Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

– Что такое? – Начальник охраны строго обернулся, но, увидев одобрительные улыбки на всех лицах, сам потянулся к кругу.

Плясал, лихо откалывая замысловатые коленца, весельчак Агарков.

«Выручил! – Коростелев радостно переглянулся с Цвиллингом. – Минут бы на двадцать этого представления! Только бы не запретили…»

Но истомившиеся от скуки тюремщики даже не подумали мешать неожиданно возникшему развлечению. Мигом образовался маленький хор; остальные и притопывали, и посвистывали, и гребешки в ход пустили вместо губных гармошек, и на ложках кто-то взялся отстукивать. Ровно в десять Цвиллинг громко запел «Отречемся от старого мира», и шум сразу оборвался. Благодушно настроившиеся тюремщики не успели опомниться, как большевики обступили их со всех сторон и, угрожая револьверами, обезоружили; сняли кобуру с наганом и с начальника караула. Каждая заранее подготовленная группа действовала быстро и точно: кто перерезал телефон, кто тащил зазевавшегося постового, который дежурил во дворе.

Через несколько минут стража отделения была загнана в темный чулан в глубине коридора. Затворяя дверь, Коростелев и Цвиллинг показали одураченным караульщикам «бомбу» внушительных размеров и предупредили, что при попытке открыть дверь эта адская машина взорвется. Потом все дружно ринулись во двор, чтобы перебраться через стену в условленном месте.

После духоты тюремной камеры морозный декабрьский ветер так и пробирал, так и подхлестывал разгоряченных людей, выскочивших на волю в чем попало. Подталкивая друг друга, они торопливо поднимались по лестнице, поставленной надзирателем Евдокимовым, переваливались через забор, а внизу их подхватывали красногвардейцы, давали каждому направление. По всей улице стояли рабочие пикеты: парни и девушки, притаившиеся в тени подъездов и ворот, принимали беглецов по составленному плану и мгновенно исчезали с ними в темноте ночи.

39

Дерзкий побег большевиков ошеломил белоказаков и поразил всех оренбургских обывателей. Как могли сбежать из-под усиленной стражи сразу тридцать два арестанта?

Дутов рвал и метал, устраивал обыски, делал настоящие налеты на кварталы голодной и холодной Нахаловки, но беглецы словно под землю провалились.

– На-кось, выкуси! – бормотал дед Арефий, подбирая разбросанные казаками по землянке немудрящие пожитки. – Думаешь, наши соколики под койками сидеть будут?

– Охота мне было тесануть урядника топором по жирной хребтине, когда он в голбец заглядывал, – сказал Харитон, который, разобрав на дрова сенцы, щепал для растопки лучину.

– Спаси Христос! Они нас самих на лучину расщепали бы! – испуганно сказала Наследиха, совсем приунывшая за последнее время.

И как не приуныть работящей, хлопотливой хозяйке, когда в жилье полно мужиков, а печь не топлена, еда не приготовлена, а надо прожить до вечера, пока не сморит сон, и завтра опять такой же долгий-предолгий голодный день. Особенно тяжело было матери смотреть на Пашку и Митю. Мальчишка совсем отощал, одни косточки, Митя же, только-только пошедший на поправку, опять свалился от слабости.

Конца не видно жестокой сваре с атаманом.

«Ему что? Живет в тепле и холе. Наел мурло – сровнялась шея с плечами. А тут ворота сожгли, заборчик тоже в печку ушел, теперь до сеней добрались. Дальше впору крышу разбирать да с этими дровишками к Тураниным на постой: им ведь тоже топить нечем».

Будут саманные стены огораживать до лучших времен печку, застывшую под открытым небом, но даже жилья своего, недавно так славно устроенного, не жаль Наследихе, такое зло на «богом проклятого атамана» разбирает ее.

«Спихнули царя. Советскую власть поставили. Казалось, чего бы лучше. Ан опять князек нашелся, какую-то свою линию повел, от которой всем одно мученье! Зима-то еще впереди. Морозы-то – рождественский да крещенский – ой как прижмут!»

О еде Наследиха старалась не думать…

– Чего, маманя, нос повесила? – неожиданно весело спросил Митя. – Убежали наши из дутовского застенка. Все враз убежали. Надо же так сообразить!

