Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
Часть вторая
1
Встающее солнце уже осветило заволжские степи, но в Сталинграде было по-прежнему темно: черные тучи дыма окутывали город, и сумрак почти не покидал его разрушенных улиц. Лишь на Мамаевом кургане, что возвышался над всей округой, выделяясь, как остров, из плывущей, клубившейся мглы, можно было заметить наступление утра.
Едва солнечные лучи скользнули по кургану, бойцы, находившиеся здесь в этот утренний час, увидели статного, крепко сложенного человека в военной форме со знаками генерал-лейтенанта на петлицах. Он стоял на юго-восточном склоне и зорко всматривался вниз, в развалины, утонувшие в огне и дыму. Трудно было разглядеть отдельные улицы, но генерал, сняв фуражку, сурово насупив густые брови, смотрел то на центр города, то на заводские районы, то в заволжские степи. Легкий ветерок шевелил его темные вихрастые волосы.
Это был вновь назначенный командующий Шестьдесят второй армией Василий Иванович Чуйков. Взгляд его небольших, глубоко посаженных глаз стал еще суровее, когда в небе, где ползли черные полосы дыма, появилась стая фашистских пикировщиков, – нелегко было смотреть, как на город, похожий на развороченную, кровоточащую рану, повалились бомбы.
Глядя на развалины, где уже шли ожесточенные бои, Чуйков думал: «Какими средствами я буду решать поставленную передо мной задачу? Вот он, не приспособленный к обороне город, прижатый к реке, огромной водной преграде для нас, но не для врага.
Переправа людей, доставка продовольствия, эвакуация раненых – все сложно, все сплошные минусы. А у врага сплошные плюсы. Оседлал железные дороги. Резервы, тылы тянет за собой. Мы под берегом, он на высотах… Подступы из степи к городу – по балкам – удобней не выдумать. Да что ему балки, когда в воздухе господствует полностью! А на земле? Наступление на город поддержано пятьюстами танков!» Генерал вспомнил бои на подступах к Сталинграду, где он командовал группой войск. Он хорошо знал обстановку, сложившуюся здесь.
Но одно дело понимать военную задачу, другое – ее решить!
«Где тут взвод Коробова? – Чуйков отыскал взглядом водонапорную башню, все еще видневшуюся в дыму у разбитого вокзала. – Да, пехота билась-билась – не взяла, артиллерия крушила прямой наводкой – не вышел номер. Танки двинулись. И танки ничего не сделали! Ай да Коробов! – Чуйков рассеянно оглянулся на адъютанта, топтавшегося вокруг с явным намерением увести командующего в укрытие, и снова посмотрел на город. – Центр держится, хотя враг таранит вовсю. Значит, не один такой Коробов там сидит! Солдаты сами уже взялись решать задачу обороны».
– Ну, чего тебе? – недовольно спросил Чуйков адъютанта. – Дай-ка мне солдатскую шинель и каску. Пойду на передовую. – И генерал кивнул в сторону центра…
Это было накануне прихода дивизии Родимцева. Бойцы Коробова только что отбили очередную атаку, но вместо отдыха принялись разбирать завал в углу здания: ночью к ним пробрались разведчики и сообщили, что саперы ведут снова подкоп, и указали место его выхода.
– Посчастливилось нам, что такой здоровый домина! – сказал Коробов, отбрасывая лопаткой щебень, отваливая глыбы кирпича, спаянного цементом. Стоял бы, наверно, тысячу лет, если бы не война! Можно бы отсиживаться тут долго еще, но с продовольствием и водой – беда, патроны на исходе, гранаты вот-вот кончатся, а добывать трофеи становится все труднее. Поняли гады, в чем дело, и боеприпасы держат подальше… «Ладно же!» – грозится Коробов, ожесточенно работая лопаткой, и вдруг подскакивает, но снова обеими ногами, обутыми в обшарканные, пропыленные сапоги, попадает обратно в вырытую им яму: щебень зашевелился, точно потек вниз, в неожиданно образовавшийся черный провал.
– Ух! – только и сказал Коробов, привычным движением взметнув лопатку – рубануть то, что заворочалось перед ним, но сразу опустил руку.
