Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
Привязанный к яслям конь по шагам сразу узнал хозяина и, оборачивая, насколько можно, голову, потянулся к нему, приседая на пружинистых точеных ногах, колыша длинным, пышо расчесанным хвостом.
Закинув поводья, Нестор обнял его крутую шею, прижался к ней лицом и сказал, жалуясь и осуждая: – До каких пор так будет? Столько добра нажили, а для души нет ничего – одна жадность неукротимая.
9
В Оренбурге во всех церквах благовестили к вечерне. Однообразный звон одиноких колоколов плыл над затейливыми особняками богачей, добротно сложенными казенными зданиями и уютными домиками мещан, щедро украшенными кружевом деревянной резьбы. Звонили и в Форштадте с его по-военному строгими, прямыми кварталами, и на убогих рабочих окраинах.
После закрытых на болты оконных ставен в дремотных предместьях весь центр города показался Нестору сплошным сияющим торжищем. Ярко струили желтый свет на утоптанные, заснеженные улицы витрины бесчисленных магазинов и лавок. Скрипел снег под ногами прохожих и полозьями саней. Расфуфыренные барышни выходили с пакетами из зеркальных дверей, кокетливые, в пышных горжетах и отороченных мехом ботиках, выглядывавших из-под длинных платьев, семенили к своим выездам. Заманчиво светились огромные окна «электротеатров» и кафе, где чинно сидела за столиками «чистая публика», и тронутые морозными узорами стекла ресторана, откуда цыганский хор вдруг выбросил бесшабашно-разгульный напев, прозвучавший как вызов мерному церковному благовесту. Рвали струны гитар бешеные пальцы гитаристов, мелким бесом рассыпался, звенел бубен, сливаясь с гомоном хора, подхватившего песню.
Старушки, ковылявшие к вечерне в Петропавловскую церковь, суетливо взметывая руками из-под шалей, открещивались:
– Свят! Свят! Да воскреснет бог!
– Во время великого поста и то дерут горло, проклятые!
– Не туда крестишься, мамаша! – озоруя, крикнул выскочивший налегке бледноликий подросток в кожаном фартуке, перебегая улицу с целой связкой воблы и пивным жбаном. – Там заведение господина Трошина.
– Ах, паскудный мальчишка! Уши оторву… – грозил еле стоявший на ногах захудалый обыватель, похоже, чиновник, уволенный от должности. – Уши паршивцу желторотому…
– Ладно уж… Проходи, проходи, господин хороший, – говорил солидный дворник, отводя пьянчужку от своих ворот: не ровен час, забьется в хозяйский двор, а мороз… потом греха с полицией не оберешься. – Уши огольцу пусть мастер да подмастерье правят, коли отец с матерью до ума его не довели.
«Кто во что горазд!» – подумал Нестор.
Разминулся с казачьим дозором, рысившим на резвых лошадях, и тоже посмотрел на окна трошинского «заведения». Вход к женщинам не с главной, Николаевской, улицы, а с соседней, где всю ночь над крыльцом горит красный фонарь.
Нестор был здесь однажды в компании подвыпивших офицеров. Запомнились узкие и высокие комнаты с причудливыми рамами окон, странно сочетавшихся с иллюзорностью жизни, скоротечно, лихорадочно и дико протекавшей в них. Жалкими показались Нестору ярко накрашенные юные женщины, быстро переходившие в разряд грязных шлюх, которыми кишели по ночам закоулки и подворотни Оренбурга. А сейчас впервые пришло в голову, что вроде бы не место этому борделю на главной улице, недалеко от церкви и губернского суда. Но через один квартал четырехэтажный шантан «Декаданс», а напротив – громада Кафедрального собора.
«Хитро попы говорят: не согрешишь – не покаешься».
Сдав лошадь дневальному по конюшне, Нестор в состоянии беспокойной отрешенности от привычной обстановки, нехотя направился в казарму. Тоска по черноглазой незнакомке, о которой он знал только одно, что ее зовут Фрося, обуяла его с новой силой. Образ ее следовал за ним неотступно, и, то стараясь стряхнуть это наваждение, то целиком отдаваясь его очарованию, он твердил, звал про себя:
«Фрося! Фросенька!»