– Да уж сообразили! – Наследиха слабо улыбнулась, радуясь оживленности сына. – Зина Заварухина прибегала, плачет и смеется: убежал вместе со всеми из кутузки ее Илья, а домой не показался. Как ей, бедолаге, не плакать: померла в одночасье свекровь в деревне, и свекор следом глядит – на мякине ведь жили. Вернули Зине Каську и Зойку, а куда она с ними, малыми? Было бы тепло в землянке, закрыла бы да на поденку. А сейчас не оставишь и под крышей – замерзнут, ровно воробьи.

– Пускай переберутся к нам, – сказал дед Арефий. – Чего ей там маяться, плакаться на отшибе? Как-нибудь перегодим вместе тяжелую полосу.

Озябший, но сияющий Ефим, едва переступив порог, тоже заговорил о побеге:

– Взяли они свеклу, воткнули в нее гильзу пустую винтовочную, чтобы на бомбу походила. После завернули ее в портянку, надзирателям показали да под дверь подложили. Те и просидели тихохонько в чулане, покуда наши утекали. – Не снимая шапки и стеганки, Ефим подошел к жене, подал десять рублей. – Это Левашов просил тебе передать.

– Откуда он взял? У него своя семья голодает.

– Рабочие из Самары послали. Собрали по грошику – и нам. На всю-то нашу братву тысяч двадцать пять стачечный комитет получил. Другие города тоже обещали помощь.

Дед Арефий подержал в руках десятку, полюбовался:

– Дорогие денежки. Главное дело – со-ли-дар-ность, – торжественно произнес он. – Беги, Дуняша, к булочнику, а я – самоварчик в честь победы…

Пашка, пригревшийся, как котенок, под боком у Мити, выглянул, вялый спросонья, из-под лоскутного одеяла.

– В честь какой победы, дедуня?

– Побег из тюрьмы. Эта победа на всю Расею прогремит!

40

В маленькой комнатушке сцепщика вагонов Петрова было темновато – окошко выходило в стену сарая, – и Лиза забилась в самый угол, чтобы не мешать парикмахеру гримировать Александра и Цвиллинга.

Весело блестя серыми глазами, совсем светлыми на затертом сажей лице, в парике, с наклеенными усами и бородой, Цвиллинг повернулся к Лизе, хлопнул большими поношенными рукавицами:

– Ну, хорош маскарад?

– Здесь-то ладно, а как на паровозе?

Коростелев, еще подкрашивая усы и брови перед осколком зеркала, спросил:

– Ты думаешь, мы не умеем с лопатой обращаться? Настоящие то кочегары поедут в вагоне. А шеф у нас, вот он. Покажет, что надо.

Александр признательно взглянул на машиниста – хозяина дома – и замер: совсем близко послышался топот лошадей, громкие голоса.

У Лизы оледенели плечи и легкая тошнота подступила к горлу.

«Опять попались!» – мелькнула отчаянная мысль.

Заскрипела калитка, тяжелые шаги нескольких человек забухали по двору, по ступеням крылечка. Открылась дверь. Однако в дом никто не вошел…

Машинист прислушивался к разговору, побледнев и предостерегающе вскинув руку, хотя в комнате и так все затаились.

Снова шаги, стукнула калитка, и затопали кони.

– Адрес свояка спрашивали казаки у жены, – успокоил опасных гостей машинист, сам еще не опомнясь от потрясения. – Похоже, бывший жандарм Хлуденев с ними. Я с этим подлецом лажу для видимости: вожу его иной раз в трактир. – Машинист нахмурился: дошло наконец и другое: – Заграбастают они свояка, не иначе!..

* * *

В эти дни в Бузулуке открылся III съезд рабочих Ташкентской железной дороги. Председательствовал на нем Кобозев. Он приветствовал делегатов от имени Совнаркома и сразу предложил забрать управление железной дороги в свои руки.

