Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
– Обстановка, обстановка, дорогой коллега! Вы прекрасно работаете, но вы нетерпеливы и немножко самоуверенны. – Бурденко улыбнулся с необидной хитринкой. – Да, да, самоуверенны. Это и хорошо и плохо. Ведь вы не имеете возможности проследить раненого до конца его болезни. У вас одни наблюдения, у других хирургов – иные. – Бурденко уже серьезно всмотрелся в настороженное лицо Аржанова. – Я хочу поставить вот какой вопрос: довольно вам работать «на пятачке». У вас нет возможности развернуться как нейрохирургу. Давайте переведем вас в один из специализированных госпиталей.
Все всколыхнулось в душе Ивана Ивановича. Подходить к операционному столу без опасения, что вдруг посыплется сверху земля, повалятся с треском бревна! Записывать свои наблюдения за удобным столом, а не в черной норе блиндажа, у трепещущего огонька коптилки. Рентген. Лабораторное исследование. Ведь если прошлая мировая война оставила у врачей главным образом тягостные впечатления, как говорил Бурденко, то опыт этой войны должен обогатить медицину.
«Поэтому-то и важно наблюдать раненого на первом этапе эвакуации», – сказал себе хирург, сразу подавляя возникшие было у него устремления.
Подземелье на правом берегу Волги – вот плацдарм его хирургических действий. Там бойцы, легендарные люди с бесстрашными душами, но с такой легко ранимой человеческой плотью. Ведь они верят ему, доктору Аржанову, и знают: он не подведет, он их и полумертвых поставит на ноги, как поставил бронебойщика Чумакова.
– Я не могу уйти оттуда, – сказал Иван Иванович. – Сейчас это для меня невозможно.
8
Пополнения по-прежнему движутся к Сталинграду… Солдаты едут по улицам поселков в пойме полузавешенных серыми ветвями голых ветел и тополей, обставленных к зиме стогами сена и поленницами дров. Все обнажилось: сквозят между деревьями свинцовые под белесым небом протоки, чернеют пласты земли на пашнях, среди пожелтевших скошенных лугов. Сеет холодная изморось. А по дорогам едет мотопехота, артиллерия. Лица солдат сурово-сосредоточенны. Пролетит ядреная шутка. Прокатится смех. И снова вслушиваются молча в несмолкаемые громовые удары, доносящиеся со стороны города, стиснутого между фронтами. Бьют по нему, как по наковальне, стальные молоты со всех сторон… Как там держатся люди?
Но войска передвигаются теперь не к центральной переправе, а куда-то южнее, в глубь лесной поймы, по мостам, наспех наведенным через протоки, по дорогам, разбитым гусеницами танков, перемятым шинами грузовиков. Особенно много войск проходит в глухую ночную пору. Куда они направляются, никто не знает.
«Готовятся какие-то крупные события на нашем фронте, усиливается, по-видимому, оборона с юга», – Иван Иванович, трясясь в юрком вездеходе, смотрел на бойцов и вспоминал рассказы о жестоких сражениях у поселка Купоросного, оказавшегося на передовой линии в южной части города. «Не допустили туда врага».
Думал он и о прошедшей конференции, и всякий раз при воспоминании о своем выступлении по поводу газовой инфекции мозга, о несостоявшемся разговоре об этом с Бурденко ощущал горький осадок и беспокойство, пока все не вылилось в решение: «Вот прогоним немцев из Сталинграда – пойду тогда в полевой спецгоспиталь, чтобы можно было и наблюдать и исследовать. И насчет глухого шва мы еще посмотрим! Если уж вы толкуете об особых процессах в мозгу, так тем более нет оснований бояться закрытия черепно-мозговой раны, конечно, после тщательной обработки». Думал Иван Иванович и о наступающем празднике, о том, что завтра, седьмого ноября, будет происходить в столице – Москве.
Ночью лил холодный дождь. А на рассвете зашелестела мерзлая крупа, обжигая лица. Волга будто сузилась: побелевшие отмели островов разрезали темную ширь волнующейся реки. Высокие волны с белыми гребнями шли наискось по течению, с северо-востока. Ветер срывал с них пенистые брызги, насыщая воздух тяжелой влагой. Снаряд разорвался рядом. Вцепившись в поручни, Иван Иванович смотрел в воду, куда чуть не ушел бойкий катерок. Но «чуть» здесь не считается. Труднее приходится косной [3]3
Косная лодка – не промысловая, на Волге и Каспии используется для переездов.
