Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– Что, свояк, пора нам двигаться в Оренбург? – Николай подышал на зеркально блестевшее лезвие шашки, любовно потер ее рукавом мундира, играючи бросил в ножны и встал, красуясь под умиленным взглядом Харитины, почти задевая головой низкий потолок кухни. – Батя сказал: чуть поутихнет буран, выступят мобилизованные из станицы.

– Может быть, он еще неделю, а то и месяц пробушует…

– Все равно не будем сидеть у моря да ждать погоды. Этак дождемся, что нам башки посшибают.

– Не сами ли нарываемся?

Узкие глаза Николая весело сверкнули на пылавшем густым румянцем лице:

– Я в политику не лезу. На то есть атаман и войсковой круг. Они и в ответе. Мое дело приказ исполнить, да притом так наловчиться, чтобы живу остаться.

– Не рассуждая при царе жили.

– А разве плохо казакам жилось при царе? – простодушно спросил Николай. – Вот разделайся с большевиками, и опять все пойдет по-хорошему.

Харитина не стерпела – ввязалась в разговор:

– Как же ты, братушка, думашь обойти приказ? Или тебе Фросина родня ближе, чем свои кровны?

– Фросина родня тут значения не имеет. – Нестор насупился, чувствуя, что в прямом вопросе сестры есть немалая доля правды, которой он боялся. – Они нас с Фросей сами отшили – это факт. С большевиками мне не по пути. Но просто ни к чему нам воевать с Россией.

– Мирно все равно не отсидимся. – Николай задумался, однако долгие размышления были не в его характере, и он, улыбаясь, тряхнул «виском», повисшим плотной прядью до сросшихся бровей. – Получу чин хорунжего либо старшины, отвоюю – и скорей домой, к Харитинке. Чую, казачья служба мне по сердцу придется. А ты звание воинско уже имеешь, училище казачье окончил, в джигитовке многих превзошел. Я бы на твоем месте часу не раздумывал, только зря батю дразнишь.

– Больно ты легко задачи решаешь! – Фрося высвободила руку из ладони Нестора, шагнула к Николаю. – Ты пойми: чтобы выслужиться, надо людей убивать!..

Николай недоуменно воззрился на нее, вспыхнувшую лихорадочным волнением.

– На войне всегда врагов убивают.

– Какая же это война? Вот я здесь, а в Оренбурге мой отец и братья. Они рабочие люди, а не враги.

– Ты им и скажи, чтобы они супротив нас не лезли. А ежели не можешь, ежели ушла от них совсем, тогда нашу сторону держи.

– В церкви то же говорили, когда под венцом, – напомнила Харитина. – Забудь ради мужа и отца и мать…

– Это сейчас ни при чем, – отрезала Фрося.

– Как «ни при чем»? – изумилась Харитина. – Зачем же ты закон принимала?

– Чтобы нам с Нестором вместе быть. А теперь его от меня угнать хотят да на моих родных натравить.

– Значит, зря ты заявлять, что Фросина родня в нашем деле значения не имет, – упрекнул Нестора Николай. – Вон как твоя женушка за своих заступятся! Видно, правду говорят: котел горшку не товарищ. Гляди, не остались бы от тебя биты черепушки.

44

Буран бесновался еще сутки и вдруг угомонился, упала на землю торжественная белая тишина, а по наметенным сугробам пошли петлять тропки-дорожки. Прогнали станичники в пойму Илека табуны коней и коров на водопой; раскидали гуменными лопатами размятый ими снег, чтобы не заваливались коротконогие овцы; потянулись в степь обозы за сеном, и глядь – уже вихрем несется по улице резвая тройка…

– Несенька, родненький мой, как я без тебя останусь? – лепетала Фрося, бледная и похудевшая. – Я с ума сойду…

– Прижали добра молодца – нож к горлу: смерти или живота? – невесело пошутил Антошка, заглянув к молодоженам.

– А с тебя словно с гуся вода! – Нестор не удивился беспечности приятеля, отлично понимая, каким образом его папаня Семен Тихонович Караульников улаживает вопрос в войсковом правлении. – Опять в запасе останешься?

