Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)
– Вечор мы с Гераськой только дождались клева на Сакмаре, откуда ни возьмись – казачата из второго корпуса – кадеты на палочку надеты… – болтал Пашка, нарочно пыля на ходу. – Как начали пулять камнями и в нас и в воду – всю рыбу распугали. У них лагерь под Маячной горой, так они думают – и земля их! Я говорю: «Мы, нахаловцы, тоже под Маячной живем». Куда там! Спасибо, сторож с каменоломен вступился, сказал: тут городская лесная дача и рыбу ловить на удочку всем разрешается.
– Плохо устроили: выйти рабочему человеку некуда, – озабоченно отозвалась мать. – Да не пыли ты, паршивец, одежка и так грязнится!
Фрося шагала молча, быстро – опаздывать нельзя: все места бабы расхватают – и рассеянно посматривала по сторонам. У вокзала длинные ряды извозчичьих пролеток. Битюги, широкие, как паровозы, громко бухали по мостовой могучими ногами. Рысаки по сравнению с ними казались совсем поджарыми. В зеленой прохладе оживленная птичья щебетня – архиерейский сад. Фрося только собралась спросить у матери, почему дом архиерейский, если живет здесь епископ Мефодий, но вдруг его самого увидела за высокой сквозной оградой… Властного вида человек в подряснике из дорогой материи шагал не спеша по ближней аллейке, поигрывая янтарными четками. «Вот бы такие борочки на шею!» – подумала девушка и испугалась: повернул голову епископ, и хоть сразу потупилась она, заспешила, забегая по другую сторону матери, но всей спиной сквозь простенькое ситцевое платье ощутила взгляд подходившего быстрыми шагами грозного владыки. Ближе, ближе гулкие шаги, а может быть, так с перепугу казалось и стучало глупое сердце.
«Как он тогда в соборе насчет большевиков-то!»
А тут Пашка будто нарочно замешкался – уронил корзину с тряпьем.
– Куда так спешите, люди добрые? – раздался ласковый голос, совсем не тот, что гремел с амвона в церкви.
– На поденную, на хусаиновскую шерстомойку, ответила мать, низко кланяясь.
Поклонилась и Фрося, не поднимая глаз.
– Ваши детушки?
– Мои, мои, ваше преосвященство, – поклонилась еще ниже совсем нельстивая Наследиха.
Пашка, сопя, затискивал мятые юбки и кофты и свои рваные порточки обратно в корзину, на попа даже не взглянул. Рабочие говорят, что попы – главная опора царского трона. Не зря, следуя примеру старших братьев, Пашка зашвырнул свой крестик, а из гайтана сделал прочный кукан для рыбы. Станет он кланяться долгогривому! Но Мефодий и не смотрел на него, только на Фросю, пожмуриваясь из-за чугунной решетки.
– Мне доложили, что голос у вашей дочки хороший. Как зовут-то?
– Ефросиньей кличем. А голосу мы от нее особого не слыхивали. Некогда нам распевать.
– Испытать надобно. Пусть придет завтра к соборному регенту! – сказал уже тоном приказа. – И мальчонку можно служкой определить. Личиком он благообразный, обмыть только его. Я скажу ктитору…
Пашка набычился, бросил дерзко:
– Не пойду я служить в церкву. Расстреляйте – не пойду.
Наследиха сконфузилась: каково слушать этакое верующей матери!
– Глуп он еще, ваше преосвященство, какой из него служка! Двенадцать годков, умок совсем детский. Он и кадилу так же растрясет, как наши ремки. На воробьев, поди-ка, позарился, непутевый!
– Ну бог с ним. А дочку Ефросиньюшку к регенту пошли. Кто знает, может, судьба ей…
– Я тоже не пойду. – Губы у Фроси дрожали; больно споткнулась босыми ногами, торопясь уйти подальше от епископа. – Боюсь я их. И этого, и того, что в соборе к нам подходил.
– Выдумывай-ка! Духовные лица – пастыри, богом к нам приставлены. Ты бойся казаков да всяких лоботрясов молодых, особливо приказчиков. А про божья служителя плохо думать – грех большой.
– Все они жеребцы долгогривые! – небрежно бросил Пашка.
– Цыц! – Наследиха на ходу отвесила сынишке подзатыльник, еле на ногах удержался, оглянулась испуганно.
