Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
Когда самолеты врага с воем проносились над площадкой госпиталя, черные глаза ребенка, похожего в такие минуты на беззащитного зайчика, косились на них настороженно и боязливо. Обнаглевшие эти самолеты летали совсем низко, уже сровняв поселок с землей.
– Я бы их из ба-а-льшой пушки! – храбрясь, говорил Алеша Мотину.
– Давайте его сюда! – сказал Петя Растокин Варваре, усадив раненого рядом с собой и протягивая к Алеше из кабины широкие ладони. – Ему хорошо будет, и нам не тесно.
Лариса подхватила сына и губами, лицом, всем существом матери ощутила на миг его родную ребяческую теплоту.
– А ты, мама? А дядя Леня? – тревожно спрашивал мальчик.
– Мы… Леня поедет здесь же… в кузове. – Тоскующим взглядом Фирсова посмотрела вслед сынишке и пустилась обратно.
– Устала, Варенька? – спросила она, когда погрузили последних раненых и сами сели в машину.
– Не то что устала, а тяжело… И страшно очень. Смотрите, какие ямы на дорогах. Это воронки такие огромные!
Грузовик тряхнуло, Варя схватилась за руку Фирсовой, прижалась к ней; проработав несколько дней за операционным столом, они сразу поладили и подружились.
– Ах вы, худышки этакие! Но, если вас сложить вместе, получится очень приятная женщина, – сказала Софья, обхватывая их обеих большими мягкими руками. – А я, как наша повариха Томочка, когда жизненные условия отягчаются, полнею – защитные свойства организма!..
Софья с удивительной смелостью, даже беспечностью, никоим образом не напускной, переносила тяготы боевой обстановки. Но вид города подавил и ее: она умолкла. Молчали и остальные, мотаясь в грузовике, бегущем по изрытой дороге, прислушиваясь к утробному уханью пушек на северо-западных окраинах. Грудами камней, дымящими пепелищами раскинулся перед ними разрушенный Сталинград. Над разбитыми кварталами светло горели в вышине ракеты, сброшенные фашистами на парашютах, сгущая тени на загроможденных улицах. Просвечивали на фоне пожаров дыры окон в пустых коробках разрушенных домов, выгоревших после взрывов. Высоко и мрачно колыхался огонь над нефтебазой: горели нефтяные баки. Пылало что-то и на той стороне Волги, и странно было смотреть через ползущие, разорванные ветром клочья дыма, через весь осевший город на широкий разлив реки, окрашенной багровым заревом.
– Все насквозь видно! – глухо сказала Лариса.
– А где наш маршал? – спросил Иван Иванович, узнав ее изменившийся голос, и оглянул людей, стоявших в кузове.
– Алешу взял мой знакомый шофер. Он его доставит в сохранности… – ответила Варвара.
Грузовик вдруг остановился.
– Что там? – вскрикнула Лариса, которая всю дорогу терзалась тем, что поспешила отправить своего мальчика и, охраняя от одной беды, возможно, толкнула в другую.
– Машина впереди в воронку попала, – сообщил водитель, сбегав к месту, где возник затор.
– Разбилась! Разбилась! – с потерянным видом твердила Лариса, и, порываясь выбраться из кузова, цеплялась за плечи товарищей.
Сильные руки бережно взяли ее за локти, приподняв, словно ребенка, перенесли через борт машины и опустили на вспаханный бомбами асфальт. Она растерянно обернулась. Это был Аржанов. Он тоже спрыгнул вниз, ссыпались и остальные…
– Не та машина! – крикнула Ларисе Варвара, увидев кузов и задние колеса грузовика, попавшего в яму.
– Кто-нибудь пострадал? – спросил Иван Иванович Логунова.
– Нет. Тихо тут шли и прямо как с горки съехали.
– Давайте к нам – потеснимся.
– Не стоит, сейчас подойдет тягач и выдернет нашу повозку. Санитарки ушли пешком. Боюсь, не заблудились бы: даже коренные сталинградцы не узнают бывших улиц.
58
Раздалась команда, все вскочили и, пригибаясь, помчались вперед. Ольга, не ощущая ни тяжести своего тела, ни усталости, бежала вместе с солдатами. Когда она опять упала после перебежки, винтовка, подобранная ею на бегу, вдруг выстрелила сама собой.