– Свой! Что ты, чертяка, замахиваешься! – Коренастый сапер отряхнулся и схватил Коробова в охапку. – Здорово, браток!
– Будь здоров! – Коробов, радостно смеясь, похлопал сапера по спине широкой ладонью. – Извини, брат, день и ночь настороже. Кто его знает, может, и фашисты не прочь под нас мину подвести. Нервочки натянуты…
– Да-a, нервочки! – Солдат поежил плечами. – Тяжеловата ручка у тебя… Навернул бы лопаткой, и с копылков долой… – И он обернулся к подкопу, уже расширенному изнутри его товарищами. – Давайте гостинцы!
– Вот кстати так кстати! – Коробов принимал увесистые ящики и передавал их подбежавшему Яблочкину, а тот – бойцам, вмиг выстроившимся реденькой цепочкой. – Патроны! Гранаты! А это, похоже, махорочка! – возглашал командир взвода, угадывая гостинец по весу, по объему и упаковке. – А народу нам не подбросят? – нетерпеливо спросил он, и как бы в ответ на его слова из норы, отодвинув очередную передачу, один за другим вылезли четыре бойца с автоматами. – Вот здорово! – воскликнул Коробов, любуясь прибывшим пополнением. – Каких молодчиков прислали!
Особенно ему приглянулся бровастый, широкогрудый, подтянутый солдат лет сорока, с острым, сверлящим взглядом: посмотрит – рублем подарит: а если навернет, вспомнил Коробов выражение сапера, уж если навернет, так навернет. И, видать, бывалый!..
– Пулеметом владеешь?
– Владею, – сказал тот, в свою очередь, присматриваясь к сержанту.
– А насчет пушечки везешь?
– И насчет пушечки везу.
– А если к миномету?
– Можно и к миномету.
– Так я тебе дам два расчета. Насчет гранат не спрашиваю. Само собой разумеется.
Прибывший оглядел почти безлюдную коробку дома, огневые точки, умело пристроенные к проломам стен.
– Конечно, само собой разумеется. Где же расчеты?
– Нашел о чем разговаривать! – Светлые, глубоко запавшие глаза Коробова сощурились задумчиво-испытующе. – Пушечка вон там, миномет полуэтажом выше. Гранаты сам распределишь. Хозяйство хлопотливое, но ты ничего… крепкий дубок, выдюжишь! Действуй!
Считая разговор законченным, Коробов подошел к другому бойцу.
– Тебе придется… – Но он не договорил, что придется делать второму: растерянное выражение его лица смутило сержанта, и он оглянулся, уже чувствуя, что, допустив какую-то оплошность, попал впросак…
Облюбованный им «дубок» стоял, не собираясь приступать к своим обязанностям, и смотрел из-под темных бровей на командира взвода так, точно прощупывал его суровыми кареватыми глазами, но в глубине их уже вспыхнула усмешка.
«Хорош, такой-сякой, – казалось, говорили и взгляд и усмешка, – не дал человеку дух перевести и сразу взвалил на него пушку, да еще миномет в придачу».
Какую силу может иметь человеческий взгляд!
«Ишь ты! Прицелился глазом – невозможно стоять».
Чувствуя, как жарко загорелись у него уши, Коробов с неловкой, печальной улыбкой сказал:
– У нас сегодня убили трех бойцов. И просто некого туда определить – все заняты.
И еще другое мелькнуло у Коробова: «Мало ли у фашистов знатоков русского языка! Вдруг и подкоп, и эти ящики – шут его знает, что в них, может, кирпичи – хитрость военная. Как ударят сейчас из глубины черного провала…» Подавшись в сторону, Иван весь подобрался, рука его невольно потянулась к поясу, где висели гранаты, и в лице появилась злая решимость.
– Спокойно, товарищ Коробов! – сказал первый боец и протянул сильную ладонь. – Все самое настоящее. Только я, к сожалению, не могу остаться здесь. Хотя и насчет пушечки везу, и минометом владею, и гранаты, само собой разумеется, но мне армией командовать надо.
Пот выступил на похудевшем лице Вани Коробова. Сержант взял протянутую ему руку, крепко сжал ее. Он так стушевался, что даже забыл отрапортовать генералу, пробормотав:
– Вы уж извините, что ли!..