Если бы не предстоящее дежурство, махнул бы через забор. Но куда? Где искать молоденькую девушку в огромном ночном городе? Не на условленное свидание бежать!.. Может, она спит уже, разметав по подушке тяжелую косу, – рано ложатся в рабочих пригородах: заводские гудки поднимают до рассвета. Фрося! Кем ей приходятся те парни, с которыми она ушла из Форштадта? Обаянием чистой юности веяло на Нестора при воспоминании о нежном румянце и черном блеске глаз в опушенных белым инеем ресницах. То сердито смотрела, то затаенно-ласково.
«Найду. Возьму ее за себя. Пусть батя хоть ремней из меня нарежет – не хочу и думать о Неониле. Засватал… Ведь надо сообразить!»
Когда Нестора раньше срока вызвали на дежурство, он не удивился: теперь все так и должно быть, иначе куда деваться от небывалой тоски-тревоги?
– Срочно в распоряжение начальника гарнизона!
Через несколько минут взвод уже гнал вскачь по улице, спугивая с мостовой редких в это время прохожих, которые шарахались в стороны, оскользаясь на льду, образовавшемся после проезда водовозов.
10
В штабе начальника Оренбургского гарнизона суматоха, необычная для позднего вечернего часа. Офицеры с бумагами бегают по коридорам рысцой, громыхают сапоги, звенят шпоры, по лестницам – топот обвальный: шашки казачьи и офицерские сабли с затейливыми эфесами то и дело пересчитывают ступени.
– Видно, что-то приключилось, – сказал Нестору торопливым шепотом станичник Изобильной Николай Недорезов, высокий, тонкий, сутуловатый от своей долговязости. – Ей-бо, неспроста тут така заварушка! Может, замиренье на фронте вышло?
Нестор отмахнулся:
– Замиренье? Жди, пожалуй! Везде только и слышишь: «До победного».
Адъютант начальника гарнизона, как ураган, налетел на есаула, прискакавшего со взводом, и мигом – только стук да бряк по коридору – исчезли оба. А минутой спустя есаул, багровея и неестественно выкатывая глаза, – отчего вид у него был совершенно идиотский, – осипшим тенорком командовал:
– Недорезов, Шеломинцев, срочно доставить пакет в архиерейский дом! Лично вручить епископу Мефодию. Головченко, Конобеев – в войсковое правление, Нечеухин, Чигвинцев – к атаману Оренбургской станицы! Аллюр три креста! Ответа не ждать! Сбор здесь, в вестибюле. Коноводом – Травников.
«Видно, и впрямь что-то стряслось, – заинтригованный сумятицей в штабе, подумал Нестор, взметнувшись в седло. – К епископу! Не вздумал же гарнизонный жениться на несовершеннолетней! Это уж моему бате с Одноглазовым пришлось бы тащиться с подарками к отцу Мефодию, раз они Неонилу мне определили: ей только пятнадцать недавно минуло».
В архиерейских палатах тишина. Люстры погашены, лишь блестят дорогие оклады икон, озаренных неугасимыми лампадами, да отсвечивает позолота на лепке потолков и в багетах, струящих переливчатый шелк гардин. На мягкой мебели дремлют тени, выступают узоры паркетов и ковров, да еще запахи напоминают об обыденном обиходе необычного дома: в трапезной яблоками пахнет и тмином, повсюду легкое дыхание ладана, тимьяна – богородской травы, в опочивальне отдает настоем хвои и чуть-чуть розовым маслом.
Все располагает к отдыху, раздумью, молитве.
Но тяжко, тревожно на душе епископа Мефодия. Далеко за пределами оренбургской епархии известен он как ревнитель веры православной, книжник и златоуст, одаренный искрой божьей. Отовсюду приезжают верующие – послушать его пламенные проповеди; устрашенные своей греховностью, падают ниц перед амвоном, а получив отпущение, внеся посильную лепту для храма, отправляются восвояси – копить новые грехи и умножать славу проповедника.
Глядя на богатые киоты, заполнившие весь угол обширной опочивальни, Мефодий возлежал на пуховиках, выпростав поверх пухового же атласного одеяла нестарые, еще цепкие руки, рассеянно поглаживал перстень с большим аметистом, переливавшимся лилово-красными огоньками в отсветах лампад, пылавших перед образами. Сей камень в древности считался священным талисманом, чудесно исцелявшим от пьянства, и не раз проверил его действие епископ, сам суеверный в душе, – словно печать, прикладывая перстень при благословении, когда брал зароки от алкоголиков.