– От меня атаманы рады избавиться, потому что дух войска превыше всего. А мой дух им не по носу. Конечно, не каждому везет. Вон Демид Ведякин – этакий богатырь – паршой покрылся: Алевтина с Дорофеюшкой так его мазью усдобили, что не только в поход, а и за ворота не выглянешь.

Антошка присел на лавку, посмотрел, как Фрося укладывала белье в походный сундук, роняя слезы на рубашки и носки мужа, приметил, что Нестор, молча осматривавший запасную конскую сбрую, застопорился и – движения его стали вялыми – промолвил, будто вслух размышляя про себя:

– Паршу вызвать нетрудно…

– Я бы не хотел… женушка разлюбит. Тогда, спрашивается, ради чего стараться?

Антошка ответил не сразу: подтянув к себе конец теплого шарфа, боевого «приданого» Нестора, с преувеличенным вниманием разглядывал пушистые махры, потом процедил сквозь зубы:

– Мало ли… Бывают и чистые повреждения.

Фрося, не стесняясь Антошки, подошла к Нестору, прижалась к его груди:

– Уедем отсюда! Спрячемся где-нибудь. Есть ведь еще и Сибирь. Или на север… Я с тобой куда угодно с радостью.

Смущенный Нестор отстранил ее, но она схватила его за руки, стала целовать их припухшими горячими губами, торопливо шепча:

– Не встревай ты в это дело! Николай и Михаил пусть едут, раз они заодно с женами… раз им большевики поперек горла стали, а нам с тобой зачем? А меня за что казнить?

Антошка дипломатично отвернулся, даже напевать стал, постукивая по столу. Нестор обнял Фросю за плечи, крепко удерживая, вытер ей лицо ладонью, точно маленькой девочке:

– Я тебе сказал: бежать некуда. Ваших железнодорожников видеть не хочу, но и с казаками против них не пойду. Попрошу, чтобы меня при штабе оставили…

– Штабы теперь будут не знай где. Это тебе не фронтовые позиции, – заметил Антошка.

– Шел бы ты, знаешь, домой, и без тебя тошно! – с досадой бросил Нестор.

Вбежала Харитина, вся розовая, подскочила к Фросе, обняла ее:

– Опять плачешь! Брось ты Нестора травить-жалобить! Братушка, папаня велит тебе ехать с запиской от него в станично правленье в Буранном. Успокойся, Фросенька. Расправятся наши в один момент с кем надо и зараз домой возвернутся. И тогда будет на Урале-реке тишина, покой и полна согласия.

– Полная согласия и тишина только на кладбище, – меланхолично ввернул Антошка.

– Ах, штоб тебя! – Харитина будто только что заметила Антона, сердито подбоченилась: – Молчал бы уж, амбарна затычка! Сам не идешь и других с толку сбивать. Куда только станичный атаман смотрит? Думать, не знаем про тебя? Ведь ты не умом недовольный, а форменный притворщик! – Она умолкла: подступила к горлу не то злая горечь, не то слезы, с усилием поборов удушье, снова повернулась к Нестору: – Николаша с утра в Буранном. Чегой-то его так накачивают? Он и без того рвется в сраженье. Несторушка, ты бы прокатил нас с Фросей до Буранного. Напоследок.

– Пожалуй!.. – Нестор подошел к Фросе, с нежной шутливостью сжал ладонями ее лицо, будто прицениваясь, всмотрелся в изменившиеся черты. Свел упрямо брови, губы побледнели, а в голосе прозвучало незнакомое, жесткое: – Ну, добро! Сейчас я мигом заложу вороных.

* * *

Сытые лошади, черные как смоль на белизне сугробов, легко мчали расписную кошевку. Летела на седоков снежная ископыть, лихо звенели бубенчики, но лица молодых были серьезны и печальны. Молчком прильнула к плечу Нестора Фрося, держась за его локоть обеими руками.

Харитина сидела напротив. Она бодрилась по-прежнему, отодвигая, копя взрыв горя. Сейчас, посматривая на Нестора и Фросю, она впервые по-настоящему поняла, как им тяжело: ведь в Оренбурге, если начнутся бои, ему придется столкнуться с ее родными.

