Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
Все протестует в душе хирурга.
Конечно, течение болезни очень бурное, но нельзя опускать руки, даже не пытаясь облегчить страдания раненого.
– Вас просят в операционную! – второй раз окликнула Галиева, стоя за спиной Аржанова.
Иван Иванович обернулся, еще погруженный в раздумье.
– Вас зовут в операционную. Там ранение позвоночника. – Помедлив, Галиева тише добавила. – Говорят, батальон на вокзале совсем отрезан от своего полка. Отрезан и теперь… теперь его окружили…
5
Оставшись один в палате, где лежали раненые с гангреной, Смольников, еще более напуганный сообщением Галиевой, вспомнил полуразрушенное белое здание вокзала с остатками решеток и круглых окон на фронтонах крыши, обгорелые вагоны на путях, покоробленных взрывами, задымленную башню водокачки, пробитую снарядами, которую теперь видно с берега Волги. Если батальон отрезан, то его, конечно, уничтожат. Расправятся и с полком… расправятся с дивизией, с армией Чуйкова, которая пытается закрепиться над волжским обрывом. Всех, всех столкнут, раздавят, сметут фашистские танки, как сметает лавина горного обвала постройки, поставленные слабыми человеческими руками.
Рассуждения Смольникова были прерваны очередным налетом авиации.
– Легко сказать: поборите страх! – прошептал он и, чувствуя, как смертельный холод сковывает его тело, забился в угол перевязочной, зажмурился, закрыл лицо руками. – Вон как завывают там, наверху.
Штольня сделана саперами добротно. Но поможет ли, спасет ли это, если обвалится круча берега? Тогда здесь можно оказаться в положении заживо погребенного. В таких случаях люди задыхаются быстро. Но как ни быстро, а с полчаса, а то и целые сутки промучаешься.
Вот бомба рухнула, затрещали бревна крепления, зашелестела, потекла осыпавшаяся земля. Смольников вскочил, растерянно заметался.
«Можно ли работать в таких условиях? Все назначения перепутались в голове врача: кому спинномозговой прокол, кому стрептоцид, какую и у кого взять пробу для анализа? Они сумасшедшие: Решетов, Злобин, Аржанов, эта гордячка Фирсова, насмешница Шефер. Мучают умирающих людей, мучаются сами, истязают меня своими приставаниями. Могли ведь обратиться в санотдел армии или сануправление фронта, в Москву… Военные куда ни шло: они с оружием, их этому обучили, ну и пусть дерутся! Но почему же врачи должны страдать здесь? Страдать и погибнуть!»
И вдруг Смольникова точно осенило: пускают плотики по течению.
– Я смертельно устал, – прошептал он и пожалел о том, что его до сих пор не ранили. – Хорошо бы! Конечно, не в голову, и не отрывало бы руку или ногу, пусть ранение в живот, хотя и это страшно.
Но… на миг он испытал нечто вроде смущения: его оперировал бы Злобин или Аржанов, и Фирсовой можно довериться – эти сумасшедшие работали не только самоотверженно, но и умело. Ну и пусть – вольному воля. Смольников сердито махнул рукой, накинул шинель, напялил каску, взял нож, бечевку, немного продуктов, не забыл и индивидуальный пакет на всякий случай и, как только стихла бомбежка, не оглянувшись на раненых, среди которых бодрствовала послушная ему сестра, выбежал из подземелья.
Что за страшная ночь! Вдруг вспомнилось детство, пахнущее парным молоком и травами, и то, как он вместе с матерью был застигнут грозовым ливнем в поле. Мать, жена сельского врача, очень боялась грозы. Она присела под кустом, обняв семилетнего Петушка и, закрывая его глаза от молнии ладонями, вздрагивала при каждом ударе грома, шепча молитвы. Мальчик тоже пугался, но, чувствуя рядом надежную защиту, выглядывал, словно цыпленок из-под теплого крыла наседки.
Сейчас ночь была сухая, накаленная военной грозой. Всюду бугры блиндажей и щели, забитые людьми. А с обрыва доносится шум борьбы. Там, среди развалин, крики, пальба, грохот рвущихся снарядов. Где свои, где чужие? Как держатся красноармейцы, зачем дерутся, если нет никакой надежды хотя бы на временный успех.
