Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)
Казачий разъезд промчался по Николаевской к вокзалу. Стволы карабинов поблескивали за плечами, шашки вздрагивали, готовно прилегая сбоку. Цвиллинг посмотрел вслед казакам, но лицо его приняло то мягкое выражение, с каким он вспоминал о жене и сынишке.
– Может быть, ты и прав, отдаваясь целиком только делу революции, – сказал он негромко, приспосабливаясь к широким шагам Коростелева. – Но все-таки хорошо, когда есть уголок в сердце, где живут самые добрые чувства.
– Казачьи разъезды и караулы уже начали занимать главные здания города, – нарочито сухо напомнил Александр. – Правда, Дутов после первого объяснения на исполкоме Совета распорядился, чтобы казаки не претендовали на подчинение им армейской пехоты. Исполком, конечно, считает вопрос исчерпанным, но пехоты-то Оренбургского гарнизона уже нет – ликвидирована. А делегаты казаков заявили, что всю военную власть, переданную Дутову губкомиссаром Архангельским, они используют для подавления неугодных им группировок.
– Я не закрываю глаза на сложность обстановки, – возразил Цвиллинг. – Но Барановский и Семенов-Булкин напрасно рассчитывают, что, высказываясь против передачи власти казакам, они снимут с себя ответственность, передав ее Дутову через Архангельского.
– Вряд ли они беспокоятся сейчас об этом, – не согласился Коростелев. – Ведь в новую, так называемую «революционную власть» вошли не только казаки и губкомиссар – эсер Архангельский, лебезящий перед Дутовым, но и представители местных Советов всех партий, кроме большевиков. Город фактически уже на военном положении. Нет, хорошо, что ты едешь в Петроград… Найди сразу Кобозева и все расскажи ему. Может, вместе приедете с Петром Алексеевичем. Ну, лады… Ждем. Доберешься один до вокзала?
– А чего? – Цвиллинг с виду беззаботно тряхнул своим чемоданчиком. – Можно сказать, налегке…
Они посмотрели друг другу в глаза и крепко обнялись.
15
Здание городской думы с высокими колоннами и широким подъездом красовалось на бывшей Центральной площади, где разбиты два садика: Александровский и… Собачий, разделенные Неплюевской улицей, напротив, за голыми деревьями, высились здания реального училища и городской театр, перестроенный из манежа, слева стояли казармы, еще левее гостиный двор. Место было людное.
В группе депутатов, уже собравшихся в просторном вестибюле думы, громко разглагольствовал плотный, подкрашенный брюнет с седой, нарочно оставленной прядью:
– Мы своей резолюцией отказали в доверии и поддержке образовавшейся в Петрограде самочинной власти.
– Казаки тоже голосовали?
– Само собой разумеется. Второй резолюцией мы поддержали наш революционный комитет – ему и вручена вся власть в Оренбурге и окрестностях. В Петрограде тоже организован Комитет спасения родины и революции – он принимает меры к восстановлению деятельности правительства. Версия об аресте Керенского – выдумка большевиков.
– Внимание! – предупредил один из слушателей, заметив Александра Коростелева, Джангильдина, Кичигина и Краснощекова – большевика из Орска, которые быстро прошли по вестибюлю и поднялись на галерею, где находились места для гостей.
Только что получено известие о большевистском перевороте в Петрограде, о низложении Временного правительства, и страсти сразу накалились до предела.
В сдержанном гомоне голосов на галерее выделялись отдельные, с нажимом произнесенные фразы:
– Помилуйте, князь Николай Николаевич – герой Кавказского фронта…
– На бирже дела аховые…
И самоуверенный баритон какого-то «политика»:
– Образовано новое министерство: председатель – министр Ленин, министр иностранных дел – Троцкий, министр внутренних дел – Луначарский. Но им предъявлено категорическое требование: немедленно остановить гражданскую войну и образовать революционную власть с участием всех партий.
– Какая чушь! – возмутился Александр Коростелев. – Упрекают большевиков в том, что они вызывают гражданскую войну, а сами дают полную волю вождям казачества для кровавых расправ с народом.
