Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Дружба"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Проходит грузовая машина. К вокзалу. Пробегает взвод немецких солдат. К вокзалу. Занят врагом! Рычанье шестиствольного миномета раздается оттуда. Второй отозвался из левого крыла… Офицер в сером плаще и высокой фуражке достает что-то из полевой сумки у разбитой террасы.
Опоздали! Опоздали!
Девушки находились уже в нейтральной зоне – ползли по неглубокому ходу сообщения, когда их накрыл немецкий полковой миномет. Занималось тусклое утро. Все было серое, страшное, но так хотелось жить!.. Потом ударило совсем рядом, и земля завалила Наташу. Лина откапывала подругу и плакала злыми слезами, не обращая внимания на свист осколков. Она обтерла ей лицо, осмотрела, ощупала. Сердце билось. Обрадованная Лина зацепила лямки за плечи Наташи, находившейся в глубоком обмороке, и поволокла, обдирая о щебень ее тело, зацепляя за камни густыми косами. Все заживет, все зарастет, только бы вытащить живую!
– На вокзале теперь немецкие минометы стоят! – крикнула она красноармейцам, втащившим их обеих в траншею переднего края. – Передайте скорее: пусть наши бьют по вокзалу! Пусть никого не посылают в подвал на Волго-Донской: там ловушка.
10
– Как она, Иван Иванович? – с боязнью спросила Лина.
– Контужена. Оглушение сильное. Придется ей полежать немножко, отдохнуть. Ничего, будет жить и работать наша Наташа.
– Вот ты какая! – одобрительно сказал Лине Хижняк. – С такими девчатами я отправился бы куда угодно!
Подошла Варя, молча обняла и поцеловала Лину, поцеловала Наташу, лежавшую пластом на носилках. Лина не поверила уверениям батальонного врача, что все будет в порядке, и потребовала, чтобы Наташу осмотрел Аржанов. Теперь она сразу повеселела.
– Отправляемся домой? – обратился к своему хирургу Хижняк.
Иван Иванович улыбнулся: его позабавило словечко «домой».
– В четыре часа договорились встретиться с Логуновым. Надо на прощанье хоть по сто граммов выпить. Ты придешь, Варя?
Варвара вспыхнула, посмотрела не то заносчиво, не то с упреком.
– Нет, я не смогу. В самом деле, мне невозможно сегодня. И я уже простилась с Платоном Артемовичем.
– А со мной? – спросил Хижняк. – Я ведь тоже отправляюсь туда. Только что Григорий Герасимович сообщил: потребовалось срочно три фельдшера. Двух взяли в соседних медсанбатах, а я – третий.
– Третий! – машинально повторила девушка. «А есть еще третий – лишний между нами», – вспомнились ей слова Таврова, сказанные им на Каменушке. Варе стало тяжело. Хотя она и сказала Логунову, что он для нее то же, что Денис Антонович, но это было не совсем верно: Хижняка она любила больше. Он был для нее как отец родной… «Я тоже „третьей“ оказалась, – подумала она, – и ни с кем, кроме Дениса Антоновича, не могу поделиться своим несчастьем».
– Хорошо, я приду, – пообещала она.
Сизый мрак кутал низовье реки: там горели баржи, выброшенные на мель. В ржавеющей синеве неба, словно голуби, кувыркались, кружились самолеты. Среди них вспыхивали белые клубочки разрывов. С земли это представлялось безобидной игрой… Свет дня, хотя и задымленного, показался Аржанову и Хижняку ослепительным, и они с минуту, жмурясь, постояли в траншее.
Берег надвигался здесь над излучиной реки высокими буграми, разделенными балками. Самым высоким выступом чернела шлаковая гора у завода «Красный Октябрь», дальше за нею виднелась такая же возвышенность на заводе «Баррикады», за которым скрывался в дыму гигант Тракторный.
– Хорош был заводик, а и его подожгли, стервецы! – сказал Хижняк, посмотрев на темневшие богатырским строем трубы «Красного Октября»; левее, над цехами, двигались густые облака дыма, перевитые красными полотнищами огня. – Говорят, направление главного удара фашистов переместилось туда. Что же там происходит, если на нашем рубеже вчера девять атак отбито?!