[Закрыть]лодке, которую нагоняет катер: ее, нагруженную боеприпасами, так и мотает на волнах, а крутой вал от взрыва хлещет за борт, обдавая с ног до головы разгоряченных матросов. Однако лодка быстро идет по ветру, бьющему в кручу правого берега, и, уже сознавая, что «нам легче», посматривают и шестеро гребцов, и хирург на тех, кто пробивается навстречу среди взрывов, поднимающих столбами черную, как чугун, воду: тяжело плыть против такого ветра в этой дьявольской свистопляске.
Колкий снег режет лица, выжимая слезы из прижмуренных глаз. Намокли от брызг бушлаты и ватники, а жарко до поту. Пар от гребцов – точно от взмыленных лошадей: на лицах сизый румянец.
В лодках – раненые, зябко им от студеного дыхания бури, от угрозы смерти, неотступно глядящей в глаза. Не разгибаясь, стучат банками и мисками те, кто вычерпывает воду. Раненый, белея повязкой, сидит скорчись и тоже черпает, черпает здоровой рукой…
Вот и правый берег, истерзанный, но не сдающийся. Как темные утесы, встают из сизой мглы развалины домов. Побелели от снежной крупки бугры блиндажей. Чернеют повсюду зигзаги ходов сообщений.
«Выпадет настоящий снег, еще резче все обозначится», – подумал Иван Иванович с таким чувством, словно вернулся к себе домой, и ускорил шаги. Всю дорогу он гнал прочь мысли о встрече с Ларисой, но ведь здесь друзья, Варя здесь.
Тянет горьковатым дымком из труб блиндажей и землянок, порохом и гарью. Солдаты, волгари и моряки несут ящики со снарядами, тащат мешки с продуктами, тюки зимней одежды и перевязочных материалов. Начавшийся минометный обстрел загнал Ивана Ивановича в пещеру-укрытие. В глубине ниши горит костер, загороженный черными фигурами лодочников. Крепкие парни стоят полукругом, тянут к огню растопыренные пальцы, жуют что-то. Спиртишком попахивает. Волгари выпивают, крякают от удовольствия, кроют соленым словом погоду и Гитлера.
И уже шутит кто-то:
– Один только раз и услышал от старого черта ласковое слово. Все величал меня Дмитрием Степановичем, а тут обернулся, глянул и так мягко говорит: «Митя! Ты пьешь без закуски?! Я тоже пью и не закусываю».
В укрытии гремит смех. Улыбается и Аржанов. Под берегом все чувствуют себя дома.
9
– Здравствуйте, Иван Иванович! – сказала Варвара радостно.
Она сидела на скамеечке у постели раненого и дремала, облокотясь на колени и подперев ладонями поникшую голову, повязанную марлевой косынкой.
Доктор сразу узнал ее, хотя другие сестры вот так же дежурили по ночам. Чутко настороженная поза Варвары и ее опущенные плечи тронули его. Целыми сутками на ногах в операционной, да еще здесь приходится. А ведь она не обязана дежурить возле больных. Значит, очень плохо стало бойцу после операции!
– Всю ночь с нами промучилась сестренка! – слабым голосом произнес раненый, взглянув на подошедшего хирурга. – Со мной и с товарищем лейтенантом… Поздравляю с наступающим праздником, Иван Иванович! Дожили!.. – Раненый двинулся и застонал.
От сдержанного его стона Варя сразу встрепенулась. Тут-то она и сказала свое «здравствуйте» доктору Аржанову.
– Как себя чувствуешь, Пташкин? – спросил Иван Иванович, подсаживаясь на табурет, придвинутый Варварой.
– Плохо! Был человек, а теперь в самом деле пташка, да к тому же дохлая. – Пташкин пошевелил пересохшими губами, покусал их. – Чуть-чуть сегодня…
– Ну-ну! Такой герой, и такое намерение никудышное!
– Да я-то вовсе не намерен вас огорчить… Сестричка знает, как я цеплялся. Зайдется сердце… Вроде провалишься куда, вроде топит тебя кто, а ты выныриваешь да выныриваешь.