– В чем извинить? На лбу у меня не написано… А действуешь ты правильно. Отлично справляешься с задачей. Ну-ка расскажи, как вы оборонялись эти дни.
– Оборонялись? – Коробов облегченно вздохнул, задрал голову вверх. – Оляпкин! Эй, Оляпкин! Иди сюда, покажись, какой ты есть!
2
«Просто диву даешься, когда посмотришь, на что способен наш русский народ! Вот Оляпкин – маленький нескладный солдатик из рязанского колхоза… Побрить да отмыть чумазого воробья – никто не поверит, что ему двадцать два года! А один целый взвод заменил! Сумел Коробов раззадорить его. Хорош командир! Как он в меня-то вцепился!» – Чуйков усмехнулся и снова склонился над картами. Ему только что принесли план подземного хозяйства города: водосбросы, канализационные трубы, заводские туннели. Надо использовать боевой опыт для отпора врагу и перестроить систему армии: солдаты, сами борясь со смертью, нашли новые методы обороны в уличных боях.
Изучая место действия и ход боев, Чуйков облазил передовую, побывал на заводах, познакомился с рабочими, бойцами, командирами, ополченцами. Везде можно было встретить его в эти грозные дни…
Все осмотрев и взвесив, он решил вместо старого полевого строя создать мелкие штурмовые группы и немедленно сделал попытку переиначить боевой порядок в одной из дивизий армии. Комдив, храбрый, заслуженный генерал, обратился с жалобой в Генштаб…
Вспомнив об этом, Чуйков осуждающе хмыкнул, встал и начал ходить по просторному блиндажу. Добротно устроенное помещение штаба было врыто в береговую кручу возле устья Царицы, долину которой немцы упорно, пядь за пядью, захватывали, вытесняя советских бойцов к самой Волге. Оставаться здесь, особенно после захвата врагом Дар-горы на правом берегу Царицы, становилось не только опасно, но и очень рискованно, и сейчас для штаба строился новый блиндаж под волжским обрывом, напротив нефтебазы.
«Царица – так себе, грязная речонка! Но отдавать ее запросто этим проходимцам мы не намерены!» – мелькнуло у Чуйкова, и он снова стал думать о самом главном, что сейчас волновало его. – Конечно, каждый командир силен славой своей дивизии и бережет ее пуще глаза. Считая, что сам создал все, гордится своим распорядком, своими артиллеристами, пулеметными и минометными ротами!..
– Узнайте, прибыл ли полковник Вяземский! – приказал Чуйков адъютанту, прервав себя на этой мысли, чтобы тотчас вернуться к ней.
– Ну, что, побывали в дивизии Родимцева? – спросил он вошедшего штабиста – офицера связи.
– Так точно. Встретил дивизию на подходе.
– Как разговор с комдивом? Согласен он? – с ноткой нетерпения в голосе спрашивал Чуйков.
– Предложением рассыпать подразделения полков на мелкие штурмовые группы заинтересовался, но на той стороне Волги пока не перестраивается: хочет прежде поговорить с вами лично. Тылы дивизии и тяжелая артиллерия уже размещены на левом берегу. Полки готовятся сегодня ночью переправиться сюда. Родимцев должен быть в штабе для получения боевого задания с минуты на минуту. А потом начнет переправу.
– Умно! – кратко и весомо сказал Чуйков, про себя добавив: «Очень осторожный комдив! Но это лучше: сразу договориться по-хорошему, чем писать жалобы в такое горячее время».
Вяземский, не решаясь нарушить раздумье командарма, нетерпеливо, хотя и незаметно переминался, глядя на его взлохмаченные буйные вихры, спустившиеся на выпуклый лоб.
– Идите, готовьтесь встретить людей. Один батальон сразу двинем к Мамаеву кургану, два останутся в центре. Как только придет комдив, сразу просите ко мне.
* * *
– Маловат плацдарм! – сказал Родимцев, прибывший в штаб с центральной переправы не в машине, не на повозке даже, а пешком: где по береговой траншее, где бегом через завалы, по пути заглянув на КП других, уже разбитых подразделений, помещавшихся в высохших канализационных трубах. – В центре совсем узкая полоса в наших руках.