Маленький домик прилепился к откосу берега. Раньше – крутой подъем по ступеням, выбитым в жесткой земле (только козам прыгать), сейчас по старой тропе – узкая траншейка. На каждом шагу землянки-саманушки, заваленные песком, закиданные бурьяном, – наивно-беспечное ухищрение жителей: авось да не приметит!
Хозяйка домика добровольно стирает белье для госпиталя.
– Беда с бельем, – пожаловалась она Хижняку, сразу угадав в нем душу заботника. – Волга рядом, а за водой ходить только по ночам можно. Ночью и стираем! А сушить когда? Не разрешают белое – маскировка нарушается. Только развешаем – летит. Снимай, значит. Отбомбят – опять вешаем. До того утаскаем – не видно, стирано или нет.
– У нас жительница стирает солдатам, так в развалине сушит.
– И я бы в развалине, да нет ее: все разметали.
– Когда же эвакуируетесь?
Хозяйка простодушно и застенчиво усмехнулась всеми морщинками сухонького лица:
– Боюся. Волга-то кипит от снарядов! Как раз утонешь. Нет, теперь уж все одно: что вам, то и нам.
– Видишь, Денис Антонович, какое убежище! – Иван Иванович распахнул дверцу в стене. – Прямо из горенки вырыта штольня.
– Славно. – Хижняк оглянул маленькое помещение. – После хозяйке пригодится вместо погреба. – Он помолчал, потом сказал тихонько: – Ночью у центральной переправы шарахнула тонная бомба в береговой откос и отвалила целый край. Семь блиндажей засыпало.
– Бывает, – ответил Иван Иванович, отлично понимая ход мыслей фельдшера.
Они разостлали полотенце на столе в штольне и, усевшись на нарах, стали выгружать перед коптилкой содержимое своих походных подсумков. Хлеб. Консервы. С десяток помидоров. Лук. Фляжка разведенного спирта.
– Богато! Вот вам и прощальный пир, – сказал довольный Хижняк, вспарывая ножом консервную банку. – А помните, как нас провожали на Каменушке? – Синие глаза фельдшера заволоклись дымкой. – Наташка моя уже большая теперь. Нынче таких петухов мне нарисовала!.. – Он полез в карман, бережно вынул последние письма.
Иван Иванович взял листок бумаги, исчерканный вдоль и поперек, испещренный какими-то кружками, точками, кривыми квадратами.
– Где же петухи?
– Да сплошь петухи. Это ведь понимать надо! Во всяком случае, карандаш в руке держит уже твердо. Эх, понянчил бы я ее сейчас! Лена пишет: подходит дочка и говорит: «Угадай – что у меня на русском языке?» Открыла рот, а там виноградная косточка. Понимаете? – Лицо фельдшера так и расцвело от отцовской гордости. – Старшие ребятишки ходят в школу, ну и разговоры дома, конечно, об уроках, об отметках. Наташенька и наслушалась, какие предметы они изучают… Но ведь это придумать надо: «Угадай – что у меня на русском языке?»
Друзья помолчали. Каждый думал о своем. Хижняк первый встрепенулся, взглянул на хирурга, увидел туго сведенные брови, суровое и печальное выражение его лица.
– Может, мы с вами больше не увидимся, Иван Иванович. Извините уж… Я хотел вас о Варе спросить… Все-таки она мне вроде дочь родная, и Лена о ней тоже болеет. Как вы думаете о Вареньке?..
Аржанов не ответил, собираясь с мыслями.
– Ей-богу, никого лучше вы не найдете. Чего вам еще нужно? Конечно, может найтись другая, да ведь надо с ее семейным положением считаться!
– С чьим положением, Денис Антонович?
Лицо Хижняка покрылось бурым румянцем, но он не отвел взгляда.
– Хотя бы и Ларисы Петровны. Муж ведь у нее и ребенок. Вот письмо получила… неподходящая для вас статья…
Иван Иванович угрюмо насупился.
– Ох, Денис, Денис! Время ли сейчас решать такое?
– Бросьте вы… Захватило бы, не стали бы рассуждать, – сердито перебил фельдшер. – Если Варенька вам не по душе, сумейте разубедить ее: не я, мол, судьба твоя. А то сохнет девчина, и другие по ней зря сохнут. Ладно, я без намеков: разве плох Платон Логунов? Зачем же вы солнышко от него заслонили?