«Личико-то у нее совсем прозрачно стало, все краски сбежали, да еще шаль серу повязала, будто старуха, – мысленно ахнула Харитина, разглядывая невестку. – И Нестор похудел: на щеках желваки, а глазами зыркат вроде папаши. Видно, переступит через Фросино горе. Ужас, до чего решительный вид у братушки!»;

Скакали навстречу верховые, плелись бычьи упряжки с сеном. Дорога, вившаяся по буграм вдоль поймы Илека, где стояли серебряные в бахроме инея чащи, была уже наезжена до блеска на крутых раскатах. На повороте кошева шибко раскатилась, накренясь набок, но вместо того, чтобы сдержать коней, Нестор ослабил, распустил вожжи, а сам, перекинув ногу через край короба, стал тормозить… Не успев одернуть брата, Харитина увидела, как перекосилось его побелевшее сразу лицо, и – готова побожиться – хруст услышала. Мигом вскочив, она переняла вожжи и остановила коней, оглядываясь на Нестора, неловко опрокинувшегося на руки Фроси.

– Сломал ногу братушка-а-а! – закричала она подскакавшим казакам и (час от часу не легче!) заметила беглую улыбку – неудержимое испуганное сияние на лице Фроси.

И у Нестора, – хотя испарина на лбу выступила от боли, – брови разошлись, сгоняя хмурь. Полулежал он, прикусив чуть не до крови губу, но плясали в глазах чертики-огоньки, выдавая скрытое торжество, пока бывалый казак осторожно укладывал на сене его поврежденную ногу.

45

Сразу после съезда Кобозев вступил в управление северным участком пути от Кинели до станции Новосергиевка, и чиновники Ташкентской железной дороги, спевшиеся в Оренбурге с Дутовым, были изолированы от Поволжья.

– Интересно, отметят ли историки все значение кооперации в наше время? – весело сказал Кобозев, выслушав в штабе сообщение Цвиллинга, который разъезжал как агитатор по станциям участка, захлестнутым нарастающим потоком демобилизованных и дезертиров с фронта. – В Оренбурге потребиловка была у нас центром подпольной партийной работы, а в Бузулуке она подковывает финансами органы Советской власти и отряды Красной Армии. Ты в кооперативную лавку заходил? Видел, сколько товаров мы передали туда? Все «самодеятельность» нашего совета железнодорожных комиссаров: реквизировали у спекулянтов. Реализуя эти товары, мы уже получили около полутораста тысяч рублей. Армию-то содержать надо? Рабочим зарплату выдавать? Оренбургских забастовщиков поддерживать?

– Я гляжу, вы забрали даже красные ватные халаты, которые предназначались бухарскому эмиру.

– Да, несколько тысяч халатов. Очень теплые они оказались. Холода, а обмундирования для бойцов нет, и мы будем воевать против атаманских щеголей в красных халатах. Это даже символично, черт побери!

Кобозев взял трубку зазвонившего телефона, а Цвиллинг в ожидании стал расхаживать по вагону, нетерпеливо потопывая каблуками. В больших сапогах, надетых на теплые носки и портянки, в полушубке, перетянутом ремнями, и лохматой папахе, да еще с револьвером на боку, Цвиллинг выглядел весьма воинственно.

– Жалею, что я не взял в Сызрани тысячу солдат, которых мне отдавали после того, как там демобилизовали гарнизон. Винтовки для них мы добыли бы здесь, – снова озабоченно заговорил Кобозев, положив трубку. – «Комитеты спасения» разоружают гарнизоны, сочувствующие большевикам, сразу видно – готовят восстание: кругом ведь кишит белогвардейщина. В Самаре у Куйбышева сейчас получше, кое-чем обещали нам помочь в наступлении на Оренбург, и хорошо, что крестьяне нашей губернии охотно идут в Красную гвардию.

Цвиллинг слушал, внешне присмирев, но все в нем кипело от желания немедленно действовать. Он, как и Александр Коростелев, считал, что большевикам не пристало либеральничать сейчас с контрой и что нужны более резкие меры, когда воинские части, подстрекаемые офицерами, превращаются в толпы разнузданных анархистов.

Начальник штаба, оторвавшись от телефона и второпях опрокинув стул, подскочил к столу Кобозева.

– Перехвачена по прямому проводу телеграмма Дутова. Атаман предлагает казачьим войскам перерезать в Челябинске железнодорожную магистраль и сообщает о своем движении через Бузулук на Кинель. Станция Новосергиевка уже занята его разведчиками.