– Ладно, помолчи! Не умер на операционном столе, а на койке мы тебе не позволим умереть, – грубовато-ласково прервал Аржанов, осмотрев повязку на груди раненого, и вопросительно взглянул на Варвару.
Она вполголоса сообщила все об этом больном, оперированном Ларисой Фирсовой. Иван Иванович слушал внимательно. Да, если бы не сестра Громова, умер бы ночью солдат Пташкин. Все правильно, по-настоящему сделала она. «Отчего же вы его выводили из шока, а не Лариса?» – чуть было не сказал хирург, но вспомнил о каком-то столкновении между ними и промолчал. Девушка поняла сама.
– Я с дежурным врачом советовалась.
«Значит, не ради меня дежурит она возле моих больных», – подумал Иван Иванович. Мысль эта заставила его еще внимательнее всмотреться в помощницу. Другой стала Варя. Исчезла детская жизнерадостность, затушевалось выражение доброты, смягчавшее прежде живой и страстный блеск ее глянцево-черных глаз. Они сделались как будто еще чернее, слегка раскосый разрез их удлинился. Все черты стали строже и, пожалуй, еще красивее. Медсестра, а наблюдение за больным – можно пожелать любому врачу!
– Спасибо, товарищ Громова! – сказал доктор, но сорвался с делового тона, добавил сердечно: – Молодец, Варюша!
– С приездом, Иван Иванович! – обратилась к нему подошедшая Паручиха. – С наступающим праздником!
Она вымыла пол в палате, сменила по возможности простыни, наволочки и белье на раненых, надела новый платок, чистый фартук и выглаженную юбку, и вид у нее был в самом деле праздничный.
– Спасибо, вас тоже поздравляю. Как ваш сынишка?
Сухонькое лицо Паручихи с острым носом и бледным ртом расцвело в улыбке.
– Медаль ему нынче обещали.
– Вы приехали?! – обрадовался подбежавший Алеша и, завладев опущенной рукой доктора, доверчиво прислонился к нему.
Иван Иванович даже вздрогнул от этого нежного прикосновения, взглянул на Варвару, смутился, но тут же, рассердясь на себя, взял мальчика на руки и поцеловал.
– А я тебе игрушку привез. – Он порылся в одном кармане, в другом и наконец извлек яркую круглую коробочку.
Алеша принял подарок с недетской серьезностью.
– Господи! У нас в подвале таких вот четверо, – воскликнула Паручиха со вздохом. – Пообвыкли уже в этом аду, а как налетит, как начнет кидать – попритихнут, личики у всех вытянутся. Подумаешь: за что эта кара детям?! Вчера бойцы приходили с «Красного Октября» – раненого в госпиталь принесли. Посидели немножко у нас. Один, здоровенный парнюга, веселый такой говорун, на губной гармошке играл, пронзительно этак, и песни пел. Рассмешил детишков. А их сейчас нелегко рассмешить! – Паручиха взглянула на Варвару и как бы между прочим добавила: – Про тебя тот парень выспрашивал. Очень даже интересовался.
Теперь смутилась Варвара: «Здоровенный парнюга. Говорун… Наверно, Растокин».
Иван Иванович, заметив ее смущение, подумал: «Кто же этот парень?»
– А мы пойдем сегодня слушать Москву, – сказал Алеша. – Потом я буду играть на рояле. Я уж пробовал вчера.
– Ну и как? – искренне заинтересовался Иван Иванович.
Алеша повел плечиками, обтянутыми пестрой безрукавкой, сшитой из шарфа Софьи Шефер.
– Ничего, маленько получается. Мне жалко, что не будет моего папы, – добавил мальчик с выражением нежности и грусти. – Я при нем играл понарошку. Он еще не знает, как я научился!
10
– Вернулись! – вскричал тоже обрадованный Решетов, увидев Аржанова в операционной. – Ну, что там было, на конференции? Как ваш доклад приняли! Рассказывайте!
– Мы здесь так волновались за вас! – призналась, выслушав все новости, Софья Вениаминовна.
Только Лариса ничего не сказала. Иван Иванович заранее решил не смотреть на нее, но именно на нее и посмотрел в первую очередь. Да, видимо, все между ними было кончено: она держалась не только отчужденно, но и спокойно.
– Где же Леонид Алексеевич?