«Ох, растяпа!» – подумала Ольга, обозлясь на свою неловкость, но руки ее задрожали, когда она прицеливалась в одного из вражеских солдат, суетившихся вдали возле застрявшей самоходной пушки.
Она не попала ни с первого, ни со второго выстрела и еще целилась, с отвратительным сознанием собственной слабости стреляла и… не попадала. Тогда она вспомнила заметку в газете о снайпере Людмиле Павличенко, убившей в Севастополе около трехсот фашистов. «Как это она смогла? По портрету судя, миловидная, обыкновенная женщина – не гигант какой-нибудь. Что же у меня-то не получается? „Ведь я стреляла по мишеням! Норму ГТО сдавала“».
В бою Ольга очутилась случайно: воинская часть в районе станицы Клетской, куда она ездила по заданию дивизионной газеты, попала в окружение…
Когда бойцы пробивались из окруженного хутора, она была сосредоточена только на том, как бы ей не отстать от них, и делала все, подражая солдатам. Страх томил ее сердце, но она казалась храброй, когда устремлялась вперед. Теперь ощущение стыда за свои промахи и злая ненависть к врагу подавили и чувство страха.
Рукопашная схватка в колхозном саду, помятом проходившими танками, где аромат раздавленных яблок перебивал даже запах пороха, заставила ее обороняться по-настоящему. Высокий, грудастый фашист с белым, как тесто, лицом наскочил на нее, замахнувшись прикладом автомата. Ольга увернулась и сама, стремясь предотвратить что-то страшное, без прицела в упор выстрелила в него. Он сразу пошатнулся. Но Ольга не поверила, что убила, и с ожесточением выстрелила в него еще раз…
– Теперь вы приняли боевое крещение, – серьезно сказал ей командир батальона, когда они устроили привал на берегу донского притока, в кустарнике, тоже помятом танками.
Ольга искоса взглянула на командира и неожиданно заплакала. Слезы так и полились сквозь тонкие пальцы на колени, обтянутые юбчонкой, и, пожилой, видавший виды майор усомнился на миг: не померещилось ли ему в горячке боя, что Ольга Строганова убила фашиста?
– Что с нами сделали, сво-олочи! – с трудом проговорила она, вздрагивая от подавленных рыданий.
– Не стыдитесь! – кратко сказал он, уразумев ее большое душевное смятение. – Иначе сейчас невозможно. Вы вели себя молодцом.
К вечеру, когда солнце уже клонилось к закату, бросая синеватые тени на правобережье, воинская часть вышла в расположение своей дивизии. Она была сильно потрепана, в поредевшем строю белели повязки раненых, но грязные лица солдат светились радостью. Среди солдат шагала Ольга в гимнастерке, короткой юбке и в сапогах, носки которых побелели, обшарканные о высохшую траву. Она шла, чуть прихрамывая, придерживая ремень винтовки, и зеленые глаза ее ярко блестели на густом загаре лица. Там, позади, где вокруг неожиданно оказались немцы, все выглядело чужим и враждебным: каждый бугор, каждая балка таили опасность. Здесь тоже то и дело взрывались снаряды, и пули сновали, как пчелы на большом пчельнике, но в любом укрытии находился друг.
Бойцам приготовили обед, выдали по сто граммов водки. Ольга сидела вместе с ними в балочке, где скрывались полевые кухни, и ела мясные щи из походного котелка, вытянув натруженные ноги. Она тоже выпила с радости и думала о том, как удачно все кончилось для этих солдат и командиров. Вот выбрались к своим и уже шутят, смеются, как будто и не они бежали там, и падали, и снова бежали, то спотыкаясь на комьях пахоты, то путаясь в жестких травах, и прятались, и нападали на врага, и опрокидывали его с устрашающим ревом.
«Но что же происходит? – гадала Ольга. – В Сталинграде линия обороны оттесняется к Волге. Сначала передавали: бои на подступах, теперь начались уличные бои. А мы здесь, все наступаем. Ни на шаг не продвинулись, но атакуем беспрерывно. Что это значит? Попала я сегодня в переделку!.. Если бы знал Борис!..»