– Но теперь, кажуть, объявилась нова политическа власть – Комитет спасения, – с лукавой усмешкой сказал Краснощеков. – Вывеска атаману подходяща.
Небольшой, но высокий зал думы был переполнен. Галерея ломилась от нахлынувшей публики, желавшей послушать прения. Все хозяйственные дела, обсуждавшиеся здесь в течение нескольких месяцев почти ежедневно, были отодвинуты на задний план жгучим вопросом об отношении думы к большевикам.
Председатель – бойкий журналист Корчагин произнес скорбную речь:
– Нашу родину постигло несчастье: в Петрограде большевики захватили власть, и всюду воцарилась анархия. На улицах городов стрельба. Теперь уже имеются точные сведения об аресте Временного правительства. Для нашей страны бьет двенадцатый час. Но родина принимает вызов, и авантюра Ленина будет ликвидирована.
– Мы выслушаем все их наскоки, а ответим на них в своем «Пролетарии», – сказал Александр Коростелев товарищам.
Слово было предоставлено губернскому комиссару, эсеру Архангельскому. Он заговорил с трагическим пафосом:
– В тот момент, когда Временное правительство на пороге Учредительного собрания решало наболевший вопрос о земле, большевики вознамерились захватить власть в стране.
– И захватили!.. – дерзкий голос с галерки (похоже, Харитона Наследова).
Зал колыхнулся, насторожился. Архангельский, будто не обратив внимания на выкрик, но сразу забыв о риторике, продолжал уже в ином стиле – вот-вот сорвется на брань.
– Самара, Уфа, Москва, Петроград заняты большевиками… Фронт и общество требуют восстановить Временное правительство. Полумеры не помогут. Мы долго колебались, но выбора нет. В Оренбурге введено военное положение, и вся полнота власти передана атаману казачьего войска. Войсковой атаман Дутов категорически заявил, что здесь захват власти большевиками не будет иметь места.
– Это мы еще посмотрим! – уже в несколько голосов дружно ответили с галерки.
Городской голова Барановский объявил, что он пригласил на заседание Дутова, и попросил предоставить ему слово.
– Какие трогательные альянсы! – сказала Мария Стрельникова. – Об этом стоит написать мемуары, чтобы лет через полсотни, когда исчезнут предательство и лицемерие, люди имели представление о том, какая шла борьба.
Дутов уже стоял на трибуне, окидывая собрание властным взглядом.
– Мне приходится выступать здесь при очень тяжелых условиях, – заговорил он негромко, явно не заботясь о том, чтобы его услышали на галерке. – Мое имя произносится на всех перекрестках, поэтому я хочу открыто сказать, к чему я иду. Я заявляю, что мы, казачество, всеми мерами будем поддерживать Временное правительство. Я имею одобрительные по этому вопросу телеграммы от всех казачьих войск. А Дон пошел еще дальше: он пригласил Керенского в Новочеркасск, где гарантирует Временному правительству полную безопасность. – Дутов смолк, проверяя произведенное его словами впечатление, и снова оглядел зал.
Речь его была вознаграждена бурными овациями.
Городской голова Барановский предложил оказать атаману Оренбургского казачьего войска полное доверие. Гласные думы единодушно проголосовали. В заключение дума заклеймила «преступную авантюру большевиков», «которая открывает свободную дорогу армии Вильгельма и пролагает пути для контрреволюции в стране».
Утверждая этот пункт, многие из гласных оглянулись на большевиков, но увидели такие откровенно насмешливые презрительные и даже грозные лица, что сразу присмирели, тем более что их защитника, атамана, в зале уже не было. Чем черт не шутит: вдруг эти отчаянные, во многом загадочные люди устроят в Оренбурге такой же переворот, как в Петрограде!
Живы еще были в памяти вспышки дореволюционных восстаний, которые сотрясали губернию, шатая императорский трон всея Руси. Баррикады девятьсот пятого года. Вон сколько одних главарей, а за ними целая армия рукастых, горластых, бесстрашных рабочих, которые всем недовольны. Что им стоит запросто сцапать смелого, но коротконогого атамана? Как тогда быть?