– Отдыхает. Ранило его вчера в ногу: осколком мины разбило плюсневую кость. Наложили ему гипсовый сапожок. Но работал почти весь день. Поставили под табурет ящик, так и работал – сидя. Силен! – Решетов светло улыбнулся: он очень любил Злобина. – Поступил к нам раненый, пулеметчик Оляпкин, этот нуждается в вашей помощи.
– Что у него? – спросил Иван Иванович, подходя к Оляпкину, которого санитары уже укладывали на стол. – Слепое пулевое ранение в голову? Что же тут можно сделать без рентгена?
Все неожиданно заулыбались, а Решетов достал и показал рентгеновские снимки.
– Откуда здесь рентген?
– Подарок от моряков Волжской военной флотилии. Скоро ледоход, будем оторваны от Большой земли. Надо и об этом подумать. Вчера вечером доставили с того берега переносный аппарат и движок. Сразу все и оборудовали. Сейчас нас не так трясут, как в сентябре и октябре.
Иван Иванович вспомнил разговоры раненых бойцов в заволжском госпитале.
– Ура морякам!
Николай Оляпкин, пулеметчик из штурмовой группы Коробова, лежал на левом боку, слегка поджав ноги; голова у него – сплошной ком марлевых бинтов. Муслима Галиева хотела снять эту повязку.
– Лучше срезать бинты, чтобы меньше его тревожить, – сказал Аржанов. – Возьми вот эти ножницы, голубушка!
Муслима, сморщив черные брови, осторожно подтолкнула ножницы под край повязки, простригла ее послойно и сняла, точно колпачок лесного ореха. И так же, как светлое донце ореха на смуглом загаре скорлупы, показалась свежевыбритая кожа головы, разительно отличавшаяся от лица, выдубленного солнцем и степными ветрами. Хирурги стали осматривать рану.
Самое сложное вещество – головной мозг человека, – материя, способная мыслить. Это изумительная организация массы нервных клеток, руководящая всей духовной и физической деятельностью высшего существа на земле. И вот шальной осколок металла разрушает гармонию…
Николай Оляпкин? Ну кто в обороне не знает этого пулеметчика?! Говорят, он один заменял целый взвод, когда группа Коробова обороняла дом возле вокзала. Сам командующий армией генерал Чуйков лично благодарил Оляпкина, который сейчас лежит перед врачами на операционном столе. Его принесли с «Красного Октября». Бесстрашный Коробов плакал, увидев, как тяжело он ранен. Это они заявили на всю страну, что за Волгой для них земли нет… Пуля пробила череп с левой стороны – маленькое кровоточащее отверстие, – прошла наискось через лобные доли мозга и застряла, немного не дойдя до кости с противоположной стороны. Здесь, с правой стороны, и должна быть трепанация.
Раненый внешне спокоен, но говорит с трудом, путая слова. Софья Шефер сообщает о его поведении, о всех болезненных симптомах, замеченных ею. Каждый из этих признаков, подтверждая показания рентгена, уточняет местонахождение пули и характер разрушения, сделанного ею. Иван Иванович слушает, держа в руках рентгеновские снимки, как бы сверяя с ними то, что говорит невропатолог. Не легко было выбрать минуту затишья, когда не дрожит земля, чтобы сделать снимки. Без них раненого отправили бы в заречный госпиталь, несмотря на его протест.
– Как же это совпало, что моряки именно сейчас доставили рентгеновскую установку?
Софья, осекшись на полуслове, кивает на Оляпкина.
– Семен Нечаев, – поясняет Варя. – Он сейчас в группе Коробова, вот и попросил своих товарищей моряков.
– Да-да-да! Моряки все могут, не то что мы, грешные. Муслима, помогите Софье Вениаминовне наладить вливание раствора.
Иван Иванович обезболивает новокаином операционное поле, делает нужный разрез и, отвернув книзу толстый лоскут кожи, берется за ручной трепан, похожий на коловорот.
Сверлится только одно отверстие. Еще раз взглянув на снимок, Аржанов берет кусачки и экономно расширяет окошечко. «Костного лоскута я не делаю, – мысленно обращается он к Бурденко, – но кожный мне пришлось-таки выкроить, и я наложу здесь глухие швы, как делал в мирное время. Пусть еще будет взыскание. Но у меня, дорогой Николай Нилович, все условия для настоящей операции есть! Даже рентген! – добавляет про себя хирург, продолжая начатый спор. – Этот парень будет у нас госпитализирован всерьез, и я сам за ним следить буду».