Ей вспомнился такой же вот золотой, только прохладный сентябрьский вечер на Каменушке, когда она, возвращаясь домой с соседнего прииска, увидела Бориса Таврова. Он только что снял тогда гипс со сломанной ноги и впервые шагал без костылей. Санитарка в белом шла за ним следом. И небо вот так же краснело перед закатом. Мучительно-беспокойное выражение лица Ольги смягчилось, и она торопливо закончила обед. Надо было еще уточнить фамилии особо отличившихся бойцов, но прежде чем направиться к командиру батальона, который вывел их из окружения, Ольга достала блокнот и записала свои впечатления, обходя то, что беспокоило ее.
На фронт они с Тавровым попали ранней весной. Бориса отправили в саперную часть, а Ольга попросила дать ей работу в редакции газеты той же дивизии. Дивизия дралась на Керченском полуострове… Тяжелым воспоминанием остался в памяти прорыв гитлеровцев под Керчью… С детства знакомые, но затянутые гарью войны очертания низких в степной части Крыма, точно размытых, гор. Страшная переправа через пролив в условиях окружения возле Камыш-Буруна. С той поры и покатился фронт… Впоследствии дивизию пополнили и бросили на Клетское направление…
Редакция газеты, в которой работала теперь Ольга, находилась километров за семь от передовой, и Ольге приходилось путешествовать то на попутной автомашине, то на мотоцикле, то пешком.
– Серьезная у вас работа! Очень большой отклик имеет, – с ласковой улыбкой сказал ей майор, командир батальона. – Бойцу дорого, чтобы его боевой подвиг послужил примером для других. – Командир задумался. Ясно-голубые глаза его доверчиво распахнулись, преждевременно поседевшие брови взметнулись вверх, собирая на лбу морщины, и весь он стал открытый, добрый, совсем не похожий на того военного, который недавно бросал солдат в атаку, даже морщинки на лбу у него стали иные. – Наши люди и воюют, как будто работают, – сказал он тоже совсем другим голосом, каким, наверное, говорил в кругу своих друзей и домочадцев. – Понимаете, товарищ газетчик? Для нас война – тяжкая, неприятная, но необходимая работа. Поэтому мы можем воевать только честно, без грабежей, без зверства, и на военной страде, как в мирное время, дружим между собой. Поэтому нас волнует слово в печати о товарищах, особенно о тех, кто отмечен посмертно. Пример такого героя действует неотразимо. Значит, не погиб он безвестно. Вы понимаете? Мало того, что грудью родину заслонил, но и живет для будущего. – Глаза майора припоминающе сузились, светло заблестели, но он только мигнул да нахмурился, сводя к переносью привычные морщины. – Почему наступаем все время, хотя и безуспешно? Не скажу, дорогой товарищ. Но, думаю, не зря несем потери. На ответственном участке находимся – отвлекаем силы врага от Сталинградского фронта, шутка сказать! Я всегда как-то жалел женщин, которые на передовую попадают, – добавил майор. – А вас первую не жалею: сильная вы, хотя и расплакались давеча.
59
– Разрешите представиться! – Офицер с нашивками танкиста поднялся со скамьи и выпрямился перед Ольгой во весь богатырский рост. – Командир танковой бригады Алексей Фирсов.
– Познакомься, Оля! – радостно заговорил Тавров, работавший саперным инженером тут же в дивизии, но видевшийся с Ольгой очень редко. – Шел к тебе – и вот встретил… Рекомендую: мой школьный товарищ – участник ликвидации прорыва под Клетской…
Школьный товарищ склонил голову и протянул Ольге руку… На слегка скуластом лице его, туго обтянутом продубленной загаром кожей, были очень уместны разгонисто и броско прочеркнутые густые брови с резкой морщиной на переносье, кстати был и крупный рот с твердо сжатыми губами, но совсем иное впечатление производили тоже крупный вздернутый нос и черные глаза, так и горевшие жизнерадостным любопытством, а все вместе создавало облик человека, в котором необыкновенно удачно сочетались мужественность воина и открытая душа мальчишки.
«Наверное, шалуном рос!» – подумала Ольга, посмотрев на него с чувством сразу возникшей симпатии.