– И не стыдно тебе, Денис Антонович?
– Чего же мне стыдиться. Я вам всем добра желаю… Люблю, как родных, и хочется мне, чтобы не было в нашем семействе несчастных. Думаете, мало я за вас душой переболел! И моя Лена тоже. До сих пор она мечтает о вашем примирении с Ольгой Павловной.
– А вы?
– Я – против. Чего уж кривыми-то дорогами ходить!
– Это правда. О чем толковать, если там жизнь сложилась дружная…
«Значит, он и сейчас готов примириться с Ольгой… – отметил про себя Хижняк, наконец-таки вспомнив о хозяйстве, и с досадой пропорол финским ножом крышку второй консервной банки. – Вот уж верно говорят: сердцу не прикажешь! Не стану больше вмешиваться, только бередишь зря…»
Фельдшер налил стопки и посмотрел на часы: шел уже пятый.
– Задержался что-то Платон Артемович. И Вареньки нет… Ан идет! – обрадовался Хижняк, оглядываясь на дверь, где послышались четкие мужские шаги. – Точно! Он!
Но Иван Иванович и сам уже видел входившего Логунова.
– Ну вот… отправляемся. – Логунов пожал руку Аржанову, обнял Хижняка, крепко встряхнул его. – Ох, старина! Какой ты сивый стал!
– Небось, тут и побуреешь и поседеешь, – добродушно пошутил Денис Антонович.
– Не жалеешь, что уходишь из операционной?
Хижняк пожал крутыми плечами.
– Да как сказать… Все-таки мне легче работать ротным фельдшером, чем девушке какой хлипкой.
Я так и заявил прошлый раз начальнику санотдела: «Если потребуется, присылайте замену, я всегда на позицию готов, как штык! Он и вспомнил про меня…»
– Тогда будем воевать вместе!
– И то правда! Давай вместе! – Хижняк крепко ударил ладонью в протянутую ладонь Логунова.
Иван Иванович смотрел на них. Скрытое волнение легкой судорогой пробежало по обострившимся чертам его лица. Он любил Хижняка, ценил Логунова… Смутная ревность к их дружбе шевельнулась в его душе и большая печаль о том, что они покидали его, и, возможно, навсегда покидали…
Он вздохнул, первый поднял свою стопку – гладко обрезанную консервную банку:
– За встречу!
– За успех!
– За победу нашу!
11
– Мы привыкли спать, где придется, – сказала Наташа и вопросительно взглянула на Лину.
Слух у нее после контузии все еще не восстановился, и они с Линой были неразлучны: вместе лазили по буграм берега, по улицам, выходящим к реке, подбирали раненых, несли их в госпиталь, вместе падали, когда слышался свист бомбы.
– Ты – мои уши, – говорила Наташа, – без тебя я пропала бы. И уж, наверное, меня отправили бы за Волгу…
Сейчас они вместе с Ларисой Фирсовой и Варварой сидели на дне воронки возле своего разбитого блиндажа и сообща решали, где бы им отдохнуть. Поминутно то одна, то другая окидывали взглядом мутневший над ними кусок неба, исчерченный, измазанный полосами дыма и выхлопных газов. Когда самолеты фашистов снова и снова прорезали нависшую мглу, головы людей вжимались в плечи. Черными облачками разрывалась в воздухе шрапнель, взревев, бухались в воду бомбы и снаряды, холодя сердце, лопались мины. Страшно было и на реке, и на кромке берега, и над кручей обрыва.
– Говорят, больше восьмидесяти процентов снарядов перелетает через полосу нашей обороны и падает в Волгу, – сказала Лариса, которая спокойно сидела, охватив колени, словно где-нибудь на безопасном привале. Никак не соответствовали грубым сапогам ее выхоленные, уже зажившие руки хирурга с тонкими пальцами и узкими маленькими ногтями, так же как не подходили воротнику солдатской шинели блестящий узел темно-русых волос и нежная белизна шеи. – Если бы все это железо обрушивалось сюда, они бы нас задолбили! Вот что, девчата: мы с Варенькой пойдем в госпитальное отделение, я хоть с Алешей побуду, а вы идите в подвал, где мирные жители. Завтра саперы соорудят нам новый дворец…
Взрыв большой бомбы поколебал берег, вихрь пыли взметнулся над краем воронки.