Фью! Фью! Фиу-фиу! – непрерывно посвистывает в воздухе. И любой из этих звуков несет с собою смерть или непоправимое уродство.
Сесть на баржу Смольников не рассчитывал – спросят документы, уличат как дезертира; лодки боялся: может перевернуться, дать течь, в ней надо грести, и ее далеко видно. Он искал что-нибудь похожее на плотик. И будто нарочно небольшой плот, размером с дверь солидного учреждения, оказался у берега. И бревно сбоку, точь-в-точь как говорил Аржанов… Смольников подбежал к своей находке. Забыв все на свете, он ощупал то, что стояло на крепко сбитых досках: железная ванна, а в ней ящичек вроде походной рации. Кто это приготовил? Для чего? Смольникову было некогда раздумывать. Одним взмахом ножа он отсек причальную веревку и, забредая по колено, по пояс, повел плотик на быстрину, сел на слегка погрузившиеся доски, схватил привязанный тут же обломок весла и начал лихорадочно грести подальше от берега, где все гремело и сверкало огнями. Только отплыв метров на полтораста, он вздохнул облегченно, хотел лечь, натолкнулся на ванну, торопливо столкнул ее вместе с радиопередатчиком в воду. Глухо булькнуло… «Не попасть бы под катер или баржу», – думал беглец, с ужасом прислушиваясь к постукиванию моторов то справа, то слева, то почти над головой, когда, разрезая волны и вздымая каскады брызг, мимо проходили суда, окатывая плот черной, стеклянно отсвечивавшей водой.
Никому дела не было до человека, лежавшего на этом плоту: волгари ко всему привыкли и обходили его стороной. Смольников немного, успокоился, но только устроился поудобнее, белый свет ракет, сброшенных на парашютах, разлился над рекой, разогнав спасительную темноту, и враз налетевшие самолеты стали бомбить суда, сновавшие между городом и Заволжьем.
– Господи, помоги! – взмолился Петр Петрович, прижимаясь к плотику, хотя вода хлестала ему в лицо и в уши. Не догадался лихой разведчик или моряк-корректировщик устроить на своем утлом суденышке хотя бы небольшое изголовье.
Высокий водяной столб взлетел из черных глубин неподалеку и, с шумом обрушась, качнул плотик крутой волной. Задыхаясь и отплевываясь, Смольников посмотрел в сторону берега… Круча переходила в широкую выемку – устье балки, по которой протекала Царица. Тут сидели фашисты. Вот когда он ощутил по-настоящему жгучую ненависть к ним: казалось, все дула вражеских пулеметов были устремлены на жалкий плотик, на котором он распластался.
Вдруг врач подумал, какой отчаянный поступок он совершил, когда, украв этот плотик, поплыл по течению, отдавшись во власть смерти. Может быть, еще что-нибудь пришло бы ему в голову и он увидел бы весь свой позор, выставленный на плавучем эшафоте, но под берегом злобной скороговоркой затрещал крупнокалиберный пулемет. Пули зачмокали рядом, догоняя проскользнувший было плотик, расщепили верх бревна, прошили его насквозь… И тогда все страхи кончились.
6
– Они еще держатся! – сказала Наташа, настораживаясь. – Слышите, гранаты рвутся?
Лина, отбросив со лба волосы и вытянув тонкую шею, тоже вслушалась:
– Может, это их… гранатами?
– Правда! – отозвалась Варя.
Стоя в траншее недалеко от своего блиндажа, девушки с надеждой и тревогой пытались разобраться в ходе незатихавших ночных боев.
– Вы помните фонтан перед вокзалом? – заговорила вдруг Наташа. – Детишки в трусах и маечках вели хоровод, а в середине лежал крокодил, свернувшись кольцом. Из пасти его била вода. Когда солнце, над бассейном дрожала радуга. Я любила проходить мимо… Подует ветер, и всю тебя обдаст мелкими брызгами. Свежо и легко станет!.. Как хорошо, как беспечально мы жили до войны, девчата!
Лина обняла подругу.
– А помнишь, мы бежали во время первой бомбежки? Кругом горело!.. Из окон вокзала выбрасывался огонь. Ребятишки над бассейном были уже изуродованы осколками. И мне тогда показалось, что они убегают от крокодила, а он хватает их: кому ручку откусил, кому бок вырвал.