– Ну и что? – Пашка стоически вынес колотушку. – Чего ты мне этим доказала?
– Я тебе, паршивцу, вицей докажу, а руки об тебя обламывать зря не стану.
31
Мимо бывших Водяных ворот ехали водовозы, огибая «деевскую линию» – целую улицу добротных домов, принадлежавших одному купцу Дееву. Вниз к Уралу тарахтели пустые бочки, а наверх по крутому взвозу – мокрые, хлещущие по сторонам светлыми брызгами. Пашка и тут успел – прокатился, пока зазевался водовоз, – и, лихо гикая, вскачь догнал своих, только болталась за плечами корзинка на клюшке.
– Ведь уж большой, пора бы за ум взяться, – выговаривала ему мать.
– Ты сама сказала епископу: мал еще да глуп. Грех обманывать «батюшек». – В голосе мальчишки явная издевка, но Наследиха только плюнула в сердцах.
А Фрося остановилась, достала из подвернутого фартука туфли-баретки, надела их, обтерев ладонью узкие ступни ног. Зазорным считалось (особенно в станицах) ходить при посторонних босиком. Но что поделаешь, недаром говорил дед Арефий: «Нужда свой закон пишет: по нужде и пеши пойдешь, коли ехать не на чем». Так и Фрося: обмирала другой раз от стыда, когда глазели кавалеры, а ходила босая, если обувка развалилась.
– Колко шагать! – пояснила она матери, тоже топавшей босиком натруженными ногами. – Я уж ушиблась, а на мосту кабы занозу еще не загнать.
Проезжали казаки – верхом и в повозках, скакали навстречу и в обгон армейские, должно быть, в лагеря Оренбургского гарнизона, за которыми по этой же дороге находится белостенный кремль Менового двора. Дальше, прямо на юг, идет дорога рядом с рельсовыми путями к старинным соляным копям – Илецкой Защите, к передовым линейным станицам по Илеку. К Нестору ведет эта дорога, прокаленная знойным солнцем. От Илецкой Защиты чугунка уходит к Ташкенту, и по обе стороны ее стелются там бескрайние киргизские степи. Так говорили бывалые люди. А Фрося из Оренбурга никуда не выезжала, хотя и витают теперь ее думки далеко от Нахаловки.
– Вот бы окурнуться! – мечтательно сказал Пашка, задерживаясь у низеньких перил деревянного моста, откуда виднелись величавые арки железнодорожного, по которому как раз шел поезд, развертывая клубящееся черное полотнище дыма.
– Я тебе окурнусь! – пригрозила мать. – Опоздаем, и работы не дадут. Обратно пойдем – искупаемся. – И она первая круто свернула за мостом вправо.
Среди кустарников по травяным кочкам, под высокими тополями, осокорями, корявыми талами и дубами по черной земле проторены тропки-стежки. И ухабистые дороги сворачивали с тракта туда же – к берегу Урала, сверкающего синевой меж стволов деревьев. Утреннее солнце скользило по реке косо падавшими лучами, и вода будто ежилась, смешливо блестя светлыми чешуйками.
Разноголосый шум стоял над двумя рядами бесконечно длинных мостков, устроенных прямо в воде вдоль левого берега. По мокрым доскам уже шлепали босоногие женщины в самых что ни на есть затрапезных платьях. Ломовики, громыхая по корневищам прибрежных деревьев и по камням, подвозили на грузовых телегах целые горы грязной шерсти и сваливали ее на берегу, напротив бочек, стоявших на помостах.
Пашка, гологрудый и длинноногий, высоко закатав штанины портков, не оглядываясь на мать и сестру, затерявшихся в пестроте женских измятых лохмотьев, мчался вверх по берегу к этим бочкам, куда бежали такие же сорванцы. Еще кипя не растраченной с утра энергией, они выбирали путь с препятствиями, перескакивая через жерди, положенные для сушки вымытой шерсти.
Фрося и Наследиха тоже получили бирки от Бахтияра, приказчика Хусаинова, здоровенного татарина в засаленном бешмете и такой маленькой тюбетейке, что она казалась приклеенной на его бритой толстолобой голове. Быстро переодевшись в кустах и положив снятую одежонку возле поста приказчика, они направились к мосткам, унося с собой по охапке сухой шерсти – подложить на доски.