– Вы помните, нынче летом на первом нашем съезде в Оренбурге меньшевики и эсеры провалили этот вопрос? – говорил он, окидывая взглядом красивый, но давно не отапливаемый зал, где в синеватой холодной дымке сидели железнодорожники в полушубках и ватниках, держа на коленях шапки. – Только в августе, когда в Ташкенте начались волнения рабочих и из Петрограда был направлен туда карательный отряд генерала Коровниченко, стало понятно, кому и для чего понадобилось отстранить большевиков от руководства и почему нас всячески чернили. Теперь, при атамане Дутове, положение еще более осложнилось. Пробка, созданная им в Оренбурге, не дает возможности связаться с Ташкентом. Предательство чиновников управления дороги парализует наши действия здесь, на северном участке…

Стояло на повестке дня съезда и сообщение Германа о поездке в Петроград к Ленину. Уже порасспросив машинистов о встречах в Смольном, Кобозев предоставил им слово вне очереди и сам снова с интересом стал слушать.

– Поначалу мы чего-то оробели, а потом не хотелось уходить из его кабинета. Но, понятно, утруждать разговорами не стали: дел-то у Владимира Ильича – мильон! Доложили о самом главном: насчет забастовки, об оружии тоже, – с подчеркнуто суровым видом рассказывал Герман, хотя хрипотца в голосе от волнения мешала ему и он сердито покашливал в кулак. – Великого ума человек наш Ленин: решает все твердо, быстро и ответа требует такого же. Побывали мы с его запиской в штабе у Подвойского, и уже на другой день Свердлов сообщил нам ответ.

В совершенной тишине Герман развернул листок бумаги, исподлобья посмотрел на делегатов и прочитал:

– «Завтра идет первый эшелон в составе балтийских матросов и семнадцатого стрелкового полка…» Командование поручили мичману Павлову Сергею Дмитриевичу. Он организовывал летом и осенью отряды Красной гвардии на крупнейших заводах Петрограда. По национальности чуваш и хоть молодой, всего двадцать лет ему, но это он вел матросов на штурм Зимнего дворца, – пояснил Герман и снова уткнулся в бумагу: – «Моряков отобрали с линкоров „Андрей Первозванный“, „Петропавловск“ и других кораблей». Сюда же вошли матросы, принимавшие под командой Павлова участие в освобождении Гатчины и ликвидации ставки генерала Духонина. Отряд называется «Первый Северный летучий отряд». Комиссаром в нем Щекин, а начальником штаба Михаил Павлов, брат Сергея Дмитриевича, – опять пояснил Герман. – Маршрут у них: Вологда – Вятка – Екатеринбург – Челябинск, а потом Оренбург.

– Долго придется ждать, покуда они до нас доберутся! – крикнул один из делегатов, когда затих гром аплодисментов. – Нам ведь отсюда на Дутова наступать надобно.

– И отсюда и из Челябинска, – поправил Кобозев. – Председателю Челябинского ревкома Блюхеру тоже нелегко: Дутов стремится во что бы то ни стало взять город. Троицк и Оренбург у него в руках, и он хочет, захватив Челябинск, ударить на Бузулук, чтобы потом объединиться с южным казачеством и вместе с Калединым и Корниловым двинуться на Москву. Надо обязательно раздробить силы Дутова, и тут Павлов со своим отрядом окажет нам неоценимую поддержку. Покуда они с Блюхером будут нажимать с востока, мы насядем на Оренбург с северо-запада. Из Петрограда даны указания Сызрани и Самаре поддержать нас, но сил там, к сожалению, маловато.

Кобозев радовался помощи, которую получали из Петрограда бузулучане и оренбуржцы, но заметно нервничал.

– Ты учти: когда начнете наступление, я тоже с вами отправлюсь! – мягко по тону, но решительно заявила ему дома Алевтина Ивановна, держа на руках грудного ребенка.

– А дети? – не принимая всерьез намерений жены, спросил Петр Алексеевич, с улыбкой глядя на младшего сына.

– Возьмем их с собой. Петя будет храбрее всех: он ведь ничего не понимает. Наташе и Коле покажется даже интересно. А старшеньких я подготовлю. Вы двинетесь на Оренбург бронепоездами… Я там себе уголок оборудую: матрасами загорожу детей. Если погибнем, так вместе, а если тебя ранят, я не допущу, чтобы ты умер от плохого ухода.

– Это невероятное легкомыслие! – возмутился Кобозев, с трудом дослушав жену.

– Мы договорились везде быть вместе, – возразила она. – Все равно живем на путях, в вагоне, а разве в этом нет риска? Ну как сюда прорвутся дутовцы?..