– Выдумщица ты, Лина! Недаром мечтала стать писательницей.
– Я и сейчас собираюсь, – серьезно сказала Лина.
Варвара слушала молча, невольно отодвинутая в сторону их воспоминаниями, но все чувства девчат были ей так понятны.
– Вы знаете, почему я вспомнила о фонтане? – Наташа близко-близко всмотрелась в лица подруг, глаза ее в темноте казались огромными. – Там была вода… А теперь ее нет в городе.
– Вчера бойцы поймали двух фашистов с ведрами в женском платье, – сразу догадываясь о том, что волновало юную сталинградку, сказала Варя. – Они спускались с берега за водой.
– Ну вот… Ведь красноармейцы окружены на вокзале. К ним посылали подкрепление, но оно не пробилось. Я сегодня ни о чем другом думать не могу: вижу раненых, которых некому перевязать, и нет ни глотка воды, хочу пробраться к ним. Я ходила туда с морской пехотой и помню все завалы и лазейки.
– Теперь там уже другое – за это время весь щебень перевернули, и надо идти не в атаку, а в тыл врага. – Варвара помолчала и неожиданно совсем другим тоном добавила: – Вы знаете, у нас доктор Смольников потерялся, исчез с дежурства.
– Может, его выкрали немцы?
– Зачем им нужен такой трус? Григорий Герасимович подозревает, что он сам перебежал к ним. Бросил своих раненых, и за ночь в отделении умерло четверо.
– Ах, мерзавец! Но интересно, где он прошмыгнул через передовую, ведь все сплошь простреливается… Проберусь и я. Оденусь в отрепья, возьму большой термос с водой и пойду. Что я, девчонка! Если поймают, скажу: иду к родителям.
– Я не отпущу тебя одну! Мы пойдем вместе. Подумать только! – Лина совсем по-детски сжала ладонями свое маленькое лицо. – Только представить надо: фашисты топчут теперь наши улицы, наши садики, превратили их в страшные пустыри!
– А я? А меня вы возьмете с собой?
– Нет, Варенька, – решительно отрезала Наташа. – Втроем наверняка провалимся. И как раз ты нас погубишь, потому что не знаешь города и тебя оберегать придется.
– Тогда пойдем к Логунову. Может быть, вам дадут еще какое-нибудь поручение и помогут пройти.
С минуту девушки еще постояли в траншее. Ночь и близость Волги смягчали зной, но не освежали воздуха. Гарью и трупным запахом несет от развалин города. Как во время средневековой чумы всюду трупы, которые не успевают убирать. Неглубоко зарыты убитые и во временных братских могилах, да еще взрывы бомб то и дело тревожат их. Рядом со щелями убежищ схоронены под щебнем погибшие дети и матери… Дышится трудно! Это коричневая чума двадцатого века и страшнейшее из землетрясений, похоронившее под развалинами сразу несколько сот тысяч мирных жителей. Но даже Лина и Наташа, зелененькие подростки, и даже Варя, доброе дитя тайги, чувствовали, что все это только начало борьбы за Сталинград…
В свете ракет вдруг вырисовывается над берегом силуэт пятиэтажной мельницы и высокой трубы возле нее. Здание мельницы, построенное из прокаленного красного кирпича, исклевано миллионами пуль. Наружные края кирпичей похожи на дерево, сплошь источенное древесным жучком. Снаряды пробили в толще стен широкие амбразуры, выбиты окна, снесена крыша, но железобетонные перекрытия этажей, и сами стены, и каменные ступени монументальных лестниц стойко выдерживают натиск врага. Здание населено, хотя его новые жильцы не принесли в голые коробки выгоревших цехов ничего, кроме оружия и ярости сопротивления. Из каждой щели смотрит глазок: автомат, пулемет, пушка. В подвалах – склады боеприпасов и продуктов, доставленных через Волгу. С берега туда идут траншеи, оттуда идут ходы сообщения по всему переднему краю обороны. Дом похож на утес, возвышающийся среди ползущих клубов дыма.
Три пары девичьих глаз всматриваются из тьмы в знакомый силуэт старой мельницы, ставшей крепостью.
– Сколько она еще простоит? Как вы думаете, девчата? – спросила Варя.
– Она будет стоять здесь и после того, когда кончится война, – быстро сказала Наташа. – Вот увидите!