И в изношенной до дыр бористой юбке, в заплатанной ситцевой кофточке с обрезанными рукавами, Фрося выделялась среди других. Даже Бахтияр приметил ее и отвлекся от дел, заглядевшись, как она, устраиваясь на мостках, обжала юбку вокруг колен и подоткнула край подола так, чтобы его не задрал ветер.
– Карош девка! – Бахтияр покачал головой, одобрительно поцокал языком. – Сколько деньгам надо таскать в кусты такой девка?
– Мотри, кровь носом пойдет! – огрызнулась на него Палага Тураниха, обминавшая себе подстилку на другой линии мостков, лицом к берегу, напротив Наследовых. Она нарочно заняла место между Зиной Заварухиной и Виркой Сивожелезовой, чтобы можно было поболтать за работой. Вирка, дочь разорившегося казака, работавшего в литейном, курносая, синеглазая, с белесыми густыми волосами, по-бабьи собранными в шишку «кулек», была девушка характерная, языкастая и ни с кем, кроме Фроси, не дружила.
– Ты чего-то не заходишь ноне? – окликнула она подружку.
– Да когда мне?! Ты бы сама забежала к нам на новоселье.
– У меня батя опять пьет. Замучилась я это время с ребятишками.
Фрося, затянув потуже платком уложенную короной косу, опустила руки в воду, примерилась, зачерпнула полные пригоршни, умыла запылавшее лицо. Стыдно стало, что вот и Вирку совсем забросила в последние дни.
Насколько глазом можно охватить, вдоль всего берега на мостках – молодые и старые женщины. Все громко переговаривались, девчата брызгались, звонко визжали, хохотали, даже песни завели, пока не прозвучала команда. Тогда поденщицы угомонились, уже плыла по течению меж мостками над погруженной в реку сеткой намокшая в бочках комковатая шерсть. Быстро сновавшие руки жамкали, полоскали, растеребливали будущую пряжу, а неугомонные языки продолжали перемалывать новости о войне, идущей в каких-то неведомых, сроду не слыханных краях, о раненых солдатах, вернувшихся в поселок, о новом правительстве – чтоб ему пусто было: нет ни чая, ни сахара, ни муки. И о семейной жизни, о болезнях детей здесь можно услышать, о каких-то страшных сектах, которые возглавляют богатые казаки. О чем только не толковали женщины, перекидывая в воде друг другу жгуты размытой шерсти, терявшей постепенно грязь и жир.
Одна Фрося молчала, только вскрикнула сердито и лягнула узенькой пяткой Бахтияра, подобравшегося к ней по воде, чтобы потрогать ее стройные ноги. Тураниха и Зина чуть не лопнули от хохота. И другие бабы сначала притаились, лукавые (все-таки развлечение!), а потом задыхались от смеха, когда приказчик, багровея налитым затылком, побрел к берегу, потирая ушибленную скулу.
32
«Нестор, миленький, куда ты пропал?» – с чувством щемящей обиды думала Фрося и так мыла, жамкала шерсть, так закручивала ее в жгуты, словно вымещала на ней свою сердечную боль.
Зина Заварухина, мать двух малых детей, загоревшая, как киргизка, только глаза да зубы светились на круглом лице, смеясь, попрекнула:
– Ты чего, Ефросинья, мне лишнюю работку подкидываешь? Чего шерсть укручиваешь – не расплетешь?
Тетка Палага, любившая Фросю и не шутя считавшая ее невестой своего Кости, сказала весело:
– Рученьки-то у ней проворные, не поспевает за ней струя речная.
Палага сама проворная: нужда да дети малые научат пошевеливаться. Смуглая, мощная, раза в два шире своих соседок, особенно узкоплечей, длиннорукой Виринеи, она ласково сверкнула на Фросю цыганскими глазами. На крупных губах добрая улыбка.
– Не трать силушку понапрасну, дочка. Она тебе еще ох как пригодится!
Виринея, полоща размытые космы, погружает руки в воду чуть не до локтей, кажется, вот-вот сама ускользнет в нее, но утягивает назад тонкое тело, изучающе искоса поглядывает на Фросю через кипящую водяную дорогу, по которой плывет и плывет, словно водоросли, овечья шерсть, кружится, переходя зигзагами из рук в руки.