– Был гордостью нашей школы, – сообщил Тавров, счастливый встречей с женой. – Как же: рекордсмен по плаванию! Ох, как он прыгал с вышки! Теперь отяжелел, наверно? Смотри, какой вымахал! Я-то его помню совсем юнцом…
– Верно, Борис, отяжелел я немножко, но по роду оружия это мне подходит. – Фирсов сел за стол, врытый посреди блиндажа, и, еще раз оглянув Ольгу, с подкупающей искренностью сказал. – Рад за тебя, славная у тебя женка. – Брови его сдвинулись, все мальчишеское, веселое, вызванное приятным знакомством, исчезло. – Я свою жену потерял в последнее время… До Клетской участвовал в рейдах по тылам противника, долго не имел возможности писать – и вот… оторвался. Она врачом на фронте… Хирург. И где сейчас детишки, не знаю. Если живы, то эвакуировались, конечно. Жили в Сталинграде, у бабушки… – Фирсов задумался, вздохнул. – Дочурка и сын. Оторвался от них, а теперь там, где было родное гнездо, сплошные развалины.
– Фирсова? – повторила Ольга, что-то припоминая.
На днях она получила письмо от жены Хижняка, которая, все еще болея за своего обиженного друга, как бы между прочим сообщила Ольге, что Иван Иванович находится в госпитале на Сталинградском фронте и, по приметам Хижняка, похоже, влюбился в одну из женщин-хирургов… И опять между прочим Елена Денисовна сообщила в письме номер полевой почты того госпиталя.
– Простите, как вы назвали свою фамилию? – еще неуверенная, переспросила Ольга. – Фирсов? Ну да, так и есть. – Она бросилась к своему месту на нарах и вынула из вещевого мешка связку писем. – Так и есть! – повторила она, торопливо пробегая мелко исписанную страницу почтовой бумаги. – Хирург Лариса Фирсова.
– Дайте мне.
Ольга хотела отдать письмо обрадованному командиру, но тотчас смущенно отвела руку.
– Почему? Что там пишут?
– Да ничего особенного. Просто один человек… кажется, влюбился в нее.
– Только? Честное слово? А она?
– О ней не сказано. Наверно, нет.
– Хирург, говорите? Хирург Лариса Фирсова? Конечно, она. Влюбился в нее? Еще бы не влюбился! Дайте же письмо! Я сейчас напишу в тот госпиталь…
– Странно, право, какое совпадение, если Елена Денисовна писала о его жене, – сказала Ольга, подсаживаясь к Таврову.
Теперь она видела только его, невысокого, но широкоплечего, с прямыми темно-русыми волосами, которые она так любила взъерошить. Наконец-то он оказался рядом с нею! Они тянулись друг к другу взглядами, губами, молодым сильным телом, влюбленные, как в первый день сближения, и… даже не могли обняться: в блиндаже находились посторонние люди.
Тавров все-таки не сдержался, крепко обнял Ольгу.
– Ты сегодня особенная!
– Какая? – Она насторожилась.
– В повышенном настроении, что ли… Почему ты прихрамываешь?
Он слегка отстранился, пытливо глядя на нее:
– Ты…
– Да, хотя и не хотела того, – быстро перебила Ольга, неловко усмехнувшись. – А вот издали попасть не смогла. Ни разу, к стыду своему. Было бы хорошо… если издали.
– Что издали, Ольга?
– Ну, ты знаешь, ведь… как это бывает… Я убила фашиста… Он будто бешеный волк налетел на меня. – Голос ее задрожал. – Там я и ногу ушибла – железа наворотили над Доном – горы. Я поехала в этот батальон, чтобы написать о его героях, и оказалась вместе с ними в окружении.
– Глупая ты! – сказал Тавров, с трудом обретая дар речи. – Не умеешь ни стрелять, ни ползать по-пластунски, ни окапываться… Зачем так рисковать?! Пуля сразу найдет того, кто не знает, что такое война…
– Но ведь не нашла! – с облегчением сказала Ольга. – А как важно для солдата слово газетчика! Ему дорого, чтобы его боевой подвиг послужил примером, – повторила она слова командира батальона.