«Вот оно! – подумал взволнованный Цвиллинг. – Атаман упорно рвется к Волге в Казань! Он, конечно, мечтает не только о походе на Москву вместе с Корниловым и Калединым, но и о том, чтобы завладеть золотым запасом России, который хранится в подвалах казанского кремля. Теперь мы должны доказать на деле свою боевую готовность».

Кобозев наоборот остался почти спокоен, выслушав сообщение о начале военных действий, только хлопнул ладонью по газете «Речь», где была напечатана статья Милюкова о планах удушения революции.

– Это директива для монархистов. Теперь они приступили к ее выполнению. Нам надо преградить дорогу Дутову на Бузулук, решительно ответить на его вылазку. Но наше положение очень осложняется хлынувшим с фронта потоком казаков и солдат. Ты уже сталкивался с ними и имеешь представление об этой стихии. Их необходимо разоружать, потому что офицерье, надеясь оказать помощь Дутову, подстрекает всех требовать отправки в Оренбург. Получены телеграммы, что эшелоны подходят и подходят к Сызрани, где у нас передовой пост. Анархисты дебоширят на станциях, угрожают расправой начальникам и машинистам; справляться с ними красногвардейцам трудно, и часть демобилизованных, особенно казаков, прорывается с оружием.

– Я поеду туда, – предложил Цвиллинг, – буду агитировать солдат и казаков, чтобы они не рвались пока в Оренбург и, по крайней мере, соблюдали нейтралитет.

– Поезжай! – одобрил Кобозев. – Учти общую обстановку. Вчера ко мне приезжал председатель Троицкого Совета и рассказал, что настроение у тамошних казаков повышенное. Идут митинги, старики из местных станиц и казачьи офицеры требуют окружения Челябинска и немедленного изгнания большевиков. Повсюду они рассылают конных гонцов. У них хранится около двух с половиной миллионов пудов зерна, да еще не обмолочены скирды пшеницы урожая прошлых лет. И мяса там задержали сто пятьдесят тысяч пудов. Так что у дутовцев будет надежный тыл, обеспечивающий им движение к Волге. Я сообщил в Смольный, что Дутов назначил новую мобилизацию в Тургайской области. Хорошо, что Джангильдин и Амангельды Иманов успели там поработать среди киргизского населения: провели агитацию за Советы. Мобилизация вряд ли поможет атаману. Он спит и видит, как и все белые генералы, золотой запас страны, вывезенный царским правительством в Казань. Это сотни миллионов рублей в золотой монете и слитках. Магнит колоссальной силы.

– Помилуй бог, если его захватят белые! – сказал Цвиллинг. – Меня страх берет при одной мысли о такой возможности. Ведь тогда гражданская война затянется надолго. На эти миллионы капиталисты Антанты вооружат для контрреволюции громадные армии. Чтобы так не получилось, нам придется стоять насмерть. К тому и надо готовиться. – Цвиллинг потуже подтянул ремень, поглубже надвинул на брови папаху, перед тем как уйти, тихонько спросил – Алевтина Ивановна не отказалась от своего намерения?

Кобозев, не скрывая досады, покачал головой, но взгляд его потеплел и смягчился.

– Трудно спорить с моей комендантшей! Хотя кое в чем ты ее все-таки убедил.

46

Получив известие, что ускакавшие из Новосергиевки разведчики Дутова взорвали два моста, Кобозев сам отправился туда с ремонтным поездом и ротой солдат.

День был серый. Кругом лежали заваленные снегом поля, прорезанные балками, огороженные цепями невысоких голых гор.

Пока ремонтники заканчивали починку моста, Кобозев шутил с пулеметчиками на паровозе, поглядывал на конных солдат, взятых им для разведки. Те, спешившись возле моста, толпились у костра, курили, туже затягивали подпруги на отощавших конях. В пути они двигались рядом с железнодорожной насыпью, а там, где были заносы, прямо по шпалам.

Дав сигнал ехать дальше, Кобозев опять пристроился у окна машиниста и вскоре увидел вдали вооруженных всадников. То ли из-за глубокого снега, то ли от нерешительности, они приближались медленно, хотя гарцевали вовсю, поднимая скакунов на дыбы, метя сугробы их длинными хвостами.