Странно печальное лицо у Фроси, будто знает она что-то свое, затаенное, оттого и смотрит на всех отчужденно и тревожно ожидающими глазами.
– Неужто закрутила с кем? – тихонько шепнула Вирка, когда полдничали под тенью еще зеленого тополя, рухнувшего с берега, подмытого весенним половодьем.
И оттого, что Фрося пугливо оглянулась на мать, поняла – попала в точку.
– Кто? – спросила одним движением губ.
Фрося недовольно повела бровью, отвернула зардевшееся лицо от подружки, с которой совсем недавно, нянча ее ребятишек, шили тряпичные куклы, а потом вместе начали ходить на поденные работы. И хотелось поделиться, и страшно было отдавать в чужие руки свою необыкновенную радость-боль. Поэтому, помолчав, заговорила совсем о другом:
– В хор церковный меня зовут.
– Пойдешь?
– На вот! Я никогда не пела для других.
– В церкви разве для других поют? – сердито возразила Виринея, обиженная уклончивостью подруги. – Божественно для службы церковной, для своей души. Я умела бы – пошла.
– Я тоже не похвалюсь.
– Сказывай! Голос у тебя хороший, а петь научат. – Вирка засмеялась невесело – самой-то похвалиться нечем, кроме отцовского самодурства, – добавила, озоруя. – Главное для певчих – рот разевать…
– Рот разевать надо учиться у Хлуденева, на это он мастер. А песен от него ни от трезвого, ни от пьяного не услышишь, – сказал Пашка, уплетая горбушку хлеба с зеленым луком.
Пойма Урала возле устья Сакмары занята огородами болгар, снабжавших овощами и рассадой весь Оренбург. И как это допустили здешние буржуи, чтобы у них из-под рук взяли такое доходное дело?! Вот опять показались высоко нагруженные телеги – для работниц шерстомойки везут зеленый лук, а редис и салат – в город.
– Редиски бы взять, да больно кусается. – Женщины провожают взглядами корзины с бело-розовыми клубеньками. – А салат этот на кой пес нужен? Снизу – ничего, и сверху листья – трава голимая.
– Зато самая пишша для господ! – едко промолвила Палага Туранина. – Им что ни чуднее, то и подавай. Еще есть какой-то дивикатес. Должно, уж хуже нету, самих диво берет. Им денежки не жалко – легко добыты. Попробовали бы вот так поелозить целый день!
– Кто же тогда дурака валять будет?
– Довольно уж поваляли! Вон как царица-то дурила. Сраму на всю Расею, да и в иноземных странах, поди-ка, судачили. Куда только царь глядел!
Палага Туранина сердито встряхивает платок, снова повязывает косматую голову (видно, и расчесаться утром не успела), говорит с раздражением:
– Немку пошто-то взял… Неужто русской подходящей не нашлось в целом царстве?
– Фрось, а кто он? – прильнула к плечу подружки вспыльчивая, но отходчивая Виринея, заметив, что та опять замкнулась, где-то далеко бродит мыслями. – Давай вечером убежим в город.
Фрося так и всполошилась:
– Можно ли?
– Отчего же нельзя? – возразила Вирка. – В кинематограф попадем. Насчет работы узнаем. В объявлении пишут: в газету нужна рассыльна…
– А если рассыльный? – Пашка подсел поближе. – В какую газету? В городе их полно, а устроиться некуда.
– Тебе что: ты в мастерские пойдешь, а вот нам с Фросей… Летом не здесь, так в кизячном дворе поработаем либо на кирпичном заводе, а зимой чем жить? Не сидеть же у отцов на шее!
Наследиха прислушалась, обернулась:
– Куда наладились, голубушки? В рассыльные хотите поступить? Статочное ли дело девушкам днем и ночью по чужим дворам шататься?
Лицо Фроси гаснет, утратив выражение оживленного интереса:
– Господи, а где же для нас «статочное дело»? В требухе рыться на кишечном заводе либо кирпичи из навоза лепить на кизячном дворе?
– Давай ходи моя замуж!.. – Листва на тополе затряслась, ветки затрещали. Бахтияр, толстый, как медведь, выглянул, похохатывая, из зеленого просвета.
– Этакая рожа! – со злостью пробормотала Фрося, отворачиваясь.