– Оля!.. – Тавров посмотрел в ее светлые глаза с большими зрачками и неожиданно улыбнулся. – Я знал, чувствовал, что ты смелая. За это и люблю тебя. Но тем-то и страшна война, вот самое-то тяжелое здесь – что она заставляет даже таких, как ты, идти на крайности…
60
Крутые склоны оврага Долгого покрыты щетиной бурьянов, по дну его бурлит мутный ручей. Огромным мрачным раструбом выходит к Волге устье этого оврага, где расположился в штольнях, наспех вырытых под обрывом берега, полевой госпиталь.
«Вот и довоевались! – горестно подумала Лариса, взглянув на свежие навалы песка и глины, выброшенные из глубоких извилистых щелей, в которых находились входы в блиндажи. Саперы еще заваливали следы своей работы мусором и высохшей сланцевой щебенкой, чтобы замаскировать подземелья. – Зароемся здесь, и ни с места. Теперь дальше отступать некуда!»
Дальше в самом деле некуда: рядом плескалась Волга. В эту осень она была очень полноводной, и оттого еще сужалась полоса земли под берегом, где сосредоточился теперь тыл обороны города.
В укрытии у ручья постукивал движок. Его торопливое постукивание, заглушаемое грохотом беспрерывной бомбежки и дальнобойной артиллерии, напомнило Ларисе ночь в степи, и ветер, и то, как она шла на работу с мыслью увидеть Аржанова. Сейчас только щемящую боль носит она в душе. Но случай с бронебойщиком, а потом разговор Аржанова со Смольниковым снова разбудили чувство, и нелегко Ларисе справиться с ним.
«Что за сумятица такая!» – думает она.
Все в ней протестовало при одной мысли об Аржанове, когда она возвращалась в госпиталь со своим страшным горем. Но он, умный, сильный человек, понял это. Не спрашивал, не навязывался с участием, но каждым словом, каждым поступком восстанавливал то, что она упорно разрушала.
«А может быть, выплакать все на его груди? Может, легче стало бы?» – мелькнуло у Ларисы, когда вспомнилось, как бережливо-любовно помог ей Аржанов выбраться из машины в ночь последнего отступления. Взял за локти и, словно ребенка, поставил на мостовую… И Алешку он уже успел расположить… Но мысль о сыне вызвала у женщины новый взрыв негодования против собственной слабости. Никогда не искала она легких путей в жизни. И неизвестно еще, каково приходится ее мужу. Лежит где-нибудь в окружении, раненый, беспомощный, а ей тут разные глупости лезут в голову!
Лариса прошла по щели, глубиной в рост человека, достаточно широкой местами, чтобы разминуться с носилками санитаров, с площадкой у входа в госпиталь и вошла в добротно сделанный просторный блиндаж операционной. Аржанов был уже там, но она поздоровалась с ним таким холодным кивком, такое отчужденное выражение было на ее лице, что у Ивана Ивановича примерз язык, когда он хотел спросить, как она себя чувствует.
«За что эта враждебность? – подумал он, огорченный. – Разве я оскорбил ее чем-нибудь?»
Хирурги еще устраивались на новом месте, не успев освоить помещение, а поток раненых уже двинулся в госпиталь: везли с передовой из пригорода, несли из медпунктов в городских убежищах.
– Наташа! – окликнул Решетов дружинницу, которая собиралась поднять освободившиеся носилки.
Высокая девочка с русыми косами, подвязанными на затылке под черным беретом, быстро выпрямилась.
– Я, Григорий Герасимович.
– Где отец сейчас?
– Работает на переправе.
– А мама?
Лицо Наташи потемнело, глаза сощурились, взгляд стал задумчивым и далеким.
– Мама… пропала без вести. При той, первой бомбежке. Я побежала к ней… нашего дома нет. И других домов уже не было. Остались кое-где одни стены. Весь квартал мертвый…
– Как же ты теперь? – спросил Решетов участливо: у него в тот страшный день погибла на переправе замужняя дочь с ребенком и пропал без вести младший сын.
– Наш медико-санитарный взвод эвакуировали на днях, а мы с Линой решили остаться в городе. Пока работаем в комсомольском спасательном отряде, а потом пойдем проситься к вам или в воинскую часть.
– Пожалуйста, хоть сегодня.
– Сегодня нельзя: дежурю на береговом посту.
– Что за пост такой?