– Да, не разгонишься, – сдержанно ответил Чуйков, пытливо посматривая на щеголевато-подтянутого военного, с тонкими, резко выточенными чертами удивительно юного лица. Во всем облике прибывшего так и скользила стремительная готовность к движению, словно он только что с коня соскочил.
«Ох, молод ты, генерал! – подумал командующий армией. – Не самонадеян ли ты, не наломаешь ли ты мне дров?!» Он вспомнил характеристику дивизии: гвардейская, орденоносная. Дралась под Киевом… Снова посмотрел на светлоглазого генерала, отметил хитринку в складке полных губ, сторожкость в приподнятой брови и вдруг успокоился.
«Слушаю, что еще скажешь?» – выражало теперь энергичное, сумрачно-красивое лицо Чуйкова.
Родимцев сразу оживился, чутко уловив, к чему склонился в оценке командующий. До сих пор он выжидал, не выскакивая и не напрашиваясь на расположение, как бы говоря своим видом: «Я весь тут, желаю честно послужить народу. А вот ты-то какой будешь? Станешь ли ты диктатором, хватающим меня за полы шинели, или старшим советчиком, который окрылит и поддержит? И что это за штурмовые группы вы тут придумали? И почему это должен я нарушить установленный порядок своей дивизии?»
Внешне Чуйков пришелся комдиву по душе.
Верно угадав поощрение, вызванное первым его, так сказать, осмотром, молодой генерал заявил:
– С обстановкой я уже знаком и думаю: нам надо наступать. Иначе тут не удержаться.
– Верно, – подтвердил Чуйков. – У меня полк Савчука держится в центре только благодаря активной обороне. Отбивают и наступают, отбивают и наступают. Это не шутка – устоять здесь на месте, да еще на направлении главного удара, – подзадоривающе и озабоченно сказал Чуйков, принимая телефонную трубку из рук адъютанта, приложился ухом, выслушал, глаза вспыхнули недобрым огнем.
– Пошлите подкрепление из моего резерва. Один взвод довольно. Командование полком пусть временно возьмет на себя командир первого батальона… Убит комиссар Щербина, когда штаб полка вырывался из окружения, и чуть не доконали Савчука, – сказал Чуйков, снова поворачиваясь всем статным корпусом к Родимцеву. – Дважды был ранен дорогой товарищ, но оставался в полку. Командиры вышли из строя, а оборона восстановлена. Вот как воюем! – В голосе командующего была печаль, и оттого слова его не прозвучали похвальбой.
– Какая задача предстоит нам после переправы? – спросил Родимцев.
Чуйков притянул к себе карту города.
– Фашисты, заняв вокзал, подошли в центре почти к самому берегу, вогнав новый клин в оборону. Раз вы уже знакомы с обстановкой, продумайте такой вариант. Тому полку, что высадился в центре, пойти, отсекая вражеский клин, к Царице, другому полку выбить немцев с вокзала, а третьему двинуться на Мамаев курган… Фашисты лезут туда, не считаясь с потерями, надо их оттеснить. Эта высота нам жизненно необходима. А теперь насчет того, как перестроиться на штурмовые группы. Представьте себе: по старому строевому порядку, пригодному лишь для действий в поле, воинское соединение представляет, грубо говоря, новую колоду карт – валеты с валетами, дамы с дамами. Чтобы играть здесь, надо карты растасовать.
– Я имею представление… Мне говорили, – неохотно проговорил Родимцев.
Тон его задел Чуйкова. Однако он сдержался, только свел к переносью густые брови и неожиданно сказал с теплой задушевностью:
– Народ послал к нам лучших своих детей, доверил нам все свое будущее. Народ, конечно, сильнее нас с вами, но мы академии военные окончили, и он ждет от нас разумного командования. Что значит командовать разумно? Это значит беречь людей и с полным знанием военного дела, с учетом опыта и обстановки добиваться успеха. А обстановка подсказывает нам новую форму борьбы с врагом, новую тактику уличных боев. Сейчас в этой смертельной борьбе инициативу в свои руки берут солдаты. Они люди мирного труда, привыкли действовать творчески, а нас, военных, иногда сковывает консерватизм. Изучить устав и поступать согласно уставу каждый может, а вот на творчество не всякий способен. Но ведь мы не гитлеровские генералы, которые своих солдат не жалеют.