Но бабы сразу настроились весело: перерыв на отдых короткий, скудный полдник и того короче, только и отрады – позубоскалить.
– Какой с тебя жених! Прежде мамон подбери.
– Иди-ка, милок, мы тебя пощекотим маленько… хворостиной.
– Не серчай, Фросенька, худой жених идет – хорошему дорогу кажет.
– Зачем худой? Моя жина целый день чай пьют, биляш, шурпа кушают.
Сморщенная, черная, точно головешка, да еще кривая солдатка Танька Кривая под общий смех подскочила к татарину, прицепилась за рукав:
– Бери меня. Я баба сговорчивая и хоть некрасивая, да завлекательная. Чего вы за девчонками все гоняетесь? Они еще скусу в жизни не понимают.
Татарин брезгливо отмахивался, а Танька, озорничая, крутилась возле него, пошлепывала да пощипывала.
– Сколько у тебя жен-то? – спросила Зина Заварухина, вдоволь насмеявшись.
– Один старый да два молодой. Мало-мало играет.
– Нет, бабай, мы тебе Фросеньку не отдадим. Хватит с тебя троих, – сказала Тураниха. – И то грех великий. Как тебя только бог терпит!
Бахтияр протестующе мотнул большой головой, прищурил хитрые глаза:
– Русский мужик веселый изба каждый день ходит? Да? Каждый ночь другой девка спит? Это ваш бог чего думает?
Взрыв смеха опять спугнул с отмели суетливых галок.
– По веселым домам купчишки ходят. Бог за них не ответчик. Их там нечистый пасет.
Вирка первая перестала смеяться, выпрямилась, в голосе дрожь:
– Смеемся, а тут плакать надо, кусаться надо от злости. Нас будто нарочно мордой в грязь, в навоз суют, чтоб мы польстились на зазорно житье. Меня вчера в коробовски номера звали. Оченно, говорят, заработки хороши. И дело не трудно – умелости не требует… – Бросала страшные, охальные слова, воткнув кулаки в бока, ветер облепил юбкой тонкие бедра, раздувая подол, – вот-вот взлетит девчонка в гневном порыве.
Женщины даже опешили перед ее отчаянной выходкой. Но знали: большая семья у этой девчонки осталась на руках после смерти матери. Отец – разоренный пожаром станичник, утративший звание казачьего урядника, хотя и работает в литейном цехе, но часто пьет. Пьяный бьет ребятишек чем попало, достается каждый раз и Вирке. Недавно швырнул ее на ступени крылечка и отрубил шашкой косу – то ли пугал, куражился, то ли впрямь убить хотел, да промахнулся спьяну. Поневоле придешь в отчаяние.
– Я уж все передумала, – жарко шептала она Фросе, когда пошли домой. – Надо нам настоящу работу искать. Ну чего доброго можно ждать в наших нахаловских трущобах! Не упасу я здесь своих пацанят и сама пропаду. На днях ходила в милицию. А они, паразиты, говорят: мы в семейны дела не вмешивамся. Нет, мол, таких законов, чтобы посягать на власть главы дома. Подумать только: раз отец – так может нас со свету сжить, как нашу мать сжил. Ты книжки читать?
– Нет, не приходится…
– И мне тоже. А нынче увидела у знакомой в городе книжицу… И название тако завлекательно, как в кино, – «Гангрена». Спросила, кто эта гангрена? Принцесса али страна какая? Что же ты думаешь? Оказыватся, гангрена – болезнь, по-нашему антонов огонь, когда человек заживо разваливатся на куски. И мне теперь сдается: вся наша жизнь – гангрена. Гнием на корню.
– Будет тебе! – Фрося зябко шевельнула плечами, сверкнули на шее красные стекляшки. – Смотри, какая роща красивая, травка шелковая, зеленая, Урал синий-синий. И в Нахаловке неплохо, кабы не было таких зверей, как твой батька. Надо его самого шугануть хорошенько. Я братьям скажу. Пускай они в Совет обратятся, с Коростелевым потолкуют. Царя столкнули, а на пьяницу неужто управы нет? Харитон говорит: должна у всех жизнь наладиться. Чтобы по-хорошему, чтобы радость в ней была. И я жду теперь чего-то особенного. Но, видно, у меня терпенья мало: устаю ждать.