Вторая дружинница, с массой рыжих кудрей, вылезавших из-под берета, с явным превосходством взглянула на старого хирурга. Он заметил это, невольно вздохнул, подумав: «Ах, милые ребятишки! Им, правда, море по колено».
– Что же вы делаете на береговом посту?
– Ловим утопающих. Как? Очень просто. Когда бомба разбивает баржу, я или кто другой бросаемся в воду на длинной веревке. За нас хватаются, и мы все начинаем тонуть, а те, кто остался в щели на берегу, вытаскивают, – деловито пояснила Наташа.
– Действительно, очень просто! Очень, очень просто!.. – повторял ошарашенный хирург.
Подошла Варвара, взяла Наташу за плечи, не давая ей оглянуться, потом обе, смеясь, обнялись.
– А я? – Лина тоже прижалась к ним. И Варя поцеловала ее.
– Девчата, приглашаю вас всех на жительство в свой блиндаж, – предложила Софья, слышавшая разговор Наташи с Решетовым. – Не возражаете, Лариса Петровна?
– Пусть вселяются, Алешу взял к себе Мотин. В той штольне безопаснее, и мальчик не будет оставаться один, когда я работаю.
– Почти отлично устроились, – сказала Наташа Лине, выходя из операционной. – Жилье есть, на питание зачислят… А то видишь, как он рассудил: раз мне шестнадцать лет, так и валяй на ту сторону. Мало ли что? – детски-запальчиво заговорила она, вспомнив разговор в военкомате. – Ну не подлежу!.. И слово-то какое выдумали! А мешать мне не имеете права!
В траншее соединительного хода девушки прислонили носилки к земляной стенке, привычно посматривал в мутное небо, достали хлеб, вареную картошку.
– Присаживайся, а то стукнет осколком! – сказала Лина и усмехнулась невесело. – На сердце щемит, щемит: неохота погибать. Что с нами будет, ежели немцы и сюда ворвутся?! Строили, строили мы противотанковые рвы! Один аж на пятьсот километров закатили! Три обвода вокруг города вывели, а фашисты там даже не почесались. Уж лучше бы мы тут, в самом Сталинграде, укрепились. А то вот забились под берег…
– Ладно. Тебя не спросили, как лучше сделать! Хватит тебе тоску нагонять! – сердито ответила Наташа. – Два месяца фашисты потратили на то, чтобы с той стороны Дона пройти к Сталинграду. Значит, не пускали их! В Европе-то они целые государства за неделю брали, а у нас на речке Россошке, на степной балочке, их десять дней держали! Да не просто держали, а били. – Наташа покусала пересохшие губы, лицо ее все разгорелось. – Шутка сказать: шестьдесят дней боев! Да каких боев! Видела, сколько у них самолетов?! Знаешь, сколько у них танков?! В боевых листках писали, что на одну Россошку приперлось сразу двести сорок штук! Фашисты мечтали не за два месяца, а за два часа проскочить сюда по степи…
Лина задумалась, но мысли ее уже были заняты другим: «Семен на Волге, на бронекатере, нынче обещал…»
– Здравствуйте, сестрички! Разрешите обратиться! – неожиданно раздался сверху мужской голос.
Девчата, сидевшие рядышком у стенки, вздрогнули, подняли головы. Широкоплечий большерукий боец будто из земли вырос над бортом траншеи. Взгляд его светлых глаз был устремлен на Наташу.
– Сержант Иван Коробов! – представился он, снимая каску.
Свежий шрам на его бритой круглой голове привлек внимание Лины.
– Из госпиталя?
– Да, – ответил Коробов, все так же не отводя взгляда от лица Наташи.
Не боялся он самолетов, не струсил против танков, а вдруг оробел перед молоденькой девушкой. Будто на диво какое, смотрел он на светлые ее, приподнятые бровки, золотящиеся над синью глаз, на прямой вздернутый носик и яркие губы, хотя выражение их было далеко не приветливым.
– Покушать захотели? – участливо спросил он, не двигаясь с места.
– Вам-то что? – Наташа вытерла пальцы обрывком газеты, взглянула снова на Коробова и вдруг смутилась. От этого ей стало досадно, и она вспыхнула вся; даже шея ее над воротником спецовки сделалась розовой. – Ходят тут! – проворчала девушка, отворачиваясь и тем давая понять Коробову, что его приняли за лоботряса-ухажера.