Алексий, служка архиерейского дома, преданный Мефодию, как собака, и уже изрядно потучневший на богатых хлебах, притулясь на скамеечке у затененной лампы, читал епископу…
Нет, не Святое писание читал он, а последние петроградские газеты и журналы, заполненные корреспонденциями с фронтов, известиями о различных беспорядках. Епископ слушал и хмурился, нервно теребил холеную бороду, веером лежавшую на груди.
Не только церковником считал он себя, а и государственным деятелем, особенно когда сочинял свои проповеди. И уже присматривался к нему издали зорким глазом московский митрополит Тихон, горячий сторонник реформ Столыпина и ярый черносотенец, один из организаторов «Союза русского народа».
По сродству душ отвечал ему симпатией Мефодий, который тоже понимал, что зажиточные крестьяне-хуторяне станут прочной опорой для царской династии. Признавал он и необходимость погромов… Недаром сам царь Николай был почетным председателем «Союза русского народа» и наравне с Пуришкевичем [3]3
Пуришкевич В. М. (1870–1920) – реакционер, основатель черносотенных организаций «Союз русского народа», «Союз Михаила Архангела».
[Закрыть]платил туда членские взносы.
Опять надвигались на страну смутные времена…
«Триста лет царствовал дом Романовых. Гордо шел по волнам истории корабль Российской державы. А сейчас? Все не то. Война несчастливая, затяжная. Голодные бунты. Смута гнездится повсюду: на заводах, среди крестьянства и – страшно подумать – в войсках. Не стало трепета и покорности. Трещат даже вековечные устои церкви православной. Откуда сие? – с горестью размышлял Мефодий. – Какие плевелы злые посеяны в народе? И кем? Военными ли поражениями и разрухой? Непотребством ли тех, кто позорит царскую семью? Каждое ничтожество, каждый раб последний скалит зубы в скверной ухмылке. И нет твердой, властной руки, нет силы, противоборствующей кощунству».
Что это там Алексий вычитывает еще? О доходах монастырских и землях церковных?.. Вот оно, наглое посягательство! Сколько годовых получает архиерей? Ну, допустим, триста тысяч рублей. Много? Но ведь и забота у него – мировая печаль. Взять хотя бы епархию оренбургскую – пятнадцать монастырей, семьсот двадцать пять храмов. Обо всех нужно попечение иметь.
– Кто же осмелился… Кто назвал церковь святую самым крупным помещиком?
– Социалисты, отец Мефодий! Большевики, – сказал Алексий, нежно упирая на «о»; приподняв голое, как у евнуха, лицо со спадавшими из-под лиловой скуфейки русыми, реденькими, но длинными кудряшатами, с благоговением посмотрел на епископа.
– Вот кого надо уничтожить! – заерзав на перине, как на дерюге, усеянной колючками, выкрикнул Мефодий. – Чтобы помину от них, злопыхателей, не осталось! Это они подстрекают крестьян жечь и грабить помещиков, значит, монастыри и храмы божии тоже начнут жечь! – Он хотел еще что-то присовокупить, но вдруг замер: послышались необычные в это время торопливые шаги по дому, а потом легкий стук в дверь.
– Во имя отца и сына и святаго духа…
У порога – согнутая в поклоне фигура управителя архиерейского дома, и отлегло у Мефодия от сердца, только смотрел еще тревожно, вопрошающе:
– Вас… к вам казаки нарочные от начальника гарнизона.
Оплывшие под бородой щеки епископа мелко задрожали от волнения, в глазах опять метнулся страх: ночной гонец – черный вестник несчастья.
– Пакет у них… велено в руки лично.
– Проси… Нет, подожди, непотребно… Сам выйду. Алексий, одеться!
В широко распахнутые двери, ведомый под руки (оно и не мешало: так теснило в груди, что от удушья подкашивались ноги), он вышел важно, в черной камилавке и строгой домашней рясе с золотым крестом на груди. Едва приблизясь, благословил, осеняя крестным знамением низко склоненные молодые стриженые головы с казачьими чубами над левым виском.
Казаки приложились к холеной руке, ощутив холодок фиолетового камня в массивном перстне. Хорунжий, стройный и плечистый, с ликом архангельской красоты, близко взглянул светлыми, как слеза, строгими глазами. Но пакет подал почтительно:
– Ответа ждать не приказано.