– Казаки! – осипшим от страха голосом крикнул машинист, выглянув из-за плеча Кобозева. – Ей-богу, они!

– Ну-ка, товарищи, дайте для пробы в воздух две-три короткие очереди! – приказал Кобозев пулеметчикам, залегшим на тендере.

Поезд остановился. Стрельба пулеметов отдалась в паровозной будке оглушительным грохотом, и со стороны противника тоже затарахтело, гулко застучало. Необстрелянному Кобозеву показалось, что небо раскалывается. Ремонтные рабочие и рота бузулучан рассыпались в цепь и залегли вдоль насыпи.

Соскочив с паровоза, Кобозев тоже залег в снегу с новенькой винтовкой, приладился, прицелился, но от волнения никак не мог взять на мушку маленького издали, верткого врага. В кого лучше стрелять, в коня или всадника, он еще не решил, а тот все увеличивался, должно быть, скакал прямо на Кобозева. С ожесточением сдвинув назад шапку, смахнув с лица пот, выступивший несмотря на крепкий мороз, Петр Алексеевич снова стал ловить на мушку казака, решив непременно убить его прикладом, если он прорвется к линии.

Первая боевая стычка, хотя к ней заранее готовились, все равно оказалась ошеломительно-неожиданной. Вспомнив о своих обязанностях комиссара, Кобозев вскочил, но сосед, бывалый солдат, толкнул его обратно. Падая снова в сугроб и оберегая винтовку, как ребенка, Кобозев услышал посвист пуль. Близкие выстрелы красногвардейцев и громкий голос выборного командира почти успокоили его. Теперь он нашарил стволом винтовки двигавшуюся цель, выстрелил и промахнулся. Но это не обескуражило его: он находился в строю, а опытный товарищ принял команду боем, значит, все шло как надо.

Трудно было определить даже приблизительно, сколько людей у противника, но их казалось очень много и незаметно было, чтобы там кто-нибудь падал, хотя стрельба со стороны бузулучан велась уже не так беспорядочно, как в начале. Очевидно, потери в казачьих рядах скрадывались тем, что конники суетливо перескакивали с места на место. Во всяком случае, враг продолжал наступать, приближаясь к поезду.

«Хотя бы услышали выстрелы на Платовке и передали в Бузулук, что идет боевая схватка, и, наверное, там сообразят, что нужна помощь», – подумал Кобозев, заметив, как солдат, спасший его, сам ткнулся в снег, а на спине его, обтянутой шинелью, проступила, расплываясь, кровь. Тут Кобозев обнаружил, что успел расстрелять все патроны. Он взвалил на себя раненого, прихватил его и свое оружие и пополз к служебному вагону, уже превращенному в санитарный пункт.

– Плохо дело, Петр Алексеевич, патроны кончились! – кричали железнодорожники так, будто сообщали ему о нехватке костылей или шпал.

Тогда Кобозев с помощью рабочих отцепил паровоз от поезда и сам встал за регулятор вместо машиниста, который, струсив, забился в угол. Паровоз двинулся в атаку на казаков, крутившихся совсем близко. Пулеметы с тендера зачастили вовсю, расстроив казачьи ряды. Бузулучане, не отставая, бежали за паровозом, то и дело падали в снег и тоже стреляли.

Но вскоре один пулемет на тендере умолк, а раненый пулеметчик стал сползать по углю вниз. В том же состоянии отчаянной решимости Кобозев дал задний ход, прикрывая своих красногвардейцев.

В это время казаки ранили второго пулеметчика и помощника машиниста.

– Что же ты, гад, подводишь товарищей? – закричал Кобозев на машиниста, который по-прежнему сидел в углу. – Мы тебя судить будем!..

Однако ни ругань, ни угроза не вывели того из состояния тупого испуга. Кобозев приказал спешно сцеплять паровоз с вагонами, гудками созывал, собирал своих бойцов. Казаки, усиливая огонь, уже начинали окружать поезд. Только глубокий снег по обе стороны железной дороги мешал им маневрировать.