– Если доживем – увидим. – Лина обняла подружек, словно прощаясь, прильнула к ним. – Сегодня мне показали бойца, убитого осколком всего-то с просяное зернышко. Вот как мало надо, для того чтобы погубить человека.
7
– Очень смело вы решили, но вряд ли выйдет толк из вашей попытки, – сказал Логунов, выслушав девушек. – Погибнете зря.
– Мы не боимся! – пылко заявила Лина.
– Верю… Но идти на риск нужно, когда это необходимо. В батальоне есть свой пункт медпомощи. Кто знает, может быть, санинструктор погибнет последним…
– Раненые… – перебила комиссара Наташа.
– Вынести их оттуда вы не сможете.
– Но ведь помогают же тем, кто попал в окружение. – И Варвара с укором взглянула на Логунова, хотя ей самой страшно и жалко было расставаться с подругами.
Он помедлил с ответом, перебирая на столе бумаги.
Фронтовая лампа, сделанная из гильзы снаряда, с трудом рассеивала желтоватый сумрак в прокуренном блиндаже, и в ее трепетном свете странно и резко выделялись над столом юные, суровые сейчас лица девушек и не юное, но тоже суровое лицо Логунова.
– Делаем все возможное. – Логунов достал из планшета нужную ему бумагу. – Вот донесение лейтенанта Калеганова. Он оборонял сквер левее вокзала и Московскую улицу. В ходе боев рота его была отрезана… Так вот, Калеганова в тяжелом состоянии вынесли ночью специально посланные разведчики. Оставшиеся двенадцать человек роты – бойцы и командиры – держались до последней возможности и все погибли… Видите, трое разведчиков, бывалых, лихих парней, смогли вынести только одного раненого! А вокзал?.. Наши танки пытались пробиться туда – их уничтожили. Солдаты рвались на выручку, но не прошли.
– А мы пройдем, – с горячим порывом сказала Наташа, вставая. – Пусть мы никого не унесем оттуда, но мы захватим побольше воды. Возьмем ведерные термосы… Ведь это самое страшное: для раненого нет глотка воды! Мы знаем подступы к вокзалу.
Логунов тоже встал. Он понял: девчата все равно уйдут.
– Прежде чем переходить линию фронта, зайдите к разведчикам – в дом, который обороняет штурмовая группа сержанта Павлова. Они укажут, где лучше пробраться, и дадут вам дополнительное задание. – Логунов пытливо посмотрел на девчат, собранных, серьезных и решительных. – Желаю благополучного возвращения!
– Ты не пожелал им успеха, Платон, – сказала Варвара, проводив подружек.
– Пройти на вокзал невозможно, – возразил Логунов, находившийся под впечатлением недолгого этого разговора. – Вынести оттуда раненых так же немыслимо, как взять сейчас что-нибудь незаметно у меня со стола: фашисты окружили вокзал сплошным кольцом. Единственное, что могут девчата, – это произвести разведку. Им в городе каждый камень знаком. И все равно задача труднейшая: за каждым знакомым камнем враг сидит. Вон как с Калегановым получилось!.. Тот же батальон на вокзале… – Логунов задумался, потом сказал с удивлением: – А девчата пошли!.. Пошли ведь девчата-то! Что это такое, Варя? Ну если бы они одни… Тогда правда что-то особенное. Но ведь здесь все так воюют! – Логунов взглянул в глаза чутко настороженной, вдруг потянувшейся к нему Варвары. – Как ни странно, но я только теперь начинаю понимать душу советского человека. Рабочие Тракторного первые приняли на себя натиск фашистов и остановили их на подступах к городу. Бомбежки. Артиллерия сокрушает. А рабочие опять на завод. По суткам не отходят от станков…
Дверь раскрылась, и в блиндаж вошел Решетов. В условиях осады он работал наравне с остальными хирургами, выполняя в то же время административную нагрузку как начальник госпиталя. Нагрузка явно была нелегка, давило личное горе, и, несмотря на могучее здоровье, Решетов совсем высох, сморщился и даже при слабом свете коптилки выглядел стариком.
– Придется нам с вами расстаться, Платон Артемович, получен приказ из штаба… Вы отчисляетесь комиссаром в воинскую часть, действующую в заводском районе, – с огорчением сообщил он.