Большевики молчали.
За свое долготерпение и выдержку они были вознаграждены откровенным выступлением гласного господина Смыслова:
– Вводя военное положение, мы берем под контроль бессознательные массы, которые сейчас издерганы и, поддаваясь большевистским лозунгам, готовы на любые эксцессы. Таким образом, угрожая голодным и обездоленным, мы защищаем классы обеспеченные, – без обиняков заявил он.
– Не часто можно услышать от них столь откровенные слова, – сказал Кичигин. – Все болтали, и никто не брал на себя суровой ответственности, а теперь отношения определились.
– Завтра нас начнут вешать и расстреливать, если мы не примем нужные меры, – ответил Александр Коростелев.
16
Теперь город считался на военном положении, и всюду стояли казачьи караулы, всюду рыскали казачьи разъезды.
Александр Коростелев сам видел по пути домой, как были заняты казаками здания телеграфа, банка, вокзала, как выставлялась усиленная стража возле арсенала и депо.
Только что осенняя ночь сверкала щедро разбросанными в густой синеве крупными звездами, но небо опять заволоклось невидимо надвинувшейся завесой. Мерзлый снег, колкий, как просеянное сквозь тучи звездное стекло, зашуршал по крышам мятежного города, посыпался на слабо освещенные и совсем темные улицы, по которым скакали гонцы Дутова. Впервые жутковато показалось Александру Коростелеву шагать в одиночку на городскую окраину: стукнут прямо с седла, никто и не увидит.
«Атаман распоясался вовсю, но теперь, после вооруженного восстания в Петрограде, когда центральная власть действительно перешла в руки народа, этот белый волк нам не страшен. Второй Всероссийский съезд Советов сразу утвердил декреты о земле и мире. Вот самое могучее наше оружие против врагов революции. – Александр оттолкнулся от стола и с минуту сидел неподвижно, сосредоточенно глядя на стену, оклеенную чистенькими дешевыми обоями. – Нет, Дутов и его прихвостни даже не представляют, как мы их тряхнем. Только что организованные подпольно красногвардейские отряды уже большая сила. Никто не выбьет добытое оружие из наших рук. И очень хорошо, что у нас есть своя газета».
Взяв принесенный им оттиск «Пролетария», Александр, радуясь, вдохнул запах типографской краски. Статью «Их позор» написал для этого номера он сам и, просматривая ее, опять улыбнулся:
«Корреспонденты – рабочие, и я – еще и редактор газеты поневоле, – тоже стал писучим человеком». С тревожным чувством, будто ощущая на себе тысячи взыскательных взглядов, Коростелев прочитал вслух:
– «Когда у всех истинно революционных солдат и рабочих вырвался вздох облегчения при переходе власти в руки Советов, главари оренбургской партии социалистов-революционеров передали местную власть атаману Дутову. Свершилось неслыханное предательство. Вопреки воле солдат, рабочих, крестьян эти изменники венчали Дутова на военную диктатуру». «Нет, все верно! Именно так прямо и резко мы должны говорить на страницах нашей печати».
Александр подтянул к себе бумагу, обмакнул в чернильницу перо, крепко сжимая в сильных пальцах тонкую ученическую ручку…
Наскоро позавтракав, не успев даже поговорить с сестрой и матерью, он еще раз прочитал законченную перед рассветом новую статью и помчался в типографию.
Около знакомых дверей стоял взвод спешившихся вооруженных казаков. Они держались вольно, посмеиваясь и дымя цигарками, как будто ожидали кого-то.
«Обыск идет! – промелькнула у Коростелева обжигающая холодом мысль, и он еще ускорил шаги. – С либерализмом покончено. Диктатура казачьего вождя показывает свои волчьи зубы».
Усатый казак, вскинув на руку винтовку, преградил штыком дорогу Александру:
– Стой! Стой! Не велено никого пущать.
– Скажи, что пришел редактор газеты.
Казак посмотрел озадаченно и ушел. Ушел и пропал. Потом выглянул немолодой урядник, неприветливо оглядев редактора, нехотя буркнул:
– Ну, входитя, что ли!