– Дайте иглу!
Он берет иглу, похожую на тонкую вязальную спицу, и начинает поиски пули. Лицо его строго сосредоточенно. Он вводит иглу в мозг, как щуп. Нет пули! Рядом – не обнаруживается. Дальше… Тоже нет! Брови хирурга выравниваются в сплошную линию.
– Покажите боковой снимок!
Галиева подает оба и тоже смотрит, хотя она в этом деле не разбирается. Смотрит и Софья Вениаминовна.
– Кусачки!
Крошечными осколочками выламывается край костного окна. Хирург ищет снова. Игла постукивает о твердое.
– Слышите? Ошибся на три миллиметра. – Он берет узкий шпатель и раздвигает им мозг. – Пинцет! Тонкий!
Нащупав пулю в глубине раны, Иван Иванович пробует захватить ее, но плоские кончики пинцета, чуть звякнув, соскальзывают с круглого кусочка стали. Снова захват, и опять пуля ускользает.
– Вертится! Вертится, дрянь этакая! – с напряженной улыбкой говорит хирург. – Вертится потому, что лежит свободно. Тут надо бы особый, желобоватый, пинцет.
Делается еще несколько попыток.
– Уходит! Все время уходит обратно по раневому каналу… Ушла… – шепчет Иван Иванович.
Сосредоточенность возле стола такая, что никто не слышит, как рядом в овраге рвутся бомбы. Свет мигает, гаснет и снова вспыхивает: моторист у движка не теряется. Спасибо ему!
– Ушла, подлая! Кривой пинцет!.. Нет, не получается. Кусачки! – Взяв их из рук Вари, хирург осторожно еще выламывает кость. – Осколки вынимать легче, они шершавые, а пуля скользит. Как раненый? Поговорите-ка с ним! Какое у него давление?
– Понизилось. Сто пять. – И Галиева заговаривает с Оляпкиным.
Тот произносит что-то нечленораздельное. У него начинается рвота.
Прикрыв рану салфеткой, смоченной физиологическим раствором, и придерживая ее ладонью, Аржанов выжидает с минуту и снова приступает к делу. Узкими кончиками пинцета взять пулю не удалось. Можно еще применить более крупный, грубый инструмент, но в ране мозга, где все рассчитано на миллиметры, это опасно. Однако Иван Иванович решается:
– Дайте мне ложку!
Специальной ложкой, похожей на застывшую змейку, он подтаскивает пулю и, снова захватив ее пинцетом, вынимает.
У всех вырывается радостный вздох облегчения.
– Достали? – спрашивает вошедший Решетов. – А как наш знатный боец?
– Ничего, жив. Коля! Посмотри, Коля! – Софья Шефер заглядывает в лицо Оляпкина и подносит на ладони к его глазам тусклый кусочек металла. – Посмотри…
Оляпкин с усилием приподнимает веки. Операция идет под местным наркозом, и раненый все время в сознании. Он недоверчиво косится на пулю – этакая ведь малость!
– Одна?
– Хватит с тебя одной.
– При-при-берите. На-а память.
– Добрая память! – Иван Иванович расправляет пинцетом лоскут твердой мозговой оболочки. – Давайте стрептоцид! Засыплем и зашивать будем. Да, да, да, зашивать! – будто споря с кем-то, говорит он. – Оставим открытым только уголок раны для дренажа. – И с усмешкой по собственному адресу: – А ведь хотелось мне взять голову и потрясти так, чтобы вытряхнуть эту упрямую пулю!
11
– Сегодня ночью я чуть не столкнулась с фашистами, – сказала Варя Ивану Ивановичу. – Сменилась, ушла к себе, но никак не могла уснуть. Выгляну из блиндажа – Волга волнами плещет, даже брызги в лицо: а где-то немцы играют на губных гармошках. Я слушаю и думаю: «Как мало земли у нас осталось!» И вдруг совсем близко шаги, зашевелился кто-то, и заговорили тихо, непонятно. И тут – ракета… Светло-светло стало, и один немец оказался рядом со мной. Стою за его плечом и не дышу. У меня ведь нет ничего: ни ножа, ни револьвера. Ракета погасла, и он шагнул из-под навеса, и слышно – второй за углом. Пошли, а я подумала: «Сейчас выкрадут кого-нибудь…» Выскочила за ними да как закричу! Сама не помню, что кричала.