– Опять расстаемся, Варенька, – сказал Логунов, выходя вместе с нею из блиндажа. – Завтра отправляюсь на «Красный Октябрь».
– Желаю успеха! – ответила Варвара, тоже огорченная неожиданной разлукой, но Логунов не расслышал: шум реактивных снарядов, летевших из лесов Заволжья, заглушил ее голос.
Логунов наклонил голову.
– Желаю удачи в бою! – крикнула Варвара, приближая губы к его уху.
Черные волосы его, ровно подстриженные над сильной шеей, напомнили ей Ивана Ивановича. Но тот держался так отчужденно, такой одинокой чувствовала себя иногда Варвара, что вдруг подумала: «Уйдет от меня Платон, добрый, красивый, умный человек, и останусь я навсегда одна. А ведь он очень хороший, Платон, и я, пожалуй, могла бы полюбить его…»
Тепло ее дыхания коснулось щеки Логунова, и он уже нарочно сделал вид, что не расслышал.
– До свидания, дорогой Платон! – сказала девушка, почти касаясь губами его лица. – Ты и Денис Антонович для меня будто родные.
– Я и Денис Антонович?! – повторил Логунов с горькой усмешкой. – Одинаково? Ну что же, и то хорошо! А разве ты не поцеловала бы Дениса Антоновича на прощание? Ведь я не просто в командировку еду!..
Варвара чуть поколебалась, затем, не оглядываясь, обняла Логунова и быстро три раза, как полагается по русскому обычаю, поцеловала его.
Много раз приходилось Логунову волноваться за время войны. И трепетало его сердце, и холодело смертельно, и боль его пронизывала такая, что слезы брызгали из глаз, но чтобы вот так оно задрожало – этого он не запомнил. Потрясенный Логунов не успел обнять девушку, а когда опомнился, рванулся к ней, она уже шагнула в сторону.
– До свидания, Платон Артемович! – торопливо повторила Варя, протягивая руку и этим жестом отстраняя его.
Он притянул ее к себе, припал губами к милому, вспыхнувшему лицу.
– Не надо! Пожалуйста, прошу, не надо! – говорила Варвара, пытаясь высвободиться и в то же время боясь того, что Логунов сейчас уйдет.
– Ну-ка, посторонитесь! Нашли место, где любезничать! – грубовато и добродушно сказал командир взвода бронебойщиков.
И в темноте, освещаемой сполохами летящего через Волгу желто-красного огня, в ураганном его шуме зашагали гуськом по канаве мимо Вари и Логунова рослые парни, разделенные на пары своей ношей – длинноствольными бронебойными ружьями.
– Знатно «катюши» играют! Под таким навесом целоваться можно!
– А что же: живой о живом и думает!
– Да, брат, не зря поется: «Выходила на берег Катюша…» Ох, здорово она нас выручает. Ихний ишак – шестиствольный миномет – против нее не годится, – громко переговаривались в идущей цепочке.
Варвара тоже с чувством гордости засмотрелась на летевшие пучки огня. Сливаясь в сплошном мельканье, они неслись в темном небе, и вода в реке как будто горела и плавилась, играя отражениями живого пламени. Черные тела снарядов просвечивали в огненных пучках, похожие на пылающие головни, хотя глаз едва успевал следить за ними. Поднимаясь с левого берега, они описывали дугу над рекой и падали где-то в районе Мамаева кургана. И там, где они приземлялись, стоял неистовый шум от пляски огненного урагана, заглушавший гул ночных сражений.
– Видно, туго пришлось нашим на кургане, – заметил Логунов, прислонясь к вздрагивавшей стенке траншеи.
– Я пойду! – сказала Варвара, когда шумно льющийся поток огня прекратился и на миг показалось, будто стало темно. В самом деле: простились, расцеловались, что же еще тянуть? И Логунову тяжело, и ей все больше жаль его.
– Отдыхать будешь?
– Нет, мне надо в госпитальную палату. Перепишу несколько историй болезни.
– Для Аржанова?
– Да, для его работы об остром периоде черепной травмы.
– Ты все та же?
– Какой мне еще быть? – сказала она с горечью. – Сижу под землей, в укрытии. Значит, надо это чем-то окупать. А чем? Только работать побольше.