– Однако сидеть здесь нельзя, девочки! – Лариса приподнялась. – А ну, быстро!
Одна за другой они выскочили из воронки и нырнули в щель соединительного хода.
В подвале, под развалинами какого-то серого здания, притулившегося возле обрыва, девушек встретил дикий вопль. Много криков слышала Лина за последнее время: надрывающие душу стоны и оханье раненых, пронзительный вой испуга и боли, плач детишек, исступленные рыданья матерей, нечеловеческий рев потерявших рассудок, но этот крик был особенный… Лина прислушалась. Нет, кричал не раненый.
– Что с тобой? – спросила встревоженная Наташа, хватаясь за локоть подруги, лицо которой выражало полную растерянность.
Та, не отвечая, устремилась в дальний угол, где горела вторая коптилка. Там на ветошке, брошенной на земляной пол, корчилась женщина с огромным вздутым животом. Возле бестолково суетились жительницы подвала.
– Беременная! – сказала Наташа, потрясенная видом роженицы.
– Рожает! – испуганно пояснила Лина. – Да, ты не слышишь… Понимаешь, она рожает!
Новый неистовый вопль раздался в подземелье, сливаясь с гулом взрывавшихся наверху бомб и снарядов.
– Нашла время! – сказал впалогрудый, тощий неврастеник.
– Приспичило: ни раньше, ни позже… – сумрачно отозвалась его соседка, тетка Настя, так покрытая клетчатым байковым платком, что походила на маленький шалашик. – Ее в госпиталь надо бы отнести.
Неврастеник сердито фыркнул:
– Беда с вами, бабами! Куда вынесешь, когда на улицу носа высунуть нельзя! Сюда надо бы врача позвать, помог бы ей, а то от криков голову разломило.
– Подумаешь, какой нежный! – напустилась на него Лина, вся взъерошась. – Давно бы сам сбегал за врачом!
– Сбегал! Как будто мы в городе в мирное время! Я человек больной… – Он рассмотрел комбинезоны девчат и добавил: – Вы сестры медицинские, вот и помогите.
Однако Лина, уже не слушая, метнулась к выходу, но от порога вернулась объяснить Наташе – что нужно привести Ларису Фирсову. Пронзительный стон роженицы отбросил девушку обратно, к тому же она вспомнила, что подружка не слышит и скорее можно сходить за врачом, чем растолковать это ей.
Наташа сама догадалась, куда исчезла ее напарница по боевой работе. Не зная, что предпринять, в ожидании сняла шинель и отгородила роженицу от посторонних взглядов, но походило, будто она сама спряталась от нее.
– Вот девки: ничего на свете не боятся, а родов испугались! – сказал кто-то.
В подвале раздался добрый смех, разрядивший угнетенное состояние, какое всегда бывает у людей под обстрелом.
Наташа не поняла, над чем смеются, но почувствовала, что смех относится к ней, сразу выпрямилась и, все так же держа шинель, заглянула через нее на роженицу. Да, это было страшно! Зачем такие мучения? Они казались ненужными, оскорбительными, приводили в недоумение. Наташе уже исполнилось шестнадцать лет, но жизнь ни разу не столкнула ее с тем, что тут происходило.
Но после этих жестоких мук должен появиться ребенок, а маленьких детей Наташа очень любила. Она сама мечтала иногда о своих будущих детях: как будет купать их, кормить, водить на прогулку, как потом они станут учиться. Девушка снова заглянула к роженице.
– Ну что? Скоро, нет?
По лицам повитух было видно, что ответили насмешливо, но сейчас это не задело Наташу: за насмешкой крылась большая тревога.
«Не умерла бы, – подумала девушка о рожавшей и окинула взглядом подвал. – Где же запропастилась Лина? Наверное, убежала за Ларисой Петровной…» И Наташа влюбленно-благодарно посмотрела на стремительно входившую Фирсову, которая, приближаясь, привычным движением подтягивала, поправляла завязки халата.
По движениям ее губ Наташа угадала все слова, произнесенные ею, и ответила как человек, вполне посвященный:
– Мучается ужасно, а никого еще нет.
Губы Ларисы раскрылись в доброй улыбке, обнажив влажные беленькие зубы, ямочки на щеках углубились, ярко вспыхнули глаза.