33
Нестор тоже измучился от ожидания. Но он ждал встречи с Фросей, а не перемены жизни, она ему и такая нравилась.
– Улучшить условия можно без революций, – говорил он дружкам. – Все от нас самих зависит, а не от правительства.
Долгая разлука с Фросей угнетала его. Почему девушка не пришла в собор, узнать не удалось: прямо с паперти его с двумя приятелями, подготовившими все для увоза Фроси на Илек, самих «умыкнул» гарнизонный патруль. Оказалось, что один из приятелей участвовал перед этим в разбойном нападении на киргизский аул с угоном баранты да еще захватил из табуна принадлежавшего местному баю лучшего скакуна.
Так Нестор (в чужом пиру похмелье!) попал за компанию на гауптвахту, а еще через день его вместе с другими казаками сотни запасного полка спешно отправили на сбор в степные бараки.
В степях успели отполыхать ковры тюльпанов. Красные, белые, желтые чашечки их увяли и сникли, виднелись лишь жесткие настилы побуревших листьев. Струился по буграм шелковый ковыль; ждал косарей, колыхаясь волнами на ветру, высокий житняк. Заросли куги да крики чибисов выдавали близость затаившейся кое-где в низинах воды, на солончаках мертво серела бесплодная, растрескавшаяся земля, как паршой, покрытая белесоватыми чешуйками, а вокруг озер стелилась мелковетвистая упругая трава – солянка.
Над неоглядным диким простором, дрожа, пламенели заревые пожары, стоявшие вполнеба, и по этой немыслимой красноте черными стаями проносились на кормежку птицы с гнездовий и обратно. В чистейшем воздухе, еще не замутненном песчаными бурями, веяло то озерной свежестью – запахами соли и рыбы, – то ощущалось дыхание разгоряченных солнцем спеющих сочных трав. Степь была привольна, хороша и грозна, в ней с особой силой звучали казачьи песни и особенно остро саднила сердечная тоска.
Никаких бараков на месте сбора не было. Стояли на выбитой земле только брезентовые палатки, привезенные казаками, что впервые оторвались от родных станиц, и «стариками» вроде Нестора, обучавшими новичков рубке и джигитовке.
С севера лагерь прикрывала цепь низеньких круглых холмов, похожих издали на тесно поставленные кибитки, на юг тянулись бесконечные травянистые равнины. Целина нетронутая. Только ветер носится да громоздятся в близком небе кучевые облака. Неприметна в ровных бережках похожая на арык тихая речонка с чуть солоноватой, чуть горьковатой водой. Орлы на курганах, неподвижные, как межевые камни; тонкий посвист сусликов. Да еще набегали из глубины Киргизии рыжие стада быстроногих антилоп – сайгаков, вызывали у казаков охотничий зуд и желание испытать резвость своих лошадей. Да куда там! Лучшие скакуны далеко отставали от неуклюжих с виду, горбоносых, большеголовых сайгаков: будто стальные пружины, отлетали от земли их короткие ножки, догоняла только пуля, посланная верной рукой.
– Вот где охотиться-то! – сказал Нестору приехавший впервые на сбор деверь Дорофеи Николай Ведякин. – Дудаки тут бродят, будто овцы. Которы по пуду, наверно, потянут. А вчера смотрю, глазам не верю: пестры куры под бугром в пыли купаются. Взлетели – ан это стрепеты, подкрылья белы, ровно снег. Куропатки с цыпушками по балочкам так и бегут, бегут – куда ни ступи, трава шевелится.
Николай рассказал Нестору о последних новостях в Изобильной, куда вернулась целая группа фронтовиков, «воткнувших штык в землю». С ними приехал и Михаил Шеломинцев, брат Нестора.
– Батя ваш Григорий Прохорыч выпил по случаю встречи. А потом шибко шурогатил. Ударил Михаила… Подвернулся под руку седельный нагрудник – им и хлестнул. Спасибо, не вышиб червонной глаз, зато лоб рассек. Да так, что фершал в Буранном швы накладывал.
– Чего они не поделили?
– Я толком не разобрался. Мы аккурат в Буранном выстилку делали. Как девки с приданым, стояли возле своих сундуков, у станичного правленья, когда его Григорий Прохорыч на тачанке привозил.