– Мы их не допустим в Бузулук. А детей брать на боевые позиции нельзя. Они не должны слушать пулеметную стрельбу и грохот пушек, видеть смерть на каждом шагу!

Однако переубедить Алевтину Ивановну Кобозев не смог и очень расстроился; представляя себя полководцем, окруженным горшочками и пеленками, досадовал и смущался. Какова будет его репутация главнокомандующего?! К тому же при всей своей кипучей энергии он не имел никакого опыта в военном деле.

На следующем, утреннем заседании, когда его утверждали начальником Ташкентской железной дороги, Кобозев был еще более озабочен, но вдруг веселый шум в зале привлек его внимание. Двое рабочих – наметанным взглядом он угадал в них паровозных кочегаров – шли к президиуму по центральному проходу меж кресел, улыбаясь и раскланиваясь направо и налево. Один из них на ходу стал отдирать усы, бороду, снял парик.

– Артисты, что ли?.. – спросил кто-то в президиуме, но делегаты в зале уже повскакали с мест, взлетали вверх шапки, раздавались возгласы: – Александр Коростелев!.. Цвиллинг!..

Кобозев тоже вскочил им навстречу.

– Освободили? Значит, побоялся атаман рабочих? – спрашивал он, обнимая товарищей.

– Такой, как Дутов, не образумится. Сами сбежали. Сразу все – тридцать два человека.

Прибывших усадили на почетные места. Они приветствовали съезд, рассказали о побеге, вызвав смех и взрывы аплодисментов. Особенно смеялись делегаты, когда Цвиллинг изобразил эпизод с «бомбой»-свеклой.

Коростелев с интересом разглядывал зал, где недавно проходили заседания земской управы: в креслах для господ гласных сидели машинисты, стрелочники, рабочие депо; были здесь и знакомые Александру делегаты-оренбуржцы.

«Какое счастье, что мы опять на свободе, среди своих! Это наша победа над атаманом, – думал Александр Коростелев. – Как смело держались девчата! Да, никто не струсил, и надзиратель Евдокимов оказался настоящим героем».

Делегаты проголосовали за Петра Алексеевича подавляющим большинством, внеся поправку, что он будет называться не начальником, а комиссаром дороги. Съезд принял резолюцию, в которой, приветствуя власть Совнаркома, постановил: вопросы разрешать, стоя на платформе «Вся власть Советам!», организовать Красную гвардию, забастовку в Оренбурге продолжать до полной победы над дутовцами.

– Теперь это не протест против ареста товарищей, а прямая борьба с контрреволюцией, – сказал в своем выступлении Александр Коростелев.

В вагоне, где жили Кобозевы, народу набралось порядочно, а дверь в тамбур то и дело продолжала открываться. И вдруг на пороге появился Алибий Джангильдин.

– Ура батыру Тургая! – закричал Цвиллинг, но вспомнил, что дети уже спят, и скомандовал: – Отставить!

– Они у нас привыкли к шуму, – сказала Алевтина Ивановна, поняв причину его замешательства.

– Услышал о вас на вокзале, едва ступил на перрон, – говорил Джангильдин, обнимая Самуила и Коростелева. – Крепкий удар нанесли вы атаману своим побегом. Удивительно, как его не хватил кондрашка от злости. А я обосновался пока в Бузулуке, но все время в разъездах по башкирским и татарским селам.

– Поезжай в Уфу и Стерлитамак, чтобы создать еще один отряд из башкир, – предложил Кобозев, расспросив Джангильдина о его поездке.

Алибий задумался. Бровастый и большеглазый, с коротко подстриженными густыми усами, он смахивал теперь на рабочего из депо, и только смуглость прокаленного солнцем лица да морщины от привычки прищуриваться, вглядываясь в степные дали, выдавали в нем бывшего чабана.

– Надо бы мне наведаться в Тургай.

– Да ведь задача-то у нас одна, и здесь ты сейчас нужнее, – настаивал Кобозев. – Поднимешь башкир, тогда двинешься в Тургай.

Джангильдин сам учитывал всю сложность и трудность обстановки, поэтому не заставил долго себя уговаривать.

– Раз нужно – отправлюсь в Уфу. Владимир Ильич тоже решал бы вопрос, учитывая местные условия.

– Хватит о делах! Давайте ужинать, – позвала к столу Алевтина Ивановна.