Войдя в типографию и увидев рассыпанный набор газеты, Александр чуть не выронил из рук туго набитый портфель. Много раз волновался он, вынужденный молчком переносить обыски, когда жандармы, вломившись в квартиру, переворачивали в ней все вверх дном, но то были переживания отдельной личности, идущей наперекор течению, а тут произошел разгром газеты – детища целого коллектива рабочих, их надежды и гордости и, самое главное, их боевой трибуны.
На огромном столе для подготовки печатных форм темнели литеры рассыпанного набора, валялись смятые гранки, а на полу виднелись разорванные полосы и оттиски газеты со статьей «Их позор», затоптанные грязными сапогами погромщиков. Сильнее обычного ощущалась – так и лезла в горло – висевшая в спертом воздухе только что поднятая свинцовая пыль.
От этой ли пыли, от чувства ли бессильной ярости и острого сожаления у Александра Коростелева запершило в горле: сколько хлопот, беготни, переговоров с владельцами типографий, сколько трудовых денег, оторванных рабочими от своего семейного стола!..
– Кто устроил это безобразие? – с возмущением спросил он появившегося владельца типографии – типичного, заплывшего жирком буржуа, заметно обеспокоенного.
– Распоряжение свыше не может быть безобразием, – самоуверенно возразил вынырнувший из двери печатного цеха щеголеватый офицер. – Газета закрыта по приказу войскового атамана. А вас приказано задержать.
Не успел Коростелев собраться с мыслями, как у подъезда загудел автомобиль, и в наборный цех ввалилась группа казаков, возглавляемая адъютантом Дутова.
– Я должен доставить вас в войсковой штаб, – заявил тот, не без любопытства оглядев арестованного, который был известен дутовцам не как редактор газеты, а как один из главных большевистских бузотеров и председатель их городского комитета.
Для охраны в автомобиль вместе с ним село несколько казаков, кроме того, человек двадцать конников помчались следом.
«Почет-то какой! – со злой усмешкой подумал Александр. – Неужели они такие трусы – за одним человеком чуть не сотню стражников послали? Или боятся, чтобы рабочие не отбили меня?»
Первое, что он увидел, войдя в штаб атамана, – это свежеотпечатанный экземпляр запрещенного номера «Пролетария», лежавший на столе дежурного офицера.
«Успели-таки – тиснули для себя!» – Редактор посмотрел на газетный лист, точно на дорогого, безвременно погибшего друга.
Тут же у входа его обыскали, вывернув все карманы, булавку и то не удалось бы скрыть.
«Боитесь, чтобы я не прикончил вашего батьку, язви его в душу!» Хотя это пылкое пожелание не было высказано вслух, однако вид Коростелева, стоявшего с поднятыми руками среди обшаривавших его с ног до головы казаков, не понравился адъютанту: обыск походил на какой-то мелкий грабеж, но пострадавший человек смотрел на обступивших его «воришек» не только с полным самообладанием, но и откровенным презрением.
Поэтому, когда в комнату вошел полковник, знакомый теперь всему Оренбургу, адъютант встал поближе к арестованному редактору, зорко следя за каждым его движеньем.
– По какому праву вы закрыли нашу газету? – спросил Коростелев, шагнув навстречу Дутову.
Тот властным жестом осадил адъютанта, ринувшегося было заслонить его, приказал:
– Пошлите за губкомиссаром Архангельским! Я распорядился закрыть вашу газету, потому что вы допустили в ней оскорбительные выпады по моему адресу, – с надменным видом пояснил он, обращаясь к Александру. – С Комитетом спасения родины и гласными городской думы вы тоже не церемонитесь. А вам давно бы пора прекратить свою преступную деятельность разобщения сил русского народа.