«Сейчас толкну состав назад, и на всех парах будем уходить», – подумал Кобозев и вдруг увидел вдали на холме военные повозки с красными флагами. Они двигались быстрее казаков, снег на нагорье был мельче, но неожиданно замедлили.

– Давайте скорее! Чего же вы?.. – взмолился Кобозев вслух.

Два дня назад Куйбышев сообщил ему телеграммой из Самары, что посылает артиллерийскую батарею с хорошим наводчиком Ходаковым.

«Но почему они остановились на косогоре? Не двигаются!.. Неужели завязли в сугробах?..»

Будто отвечая на тревожные вопросы, поблизости разорвались снаряды, и только тогда Кобозев сообразил: батарея встала на позицию – не могла же она подскакать вплотную!

Переполох среди казаков, а заодно и среди красногвардейцев, не успевших вскочить в вагоны, произошел невероятный: после неожиданных взрывов все вместе кинулись кто куда. Бог знает что произошло бы, но следующий снаряд попал прямо в дутовцев, сбившихся в большой отряд для нападения на паровоз.

– Действительно, мастер наводчик Ходаков! – торжествуя, сказал Кобозев, с лихорадочным волнением глядя на казаков, поскакавших обратно.

«Тоже, видно, еще не нюхали пороха», – подумал он и очень удивился, когда узнал от пленных, что действиями их руководил сам Дутов.

47

На ультиматум Кобозева Дутов не ответил, упорно не желая признавать Советскую власть, тогда из Бузулука началось наступление на Оренбург.

22 декабря красногвардейские отряды из солдат, крестьян и железнодорожников погрузились в эшелоны. Впереди пошел бронепоезд, на котором находился Кобозев, командующий отрядом.

– Хорошо, что Цвиллинг уговорил Алевтину Ивановну отказаться от участия в походе, – сказал он перед отправкой Александру Коростелеву. – Я исчерпал все доводы и отчаялся перед ее женским упрямством.

Коростелев видел в настойчивости Алевтины Ивановны больше, чем «женское упрямство», но, ценя ораторский талант Цвиллинга, не сомневался в том, что Самуил выполнит и миссию домашнего дипломата.

У Александра были свои заботы. В отряде Кобозева он стал командиром подразделения численностью до батальона и, приняв это как ответственное партийное задание, старался прежде всего завоевать авторитет у своих бойцов.

– А то они бунт устроят, когда узнают, что у меня нет военного опыта, – не шутя говорил он Кобозеву.

Но красногвардейцы сразу полюбили его за прямой и смелый характер, за уменье потолковать по душам и, когда начались первые стычки с дутовцами, бросались за ним в атаку без страха.

– Это потому, что в молодости я был заводилой в кулачных боях, – смеясь, говорил Александр.

Стояли суровые морозы, пробиравшие до костей полуголодных, плохо одетых красногвардейцев, но так силен был их боевой порыв, что они опрокидывали все вражеские заслоны и вскоре после дружной атаки заняли станцию Сырт. Подразделение Коростелева одним из первых прорвалось к станции, но, когда красные эшелоны готовились двинуться дальше, ему приказали остаться на Сырте.

– Это почему же? – побагровев от обиды, спросил Александр. – Разве мои ребята плохо дрались?

– Нет, вы дрались отлично, – сказал Кобозев. – Но нам надо обезопасить свой тыл перед последними решающими подступами к Оренбургу и иметь здесь пункт для связи.

Еле сдерживаясь, чтобы не спорить, Коростелев подчинился, хотя ему, как и всем красногвардейцам, хотелось первым войти в родной город.

Даже заботы о матери и сестре не так волновали его, как судьба Вирки Сивожелезовой. Ведь никто теперь не заступится за нее, если опять нагрянет пьяный родитель. А что, если Вирка, не выдержав его буйных скандалов, махнет рукой на свои добрые намерения и покатится по скользкой дорожке? Покалечит, забьет тогда насмерть ребятишек Сивожелезов.

«Трудно сейчас нахаловцам, а Вирке тошнее всех».

Попрощавшись с Цвиллингом, Александр с завистью глядел вслед уходившим эшелонам.

– Ну, товарищи, будем крепить здесь тыл наших боевых отрядов, – сказал он, отвернувшись от злых вихрей поземки, заметавших еще гудевшие рельсы. – Поставим дозор с пулеметом у водокачки, остальным как зеницу ока стеречь пути, мост и станцию.

