину, обхватывает его рукой свою шею, берет автомат и так же ползком пускается в обратный путь.
Теперь девушке не легко ползти: ноги раненого, волочась по земле, цепляются за все, рука невольно сдавливает ей горло. Но чем труднее, тем с большим упорством тащит она грузную ношу. С автоматом временно пришлось расстаться: Наташа спрятала его под обломками. Очень уж тяжел этот раненый! По ближнему ходу сообщения к берегу, мимо черных входов в блиндажи, мимо высоких брустверов орудийных ям-двориков.
Кто-то снимает с нее груз… Это Денис Антонович Хижняк.
– Наташенька! Сейчас будем подписывать письмо в Центральный Комитет партии.
Клятва сталинградцев – порыв огромной искренности и силы. Кто первый решил дать ее? Но она была подхвачена сразу всеми. Она была необходима, как вздох, людям, вынесенным на гребень волны!
– Мы отбили страшный натиск в сентябре… В середине октября снова нестерпимый накал. Мы и его выдержали, хотя нас вынудили отойти к Волге, – говорил Логунов бойцам на митинге. – Теперь стоим на самом берегу, но не обрыв волжский, а вся наша Родина за нами. Мы должны здесь задержать врага. «Так надо», – сказала партия, а мы всегда поступали так, как нас учила она, и всегда это выходило на благо народа. Мы привыкли верить своему ЦК. Пусть и он не ошибется, поверив нашему слову. Слушайте текст письма.
Логунов оглянул битком набитый блиндаж. Под низким бревенчатым потолком плечом к плечу стояли солдаты и командиры. Суровые лица их были значительны, глаза горели уверенностью и отвагой.
– «Мы пишем вам, – читал Логунов, – в разгар великого сражения, под гром несмолкаемой канонады, вой самолетов, в зареве пожарищ на крутом берегу русской реки Волги, пишем, чтобы сказать вам и через вас всему советскому народу, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, рука не устала разить врага. Решение наше – стоять насмерть у стен Сталинграда…»
«Правильно! Верно! – думал Растокин и, волнуясь, сжал огромные кулаки. – Мы теперь уцепились тут, и они нас отсюда нипочем не вышибут».
«Партия сказала: „Так надо“, и мы сделаем, как надо», – думал Коробов, стоявший рядом с Оляпкиным, который слушал текст письма, затаив дыхание, с полуоткрытым по-мальчишески ртом. Внимание всех было обращено на смуглое лицо Логунова, на его крупные руки, в которых белел лист бумаги… письмо Родине…
– «Посылая это письмо из окопов, мы клянемся, что до последней капли крови, до последнего дыхания, до последнего удара сердца будем отстаивать Сталинград и не допустим врага к Волге…»
– Так оно и будет! – вскричал Семен Нечаев, протискиваясь к столу, чтобы поставить свою подпись. – Товарищ командир батальона, обождите минутку: мы спишем слова клятвы, чтобы она была при нас.
63
– Сначала мне казалось, что работать здесь невозможно. А теперь притерпелась, – сказала Варя после митинга в госпитале. – Вчера рядом с операционной взорвалась бомба, погас свет. Мы попадали, потому что земля как будто ушла из-под ног, потом вскочили, зажгли лампы, смотрим, а раненого, которого собиралась оперировать Лариса Петровна, на столе нет.
– Мы вытащили его из-под стола, куда он заполз в потемках. – Лариса посмотрела на Злобина. – Представляете: все приготовлено к операции, и вдруг раненый исчез со стола. То ли сбросило его, то ли он сам свалился от испуга… А Софья Вениаминовна хохочет!..
– Как же не посмеяться! – Яркое, подвижное лицо Шефер, покраснев, становится еще ярче, еще чернее выступают на нем крупные родинки. – В жизни не приходилось доставать больного из-под операционного стола! Я и санитар тащим его, а он, ошалев от боли, отбивается – и обратно под стол. Но зато мы и помогли ему! Еще сто лет проживет! Что, плохо я вам ассистировала?
– Очень хорошо. Но зачем было смеяться?!
– Для вас, наверно, ничего смешного не существует! – с досадой огрызнулась Софья. – Я вот тоже… – она торопливо засучила рукава халата и гимнастерки и показала большой лилово-черный кровоподтек возле локтя, – ушиблась, когда упала. И еще кое-где есть… Сгоряча, правда, не почувствовала, а потом, во время операции, как болело! А я даже не пожаловалась!.. Правда ведь?
– Правда, – подтвердила Лариса, с невольной улыбкой глядя на нее. – Не поймешь вас, то ли вы дитя душой, то ли твердокаменная.
– Уж какая есть! – промолвила невропатолог с оттенком самодовольства. – Кто бы вас тут смешил, если бы меня не было?