– Ах ты, детеныш! – ласково сказала она, проходя за шинель, служившую ширмой.
– Давай я подержу ее с этой стороны, – предложила, подбегая, Лина.
Варвара, пришедшая вместе с нею и Фирсовой, доставала из своей сумки медикаменты.
– Нет ли у кого чистой простыни? – спросила она.
– Ох, девушка, мы уже забыли думать о простынях! – ответила тетка Настя.
– Возьми скатерку – чистая, – предложила маленькая скуластая женщина с острым от худобы носиком, которую называли Паручихой. – Только и захватила впопыхах скатерку, часы со стола да ребятишек…
– А где твой Вовка? – поинтересовалась тетка Настя.
– Опять убежал. Прошлой ночью двух моряков из окружения вывел: по какой-то трубе пролезли. Раньше я его поколачивала за то, что шляться любил, а теперь пригодилось: все ходы-выходы ему знакомы.
Паручиха замолчала, утерла подолом нос сначала трехлетней девчурке, сидевшей у нее на коленях, потом себе. Вторая девочка, лет пяти, лежала возле нее, укрытая солдатской телогрейкой. Прошло часа два. Томительно долго тянулись они!
– Чего же ты не эвакуировалась со своими ребятишками? – спросила тетка Настя, прислушиваясь к тому, что творилось наверху, и к стонам роженицы.
– Да вот Катюшка. Слетела кастрюля с плиты, сварило ноги девчонке. И сестра у меня хворала тогда.
– Ее миной убили, – неожиданно басом сказала трехлетняя Люба. – Тетю Полю миной убили.
– Слыхала? – промолвила Паручиха с тяжелым вздохом. – Эта нет-нет да и заговорит, а Катюшка с обстрелов вроде дурочкой сделалась: молчит и молчит, только дрожит, как воробей. Боюсь, не онемела ли! Вовка – тот отчаянный. Все с солдатами. Снаряды им тащит, продукты, по окопам с термосами ползает…
Пронзительный плач новорожденного раздался в подземелье, и головы жителей дружно обернулись в тот угол.
– Явился! Ему и горя мало, что немец нам на шею сесть норовит, – с сердечной усмешкой сказала Паручиха.
– Девочка! – радостно возвестила Варвара.
И вдруг в подвале начались разговоры о детях, о семейных делах, как будто рождение ребенка встряхнуло всех, вернув их к тому, ради чего живет, трудится и борется человек.
– Что тут у вас произошло? – строго спросил молодцеватый старшина с обветренным, красным лицом, зашедший в сопровождении двух бойцов, чтобы договориться с женщинами о выпечке хлеба.
Печь они присмотрели рядом, в полуразбитой мазанке. Оживление среди жильцов подвала сразу бросилось им в глаза.
– Немцы заместо бомбы ребенка на нас сбросили, – серьезно сказал инвалид с костылем.
– Вы, гражданин, это кому другому… – заговорил было старшина с достоинством, но громкий плач новорожденного заставил его оглянуться. – А в самом деле, ребята, похоже, нашего полку прибыло! Девочка? Ничего, принимаем и девочку.
Руки Варвары цепко держали крохотное, барахтающееся существо, которое она, сидя на корточках, подставляла под струю тепловатой воды. Потом Лина подала ей вместо полотенца кофту матери. Варвара вытерла ребенка, поискала взглядом, во что бы его завернуть, и нашла: из всех углов передавали дары – кто ситцевый платок, кто нижнюю юбку, кто нательную рубаху.
– Возьмите совсем мою скатерку, – раздобрилась Паручиха, вспомнив последний день, проведенный с мужем, ласки его, заботу и наказы – на случай, если почувствует она себя в тягости, не ходить ни к бабкам, ни к докторам: «Вернусь с фронта, порадуюсь».
Не пришлось солдату вернуться, и не вернется уже никогда.
– Возьмите совсем, – повторила Паручиха. – Выстирать, да ребенку заместо одеяльца. Давайте я ее постираю сама.
И Варя краем глаза увидела, как Фирсова передала женщине свернутую комком льняную скатерть.
– Что ты вырываешься? Ну что ты кричишь? – тихонечко приговаривала Варвара, пряча под пеленку непослушные ручки. – Пальчики-то какие крошечные!