– Чего ее стеречь, чай, она не убежит, – весело отозвался кто-то из бойцов.

– Еще как убежит, если казаки нас врасплох захватят и придется нам пешком драпать в чистое поле! – тоже усмехнувшись, ответил Коростелев.

– Казаки теперича возле Оренбурга. Готовятся, поди-ка, встречать наших, – промолвил один из пожилых красногвардейцев с повязкой на голове.

– Чай, не все они под Оренбургом. Им на лошадях-то ничего не стоит проскочить куда хошь. За ночь из станиц по Уралу сюда доскачут, – возразил другой.

– По таким сугробам не поскачешь! Можем отсыпаться до сочельника, а потом идти Христа славить – пышки собирать, – сказал третий, совсем юный, в киргизском лисьем треухе.

– Нет уж, братцы! – прервал их Коростелев. – Ни пышек, ни шишек ждать не будем. Мне эта тишина вокруг Сырта не нравится. В первую очередь обеспечим охрану телеграфа, чтобы иметь связь, когда наши займут Каргалу. Поезд будем держать в полной готовности: паровоз под парами. Воинских сил у Петра Алексеевича не так уж много, и он может в любую минуту затребовать нас из этого хитрого тыла. Одним словом, к делу!

Он еще не научился разговаривать по-командирски, но, может быть, так и следовало обращаться с солдатами, призванными под винтовку не по мобилизации, а по велению сердца. Вчерашние рабочие и хлеборобы, они сразу деловито, по-хозяйски принялись осваивать порученный им пункт.

В полночь молодой станционный телеграфист, сидевший у аппарата, стал улавливать тревожные сигналы и настораживающие обрывки разговоров. Коростелев терпеливо выслушивал его сбивчивые сообщения.

– Давно ты работаешь?

– Два года… Третий.

– А зовут тебя как?

– Василием Яковлевичем.

– Сразу уж Василием Яковлевичем?! А если Васютой?

Телеграфист стеснительно улыбнулся, пожал неширокими плечами:

– Пожалуйста… если вам так нравится.

– Стало быть, Дутов бросил под Каргалу новые казачьи полки? – придирчиво переспрашивал Коростелев. – А что там слышно о Донецкой станице? Шевелятся казаки?

– И в Переволоцком тоже… Вот сообщают в Оренбург, в штаб атамана Дутова: казачество поднимается. Уже послали из Переволоцкого гонцов на реку Урал: в обе Зубочистенки, в Татищево и Нижне-Озерную.

– Это точно? – Коростелев забрал в большую ладонь бумажную ленту, идущую с аппарата, покрытую непонятными черточками и точками. Как дорого он дал бы за то, чтобы самому разгадать, о чем говорили эти знаки! Но лицо Васюты с прозрачными глазами в пышных ресницах, еще без намека на усы над пухлыми ребячьими губами, так и подкупало простодушием и добротой.

Сомневаться в достоверности его сообщений долго не пришлось. На рассвете из степей на длинный косогор выскочило до сотни казаков с пулеметом. И пошли чесать, прочесывать – только зазвенели, посыпались стекла на станции. Однако красногвардейцы сохранили порядок и ответили ружейно-пулеметным огнем. Казаки подались назад, но быстро перестроились и снова бросились в атаку.

Сквозь клубы паровозного пара резво проскочило несколько бородачей, на скаку стреляя в окна пустого эшелона. Пожилой красногвардеец приложился к винтовке. Белый скакун взвился на дыбы, запрокидывая всадника, и, убитый, словно со снежной горки, соскользнул с конского крупа.

– Может, сесть нам в вагоны да дернуть на Бузулук, покуда они нас тут всех не порубили? – крикнул Коростелеву другой красногвардеец.

– Забудем, что ты сказал! А ежели струсил, дергай один, нам трусы не нужны.

Разглядев, что казаки потеснили его бойцов от водокачки и начали разбирать пути, подбираясь к мосту, проложенному через глубокий овраг, Коростелев оставил на станции пулеметчика, два взвода бойцов и бросился с остальными к оврагу, где засели красногвардейцы. Казаки, не очень решительные, когда дело касалось лобовых атак, пытались подобраться к мосту с флангов, но глубокий снег сковывал их продвижение. Затащив пулемет на высотку в голове оврага, они не давали красным носа высунуть под настильным огнем. Пластуны, подползая по сугробам, метали гранаты.