– Надо же попасть в такой переплет! Конечно, приходили за «языком». – Иван Иванович с запоздалым испугом вспомнил о Георге Клюге. – «Чуть не столкнулась!» Придушили бы тебя, и все.
– Нет, они побежали, поднялась стрельба, и одного убили, а другого взяли живьем.
– Какая ты смелая, Варенька!
Она промолчала, залившись румянцем, и Иван Иванович понял, почему ей не спалось, когда он мог вернуться из-за Волги с минуты на минуту.
Вечером собрались в красном уголке. Мрачный подвал, вернее – часть подвала, со сводчатым низким потолком и квадратными колоннами; в глубине, за колоннами, смутно освещенный хаос битого кирпича, железных балок. У стены поблескивает черный лакированный рояль, чудом уцелевший среди общего разгрома и перенесенный в подвал солдатами. Посредине помещения стол, накрытый кумачом. На столе радиоприемник. Когда фронтовые бригады артистов умудряются переправиться через Волгу, они устраивают здесь концерты.
Подвал заполняется быстро. Каждому хочется побыть на народе в этот вечер, услышать Москву. Москва!.. Бой кремлевских курантов звенел над всей страной: над лесами Белоруссии и в зеленых степях Украины, у охотников Заполярья и у чабанов Кавказа, где кристально чистый воздух напоен медовым дыханием трав и цветов, где небо голубей бирюзы, а матовая белизна облаков спорит с белизной горных вершин, покрытых вечными снегами. Москва! И шахтер под землей, и тракторист за рулем, и конюх в колхозной конюшне – все мечтали побывать в столице. Поговорить в Кремле о достижениях и трудностях, о новых задачах…
Держа оборону на крохотных «пятачках», сталинградцы думали о своей земле, о той, которую захватили фашисты, и о той, что лежала за ними. О Родине думали, и хотели, и ждали, чтобы она добрым словом отметила их боевой труд. Москва еще молчала, и люди поняли, что собрались рановато. Тогда кто-то из девчат запел:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Все подхватили мощно и стройно:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Больно задевали теперь сердце эти слова!
12
Когда в подземелье послышался голос Москвы, приглушенный расстоянием и громом стрельбы, врачи, сестры, военные – все придвинулись к столу, где стоял приемник. Говорилось об итогах истекшего года, о перемещении промышленности в восточные районы страны, о расширении там посевных площадей. Каждый из слушателей представлял, как отсюда уходили эшелоны с заводским оборудованием и двигались стада коров и овец, табуны лошадей. А люди!.. Миллионы полураздетых и голодных людей, вырвавшихся из пасти войны, уходили на восток. Надо было справиться с этим живым потоком, разместить всех, накормить.
– Еще никогда мы не имели такого дружного и организованного тыла, – говорила Москва. И вдруг замолчала…
– Пожалуйста! – Злобин, стоявший у стола, умоляюще глядел на радиста. – Пожалуйста!
– Сейчас… Минуточку! – Радист захлопотал у приемника, и снова послышался родной голос.
В Москве, как и в мирное время, шло торжественное заседание.
Суровая уверенность звучала в словах докладчика. Народ напрягал все силы в борьбе и намечал путь разгрома врага, хотя смертельная опасность еще висела над страной: фашисты прорвались на Кавказ, создавая угрозу захвата Баку и, намереваясь обойти Москву с востока, таранили Сталинград…
«Значит, мы здесь защищаем подступы к Москве!» – Варя вспомнила фашиста, который так напугал ее сегодня ночью. Рослый и рыжий, с синеватым затылком, лежал он утром недалеко от блиндажа, выставив горбом спину, раскинув большие ноги в солдатских сапогах. «Отъелся на наших хлебах!» – с остро вспыхнувшей ненавистью подумала девушка и снова стала слушать, замирая, когда радиопередача перебивалась посторонними шумами.
Фашисты делают все, чтобы сломить дух советских людей, говорил докладчик. Они уничтожают мирное население, стирают с лица земли наши села и города. Но чем сильнее террор, тем сильнее ярость и гнев народа. Гитлеровцы отброшены от Москвы. Их не пропустили за Волгу. Наш народ устоял против бешеного натиска фашистов, и это верный залог того, что враг будет опрокинут и уничтожен!