Кобозев взял Цвиллинга под руку, кивнул на жену:

– Рассуди нас с ней, пожалуйста. Она хочет со всей детворой сопровождать меня при наступлении на Дутова. Где это видано?

– Петр Алексеевич, мы ведь договорились!

– Ничего мы не договорились. Я категорически против.

– Это вдвойне опасно для детей: они могут заболеть от одного испуга. И свяжете вы Петра Алексеевича по рукам и ногам, – с обычной прямолинейностью вмешался Коростелев.

Алевтина Ивановна улыбнулась, снисходительно и тепло глядя на мужчин, как смотрела иногда на упрямившихся малышей. Сами, дескать, не военные люди, а ее урезонивают. Да разве может она оставить Петра в минуту опасности?

И то, что она не возражала, а только улыбалась, убежденная в своей правоте, явно сожалея о нечуткости мужчин, заставило их умолкнуть. Все двинулись к столу, где стояли тарелки с нарезанным хлебом и солеными огурцами, а ординарец Кобозева принес из столовой полный таз вареной картошки в мундире и ведро хоть и жидковатых, но мясных щей.

– Значит, банкет в честь нашей первой общей победы и хорошо прошедшего съезда. Отлично! Хотя вина и водки не будет, – сказал Коростелев, уже оценив скромность кобозевского житья на колесах.

После ужина Цвиллинг заглянул во вторую половину вагона. Там, при тусклом свете фонаря, спали тепло укутанные малыши. Виднелись только светлые и темные их головенки.

«Вот дети революции, сны которых спугнуты грохотом перестрелок». Но они все-таки в семье, – подумал Цвиллинг, и ему до боли стало жаль своего сынишку и жену: постоянно в разлуке!

В кармане его солдатской гимнастерки лежало неоконченное письмо: «Леля, мальчик мой славный! Как часто я зову тебя во сне! Протягиваю к тебе руки: приди! Нежной теплой щечкой прижмись к моему лицу, а я буду целовать крохотные твои пальчики и рассказывать твои любимые сказки. Нет, не нужно старых сказок. Они такие скучные, и ты все их знаешь. Я расскажу тебе новую сказку…»

– Нравятся они вам? – Алевтина Ивановна, шевельнув занавеской, встала рядом, цветущая, стройная, само олицетворение женственности и материнства.

«Такие матери, не ожидая приказа, посылали и посылают детей служить родине», – подумал Цвиллинг и тихо сказал:

– Очень нравятся. Я смотрел на них и думал о своем сыне. Ему четыре года. Он маленький, хрупкий и не по летам развитый. Видимо, сказывается то, что мы с женой заняты нелегкой партийной работой и он редко видит нас. Такой малыш, а понимает, что нам трудно живется, и при встречах трогательно хлопочет – заботится о матери и обо мне.

– Видите: вы тоже его втянули в наше святое дело! Разве это не похоже на то, что вы идете в бой, закрывая собой ребенка, который всюду следует за вами? Вы обрекли его на борьбу со злом с первого дня рождения. Попробуйте сказать «нет»!

– Я никогда не говорю неправды.

– Значит, вы согласны со мной?

– Согласие не исключает тревогу и желание предостеречь вас от ненужного риска.

– Может быть, я плохая мать, но я верю в будущее и ради него ничего не оставляю в залог.

Цвиллинг промолчал, чувствуя бесполезность спора: тут было нечто недоступное ни логике, ни эмоциям убеждения.

Окна вагона, приспособленного для постоянного жилья, были затянуты бело-синим искрящимся льдом, пронизанным светом близкого вокзального фонаря. Искры на морозном затейливого рисунка витраже навевали удивительные сказки, но сильнее всякой фантазии была для Цвиллинга окружающая действительность: и этот дом-вагон рядом с боевым штабом на колесах, и кочевая семья, и весь необыкновенный семнадцатый год, засверкавший в небе истории звездой первой величины.

А рядом буднично гудели, шипели, постукивали колесами паровозы, напоминая о ближайших задачах трудной и жестокой борьбы.

41

Справили свадьбу Харитины с Николаем Ведякиным. Шумная и богатая была свадьба. Зятя, полюбившегося Григорию Прохоровичу казачьей ухватистостью, сноровкой и рвением послужить войску, Шеломинцевы приняли к себе в дом.