Чуйков встал, явно взволнованный, снова прошелся по блиндажу, остановился, почти подпирая головой потолок низкого подземелья, и посмотрел на комдива. Родимцев сидел, весь выпрямясь и внимательно слушал, но в лице его выражалось упрямство. Он, молодой генерал, любил свою гвардейскую дивизию и гордился ею. Решительность сочеталась у него с осторожностью, за которой скрывалась забота о людях. Он не хотел действовать опрометчиво… Шутка – с ходу совершенно перестроить весь боевой порядок дивизии! Люди привыкли к нему, их приучили так воевать.
– Я не консерватор, но позвольте мне на деле убедиться, что действовать штурмовыми группами лучше, – сказал он, прямо взглянув в глаза командарма.
– Опытом уже проверено, а дольше проверять у нас нет времени: события развиваются слишком стремительно. Надо немедленно рассредоточить всю боевую технику… Что, не согласны? – спросил Чуйков, заметив, как самолюбиво дрогнули поджатые губы комдива.
– Да, боюсь, не получится ли распыление сил и средств. Взять хотя бы минометную роту. – Родимцев сжал руку в кулак и со сдержанной силой опустил его на стол. – Как дам этим кулаком, сразу раздолбаю!
– А вдруг не раздолбаешь? – переходя на «ты», спросил Чуйков. – Это не в чистом поле, дорогой друг. И дистанция не та, и расстановка сил не та. Пристрелка нужна? Ну вот, то-то и есть. Твой ударный кулак – минометная рота – начинает пристрелку. А враг разве ждать будет? Ты пристрелялся… Хлоп из всех орудий – и по пустому месту: там уже произошла перестановка. К тому же ты сразу обнаружил расположение огневых точек. Значит, жди самолетов, либо артиллерией попытаются подавить. Нет, нам следует бить так: каждый удар на поражение врага. Для этого надо передать те же минометы на вооружение штурмовых групп.
На лице Родимцева появилось некоторое оживление, но он возразил даже с досадой:
– Но если враг идет на прорыв и надо ударить со всей силой по его головным колоннам, что ж я – стану обегать и обзванивать эти самые группы, чтобы сконцентрировать удар?
– Враг будет лишен свободы маневра. Он не будет знать, где слабое место, где ему лучше идти на прорыв, его могут встретить огнем отовсюду. Руководство усложнится, это да. Но вы ведь не боитесь трудностей…
Родимцев не ответил на колкое замечание, брошенное как бы вскользь. Подзадоривать его нечего. Сердито пошевелив бровями, одна из которых так и полезла на лоб, он сказал:
– Налеты авиации окончательно спутают карты. Сколько же донесений должен получать по каждому серьезному поводу командир хотя бы батальона?..
– Он и будет всем заправлять, а насчет авиации вопрос здесь разрешается только таким образом: старайтесь находиться с врагом накоротке. Идите на сближение с ним до броска гранатой. Это парализует действия авиации противника. – Чуйков подсел к столу и сказал с ласковой, но твердой интонацией: – Эх, товарищ генерал, посмотрели бы вы, что тут делают наши красноармейцы! Сержант Коробов с горсткой солдат упорно держит дом, мешающий продвижению немцев к Волге. Пехота взять его не смогла; обрабатывали из пушек прямой наводкой – не сокрушили; танки, наконец, двинулись… И что вы думаете? Немецкий генерал расстрелял командира танкового батальона за невыполнение приказа и напрасную потерю семи танков. Столицы европейские с ходу брали, а в Сталинграде один дом взять не могут. А ведь у Коробова не больше дюжины солдат. В чем же секрет такой стойкости? В том, что эта маленькая горстка солдат превратилась в штурмовую группу, гибкую, дерзкую, мгновенно действующую и вооруженную всеми видами техники. Один боец Оляпкин заменяет целый взвод… И так у них каждый… Вот что значит штурмовая группа! Запомните: батальоны и полки солдат полегли за несколько дней, и враг прошел через их трупы, а группа Коробова держится. Теперь ее обтекли, но и в окружении она продолжает оборонять свой дом, и драться, и наносить урон врагу. Так надо перестроить всю линию обороны. Наша задача – остановить врага во что бы то ни стало. Он бьет тараном, удары его сокрушительны. Мы должны сделать линию обороны гибкой и неразрывной. Группам придется попадать и в окружение. Передовая может стать многослойной, и для нас это неплохо будет. Наоборот, даже выгодно. Бойцы должны быть готовы и к этому. Вот мы составили коды сигнализации для связи.