Забоявшись вскрыть послание сразу, епископ помедлил в нерешительности и, любуясь Нестором, повторил про себя машинально, а потом и с восторгом чьи-то чужие слова: «Вот они, казаки, самые верные сыны России. Соколы вольные и смелые».
Вслух спросил на сибирский лад:
– Чьих ты будешь-то?
– Сын есаула Григория Шеломинцева из станицы Изобильной, ваше преосвященство. При крещении наречен Нестором.
– Ну добро, дети мои. Благодарствую. Идите с богом.
С неожиданной завистью к молодым отец Мефодий посмотрел, как уходили казаки с папахами в руках, поддерживая шашки, пошевеливая слегка разведенными сзади полами кавалерийских полушубков, туго опоясанных ремнями. Широкоплечий, но узкий в поясе хорунжий Шеломинцев и со спины выглядел необыкновенно складным. Вздохнув без облегчения, Мефодий взвесил тощий конверт на ладони, взглянул через него на свет, оторвал полоску по краю, и сразу будто ударило по глазам, а пол так перекосился под ногами, словно покачнулась сама твердь земная. Испуганные служка и управитель дома тотчас же подперли епископа с обеих сторон, но он, устыдясь проявленной слабости, уже совладав с собой, посмотрел отчужденным взглядом и не сказал – уронил слова, как пудовые гири:
– В Петрограде революция… Государь отрекся от престола…
11
«Они носятся с идеей Учредительного собрания, а мы решим по-своему, по-ленински», – думал Александр Коростелев, шагая по улице, подбеленной свежевыпавшим снегом, и с веселой насмешкой поглядывая на шпиков, шнырявших среди горожан, толпившихся у ярко освещенных витрин магазинов и возле афишных тумб.
«Подслушивайте, записывайте, а кому фискалить будете? Скоро весь город, да что там – весь мир зашумит об одном: в России революция. Сбросим царя, значит, и охранку его, извечного врага народа – жандармерию, – тоже побоку».
Коростелев шел в магазин общества потребителей, издавна использовавшийся для сборищ оренбургской социал-демократии. Под видом заседаний по поводу кооперативных дел там обсуждались вопросы партийной организации. Председателем «потребиловки» был брат Коростелева Георгий.
Мысль о том, что скоро жизнь пойдет по-новому, звучала в душе Александра как музыка, и оттого праздничными казались ему улицы Оренбурга, радовал предвесенний ветер, дышавший простором степей, и звезды, светло горевшие над редкими уличными фонарями. Александр любил музыку. В детстве, которое он провел в Самаре, у него был редкостной силы и красоты голос, и он, мечтая стать певцом, пел в соборном хоре. С замиранием сердца, с горькой мальчишеской завистью крутился он иногда у подъезда театра во время спектаклей или концертов приезжавших на гастроли знаменитостей. Закутанные в душистые меха примадонны и артисты в черных фраках и белоснежных воротничках казались ему людьми совсем из другого, прекрасного мира, и он, гордый, даже заносчивый в своем мальчишеском стоицизме перед невзгодами жизни, со всех ног бросался, если им требовалась какая-нибудь услуга.
Однажды известный в городе скрипач, которому он купил сигары, тронутый лихорадочным волнением мальчика, дал ему полтинник на билет. Саша не устоял перед искушением и, вместо того чтобы отнести деньги матери, купил билет на галерку. Он сразу высмотрел «своего скрипача» среди черно-белой массы оркестрантов, но потом они как бы исчезли, и Саша Коростелев остался один на один с музыкой. Это была Девятая симфония Бетховена, буквально потрясшая мальчугана.
Рассказывая о ней матери, он вдруг заплакал:
– Там тоже хор, но это совсем не то, что в церкви, мама. Я даже забыл, где нахожусь…
Мать погладила его по голове жесткой от работы рукой и вздохнула:
– Нарядная, красивая жизнь в театрах, только не для рабочих людей она, сынок.
– Теперь, если мы не оплошаем, все будет для рабочих. И театры тоже, – сказал Александр вслух, прислушиваясь к возникшему в памяти звучанию музыки Бетховена: музыкальный слух у него был исключительный, а голос пропал после жестокой простуды в детстве.
Очередное заседание правления прервала телеграмма из Петрограда от Кобозева, сообщавшего о победе Февральской революции. Социал-демократы были подготовлены к необходимости назревшего переворота, но известие о нем вызвало настоящий взрыв радости.