– Все бегал вроде парнишка и вдруг открылся стоящим человеком. По мысли он мне ближе родных сыновей, – сказал старый казак жене, перед которой иногда по-своему изливал душу. – Мишка у нас хозяйственный, но в башке у него не разбери-поймешь. Ему каку-то отдельну республику нужно. Не большевиков, не царя, а конституцию. А что такое конституция? Она вроде и при царе была. Писали же чего-то в газетах… Однако ежели разобраться – баловство никчемно. У Нестора вовсе в голове пустота. Этому одна конституция нужна – с Ефросиньей обниматься. О казачьем войске, о круге у него заботы нету. А вот Николай совсем другой коленкор!

Григорий Прохорович прислушался к злобному посвисту ветра, к сухому шороху снега, будто лопатой его кидали в стекла окон.

– Само дело пить да опохмеляться: никуда ходу нет. Принеси-ка, мать, арбузиков соленых да рассольцу захвати.

Поглядел вслед жене: широкая, точно дверь, спина, с неохватных бедер струятся сборки тяжелой юбки. Кривя губы, посетовал про себя:

«Вот ходит, как ломова лошадь, и молчит. Не располагат к душевности. Только на народе бойка. И Харитинка в нее: при мне тихоня, а шасть за порог – откуда что берется!»

А Харитинка уже тут как тут – легка на помине, курносенькая, белозубая, светлые, как у Нестора, волосы младенчески пушатся на висках, губы полураскрыты, нацелованные, аж припухли, и шею кутает, но у подбородка синяк – след поцелуя все равно виден. Ничего не скажешь, молодожены!

Есаул вспомнил свою женитьбу: как, заплаканный, в кровоподтеках, стоял под венцом, вздохнул натужно, не выдохнув застарелую обиду. Упершись локтями в кухонный стол, покрытый клейкой еще новенькой клеенкой, он вытянул ноги, обтянутые поверх шаровар толстыми шерстяными чулками, ссутулился и так исподлобья зыркнул на Харитину, что она, пробегая через кухню, замерла.

– Чего ты носишься, инда сквозняк от тебя?

– Николаше побриться… водички горячей…

– Ну, бери. Чего стала? Ведь ждет, поди!.. – А у самого глаза подобрели: «Славный будет казак. Уже в поход ладится. В праздник подтянут, по форме одет, в будний день на работу лют и молодайку свою крепко приголубливат… Ишь укуталась, мила дочь!» – Нестора кликни. Где он?

– С Фросей на базу. Скотину поят из колодца. К прорубям-то на протоке не подступиться: метет, аж деревьев и плетней не видно. Пробился через сугробы кормельщик за хлебом, сказывал: если ишо дня три пробуранит эдак, то корма скоту в кардах не хватит.

– Сам знаю. Ужо утихнет буран – поедете на быках по сено. Иди к Николаю-то да Нестора позови.

Принесенный Домной Лукьяновной арбуз, холодный, приятно освежающий солоноватой сладостью, Шеломинцев ел жадно, вычерпывая деревянной ложкой красную мякоть. Крепко вытерев губы и усы скомканным полотенцем, он уже ласковее уставился на вошедшего Нестора, краснолицего от морозного ветра. Его послушно-почтительное выражение тронуло отцовское сердце. Нет, хорош сын! И собой пригожий, и джигит лихой. Войдет в разум – будет войсковому атаману опорой.

– Садись! Чай, запарился, таская бадью?

– Колодец вычерпали до дна. Пока наберется вода, мешками с сеном накрыли сруб, чтобы не застыла.

– Небось не застынет. Меня другое заботит: не вижу я что-то твоих сборов на войскову службу. Михайло уже уехал. Николай коня подковал, вечор всю казачью справу из сундука с Харитиной вынимали, просмотрели. Тоже, поди, неохота от молодой женушки в поход идти.

– На кого идти-то, папаня? – зачужавшим голосом спросил Нестор, отводя глаза в сторону.

– На кого следует. Когда трубач сбор протрубил, ты разве на плацу не был?

– Был.

– Речь станичного атамана слушал?

– Слушал.

– Бумагу-приказ по войску – при тебе читали?

– При мне.