Рассматривая систему сигнализации, Родимцев вспомнил конец марша и кошмар, в который превратилась центральная переправа через Волгу. Такого обстрела и такой бомбежки на воде никто не представлял. Но волгари и бронекатера Волжской военной флотилии продолжали работу, не оглядываясь на потери. Дивизии предстояло сегодня в ночь одолеть это препятствие, а впереди было еще более трудное – остановить врага. Чуйков предлагал новую тактику уличного боя. Доводы его убедительны. Успешно держит группа Коробова оборону в доме! Полки полегли, а горстка солдат стоит, и налеты авиации ей не угрожают.
– Может быть, вам не нравится обстановка на этом берегу? – не скрыл досады Чуйков, видя заминку Родимцева.
Молодой генерал еще больше нахмурился, плечи его ссутулились, и он стал похож в своем коротком раздумье на степного орла, сидящего на кургане.
«Да, обстановка исключительно неблагоприятная. И если жизнь уже подсказала Чуйкову разумное – штурмовые группы, – то надо этим воспользоваться». Родимцев выпрямился, взглянул в глаза Чуйкову: – Принимаем приказ, товарищ командарм!
3
– Хорошая новость! Наши потеснили врага в центре и отбили вокзал, – выпалил запыхавшийся Хижняк, входя в операционную. – На Мамаевом кургане фашисты тоже отброшены. Они никак не ожидали нашего наступления…
– Молодцы чуйковцы! – Иван Иванович заулыбался, на минуту отвлекся от работы. – То-то сегодня слышалась в центре такая стрельба!
– А мне показалось, на Мамаевом кургане больше шумели, – возразил Злобин.
Точно теплый ветерок пролетел по отсекам штольни. Оживились даже раненые, ожидавшие очереди на операцию.
– Теперь вздохнем маленько.
– Не рано ли обрадовались?
– Чего там не рано! Все-таки попятили их от края. Танки-то с вокзала прорвались было к Хользунову, к пристани…
– Да, тут край – в Волге быть, а неохота.
Вошла сияющая Софья Шефер:
– Лариса, тебе письмо! Полевая почта… От Алексея Фирсова. От мужа, да?
Лицо Ларисы залилось ярким румянцем; забыв о раненом, которого положили на ее стол, она бросилась к Софье, нетерпеливо протягивая руку, просвечивавшую в желтоватой резине.
– Да ты хоть перчатки-то сними. – Любуясь ее радостью, Софья отдала письмо и взглянула на Аржанова.
Он стоял вполоборота к ним – пристально следил за Ларисой, не замечая взгляда Софьи Шефер, и сразу было видно, как взволновало его получение письма от Фирсова. Конечно, не мог желать и не желал он ему плохого, тем более что все говорило за то, что муж Ларисы – командир танковой бригады – очень хороший человек. Но мог ведь он полюбить другую? Хотя и это трудно укладывалось в мыслях Ивана Ивановича: разве можно, имея такую жену, увлечься другой женщиной? Как-то само собой сложилось, будто нет мужа у Ларисы Фирсовой. Ну, был, а потом исчез… И так много места занимала в душе хирурга Аржанова она сама, что уже не мог там вместиться Алексей Фирсов. А вот он явился…
Стоит женщина в белом халате, держит обеими руками листок почтовой бумаги, и чувствуется: нет ее здесь – вся в прошлом, вся в будущем, подняла затуманенные глаза, чуть дрогнула, встретив пытливый взгляд Аржанова, – что он теперь для нее?!
– От мужа! – поделилась как будто нехотя своей радостью.
– Ранен?
– Нет. Жив, здоров! Надо же, совсем было потерялся!..