– Я иду на передовую, – сказал он и с неожиданной решимостью, спрыгнув в щель, преградил дорогу Наташе. – Неужели вы хорошо относитесь только к тем, кто умирает?
– Что вам нужно? – спросила Наташа, не глядя на него.
– Хочу знать, как вас зовут. Больше ничего.
– Вот какой!.. Ну, зовут Наташей… Наташа Чистякова.
– Спасибо. Так и буду вспоминать. – Он пошел упругим, молодым шагом по траншее и, не оглядываясь, свернул в ход, идущий на кручу берега.
– Надо же: наскочил ни с того ни с сего. «Буду вспоминать!..» Подумаешь! – Наташа с недоумением смотрела ему вслед, потом обернулась к подружке.
Лицо Лины светилось добродушно-лукавой усмешкой, и Наташа опять покраснела.
– Ты уж рада прицепиться! – сказала она с досадой.
61
Девчата не виделись целый день. Целый день – как много теперь это значило! Все на берегу тонуло в дыму, в котором сверкали вспышки огня. В подвижной мгле вырисовывались скелеты домов, вырастали и рассеивались черные деревья взрывов… От грохота ломило в ушах. Наташа сидела в укрытии, в условленном месте и нетерпеливо ожидала Лину.
«Я иду на передовую», – повторила она слова Ивана Коробова.
Да, это было несколько дней назад. Когда он разминулся с девчатами, то не просто пошел, а скрытно по траншее, вырытой саперами. Он был не трус: возвращался из госпиталя, вновь переплыв Волгу, и, однако, наверх двинулся с опаской. И правильно сделал: здесь нельзя шагу ступить свободно. Надо беречь себя для боя, а не форсить своей храбростью хотя бы и перед девчатами. Наташа знала теперь, что такое храбрость.
«Я иду на передовую», – снова и снова звучали в ее ушах слова сержанта. Передовая находилась рядом. Стоит подняться на откос берега, пересечь одну-две улицы, заваленные битым кирпичом и железом, – и вот край советской земли, дальше по ней ходят фашисты. Они заняли в районе заводов почти весь Мамаев курган. Оттуда можно обстреливать берег, реку, острова и все дороги Заволжья. Поэтому бои за курган не прекращаются. А Дар-гору и правобережье Царицы фашисты уже захватили полностью и вышли там к Волге. Сейчас они стараются захватить центральную переправу, которую бомбят каждый день с утра до вечера.
«Опять взяли вокзал. А ведь надо задержать их. Иначе всему конец», – с тихим ожесточением думала Наташа. Ей ярко представилось, как она ходила сегодня в атаки с батальоном морской пехоты, ползла по земле, перебегала среди развалин, перевязывала раненых и доставляла их в укрытие.
К морской пехоте Наташа пристала случайно. Рано утром ее окликнул незнакомый политрук, и она пошла с ним, не рассуждая. От памятника Хользунову до Дома специалистов и дальше, к пивному заводу. Там, точно черная туча, собрались под обрывом берега моряки-тихоокеанцы. Во время переправы под бомбежкой они потеряли командира.
– Я принимаю команду над вами и поведу вас на штурм вокзала, – сказал им политрук. – Я там уже бывал. Вот приказ…
Молодые лица матросов посветлели, и сразу сотни взглядов устремились к Наташе. Настоящая боевая сестренка – вот кем представилась она им в своем поношенном, выпачканном землей комбинезоне. Так они приняли ее и пошли, как может ходить в бой только морская пехота.
Дружным яростным броском они заняли вокзал. Через час фашисты опять ворвались в него. Морская пехота во главе с политруком вышвырнула их. И так продолжалось весь день. Гитлеровцы подтягивали новые силы, а моряки изматывали их, сами наконец устав до изнеможения.
Когда солнце склонилось к закату, могучий, как атлет, матрос, заменивший убитого политрука, подошел к Наташе.
– Слушай, сестренка, айда обратно к берегу. Иди, я приказываю! – прикрикнул он, близко глянув в ее осунувшееся лицо.
Видимо, не уверенный в том, что она уйдет, он взял ее за плечи и, повернув к Волге, добавил:
– Иди, хватит с тебя!