– Так какого же черта!.. – Узловатый кулак папани грохнул по столу так, что слетели на пол мокрые арбузные корки. – Чего ты из себя строишь? Мне ли тебя агитировать? «На кого идти»! Будто не знаешь, с кем мы сегодня в разладе?

– Так неужели мы взаправду начнем воевать со своими, русскими?

– С какого боку они тебе свои? Да, по мне, они хуже всяких немцев, коли мать-Россию им продали! Я этих русских большевиков, как шашлык, на пику буду нанизывать да воронам кидать. А ты – мой сын, казак прирожденный, от меня отставать не должон. Не мы их, так они нас, казаков, с лица земли сотрут.

– Какой же им расчет уничтожать нас?

– Самый простой… Разве ты забыл, как Ефросиньины родственники тебя из своей землянки выбросили? Думать, я ничего не знаю, слепой промеж вас хожу? Да за одно подобно обращенье морду им надо бить. А ведь они ишо метят повыкидать нас из собственных казачьих куреней. За это их надо убивать, как бандитов. Теперь разъело им губу: захотели власть над страной забрать, казачье войско начисто ликвидировать. Тут уж один разговор – настоящая война не на живот, а на смерть. Все! Кончена моя лекция. И чтоб ты через день-два, только буран малость утихнет, был готов к походу, ровно штык навостренный. Иди, не зли меня боле, а то созову стариков на круг, и по законам военной поры вложим тебе розгами – ни сесть, ни встать не сможешь. Тогда Ефросинья твоя на тебя и глядеть не захочет. Они, бабы, до мужского позора чутки, стервы!

– Всех подряд так не обработаете! И не позорно ли будет казачьему войску воевать с поротым задом?

– Искони пороли, а войско казачье на весь мир славилось. Не зря в нашем третьем отделе под Троицком и под Челябой прозываются станицы и поселки то Лейпцигом, то Парижем: из походов названия вывезены. Подряд пороть не придется: казаки воинску честь соблюдают твердо. У нас на целу станицу один Антошка Караульников полоумный был, да вот ты ишо объявился… Пшел вон!

Нестор встал, побагровев, в глазах огонь злобы и непокорства, толчком открыл дверь в сени, следом потек запах винного перегара и горьковато-душный жарок печи, натопленной кизяком.

42

Отмахнувшись от участливого любопытства Харитины, Нестор выскочил на высокое крыльцо и с минуту, придерживаясь за резную дубовую балясину, обдаваемый снежными вихрями, жадно дышал – глотал студеный воздух.

Крыша амбара и копны сена над базами, где в тесноте стояла скотина, еле виднелись в крутящейся белой замяти – мело отовсюду. Вот оно, родное гнездо Нестора, которое он обязан по долгу родства и круговой общинной поруки защищать до последней капли крови… Опухшее с похмелья лицо разгневанного отца, тяжелые его угрозы отталкивали от признания такого долга. Но в то же время ясно представлялась возможность жестокого наказания за отступничество.

Только ли чувство к Фросе было причиной того, что Нестору не хотелось воевать с русскими рабочими? Нет, видно, не пропали даром разговоры с Антошкой Караульниковым. Почему его называют полоумным? Не примечал этого Нестор. Толково всегда рассуждал Антошка: одно дело усмирение при мятежах (хотя карательные экспедиции тоже позор), а тут, воюя с рабочими-большевиками, придется применять оружие и против старых и малых – на войне как на войне!.. Надо будет обстреливать свои, русские, города, свои села. А большевики начнут палить по казачьим гнездам?..

Нестор вообразил, как на этом дворе разорвутся снаряды, загорятся постройки и в клубах дыма будут биться кони, отчаянно упираясь перед распахнутыми воротами. Кони и коровы сгорят, но с места не сойдут, их можно вывести, только завязав им глаза. Но кто сделает это, если мать, Харитина и Фрося будут метаться под обстрелом в поисках убежища для себя?

– Да зачем нам такая булга кровавая?!

Нестор развел руками, будто взлететь хотел, сбежал по заметенным снегом ступеням крыльца и бросился к летней кухне.