Он вскинул голову, и в широких глазах его вспыхнули настороженно-злые огоньки. Почему этот безоружный, беспомощно-одинокий сейчас человек на боится его? На что он надеется? Губы атамана плотно сжались, отвислые щеки подобрались. Отставив ногу, заложив по привычке большой палец стиснутой в кулак руки за ремень портупеи, он смотрел в упор на взятого им под стражу Коростелева и думал:
«Чего ты корчишь из себя вождя? В любую минуту я могу тебя уничтожить! И всю твою большевистскую шайку разгоню. Никто не помешает мне теперь осуществить мой суд, скорый и правый».
Александр понимал сложность и опасность положения, но видел перед собой только самоуверенного и недалекого господского холуя, хотя и не мог отказать ему в храбрости и деловой сметке.
«Говорит о русском народе и в то же время собирается выступать против всей революционной России! Ведь образованный – кадетский корпус в Оренбурге закончил, два училища: кавалерийское да инженерное, учебу в академии генерального штаба прошел по первому разряду, а норовит стену лбом прошибить! Зря стараетесь, ваше высокоблагородие! Не мешало бы вам окончить еще наши курсы по марксизму».
То, что атаман послал за Архангельским, еще раз показало, как он поднаторел в каверзных делах, как изворотлив в политике. Значит, несмотря на свою надменную осанку жестокого сатрапа, побаивается самочинной расправы с одним из вожаков оренбургских рабочих.
– Вы хотите казнить меня, а потом заявите, что Коростелева осудили свои революционеры, – с усмешкой сказал Александр. – Но рабочие не такие простаки, чтобы попасть на вашу удочку: этих революционеров, которые прислужничают вам, мы давно разоблачили.
Ставленник Временного правительства губернский комиссар эсер Архангельский не замедлил с прибытием и, усевшись за стол вместе с Дутовым, приказал арестованному, стоя перед ними, отвечать на вопросы. Но Коростелев сам потребовал от них ответа.
– Где ваша хваленая свобода печати? На каком основании вы натравили своих громил на типографию «Пролетария»?
– Ваша газета призывала к восстанию, – резким, не допускающим возражения тоном сказал Дутов.
– Да, призывала. Но вооруженное восстание в Петрограде уже произошло…
– Мы не хотим, чтобы подобное безобразие произошло и в Оренбурге.
– Это произойдет помимо вашего желания.
Дутову захотелось ударить дерзкого большевика, но он сдержался.
– Кто писал передовицу для последнего, запрещенного номера?
– Я. Разгромив типографию и взяв меня под арест, вы вызовете бурю гнева в рабочей среде: газета принадлежала рабочим.
– Мы ничего не будем иметь против вашей газеты и вас освободим, если вы выбросите лозунг «Да здравствует власть Советов!», – вкрадчиво заговорил Архангельский. – И поменьше о вооружении и диктатуре пролетариата.
– Это наши боевые лозунги. Выбросить их мы не можем. Вам пора знать, что в принципиальных вопросах большевики не торгуются.
– Посадим вас в тюрьму и будем судить со всей строгостью закона военного времени, – мрачно объявил Дутов и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.
– Какие вы мелкие людишки! – сказал Коростелев Архангельскому, сразу поблекшему без своего покровителя.
17
В казачьих станицах возвышение атамана Дутова было встречено одобрительно: это укрепляло значение войска в губернии, хотя объявленное военное положение в Оренбурге многих заставило насторожиться.
– Не-ет, язви тя! Покуда мир стоять будет, в чести и славе должно находиться казачество! – говорил, не попадая ногой через высокую подворотню, крепко подгулявший на радостях Тихон Захарович Караульников.
Спотыкался еще не дряхлый дед, но на ногах держался упорно, пиная препятствие, возникшее на пути, пока не приметил его из окна сам хозяин Григорий Прохорович Шеломинцев, только что приехавший из Оренбурга через Илецкую Защиту.
– Харитина! Духом лети, помоги гостю войти во двор. – Шеломинцев хотел сказать «в дом», да вовремя сообразил, что крутые ступеньки крыльца вовсе не осилить пьяному бородачу; надел папаху, шинель внакидку и сам вышел навстречу.
Харитина уже вынула подворотню, подвела старика к лавочке у летней кухни и, пряча озорной смешок, предлагала:
– Может, рассольцу огурешного принести али браги-кислушки?