– Где купили? – весело спросил подошедший со своими бойцами старшина, обласкав взглядом хорошенькую девушку, которая держала ребенка на руках.
Варвара молча кивнула в угол, где все еще суетились женщины и что-то делала Фирсова.
– Скажи пожалуйста! Такая война идет страшенная – и вдруг ребенок родился под самым боем! – заметил старшина с выражением живейшего участия.
Он всмотрелся в красненькое личико новой сталинградки и неожиданно погрустнел.
– Придется на армейское довольствие зачислить, – сказал он серьезно. – У нее-то паек есть уже, а мамаше надо что-нибудь подкинуть: консервов там, крупы, матрац принести. Ковалев, слетай за матрацем, чего она на голой земле лежит!
12
– Как мы тут? Пригрелись? – спросила сияющая Лина, подходя к Варваре. – Славненькая, правда? Вот бы нам с Сенечкой такую! – добавила она, не стесняясь незнакомых бойцов, вытянув пухлые губы, почмокала ими, поагукала возбужденно, весело: – Правда, большое событие произошло! Правда, праздничное что-то, будто солнышко заглянуло в подвал! А гремит-то как над нами. – Она прислушалась, затем оглянула просветлевшие лица людей и сказала с еще большим душевным подъемом: – Давайте назовем девочку Викторией. Ви-кто-рия! – повторила она, отвечая на взгляд Наташи и вывела пальцем в воздухе большие буквы.
– Очень хорошо! Только спроси у матери, согласна ли.
– Не нашенское имя-то? – ответила та слабым еще голосом.
– Виктория – значит победа! – громко объяснила Лариса, которую тоже радовали благополучно окончившиеся роды и то общее сочувствие, которым были окружены мать и ребенок. Так изболелось сердце женщины-хирурга в постоянной борьбе с жестокой травмой военного времени, что появление крошечного, но целенького человечка, которому она помогла явиться на свет, просто осчастливило ее.
– Победа! Это хорошо соответствует!.. – поддержал предложение Лины старшина.
– Ну-ка, где она, наша Победа? – сказал часом позднее Иван Иванович, входя в подвал вслед за Ковалевым, принесшим за плечом сумку с продуктами и матрац, набитый так туго, что боец тащил его в обнимку, едва сомкнув руки в обхвате, верхняя часть матраца была продрана осколком, и оттуда свисали клочки сена.
– Удивительно: уже по всему берегу известно – родилась девочка, назвали Победой! – говорил Аржанов.
Доктор зашел в подвал, повинуясь тому же чувству, которое двигало солдатом, «летавшим» за матрацем для роженицы, которое владело сейчас девчатами, Фирсовой, жителями подвала. Над кромкой берега звенели осколки, свистели пули. Это уже стало обыденностью. А здесь свершилось необычное, светлое, и всех как-то потянуло сюда. Но, едва ступив через порог, Иван Иванович увидел Фирсову. Несмелая радость и почти юношеское волнение охватили его. Лариса и девушки сидели тесной группой и отлично пели знакомую, грустную песню. Припев откликался хором по углам подвала.
Далека ты, путь-дорога…
Выйди, милая моя,
Мы простимся с тобой у порога,
И, быть может, навсегда…
Только Наташа молчала, обводя взглядом лица поющих, силилась уловить мотив, приоткрывала рот, шевелила губами, но запеть не решалась.
Жаркою страстью пылаю,
Сердцу тревожно в груди.
Кто ты? Тебя я не знаю,
Но наша любовь впереди.
Грусть песни сразу околдовала Аржанова, Все пели серьезно, с чувством. Может быть, в самом деле навсегда распростились, но ждали, но верили: «Любовь впереди», – как верил и ждал Иван Иванович. Он посмотрел снова на Ларису. Она сидела, привалясь к соседке, запрокинув голову, отчего выгнулась гладкая шея, нежно охваченная белым подворотничком – единственная роскошь, которую можно было себе позволить, – и пела, глядя куда-то в пространство черными в сумраке глазами. Иван Иванович стоял и не мог оторвать взгляда от лица молодой женщины, от рук, которыми она обнимала плечи Лины, полулежавшей на ее коленях. Потом он встряхнулся, подошел к роженице, привычным, почти машинальным движением взял ее руку – проверить пульс. Пульс был ровный, хорошего наполнения, и доктор неожиданно улыбнулся – забытым, милым повеяло на него: нормальные роды, здоровая мать… Как это приятно!