У низко прорезанного окна, с нетерпением ожидая мужа, стояла Фрося. Нервно кутая плечи шалью, она тревожно-вопросительно и оттого, казалось, отчужденно посмотрела на него. Однако освещенное снизу скудным светом уходившего хмурого дня, необычайно бледное лицо ее с бровями, чуть приподнятыми туго затянутым чепчиком волосника, выражало столько любви и нежности, что у Нестора сразу отлегло от сердца. Он порывисто обнял ее, отчего широкие юбки на ней крутанулись колоколом, и, не выпуская из рук, присел на скамью.

– Снегу-то сколько! – Фрося стряхнула тающие снежинки с мягких волос мужа, провела ладонями по его щекам.

Он взглянул снизу, на ресницах его блеснула влага…

– Ты… Плачешь?

Нестор спрятал лицо в сборках ее кофточки, ощутив нежную теплоту строго упрятанных маленьких грудей, и голос его прозвучал глухо:

– Ты сама говоришь: снег… Вот и тает.

Она отстранилась, настойчиво приподняла его голову.

– Что он тебе сказал?

Нестор недобро усмехнулся, судорожно кривя губы:

– Обещал выпороть на круге, если стану уклоняться от мобилизации.

– Значит, решили в самом деле воевать?

– Выходит, так.

На минуту в кухне водворилось молчание, только буран бешено возился на крыше, свистел в трубе, выбрасывая искры и пепел из подтопка. Фрося полюбила уже бескрайний простор вокруг станицы, затянутый сейчас белесой мглой метели, расстилавшей в степи белые свои полотна, хлещущие по сугробам. Пусть бы дуло, мело так, чтобы до самой весны стояла между небом и землей эта обжигающая морозом завеса, отгородившая станицы от Оренбурга, где сидел атаман Дутов, готовый ради богачей столкнуть в смертельной схватке казаков и рабочих.

«Пусть бы он остался один и сбежал от страха на край света, – словно жаркое заклинание произнесла мысленно Фрося. – Без него при Советской власти городские буржуи и богатеи станичники вели бы себя смирно. Без него народ жил бы спокойно. Ведь большевики, о которых с такой злобой говорят здешние бородачи, не только за рабочих стоят да за крестьян, они и трудящихся казаков уважают.

Чего им теперь делить, простым казакам и рабочим? Землю? А зачем земля дедушке или отцу и Мите? Да тому же Харитону? Ведь они ни пахать, ни сеять не умеют и никогда заниматься этим не станут. Но если они начнут воевать с атаманом и его войском, то будут стрелять в Нестора, а Нестор помчится на них, выхватив шашку – не пойдет против рабочих, свои же пороть станут».

– Давай убежим отсюда! – шепнула Фрося, боязливо оглядываясь на дверь, в которую, как голодный бродяга, охая и завывая, ломился буран.

– Куда же мы убежим? – Нестор грустно улыбнулся. – Что делать-то будем?

– На Каспий подадимся, к рыбакам, либо в степи к киргизам. Киргизы, они добрые. Ты будешь коней пасти, я – кобылиц доить, кумыс делать. Ваших коров с телятами тяжельше доить, да и страшней они, когда рога уставляют.

То, что она сказала: «ваших коров», – больно укололо Нестора: он так хотел, чтобы она чувствовала себя дома в его родной станице. Хотел… Но теперь понял: чужой и он на своем подворье. Что, если в самом деле силком поведут, словно вора пойманного, да при всем честном народе оскорбят, опозорят?..

– Ну чего же ты молчишь, о чем думаешь?

43

Он ничего не успел ответить, как вбежали, смеясь и отряхиваясь, Харитина и Николай в новенькой казачьей форме с ярко-голубыми лампасами и погонами.

По вечерам Харитина накручивала на бумажки отпущенный «висок» мужа, смачивая густые глянцево-черные волосы сахарной водой, чтобы лучше держались завитки, и, когда Николай надевал форменную фуражку, любовалась лихим видом своего казака. Влюбленные молодожены были так беззаботны с виду, словно и не предстояла им скорая тяжелая разлука, будто не на войну, а на учения в летние бараки протрубили сбор. Обмениваясь шутками и поцелуями, они рассматривали новенькую шашку, забавляясь ею, как игрушкой. Харитина, следуя обольстительному примеру Нестора, готова была день-деньской висеть на шее у своего Николаши, и даже Аглаида, уже проводившая мужа, не попрекала ее за нескромность.