Дед Караульников охотно присел, почуяв под собою твердую опору, приосанился, но от напитков, зряшных по его мнению, отказался.
– Это уж моему папане по состоянию их здоровья. А я ишо могу и самогону стаканчик за здравие нашего атамана…
Григорий Прохорович движением тяжелых бровей отослал Харитину и присел рядом с отцом своего однолетка, войскового старшины Караульникова, ускакавшего вчера в Оренбург с отрядом мобилизованных казаков нести службу при войсковом штабе.
Закурили. Помолчали. В припухших глазах старого воина мелькнули искры задора.
– Со старших, стало быть, возрастов начинают!
– Оно надежнее, – словно отрубил Шеломинцев. – Ежели взять спервоначалу фронтовиков либо таких сектантов, как ваш Антошка… Недоразумение может произойти. А войсковому атаману наивернейши люди нужны, духом крепкие, чтобы ни свата, ни брата не убоялись рубануть. Костяк войска должен быть прочный. Опять же лична охрана. Отмобилизуемся, всех приведем в православную веру.
Ища возможности потолковать по душам, узнать новости из первых уст, торкнулись в калитку соседа Ведякины – Демид да хромой Прохор, за ними справные хозяева – казаки Конобеев, Недорезов и Нечеухин, отцы сослуживцев Нестора. Зашел даже лавочник Одноглазов, хотя до сих пор сердился из-за своей Неонилы. От всех на сажень несло запахом спиртного, и Григорий Прохорович сразу вспомнил торопливо-сбивчивый рассказ жены о том, как отмечалось в станице боевое возрождение войска.
Лавочник Одноглазов в строй, конечно, не собирался, но сынов у него – целый взвод.
– Помер нынче мой старшой в лазарете, – сообщил он, морщась от сердечной боли. – Двое средних убиты на фронте. Но, коли потребуется, все положу на алтарь отечества, чтобы огнем и железом изничтожить красную заразу.
Казаки сняли на минуту папахи из уважения к утратам станичника, призадумались. Подставил осенней прохладе широколобую голову и Григорий Прохорович, произнося мысленно:
«Смерть, как жена, богом суждена».
– Ну рассказывай, Прохорыч, каков он, наш атаман, с виду? Как ведет себя?
– Вид имеет авантажный, выглядыват лет на сорок. Ежели что, так енеральски эполеты ему очень даже пристанут. Вел себя, как и подобает батьке-атаману: лишнего не говорил, не хвалился попусту.
– Значит, можно положиться на него? – желая увериться, Одноглазов сверлил взглядом станичного депутата, переминаясь с ноги на ногу.
– А то! Боевой казак. Трезвой жизни. Грамотой кого хочешь за пояс заткнет: кадетский корпус и академию генерального штаба закончил.
– Скажи ты! Академию!
– И в электрической технике дока, потому как любитель. Специально учился в инженерном. Все превзошел: хоть по части телефонов, хоть на телеграфном деле.
– Ишь ты! На все руки, стало быть.
– У хлеба с голоду не помрет, – оживленно заговорили станичники.
– С таким не пропадем: в любое дело вникает. – Шеломинцев самодовольно приосанился; проголосовав за Дутова, он будто породнился с ним и ревниво желал всеобщего признания его достоинств. – Пригляделись к человеку, промеж себя на круге обсудили. Видим – подходяща для войска фигура. Вот и… избрали.
– Ежели не потянет, через три года сместить можно, – сказал Недорезов, сухопарый, долговязый, сутулый, точно береза в хвойном лесу.
– Это раньше смещали, а теперь ему, атаману-то, всю полноту власти в губернии вручили, пожалуй, не подступишься, – возразил Демид Ведякин. – Теперь будем дрожать перед ним, как перед царем.
– Полно, станичники! Не для того мы его выбирали, чтобы заране порочить, – упрекнул Шеломинцев, с трудом подавив досаду. – Полноту власти ему эти перевертни – меньшевики да эсеры – вручили, потому что сами никуда не годятся. Да ишо большевики на них страху нагнали… Зато наш атаман бразды правленья будет держать твердо. Всех трепачей – в бараний рог.