Но она еще задержалась, глядя вслед морякам, делавшим перебежку среди развалин. Никто из этой части не вернулся, а сдаваться в плен моряки не умели…
Да, взяли фашисты вокзал! Сколько молодых жизней оборвалось там! И такие же ожесточенные бои кипели вдоль всего сталинградского берега. Как будто добежавший до Волги девятый вал войны ударился о стены города, омыв кровью его развалины, и с новой силой встал на дыбы. Страшное происходило на улицах дымящегося Сталинграда, но Наташа знала теперь, что значит выиграть время: с левого берега начало переправляться в город подкрепление.
62
– Получила письмо от Сенечки, – сказала на другой день взбудораженная Лина, шагая вместе с Наташей по ходу сообщения. На лице ее были следы только что пролитых слез. – Пишет, что не скоро увидимся. Они теперь делают на бронекатере ночные налеты к Царице и обстреливают Дар-гору, где засели немцы. Моряк, который принес письмо, высматривает цели из развалин, а потом с маленькой рацией корректирует стрельбу бронекатера. Наташа, милочка, ведь нашим приходится теперь по своему городу стрелять!
– Где тут теперь город? Глянешь в сторону Царицы – немцы ходят… Обернешься к вокзалу – и там они. С севера к Тракторному лезут. И мне хочется, чтобы с нашей стороны пушки били без останова. Пусть бы заслонили от фашистов Волгу сплошным огнем.
– Девчата! – крикнула подбежавшая Галиева. – Давайте мне санитарную сумку, у кого пополнее. Я на зенитных батареях… В скверике. У памятника Хользунову. Что там творится! Фашисты идут с танками от вокзала к городской пристани! Зенитчики бьют по ним прямой наводкой. Какие там девушки-зенитчицы!
Разговаривая, Галиева обменялась сумкой с Наташей, взяла кое-что у Лины. Скуластое лицо ее было бледно. Узкие глаза лихорадочно блестели. Она пришла на линию обороны, едва оправясь от контузии.
– Есть у вас санитары?
– Санитаров хватает – свои солдаты. Уносят раненых в кафе «Метро» под берегом, потом берутся за оружие. Отбиваются и снова уносят раненых… Ведь фашисты лезут туда, чтобы сорвать работу центральной переправы. – Галиева кивнула на Волгу, где в надвигавшихся сумерках шли сквозь всплески взрывов баржи и катера… – Ну… до свидания! – Она торопливо клюнула в щеку Лину, чмокнула Наташу и помчалась обратно по откосу берега.
Девушки, хоронясь от летящих осколков, осторожно выглянули из глубокой щели. По всему взбаламученному водному простору шли суда с красноармейцами. Немецкие самолеты так и проносились над ними, сбрасывая дико свистевшие бомбы куда попало.
– А зенитчицы бьют по наземным целям – по танкам. Им сейчас не до самолетов, – сказала Лина. – Ведь если немцы выйдут там к берегу, они выкатят на обрыв пушки и прямой наводкой потопят все буксиры и баржи. Смотри, как обнаглели фашистские летчики!
– Бежим! – крикнула Наташа.
И девушки поспешили к месту сбора комсомольского отряда. Недавно они все были отчаянными любителями водного спорта: плавали на яхтах, прыгали с вышек, окрыляли веслами узкие гоночные лодки. Война сразу взяла цвет спортивных команд, остались лишь те, кто, подобно Наташе, еще не подлежал призыву. Затем снова произошел отбор. Однако спасательные посты на берегу дежурили по-прежнему. У каждого одна или две лодчонки. Щели, отрытые у самой воды. Всегда наготове несколько пловцов, у которых через плечо и грудь конец длинной веревки на лямке, чтобы не соскользнула, стан плотно охвачен широким пробковым поясом.
– У Тракторного завода тоже так ловят утопающих. И на «Баррикадах» ловят. Спасли уже сотни людей. Наверно, никогда в жизни не существовало таких постов! – сказала Лина, помогая Наташе быстрее снять комбинезон и закрепить веревку. – Теперь ты как рыбка пойманная, – успела она полюбоваться своей стройной длинноногой подружкой. Сама Лина плохо плавала и помогала сидевшим в щели ребятам и девушкам тянуть из воды необычный улов.