Тут аплодисменты москвичей опять слились с бурными аплодисментами сталинградцев.
– А когда мы уничтожим фашистов? – серьезно спросил Алеша Фирсов, пробравшись к столу.
– Тогда, малыш, когда разобьем их в пух и прах. – Злобин подхватил мальчика под мышки и, видимо, разбередив раненую ногу, морщась от боли, посадил на стол рядом с приемником.
– Уж отдохнуть бы от них! – сказал Алеша, явно подражая тетушке Паручихе.
В блиндаже рассмеялись. Ивану Ивановичу, тоже воодушевленному, вспомнились войска, движущиеся по Заволжью в сторону Сталинграда, фронтовая конференция и разговор с Бурденко. Вспомнилась и операция Оляпкину. Ничего, неплохо чувствует себя пулеметчик. Сегодня по случаю праздника его навестили друзья.
«Да, да, да, Центральный Комитет партии знает наши возможности. Он слов на ветер бросать не станет, – радостно думал хирург. – Разве легче было в прошлом году под Москвой? Однако справились!»
– Сейчас мы организуем самодеятельный концерт! – объявила Софья Шефер, энергично проталкиваясь к роялю. – Первым номером нашей программы будет выступление пианиста Алексея Фирсова.
И Варвара и Иван Иванович сразу посмотрели на Ларису. В позе женщины, в повороте ее головы выразилось беспокойство. Но Алеша уже шел за Софьей Вениаминовной, вернее, его передавали с рук на руки.
Когда он сел на стул перед роялем, послышался сочувственный смех: черненькая круглая головка ребенка и узенькие его плечи едва возвышались над клавишами.
– Дайте ему мой ватник: свернуть да подложить! – крикнул Петя Растокин.
Он снова явился в госпиталь – узнать, как дела у Коли Оляпкина, а также чтобы повидать Варвару и при случае объясниться с нею.
– Лучше книги взять, – посоветовали из другого угла.
– Вот ящичек ловкий.
Софья предпочла ящичек. Она поставила поближе коптилку, потом развернула ноты.
– Сейчас будет исполнен «Турецкий марш» Моцарта, – сказала она, оборачивая к публике смугло-румяное лицо с толстеньким носом, круглым подбородком и влажно блестевшими черными глазами.
Мальчик внимательно всмотрелся в ноты, крошечные пальцы его легко и смело пробежали по клавишам и сразу подчинили огромный инструмент, стойко вынесший все ужасы разрушительной осады. Получилось удивительно хорошо. Ребенок не просто выполнял заученный им урок. Нет, он понимал, чувствовал то, что исполнял. Закусив нижнюю губку, отчего хоботком выдвинулась верхняя, Алеша вглядывался в ноты и играл с легкостью, непостижимой для такого малыша, то страстно и энергично, то чуть прикасаясь к клавишам, словно любуясь красотой звучания. Он не мог взять полный аккорд, нарушая музыкальные правила, ударял иногда ребром ладошки и слабые локотки держал не по правилам, но душа настоящего музыканта уже сказывалась в его игре. На него смотрели кто удивленно и задумчиво, кто растроганно.
Выражение лица Пети Растокина особенно бросилось в глаза Ивану Ивановичу. Бывший шофер смотрел на маленького пианиста с такой умиленной улыбкой, что Аржанов тоже заулыбался.
– Сколько же ему лет? – спросил кто-то шепотом.
– Пять, – ответила Лариса.
Иван Иванович перевел взгляд на нее – и засмотрелся: так хороша она была в сиянии материнской гордости.
Фирсова почувствовала его взгляд, тревожно моргнула, недовольно повела бровью, и доктор понял, что, любуясь своим мальчиком, она думает сейчас об его отце, о своей большой любви, породившей вот это чудо. «Мне жалко, что не будет моего папы», – вспомнил доктор слова Алеши. Какой нежностью и недетской печалью наполнились при этом глаза ребенка: он тоже любил отца, гордился им и жил в постоянной тревоге за него. Иван Иванович представил силу этой горячей, ревнивой мальчишеской любви и позавидовал Фирсову. Но тут он увидел Варвару. Она стояла и смотрела на Алешу, смеясь всем лицом, цветущим розами молодого румянца. «Нет, вы только посмотрите, какой это замечательный мальчишка!» – казалось, говорило ее ликующее выражение.