Поборов смятение, Иван Иванович сказал неопределенно:
– Да, да, да! На войне бывает…
– Милочка Лариса Петровна, а что я говорила! – торжествующе воскликнула Софья Вениаминовна.
Она ничего не говорила по этому поводу, так как Лариса не любила плакаться, но Софья не кривила душой ради случая. Просто она всегда и всех успокаивала, везде наводила порядок, и ей казалось теперь, что в свое время она утешала и Ларису.
– Где же он пропадал столько времени? – спросил Решетов, ласково посмотрев на молодого хирурга и тоже от души порадовавшись за нее.
– Был в окружении. Прорвались с танковым десантом в тыл врага. Получили задание. В помощь партизанам. А обратно на том направлении их не выпустили. Они там и воевали, – сбивчиво от волнения и горделиво за мужа ответила Лариса, продолжая держать перед собой развернутое письмо.
«Как обрадуется Алеша! – думала она о сынишке. – Ведь он так ждет весточки об отце!.. А ты? – строго спросила она себя. – Может быть, ты только за сына радуешься?» Глаза ее широко открылись, и она сердито и настороженно осмотрелась, словно испугалась, что кто-то может подслушать ее мысли.
«Кто-то» – конечно, не Решетов и не Софья Шефер – стоял у стола и задумчиво теребил, расправлял край постланной на нем белой клеенки. Очевидная бесцельность этого занятия, растерянное выражение лица хирурга, что-то жалкое в его позе – все больно кольнуло Ларису. И так досадно ей стало на себя, на свою непонятную ветреность. Да, она не испытывала прежнего счастья, держа в руках долгожданное письмо. Только облегчение: наконец-то нашелся! Только успокоение: жив, здоров дорогой друг!.. Может быть, оттого, что немножечко отлегло на душе, и откликнулась она сразу тепло и живо на грусть Аржанова. «Не надо! Как ты можешь? Как не стыдно!» – сказала себе Лариса.
4
– Почему к нам не поступают раненые с вокзала? – спросила в блиндаже операционной Софья Шефер. – И вообще из центра города не поступают!
– Наши бойцы дерутся там в условиях почти полного окружения. Немцы бросили все силы, чтобы вернуть утраченные позиции, – сказал Иван Иванович, очень осунувшийся и угрюмый.
– Вы уже разуверились в наступлении? – так и вцепился в него Смольников, подошедший с какими-то флаконами в руках.
– Я ни в чем не разуверился. На Мамаевом кургане наступаем успешно. Речь идет о раненых подразделений, которые держат вокзал и штурмуют кварталы у Царицы. Говорят, их выносят ночью из развалин и пускают вплавь по Волге.
– То есть как это вплавь? – удивилась Лариса, опустив маску, которую собиралась надеть.
– Очень просто – привязывают человека к плотику или к большой двери, сбоку прилаживают бревно для защиты от пуль и пускают по течению…
– Это так же просто, как наши комсомольцы ловят раненых, – сказал Решетов. – Между прочим, расчет верный, кто-то из местных жителей сообразил, что течение выносит плотики к берегу в излучине Волги возле Купоросного. Конечно, если они благополучно минуют место, доступное обстрелу с Дар-горы и устья Царицы. Сейчас сообщили, что штаб армии перебрался в район нефтебазы. Значит, еще живем!
– Я зашел к вам посоветоваться насчет дозировки противогангренозной сыворотки бойцу Петрову… – обратился страшно встревоженный Смольников к Ивану Ивановичу.
– Три дозы ежедневно. Внутрь сульфидин и стрептоцид. Как он себя чувствует?
– Сознание затемнено. Нарастает выпадение мозгового вещества.
– Сделайте спинномозговой прокол, введите раствор белого стрептоцида. На рану – повязку с эмульсией. Сердце поддерживайте камфорой… Позднее я сам зайду. А как дела у Лебедева?
– Лебедев умер. Да, да, умер! – торопливо повторил Смольников. – Я сделал все, что мог… – запальчиво воскликнул он, хотя Иван Иванович не вымолвил и слова. – Никто из таких раненых не достигал еще фронтовых госпиталей.