– Сам и привозил? – Нестор, нервно поигрывая нагайкой, постегивал себя по голенищу сапога: чего доброго, батя и его с Фросей так встретит!..
– Чай, он испужался – коней наметом гнал. – Зубы Николая сверкнули, осветив красивое лицо, высмугленное солнцем. – Харитина сказывала – кровь из раны ключом била.
Нестор машинально поправил зеркально начищенную червонку на выпуклой груди своего Белонога, криво усмехнулся:
– Здорово батя угостил Мишаню ради встречи?
Брови Николая вскинулись, а яркая нижняя губа вывернулась, что должно было означать полное недоумение.
– Знашь ведь бородачей. Как фронтовик через порог, так и пошло-поехало: изменники родины, таки-сяки, царя предали. Воевали плохо, а теперь ишо с фронту бежите, германцу дорогу к родным куреням кажете! Теперь, мол, и нас здесь в разор введете, честь войска казачьего уронивши.
– Помирились наши-то?
– Ничего, поладили. После того ваш батя велел Михаилу ехать на ярманку в Уил. Подвод триста ишо по станице набралось. Караульников твоего дружка Антошку турнул. От нашего двора – брат Прохор. Он хоть и колченогий, да сильный, и башка у него по торговой части хорошо варит. Теперь у нас дома один Демид воюет по хозяйству с женской командой. – Николай снова ослепительно улыбнулся. – Ты чего-то совсем забыл про своих станичных! А ведь там слухи бродют о твоей женитьбе на Неониле Одноглазовой. Дорофея-то… плачет.
Нестор не ответил, повел коня в сторону. Не коснувшись стремян, взлетел в седло и мгновенно пропал за буграми.
– Не чертяка ли? – восхищенно выдохнул Николай и направился к своему стреноженному, еще не совсем объезженному коню, ходившему всю зиму на тебеневке [5]5
Тебеневка – зимнее пастбище.
[Закрыть].
На учебных джигитовках Нестор работал так, что новички прозвали его бешеным, а начальство за лихость и старание отметило в приказе. И рубку лозы он показывал для примера отличную: срубал шашкой наискось очень хитрый для неопытной руки пруток так, что тот, падая, втыкался в землю, успевал на скаку кольнуть чучело, и снова с веселой яростью рубануть зыбкую лозу, и тут же, рядом поразить набитого соломой «врага», пока еще дрожали «посаженные» вершинки. Но после разговора с Николаем Нестор заметно притих, хотя занимался с молодежью так же усердно.
Лежа на земле с седлом в изголовье, он следил за плывшими в небе облаками, похожими на редкие льдины, идущие по голубой реке, вспоминал, как подростком ездил с отцом на ярмарку в Уил. Тогда батя был помоложе, поприветливей, хотя слыл твердым, расчетливым хозяином. Вот он размашисто шагает «для размину» за возом – плечистый, худощавый, весь свитый из мышц и сухожилий, борода вполгруди; посверкивает по сторонам глубоко посаженными глазами, шутит с Нестором.
«А теперь червонкой по лбу! Раз он так озлобился – не пустит Фросю в дом. Придется выдела требовать. – С легким холодком озноба Нестор опять подумал о протесте отца. – Нет, все-таки к лучшему перемена власти: в мозгах у людей тоже переворот происходит. Раньше родитель выпорол бы меня на обществе „за непослушание“ с согласия станичного круга, а нынче старики вроде посговорчивее стали. Хорошо бы, вместо того чтобы заниматься здесь выкрутасами, которые уже надоели, поехать на ярмарку в Уил вместе с Фросей. Лежать рядом с нею на возу, целовать ее, ночевать вместе в телеге на косматом тулупе…»
Снова вспомнилось, как они стояли, укутанные одной шинелью, и то, как Фрося, высвобождаясь из его объятий, уперлась ладонями ему в грудь. С нею он мог бы жить даже в Уиле, пыльном, неказистом городишке на пути к Каспийскому морю. Это верст двести пятьдесят от Изобильной. Ехать надо прямо степью на юг через Покровку и Троицкое в верховья реки Киила, а там по берегам Киила и Уила. Походы затягивались иной раз до двух месяцев. Станичники брали подряды до сорока пудов на бычью подводу, везли туда сахар, кожевенные товары, муку, чай, мануфактуру, а обратно привозили шерсть, соленую и вяленую рыбу, мазут в турсуках, гнали живой скот. Случалось, приходили обратно с одним кнутом. Теряли и головы, когда киргизы были немирные.