– Благолепие снизошло на землю войска оренбургского! – сказал умиленно Одноглазов.
Большеголовый, широкоплечий, но узкий в бедрах, он походил на белую редьку, наряженную в папаху, курточку, отороченную мехом, и глубокие фетровые калоши; маленькие ручки с пухлыми пальцами казались в шутку приделанными к его коротконогому, клиновидному туловищу.
«Вот ведь нескладный какой! Зато сыны у него уродились на диво. Да кабы один или два, а то целый десяток. Не иначе, помощника он имел в мужском деле, – подумал Шеломинцев, поглядывая на богатого лавочника, светлые глазки которого блестели в узких прорезях над мясистыми щеками, как стальные лезвия. – Неонилка точно его работа: така же нескладна, а парни – сомнительно. Но загребать денежки мастак, этого не отымешь».
Дед Караульников стукнул кулаком по скамейке, хотел встать для пущей важности, но размякшие ноги оказались куда ненадежнее головы. Раскачиваясь корпусом, он только поерзал на месте и, вздохнув, легко покорился пьяно-горькой своей участи. «Сидеть лучше, чем стоять, а и свалишься – не страшная мука!»
– Видать, крепко хватил ты, Тихон Захарыч, за здоровье атамана, – сочувственно следя за его напрасными усилиями, сказал подстриженный по-кержацки Конобеев, с ярко-рыжей бородой, лежавшей на груди, словно банный веник.
– Мы тоже не отстали: косушку в кадушку, да ковшом хлебали. Три дня в лежку, – похвастался Нечеухин, самый седой из пришедших бородачей, поддразнивая старообрядца Конобеева, который не только вина, но и чашки воды в компании других станичников сроду не выпил. – Брага, когда сдобрена самогоном, особенно в ноги ударят, шибат и в голову. Да ведь зачем и пить, коли пьяну не быть?! Кто толку в выпивке не понимат, тот в рай не попадет.
– Это почему же? – поинтересовался молчун Прохор Ведякин.
– Потому, что апостол Петр проспиртованных казаков в свой караульный гарнизон берет. Когда богом проклятый сатана, испуская смрад серный, подходит к райской ограде, наши выпивалы единым духом спиртным опрокидывают его обратно в преисподню.
– Мудрено чего-то врешь! Грешны твои речи, – одернул Нечеухина дед Караульников, подозрительно щуря осоловелые глазки. – Борода-то седа, побоялся бы бога.
– Он, батюшка, давно уж рукой махнул на нас, окаянных. Иначе чего попам делать, кого отмаливать? Однако все прегрешения сами начисто скостим, коли с большевиками – чтобы их язвило! – разделамся. Вот я что хотел… – Нечеухин зыркнул взглядом по двору, оглянулся на притворенную калитку, под которую, торопясь воспользоваться лазейкой, убегали со двора куры. Петух, поджав ногу, задумчиво смотрел им вслед, пока не раздался за воротами раскатисто-веселый крик соседского забияки. Миг, и на ходу по-бойцовски распуская крылья, Петька помчался за своими ветреницами! – Порядок блюдет, хоть сроду своих мокрохвосток не обижат, – одобрительно бормотнул бородач и – к станичникам: – Посоветоваться надо бы… У тебя, Григорь Прохорыч, где молоды-то?
– В пойму уехали спозаранку на рубку талов.
– Я сынов тоже отправил. Да со всех дворов молодежь поехала: рвутся в леса, как на праздник. Вот без них нам и собраться бы на станичный круг да поговорить по душам. По молодежному, так сказать, вопросу.
– Это верно, – важно одобрил Шеломинцев. – Вопрос, связанный с фронтовиками, просится на повестку…
– И то! – оживился старик Караульников. – Бывалоча, чуть что – молодежь вперед. Только дадут команду: «Пики к бою!» али «Шашки вон!» – и понеслись… Крута была молодежь, вертка. А ноне казаки с фронту убегли да под бабий подол схоронились. Такой срамоты свет не видал, чтобы казаки от боя бегали.