Логунов невольно усмехнулся:
– Хорошее укрытие!
– Все-таки не сравнишь с тем, что на передовой или на Волге. А Наташа и Лина вон куда отправились!
8
В сопровождении автоматчика из штаба девушки шли по ходу сообщения к зданию мельницы. В темноте то и дело вспыхивали красные огни взрывов. При этих мгновенных вспышках выступали светлые косы островов, точно лакированная, чернела вода, а на откосе берега выглядывали беленые саманные хатки. Выглянут, и исчезнут во мраке, и снова забелеют. Так горело все, а вот уцелели!..
Наташе с детства знакомы эти маленькие домики, лепившиеся по берегам и откосам балок, прорезающих город. Целые поселки-«самоволки», с хлевушками, изгородями, крутыми тропами, крохотными, с ладонь, огородиками и садочками.
Названия этих поселков внутри города самые неожиданные: за Царицей есть Шанхай, а вот здесь, на мельничном взвозе, Балканы, которые тянутся отсюда до южного подножия Мамаева кургана.
Наташа шагает за автоматчиком и вспоминает, как они с Линой уносили в госпиталь раненых с площади Девятого января, расположенной впереди, за мельницей и домом Павлова. Там теперь нейтральная зона, которая простреливается со всех сторон. Мышь не проскочит. «А нам надо обязательно пройти, и мы обойдем стороной. Обратно проберемся через бетонный уличный водосток».
И опять ей вспоминается: «Там можно ходить, только согнувшись. Тесно от людей. Пройдешь между ними, потом неглубокий колодец; спустишься по лестнице – опять населенная труба, и опять колодец, в который робко засматривает дневной свет. Так раз пять, ведь берег над Волгой – настоящая гора. Внизу, у самой воды, выход водостока больше метра в диаметре. Таких подземных сооружений на позиции дивизии Родимцева около шести, и все они обжиты. Где-нибудь проскочим, не все ведь входы наверху завалены наглухо».
Сгорбясь и нагнув головы, неуклюжие, как уточки, в широких темных комбинезонах, поспевали девчата за своим проводником. Тяжелые термосы с водой оттягивали им плечи. Моряки-пехотинцы скорым шагом, всхлопывая клешами и горячо дыша на крутом подъеме, обогнали их. Не хотят моряки подчиняться приказам и менять свою форму на солдатскую, незаметную и удобную при обороне развалин. Стремительно врываются они во время атак в траншеи и дома, занятые врагом, нагоняя оторопь и на немцев, а румыны, выставляемые гитлеровцами в опасных местах как живые заслоны, боятся их не меньше русской «катюши».
Когда Наташа заглядывала порою робко в свое будущее, ей представлялись там тоже бескозырка с ленточками, а под нею чье-то загорелое, мужественное лицо.
– Тебе не страшно? – спросила Лина, когда они, пройдя черными коридорами под громадой мельницы, остановились отдохнуть.
– Страшно. Все думаю, где лучше пройти на вокзал. Отсюда надо бы на Солнечную, оттуда на Саратовскую, а там – бывшими дворами.
В подвале дома, обороняемого штурмовой группой сержанта Павлова, прямо на полу разложен костерчик. Вокруг сидят бойцы и командиры. Дым колышется, над их головами и тянется сизыми лентами в невидимые проломы и трещины.
«Как в степи на привале», – подумала Наташа.
– Здравствуйте! – хором ответили бойцы на приветствие девушек. На всех лицах появилось веселое внимание. – Милости просим к нашему шалашу!
– Наташа Чистякова?! – окликнул кто-то.
Она обернулась. Щурясь от едкого дыма, вышел из темноты большерукий плечистый красноармеец. Лицо его с задорно вздернутым носом и крупным красивым ртом сияло молодым оживлением. Совсем не моряк, самая сухопутная пехота, но у девушки сильно застучало в груди, а щеки, и без того розовые, так и зарделись предательским румянцем.
«Ну, что ты на меня смотришь? – сказала она Лине сердитым взглядом. – Даже покраснела из-за тебя! А он подумает, я перед ним… Очень-то нужно!»
«Я ничего, Наташенька! – невинно выразило в ответ подвижное личико Лины (они понимали друг друга без слов). – Но вижу, вроде знакомый человек…»
– Наташа!.. Куда вы собрались, Наташа Чистякова? – ничуть не огорченный суровым видом девушки, спрашивал Коробов, счастливый тем, что она стояла перед ним живая и невредимая.