«Жить бы тебе, Варюша, да веселиться! Слушать лекции в светлых залах. Спорить в студенческом кругу о научных проблемах, мчаться на концерт и где-нибудь на галерке вот так цвести хорошей радостью. А тут: ночью выглянуть – смертельный риск, и днем не лучше – все время напряжение страшное».
Варвара тоже ощутила взгляд Аржанова, взглянула на него сама, и еще ярче заблестели ее глаза, еще светлее стала улыбка.
«Я люблю всех, кто находится здесь, но тебя я особенно люблю», – сказала она ему своим выражением.
После «Турецкого марша» Алеша сыграл еще две песни и сонатину Бетховена. Но слушателям понравилась больше первая вещь, его попросили повторить, и он повторил с таким же чувством и блеском.
Софья Шефер устала держать коптилку и ее заменил Петя Растокин, которому очень хотелось на сегодняшнем вечере, в присутствии Вари, прочесть свои новые стихи. Он писал их украдкой от товарищей, любил это занятие, но стеснялся даже посоветоваться с кем-нибудь. Сейчас он вдруг осмелел. Может быть, он и правда прочел бы, но наверху послышались свистки наблюдателей, и все ринулись к выходу.
13
Праздник прошел. Собрались в блиндаже, прослушали праздничный доклад. Ольга чуть не расплакалась от волнения, представив себе, как в Москве ходила всегда в этот день на демонстрацию. Как хорошо пройти седьмого ноября мимо сизых башен Кремля, мимо строгих мраморов Мавзолея и голубых елей вдоль древней кремлевской стены! Увидеть на высокой трибуне Мавзолея членов Центрального Комитета партии и всем приветственно помахать рукой.
Ольга сняла сапоги и легла на нары, прикрывшись шинелью. Девчата натопили печурку, в блиндаже тепло. Хорошо отдохнуть после трудного перехода по грязной дороге, над которой свистят снаряды, поднимающие на буграх и в полях черные облачка взрывов. Холодно, ветрено, но тому, кто ползет по земле, перебегает, согнувшись, возле косогоров и по ходам сообщения, жарко… А ноги устали, и сапог опять натер пятку… Мозоль для бродячего человека – корреспондента – неприятность не малая. Но что такое мозоль по сравнению с военными травмами? Только теперь Ольга оценила по-настоящему значение хирурга на фронте. Нельзя воевать, если нет рядом хирурга.
Невольно она часто думает о докторе Аржанове. Любила его? Да, любила. Но потом это куда-то ушло. А ведь в юности мечтала о любви, на всю жизнь данной. Чтобы никаких измен и перемен не было. Девчата возле стола спорят, звякают кружками. Ольга слышит их разговоры, но думает о празднике Октября, как было однажды, давно… Тогда она стояла на балконе, укутавшись шалью, – только что поднялась с постели после сильной простуды, – и смотрела вниз, на шумную улицу. Врач не разрешил выходить, а она вышла: Иван Иванович должен был пройти в колонне мимо дома. У Ольги только еще появились первые прихоти, и оба они знали: будет ребенок. Уходя на демонстрацию, Аржанов крепко расцеловал жену, наказал ей беречься и несколько раз оглянулся на нее с порога. И вот она стояла на балконе в беличьей шубке и в пуховом платке, – беречься так беречься! – и нетерпеливо всматривалась в идущие колонны. Среди нарядных людей, цветов, волнующихся знамен, портретов вождей и знатных тружеников, среди детишек, сидящих на плечах родителей, Ольга издали заприметила Ивана Ивановича. Она узнала его не потому, что он как-то особенно выделялся в массе идущих людей, а потому, что, запрокинув голову, искал взглядом окна своей квартиры. И оттого, что он, увидев Ольгу на балконе, обрадовался, лицо его не выразило упрека. Колонна как раз замедлила. Тотчас же под балконом образовался круг, начались пляски, а доктор стоял, опустив руки, и с улыбкой смотрел вверх, а легкие снежинки, падавшие с хмурого неба, заставляли его моргать и щуриться. Ольга не выдержала – поспешила вниз. Колонны уже тронулись, когда она вошла в ряды и, добравшись до мужа, взяла его под руку. Домой они попали только к вечеру. И какой радостный был этот день, полный смеха, песен и веселого мелькания снежных хлопьев!