– Чего им так… этот мост? – прохрипел раненый командир роты, нянча перебитую руку и корчась от боли. – Наш эшелон они подорвали.

Ухающие взрывы на станции заглушили его слова.

«Значит, и станцию – гранатами…» – мелькнуло у Коростелева.

– Разрушают пути, чтобы не подошло подкрепление нашим из Бузулука, – сказал он громко, сам удивляясь своему незнакомому голосу.

«Покончили, значит, с ребятами на станции, – подумал он, словно дело шло о пикете забастовщиков. – Так и есть, – поймав себя на этом, заключил Коростелев. – Забастовали мы против мерзостей старого режима, и ежели погибнем здесь, то все равно другие не допустят его реставрации».

Обходным маневром удалось выбить вражеских пулеметчиков с высотки и самим занять ее, и в это время паренек в ушанке, быстро проскочив меж сугробов, кубарем свалился в овраг.

Это был телеграфист Васюта.

– Переданы сообщения, что ваших под Каргалой окружают, – задыхаясь, сказал он, подбежав к Коростелеву. – В штаб Дутова дана ответная телеграмма из Переволоцкого: с уральских станиц под Каргалу сегодня выступают запасные казачьи полки. Самые верные Дутову: старики. За мостом, на разъезде, стоит дрезина. Там еще тихо, местные восставшие казаки пока по эту сторону Сырта. Срочно шлите связных.

Коростелев слушал в лихорадочном смятении. Привычка не доверять посторонним людям, боязнь подорвать боевой дух кобозевского войска и помешать наступлению из-за возможной провокации боролись в нем с пониманием великой опасности окружения.

«Переволоцкое – ведь эта станица у нас в тылу, а оттуда телеграмма Дутову!»

Васюта поглубже нахлобучил шапку, поднял воротник пальто и заспешил вниз по оврагу. Никто его не задерживал: бойцы смотрели из-за снежного бруствера вдаль, на юго-запад, где, как черные змеи, выползали из степей новые казачьи лавины…

48

Известие о боях красногвардейцев с казаками сразу разнеслось по всей губернии. Ожили, повеселели оренбургские забастовщики, особенно после того, как услышали пушечную стрельбу на западе.

– Наши идут!

– Видно, большую силу собрал Петр Алексеич!

– Слабо атаману воевать с вооруженными рабочими. Это ему не карательный поход – баб с ребятишками расстреливать!

Пикеты забастовщиков у корпусов железнодорожных мастерских, в депо при вокзале, на пропахших древесной смолой лесопилках «Орлеса» усилились, а подпольная Красная гвардия начала спешно готовиться для удара по тылу армии Дутова.

Но пушки погремели и утихли, как желанная гроза, прошедшая стороной. День прошел, другой, третий, а громовых раскатов на западе больше не слыхать.

Дед Арефий то и дело выбирался на разгороженный теперь участок своего дворика, со страстной надеждой вслушивался, не грохочут ли опять выстрелы.

«Где же сейчас красные гвардейцы? Может, отступили в Переволоцкое либо в Новосергиевку?.. Ведь совсем близко шла на днях пальба из пушек, и вот… заглохло. Ежели бы наши одолели, теперича они дрались бы уже под Оренбургом за Сакмарой. Тут мы ввязались бы, вцепились атаману в загривок. А одним выступать никак нельзя».

Сердце у деда, ослабевшего от многодневных лишений, то тяжело стукало, то еле-еле билось, вызывая тошнотный холод в груди, но он, сдвинув шапчонку с кудлатой головы, упрямо ловил ухом близкие и далекие шумы.

Из других землянок тоже выходили нахаловские жители, негромко перекликались, прислушивались. Но ничего похожего на гул артиллерии не было слышно. Притих и Оренбург, заторможенный всеобщей забастовкой: молчали заводские и мельничные гудки, убавилось суетни у вокзала. Лишь изредка отходили от него воинские местные составы, ведомые машинистами-штрейкбрехерами до линии фронта, где-то за Каргалой.