– На кудыкину гору! – с грубостью подростка ответила Наташа, спуская с плеча лямку термоса и отстраняя Коробова, который бросился ей помогать. – Разве вы не знаете, что спрашивать не полагается?
– Почему? – Он все-таки успел бережно подхватить тяжелый термос. – Вы считайте, что меня уже нет на вашей позиции. Я вместе с ребятами своего взвода направляюсь в заводской район. Домик наш мы так и не отдали: заложили мины, и, когда фашисты полезли туда, все взорвали. А сами подземным ходом ушли.
– О себе вы тоже зря рассказываете.
– Я только вам. Это все равно что самому себе.
– Ох, как вы сравнили! Кто вам позволил?
– Тот, кто позволил думать о вас, Наташа Чистякова. Я на него за это не обижаюсь!.. Честное слово. Что тут у вас? – поинтересовался Коробов, ставя термос на пол. Его занимало перед новой страшной разлукой все, что касалось девушки.
«И чего привязался!» – подумала Наташа, стыдясь за свою резкость и за невольную симпатию к этому парню.
– НЗ, – бросила она и обеими руками поправила растрепавшиеся волосы.
– «Не знаю», – поддразнил он, не сводя с нее ласково блестевших глаз. – НЗ – значит, «не знаю».
– Вот глупости какие. – «Уж если влюбился, так не озорничал бы», – подумала она, не понимая его развязности.
– Сейчас мы наметим для вас лазейку, ведь площадь Девятого января все время простреливается, – сказал девушкам разведчик. – Получите от нас данные о мирном населении, в какой подвал можно зайти, на кого сослаться в случае провала, – надо вам родственника подобрать, – и тогда ступайте.
9
Вот улица, по которой Наташа бегала в школу… Сколько раз с портфеликом в руке проносилась она по ней с одноклассницами, шумными и шустрыми, как стайка птиц. Здесь стояли красивые дома. Деревья, запушенные инеем, роняли на тротуары хрупкие иголочки, сверкавшие на солнце, ярко белели кружевом ветвей на густой синеве декабрьского неба. Перед Новым годом по улицам несли елки, вернее – не елки, а сосенки. «За елками-то надо на Урал ехать», – важно говорил продавец, похаживая по своему базару.
В городе было много балконов, и перед зимними каникулами они обрастали зеленью: каждая семья заранее покупала новогоднюю сосенку. А теперь все разворочено. То и дело взлетали ракеты, и девушки припадали среди навалов битого кирпича, ползли, вздрагивая от шума чужих шагов, от звуков чужой речи, вдруг раздававшейся то над головой, то из-под земли, на которую осторожно ступала нога. Повернули за угол разрушенного дома и попятились: в беглом свете вспыхнувшего ручного фонарика – остроносое под каской лицо, руки, держащие снаряд, странно похожий на толстую рыбу, точно торчащая вязанка бревен, вырисовывается тело шестиствольного миномета, вокруг которого копошится его расчет. Сверху для маскировки не то палатка, не то густая сеть.
Девчата, почти не дыша, изучают место. Улицы изуродованы до неузнаваемости, но кое-где сохранились полуобрушенные коробки домов… Там был «Гастроном». На том углу – аптека. На воображаемой карте города отмечается вражеская огневая точка.
Наташа трогает подругу за локоть, и они ползут дальше. Будка уличного трансформатора, пробитая насквозь, хороший ориентир. В ней тоже кто-то шевелится, и цветные трассы пуль летят оттуда в темное небо – зенитный пулемет. Слышен характерный шум русского самого что ни есть мирного самолета У-2. Он доставляет немцам много неприятностей. Так и есть: раздался гул взрывов – бомбы сброшены.
«А ведь мы можем попасть под свою бомбу», – приходит обжигающая мысль, и в это время что-то звенит о камни. Наташа протягивает руку, нащупывает пустую консервную банку и осторожно отставляет ее со своего пути, пытаясь определить, откуда ее выкинули. Неподалеку послышалась тяжелая возня, топот, переговоры, резко – команда. Девушки лежат и всматриваются, ожидая каждую минуту, что на них налетит кто-нибудь. Вскоре определили: артиллерийский расчет меняет позицию.