– Вы сделали прививку против столбняка этому раненому? – спросил Иван Иванович Ларису.
Его потянуло подойти к ней, ободрить добрым словом. Тяжко ей тут с ребенком, вблизи дорогих могил, засыпанных развалинами!
– Сделала. Мы очень боялись за него. Раненые потребовали, чтобы им тоже дали подписать клятву. У них тяжелые ранения, вряд ли они скоро вернутся в строй… Но война ведь еще долго продлится…
Подписав письмо, врачи и сестры все еще толпились в предоперационной, громко разговаривали. Настроение у всех было приподнятое.
– Ты что, Муслима? – обратилась Фирсова к Галиевой, которая с заплаканными глазами пробиралась в толпе. – Плохо кому-нибудь?
– Заходили ребята с завода, говорят – убита Лина Ланкова.
– Сколько тяжелых утрат! – сказал сразу расстроенный Решетов. – Такая храбрая и славная была девочка! Наташа теперь совсем осиротела.
– Особенно жаль молодых! – сказала Лариса, печально взглянув на Аржанова, все-таки подошедшего к ней. – Мы, взрослые люди, уже испытали и любовь, и родительские чувства, а они, юные совсем, гибнут на пороге жизни.
Лариса встретила быстрый взгляд Вари, даже издали заметила ее беспокойство. «Опять я с Аржановым, потому что он упорно тянется ко мне», – упрекнула она себя и отвернулась, ничего больше не сказав о смерти Лины.
– Лариса Петровна! Вы так сурово относитесь ко мне. – Иван Иванович умолк, понимая, что ему не побороть ее отчужденности, и в то же время не находя сил отойти от нее.
В памяти его возникла ночная встреча под обрывом. «Вот и все», – сказала тогда Лариса.
– Вы думаете, так легко сразу все оборвать? – глухо спросил он. – Я понимаю и не настаиваю, не смею настаивать, но просто как человек человека прошу – будьте добры, хотя бы по-дружески.
Лариса ответила не сразу. Она тоже вспомнила свои переживания, связанные с Аржановым, тоску по нем, холод одиночества, но все отчужденнее делался ее взгляд, все суровее сдвигались брови. Словно кто-то помимо ее воли зачеркивал то радостное, что пробивалось в душе в последнее время. Но еще протестуя и защищая свое право на радость, Лариса попыталась поладить с собственной совестью: разве только она одна восхищается Аржановым? Сколько раз ее самолюбие врача было задето тем, что раненые стремились попасть только в его руки.
«Ну и прекрасно! – заявил тот же безжалостный судья, Решетов – тоже отличный хирург и честнейший, добрейший человек. И Злобин также».
Оттого, что ей снова стало стыдно, Лариса заставила себя прямо посмотреть в глаза Аржанову.
– Сейчас мы подписали клятву Родине. Какими чистыми мы должны быть, а мне нехорошо. Вы поймите, выслушайте, – быстро, точно боясь возражений, продолжала Лариса. – Меня тянуло к вам. Этого не скроешь! Но ведь есть же чувство долга! Если бы я не любила своего мужа, если бы он был плох, тогда другое дело. Но мне не за что казнить его. К тому же он герой и на фронте. И у нас ребенок…
Иван Иванович стоял, слегка нагнувшись к Ларисе, хотя потолок, нависший над шумным людским сборищем, не мешал ему выпрямиться, – слушал ее голос, смотрел на нее. Только сейчас он понял, как дорога ему эта женщина. Но вместе с тем впервые с такой жестокой отчетливостью увидел он ложность своего положения. «Что же я при ней?! Неужели я способен оказаться в роли Таврова? Да, да, да, упрямо набиваюсь на эту роль!»
Иван Иванович отшатнулся.
– Я еду сегодня ночью, верней, утром на левый берег, – помолчав, нарочито сухим тоном сказал он. – Если вы хотите, я отвезу вашего мальчика, с тем чтобы его отправили подальше в тыл.
Лариса замерла, не поверив своим ушам, смущенная неожиданным оборотом дела, растерянно взглянула на Аржанова и вдруг улыбнулась ослепительной улыбкой человека, с души которого свалилась гнетущая тяжесть.
– Это хорошо, Иван Иванович! Так будет лучше для нас всех, – сказала она, – но в глазах ее блеснули слезы. Счастливого вам пути, не поминайте лихом. Но Алешу я даже с вами не отпущу.
– Как вы обрадовались! – с горечью пробормотал он. – Я ведь только на два-три дня уезжаю. Да, да, да!.. Еду на фронтовое совещание хирургов. Так что, хотите вы того или нет, а я вернусь обратно.