– Правда твоя, Захарыч. Даже уральско войско крепкое старой верой осрамилось. – Конобеев покосился на хромого холостяка Прохора Ведякина и, хотя тот был уже немолод, приказал ему: – Иди-ка ты, парень, домой, неча тут слушать!
Прохор побагровел, неловко, но споро заковылял к воротам, а бородачи тесно сдвинулись возле скамейки и начали азартно шушукаться.
18
Антошка Караульников отправился рубить лес с целой ватажкой батраков. В пойме он, завзятый рыбак и охотник, чувствовал себя куда лучше, чем дома, и старшие могли быть спокойны: делянку Антон после вырубки сдаст в лучшем виде.
– Был бы ты добрым казаком и настоящим хозяином, кабы не валял дурака, – ворчал, выпроваживая его со двора, злой с похмелья дед Тихон Захарович.
Антон молчал, укладывая на телеге пилы и топоры, принимая от работников старую, прожженную у костров кошму, брезент на случай непогоды, мешки с караваями хлеба, салом, пшеном, крупной картошкой. В поле всегда брали с собой туеса и горшки в плетенках с жирным сладким каймаком, моченым терном и кислым молоком. Напоследок Антон сунул в другую телегу еще два мешка с бреднем и сетью.
– Рыбу ловить? – сердито спросил дед Тихон, услышав глухой стук грузил и шуршание балберок, но подумал о душистой, наваристой ушице и отмяк. – Судачков домой прихвати и, ежели карасей на озере зацепишь, выбери десяточка два запечь в сметане.
Фрося на своем дворе, помогая Нестору укладывать в дрожки всякую всячину, опять удивлялась обилию доброй еды. Рабочие-то в городе и в большие праздники не видят такого…
Приглядываясь к жизни в станице, она поражалась тому, как свободно, ни в чем себя не стесняя, живут казаки. Пока не прозвучит сигнал трубача на сбор, числятся они в воинских списках, но занимаются охотой, рыбалкой, водочку пьют, а черную, тяжелую работу в хозяйстве выполняют женщины да батраки.
То-то казаки так и распинаются за свою «волюшку»: дома и амбары – полные чаши, и все вокруг, что можно охватить взглядом, навечно казачеству отписано: и леса, и земля, и реки, и небо.
Нестор с кудрявым «виском» из-под папахи набекрень, одетый в простое полупальто поверх поношенного мундира и брюки без лампасов, заправленные в добротные сапоги, прыгнул на тележку и, разобрав вожжи, помог сесть Фросе. Лошади побежали рысцой…
Уже начался ноябрь, а погода стояла чудесная. Бодрило и радовало наступающее розово-холодное утро с белой изморозью на кустарниках и тонких от сухости осенних травах. Над станицей в быстро светлевшем небе курились ранние дымки. Кресты на могилах, кованные из железа, казалось, хватали распростертыми черными руками близкую над косогором красную полосу зари, слушая несущиеся от кузни звонкие удары молотов.
Что там ковали? Мало ли нужд у конников-земледельцев; одних из полка встречают, других провожают, а может, и новые кресты ладят на погост…
– Уходят фронтовики из лазаретов домой, а не всякую рану дома вылечат, – сказал Нестор, нахлестывая вожжами крутые бока лошади и тоже вслушиваясь в печально-мелодичный перезвон наковален.
Фрося, в старом пальтишке Харитины, сидела, свесив ноги и подобрав подол юбки так, чтобы не захлестнулся в колесо. Прислонясь к Нестору, она тихо радовалась, поглядывая на густую урему под яром.
Как хорошо было здесь в осеннее разноцветье! Но и сейчас тянули, приковывали взгляд эти леса шелковым отливом голых вершин, таких густых и тонких, что отдельные рощи походили на бурые, соловые, светло-серые и розоватые меха. Понизу темнела кайма кустарников, почти черных на блекло-зеленой и желтой осыпи листьев, и синели в золотой оправе речного песка гладкие зеркала воды – старицы да озера.