– Иван Иванович! Подсаживайтесь к нам! – услышал он голос Варвары и только тогда увидел ее в живом венке на полу подвала.
– Где Виктория? – спросил он, наблюдая, как женщины начали уминать принесенный матрац и, смеясь, вытаскивали из него излишек сена.
– Мы ее отдали на воспитание. – Лина шутливо кивнула на женщину, окутанную клетчатым платком, под которым Виктория-Победа скрывалась, точно в шалашике. – Эта тетушка сначала ворчала на мамашу, что ей, видите ли, приспичило не вовремя… Ну чего ты меня толкаешь, Варя, я правду говорю! Да, ворчала! А теперь завладела нашим ребенком и не отдает его даже матери. «Пусть, дескать, она окрепнет. Дескать, у меня под шалью теплее всего».
– Ворчала? – Иван Иванович, улыбаясь, присел рядом с девчатами на чей-то сундучок.
– Еще как! Особенно фыркал вон тот гражданин. Но все так обрадовались, когда родилась девочка, что ему стыдно стало, и он подарил «на зубок» брелоки от карманных часов. То-то они нужны Витусе!.. Знаете, люди сразу ожили. Вот я говорила девчатам: произошло у нас большое, праздничное событие…
– А разве нет? – Иван Иванович снова посмотрел на Ларису. – Самое большое событие произошло сегодня здесь. Недаром сейчас об этом говорят по всему берегу. Красноармеец ходил за матрацем, а молва бежала впереди него. На складе он узнал, что ребенка назвали Викторией…
Аржанов замолчал: ему вспомнилось подразделение сибирской дивизии Батюка, которое он видел утром в минуту затишья по дороге в госпиталь. Бойцы шли с переправы на передовую, к Мамаеву кургану… Ветер, тянувший вдоль берега, отгибал полы их шинелей, относил в сторону пыль, взбитую тяжелыми сапогами.
Хха-хха! Хха-хха! – как будто вздыхала земля, покорно откликаясь на шаг растянувшейся колонны. Лица солдат, обветренные и обожженные солнцем, раскраснелись, руки набрякли… Хирург смотрел на них, хмурых, целеустремленных, и всем существом ощущал жаркую силу проходивших мимо него молодых сибиряков. Сколько утраченного женского счастья, сколько неизведанных радостей, волнений, невыплаканных слез, сколько нерожденных детей осталось за чертой, которую переступали солдаты!
– Слушаем, Иван Иванович! – поторопила Лина.
– Я хотел сказать: самое важное событие в настоящей человеческой жизни – рождение ребенка. Доброе отношение всех людей, далеко не счастливых сейчас, к женщине-матери, которая родила здесь, в подвале, показывает нашу силу, нашу моральную стойкость. Вот что внушает веру в победу. И мы должны победить!
– Как же я не посочувствую матери, ежели я сама мать! – сказала Паручиха, которая слушала доктора с жадным вниманием. – Ни мужа возле нее, ни родных… А ведь был кто-то… Как и возле меня был. – В горле Паручихи что-то странно булькнуло, шея ее расширилась, но женщина справилась с жестокой судорогой, остановившей ее дыхание. – Ежели мне теперь суждено одной век коротать со своими детишками, без заботы мужской, безо всякой бабьей радости, то разве можно мне от людей отгораживаться?!
13
Проводив доктора, девушки уснули на одной подостланной шинели, сбившись в кучу, словно кутята. Тут же пристроилась Лариса. Больше площади для них не нашлось, но на это никто не жаловался. Спать теперь в одиночку было страшно. Когда так случалось, Варвара закрывала глаза с ощущением обреченности. Вместе с другими куда легче… И кажется, нет дороже людей, шевелящихся рядом.
«От меня немножечко, от нее немножечко, и как-то теплее!» – подумала девушка, прикрывая на всякий случай свободной рукой голову Лины, примостившейся между нею и Наташей.