Снаряд ударил неподалеку.
– Наш! – прошептала Лина, отряхиваясь.
Второй взрыв ложится, третий. Левобережные батареи начинают обстрел квартала. Оставаться здесь дольше опасно.
Наташе вспоминается мужественное и доброе лицо Вани Коробова… «Думает, наверное, обо мне!» Она косится на Лину, трогает ее за плечо…
Девушки крадутся через улицу, покрытую воронками и развороченными баррикадами, и, чуть-чуть не нарвавшись на немца, выдавшего себя огоньком сигареты, забираются в коробку выгоревшего дотла многоэтажного дома.
С минуту они стоят, прячась в темном закоулке, тесно прижавшись друг к другу. Сверху то и дело падают кирпичи, рушатся целые простенки. Вдруг почти рядом лихорадочно забились пучки огня: стрелял пулемет – кого-то, может быть, разведчиков, обнаружили. Девчата – во двор. Там блиндажи и укрытия походных кухонь. Скорее обратно, потом на улицу с другой стороны дома, и обе, как одна маленькая тень, затаились возле тротуара: проходили солдаты, тяжко бухая толстыми коваными подошвами.
«Топают, за версту слышно! Не крадутся», – злобно подумала Наташа и вспомнила мальчика лет четырех с оторванными ногами. Очнувшись в госпитале, ребенок хватался за халаты врачей, оставляя следы, похожие на красные листья, и спрашивал без слез, осиплым голоском, плохо выговаривая слова: «Где мои ножки? Вырастут у меня теперь ножки?..» Через час он умер.
О матери Наташа старалась не думать, слишком тяжела была эта утрата. Только возникла мысль о ней – сразу перехватило дыхание, и девушка судорожно глотнула, боясь кашлянуть.
И еще она вспомнила в эти мучительно долгие минуты, как любила вечерами выбегать на бульвар возле площади Павших борцов. Сквозь ветви деревьев светились окна многоэтажных зданий. Над деревьями, над высокими домами в спокойной синеве ярко горели звезды. Но, наверное, не было краше города, когда ложилась на просторы Волги зима. В ясные зимние дни мороз спорил с солнцем, белизна снегов – с синевой неба. А по ночам, особенно при луне, небо казалось таким глубоким, таким прозрачным, что звезды в самом деле излучали сияние, похожее на блеск брильянтов. И как торжественно возвышались щедро освещенные изнутри дома на заснеженных белых улицах!
Все радовало, манило счастьем жизни.
Рука Наташи ощущает что-то мокрое и липкое. Она смотрит на свою ладонь. Пролитая, уже запекшаяся кровь врага… Рядом чернеет его труп. Наташа пятится в обход, толкает подругу подошвами.
Наконец они добираются до нужного им подвала на бывшей Волго-Донской, прячут термосы и осторожно спускаются в черноту. Среди жильцов есть знакомые, и теплой встречи с «родственником» не получается. Женщина с крашеными губами не спеша встает, идет к выходу. Наташа взглядывает на Лину, обе бледнеют…
– Стерва! Нарочно к нам ее подселили, – сказала старуха из угла, как будто ни к кому не обращаясь. – Вчера выдала разведчика. Ушла, и сразу явились. И взяли. Убила бы ее, да силушки нет.
Девчата, не дослушав, быстро идут к двери. Через две ступеньки, оступаясь в потемках, – наверх и скатываются в щель возле входа, где спрятали термосы. Свет ручного фонарика скользит почти следом по краю насыпи. Прижмурясь, чтобы не выдать себя блеском глаз, девушки смотрят из темноты на солдат и офицера, проходящего так близко, что слышится запах духов и табака. Да, старуха права, фашисты спускаются в подвал. Подруги почти бегут дальше, на ходу надевая лямки термосов, петляя по заваленным дворам, приближаются к вокзальной площади. В свете ракет высится возле перекидного моста задымленная башня водокачки. Черными провалами окон, пробоинами стен, зияющей пустотой за обрушившимися простенками смотрит на дружинниц истерзанное здание вокзала. И там не кипит бой. Значит, красноармейцы батальона бились до последнего человека, как бились до них моряки, как рота Калеганова на Московской улице…