– А надо, чтобы хоть какая-то часть из них попадала туда.
– Но не в этих же условиях. – Смольников зажмурился: громовой удар раздался рядом с подземельем. – Если я вам не нравлюсь, отчислите меня, п-по-жалуйста, – сказал он, став белым, как его халат.
– Напрасно вы так говорите! – Иван Иванович пытливо всмотрелся в лицо терапевта. – Поймите, каждому человеку по-своему страшно, и все хотят жить. Но мы в укрытии работаем, а бойцы находятся под огнем.
Смольников промолчал, и главный хирург подземного госпиталя понял, что его слова не доходят до врача, который думал сейчас только о собственном спасении.
– Вам нужен научный багаж, и вы хотите, чтобы я здесь, подвергаясь ежеминутно смертельной опасности, занимался вашими экспериментами? – не удержался Смольников, вообразив, что перед ним отступают.
Аржанов вздрогнул, словно его неожиданно кольнули ножом.
– Вы не только трусливы, но вы просто… просто… – Он отвернулся, обуреваемый желанием выругаться, и вышел из отсека операционной.
…Раненый лежал неподвижно. Темнели провалы его полузакрытых глаз, чернели густые брови, вздернутая губа пересохшего рта обтянулась над младенчески белыми, острыми зубами. Дышал он часто, но лишь чуть-чуть захватывая воздух, точно боялся обжечься глубоким вздохом.
«Это Петров. – Иван Иванович наклонился, всматриваясь в уже знакомые черты. – Сквозное осколочное ранение в правое бедро и плечо, осколок в лобно-теменной области… Раны ноги и руки протекают сравнительно благополучно, а ранение черепа представляет страшную картину. Осколок протащил в мозг кусок сукна от пилотки, обрывки кожи с волосами. Пыль, жара… и началось грозное осложнение, очень похожее на анаэробную инфекцию мозга. Конечно, в острых случаях такие раненые гибнут, не доходя до госпиталей фронтового района. Смольников прав. Но разве все эти раненые безнадежны? Нужно самое активное комплексное лечение, а врач оказался размазней, тряпкой, дрянью. – Иван Иванович проверил пульс больного. – Очень частый, а температура не свыше тридцати семи и трех, такое же расхождение, как и при газовой гангрене».
Хирург вымыл руки, надел перчатки, сам сменил повязку на ране. Смольников так и не сменил ее. И снова Иван Иванович вскипел гневом: «Женщины работают, не щадя себя! Та же Лариса Фирсова… Лариса… – Заныло сердце, когда представилась она, отчужденная, с письмом в руках. – Ну вот, совсем отошла от меня. И ничего тут не поделаешь, обижаться нельзя…»
Когда хирург осторожно прятал концы бинта под повязку, раненый открыл глаза и остановил замутненный взгляд на его лице.
– Что, дорогой, как чувствуешь себя? Чувствуешь как? – тихо, но настойчиво, словно пробивая туман, затемнявший сознание больного, спросил доктор.
– Болит. Голова болит, – подавленным голосом произнес Петров. – Прямо разрывается… голова…
«Да, да, да, те же распирающие боли, что и в любой части тела при гангрене, – отметил хирург. – По-видимому, размозженное вещество мозга – такая же питательная среда для анаэробных бактерий, как мышцы».
– Боли-ит. Боли-ит, – повторял Петров, цепляясь слабыми пальцами за рукав хирурга.
Иван Иванович промолчал, только погладил свободной рукой плечо раненого. Но ему вспомнилось несколько случаев в его фронтовой работе, похожих на этот, когда удалось прекратить выпячивание мозга, уходящего из черепной коробки. Раненые пережили роковые десять дней и были эвакуированы. То же было в госпитале на подступах к Сталинграду. Но там провести дополнительное исследование не смогли: лаборатория и переданные туда анализы погибли от взрыва авиабомбы. Тогда-то и прослезился Аржанов, поведав Логунову о своем огорчении. Ведь один и тот же микроб отличается разной степенью ядовитости, в зависимости от свойств окружающей его среды. Могут образоваться сульфамидоустойчивые микробы. Никаких указаний, никакого опыта по этой части нет. Но неужели отказаться от лечения?