«Скота у кочевников сколько хочешь… А интересно, что же наши-то повезли? Муку, разве, да обувь. Михаил с Антошкой и другими конниками вернутся быстро, а быков работники пригонят».
Осенью после уборки, в сентябре – октябре, бывает ярмарка на Илеке, в Покровке. Тогда киргизы везут в Покровку шерсть, мясо, кожи, сало топленое в турсуках, которое берут степняки, батрачащие у казаков на своих харчах.
Мерещится Нестору мычание стад и ржание табунов в пойме по Илеку, пахота в черноземных степях, и всюду с ним рядом она, Фрося, девушка с ярким ртом и черными огневыми глазами.
34
Недели через две после работы на шерстомойке Фрося нанялась вместе с Виркой Сивожелезовой на городской кизячный двор. Это совсем близко от дома – за пустырем, не доходя скотобойни и вокзала. Но руки, покрытые цыпками, стали болеть еще сильнее: кожу разъедало жидким навозом. А выработка требовалась немалая: тысячу кирпичей в день надо было отформовать, перенести и в целости вытряхнуть из деревянной формы, при оплате четыре копейки с сотни. Вирка умудрялась и по полторы тысячи отшлепывать, но к вечеру еле держалась на ногах. Прибежит домой, там дел невпроворот: сестренка Нюшка не успевала по хозяйству, оставаясь с пятью малышами. Да и какой спрос с девочки, которой едва минуло одиннадцать лет!
– Идите, девчата, работать к нам в газету «Заря», – предложил однажды Александр Коростелев, встретив подружек, когда они возвращались с кизячного двора. По их одежде и изнуренному виду он сразу определил, каково им доставалось.
– Сумеем ли? – спросила Вирка.
– Конечно, сумеете. Тебя определим в наборщицы, а ты, Фрося, будешь рассыльной. Поступите в вечернюю школу, а дальше видно будет… У нас сейчас в «Заре» такие драки с меньшевиками происходят, что впору совсем с ними размежеваться и свой печатный орган создать.
– Куда же нас тогда? – робко поинтересовалась Фрося.
– К себе заберем!
Несмотря на трудности, Коростелев был доволен ходом событий. Пятнадцатого июня опубликовали в «Свободном слове солдата» резолюцию партийного социал-демократического суда по делу Кобозева, который сам потребовал назначить этот суд. Никаких оснований для обвинения Петра Алексеевича в политической провокации не нашли. Так закончилась долгая злостная канитель, затеянная меньшевиками. Но это подхлестнуло Александра стремиться к разрыву с временными попутчиками, «ненадежными, как вешний лед».
Придя вскоре в Нахаловку, Коростелев зашел к Наследовым и договорился о том, что Фрося пойдет работать в газету.
– Лучше быть рассыльной, чем ходить на поденщину, – сказал он ее родителям. – Зачем девушке бегать по Зауральной роще, где на каждом шагу не жулье, так купчики пьяные?
– Чай, она со своими… – возразила мать.
– И в редакции не чужие будут.
– Как вы правильно говорили с маманей, Александр Алексеевич! – сказала Фрося, придя первый раз в «Зарю».
Баретки ее были начищены до блеска, кофточка туго накрахмалена, оборки на юбке разутюжены, и жакетка матери, ушитая по фигуре, сидела как влитая.
– Какая ты нарядная! – хотел было пошутить Александр, чтобы подбодрить ее, но шутки не получилось: слишком хорошо он знал, чего стоили старания бедности выглядеть получше.
А сотрудники редакции даже не заметили Фросиного наряда, только удивились:
– Ах, коса какая!
– Ах, глазки!
Другая, может быть, и возгордилась бы, но Фрося боялась, как бы ее не выпроводили из этого дома, узнав о том, что она малограмотная. Не скрывая тревоги, она всматривалась в бумажки, конверты, расписки в разносной книге, доверенной ей вместе с почтой: почти не дыша, выслушивала тех, кто давал поручения: «Не перепутать бы чего! Да не забыть… Все адреса запомнить надо».