Промозглый и прокуренный воздух перенаселенного подвала был наполнен сонным бормотанием, кашлем, храпением. Вдруг громко заплакала Виктория. Дрожащий огонек коптилки заслонился сгорбленной черной тенью: точно медведица приподнялась со своего места тетка Настя. Шаль скатилась с нее, обнаружив совсем небольшую круглую фигурку, сидевшую теперь возле ложа роженицы. Варвара смотрела, как там пеленали ребенка, о чем-то советовались, а на душе у нее становилось тоскливо. Сегодняшний приход сюда Ивана Ивановича, то, как он глядел на Ларису, снова обожгли Варвару мучительной ревностью, которую она старалась, но не могла подавить.
В одну из страдных ночей ушли в заводской район Логунов и Хижняк…
Логунов! Смелый и сильный, беззаветно преданный ей человек. Он чуть не плакал, прощаясь с нею, и до чего грустное лицо было у него при ярких сполохах летевших реактивных снарядов. Кто знает, чем обернулось бы дело, если бы Варвара еще задержалась? Возможно, у нее не хватило бы духу оттолкнуть Платона, если бы он снова попытался обнять ее. Так жаль ей стало его тогда! Жаль и сейчас, но Варвара упрямо возвращается к доктору Аржанову.
«Ты видишь, какого человека я упускаю ради тебя! – мысленно с глубокой укоризной говорит она своему дорогому Ивану Ивановичу. – Ты думаешь, легко мне было видеть слезы на глазах Логунова? Но мне не легче, когда ты смотришь на другую женщину, совсем забывая, что я тут и все вижу! Зачем ты навязался такой на мою голову?! Даже Денис Антонович догадался, по ком ты страдаешь!»
Ушел Хижняк. Здесь разлука особенно тяжела… Человек бодр, здоров, бежит, прыгает, тащит тяжелые ящики со снарядами, лихо втаскивает на обрыв пулемет, а через минуту смотришь – он лежит на земле, окаменелый, равнодушный ко всему на свете. Ушел Хижняк!.. А Варвара не успела попрощаться с ним… Поговорить не успела. Плохо стало раненому после операции, и сестра, зайдя в палату, не смогла уйти, пока ему не сделалось легче. Все-таки она догнала бойцов, уходивших в район завода… Солдаты шли под берегом – горбатые черные тени в свете ракет, – ныряли в траншеи, перебегали по открытым местам. Где-то впереди шагали Логунов и Хижняк… Но вдруг запыхавшийся Денис Антонович очутился возле Варвары.
– А я искал тебя перед уходом! – сказал он с простодушной радостью. – Будь счастлива, дочка! Ежели что… Ну, мало ли… Война железо пережевывает – не давится… А мы люди, слабые человеки… Тогда пиши чаще Елене Денисовне, не забывай ее. Хорошо мы с ней жили. И еще хочу сказать тебе, Варюша: не убивайся об Иване Ивановиче. Свет на нем не клином сошелся. – Хижняк погладил понуренную голову девушки и, взяв пилотку, которую она теребила в руках, отер слезы, побежавшие по ее лицу, разгоревшемуся от быстрой ходьбы.
Среди ночи проснулась Наташа. Что-то словно лопнуло в ее ухе, и она услышала легкое дыхание Лины. С минуту девушка лежала не шевелясь, боясь поверить своему счастью. Около трех недель жить в мертвой тишине!.. Вокруг суетились люди, бежали, падали, обливаясь кровью, тащили боеприпасы, стреляли. Повсюду вспыхивали косматые огненные клубки взрывов. Но все это происходило беззвучно, точно человека накрыли звуконепроницаемым стеклянным футляром. Наташа говорила, кричала и не слышала своего голоса. Это ужасно угнетало. Выручала Лина, которая теперь легонько сопела возле самого уха. Каким чудесным показался девушке звук этого родного дыхания!
– Лина! – затеребила она подружку.
Та вскинулась испуганно и села, не открывая глаз, сонно валясь на сторону.
– Я слышу! Я стала слышать! – торопливо шептала Наташа, обнимая Лину за крепкие плечики и прижимая к себе.
– Ой! В самом деле? – вскрикнула та, сразу просыпаясь. – Наталка, милочка!
Проснулась и Варя:
– Что у вас, девчата?
– Я слышу. Я стала слышать! – с волнением твердила Наташа.
– Как хорошо! – обрадовалась Варя.
– Наташа, душечка, значит, прошло? – присоединилась к маленькому хору Лариса.
– Прошло…
– Чего развозились? – заворчал неврастеник. – Спать не даете.