Глядя на брата Георгия, Александр взволнованно сказал:
– Нам надо немедленно обсудить вопрос о выборах в Совет. Теперь все зависит от нашей решимости.
– Само собой, – подхватил слесарь Андрей Левашов, которого рабочие любовно звали Андрианом. – То, что царя опрокинули, еще полдела. Если власть перейдет к буржуазии… народу легче не будет. Не зря оренбургское начальство утаило от нас вести о перевороте. Оно-то, поди-ка, сразу поинтересовалось, что обозначали пробелы в последних центральных газетах. Почему были перебои с телеграфной связью?
– Это мы выясним и строго спросим с тех, кто утаивал от нас правду. – Александр помолчал, крепко сжав твердые губы, на сухощавом лице его с небольшими рыжеватыми усами резче обозначились покрасневшие скулы. – Сейчас я иду в редакцию. Завтра появятся в газетах сообщения о свержении царизма. Начнутся, конечно, митинги: и в гарнизоне, и на предприятиях, и на городских площадях. Мы по примеру наших товарищей в Петрограде должны создать комитет по выборам в Совет рабочих депутатов и установить в Оренбуржье Советскую власть. Соберемся сегодня небольшой группой в помещении редакции «Оренбургского слова» и составим текст обращения к народу.
– Надобно в нем разъяснить, что соглашатели вместе с буржуями хотят сделать парламент вроде Государственной думы, – сказал слесарь Константин Котов.
«Пошлем Константина в казармы на митинг гарнизона. На него можно положиться – любое задание выполнит, – решил Коростелев, хорошо знавший Котова, который пришел в главные мастерские после демобилизации и сразу принял горячее участие в партийной работе. – С людьми поговорить умеет, особенно развернулся с тех пор, как стал посещать наши общеобразовательные курсы».
Курсы эти были организованы в 1915 году Кобозевым и, как коростелевская «потребиловка», связывали большевиков с трудовым людом Оренбурга, являясь фактически школой рабочих агитаторов.
– Но когда Совет начнет работать, ему понадобится свой печатный орган, – напомнила Мария Стрельникова, работница консервной фабрики.
– Насчет выпуска новой газеты мы с Петром Алексеевичем уже загадывали, – ответил Александр. – Когда из-за притеснений стало невозможно работать в «Оренбургском слове», мы договорились о замене его новым издательством. Меньшевики и эсеры нас поддержат, да еще как постараются, чтобы закрепить там свои позиции! Борьба с этими попутчиками нам предстоит жестокая. Надо почаще напоминать народу о той предательской роли, которую они сыграли в Петербургском Совете в девятьсот пятом году. Это по их вине Петербург безмолвствовал, когда Москва сражалась на баррикадах.
12
Жандармы знали, что в газете «Оренбургское слово» вместе со всеми демократами сотрудничают большевики, и держали ее под постоянным надзором. Десятки филеров охранки дежурили на улице, обшаривая взглядами каждого, кто подходил к дому. К выходящим из дверей «подозрительным лицам» сразу приставали «хвосты».
– Вел за собой шпика до самого порога. Как прилип возле депо, так и тащился след в след. До чего же грубо, бездарно они работают! Ну, хотя бы для блезиру, как говорится, соблюдал дистанцию! – сказал Семен Кичигин и, потеснив сотрудников, толпившихся у стола, достал из карманов почту, полученную через проводника скорого поезда Москва – Ташкент.
– Ничего, дорогой наш друг, вам не привыкать! А жандармы действительно уже одурели от усердия, раскидывая свои тенета, – шутливо-утешающе отозвался редактор, принимая корреспонденцию из рук в руки и торопливо, даже с жадностью просматривая обратные адреса. – Ну-ка что там делается? У нас в Оренбурге идет какая-то скрытая закулисная возня. Тревога носится в воздухе, а связь с центром нарушена. Уж не новый ли прорыв на фронте?
– Возможно, но дипломатическая попытка умолчать об очередном поражении была бы просто нелепой, – возразил Кичигин и оглянулся на вошедшего Александра Коростелева, запыхавшегося то ли от волнения, то ли от быстрой ходьбы. – Что случилось?
Коростелев, расцветая светлозубой неудержимой улыбкой, обвел сияющим взглядом всех работников редакции:
– Только что на заседании правления кооператива мы получили телеграмму от Петра Алексеевича… Трудно поверить, но ведь сообщает Кобозев! В нашей стране произошла революция, Николай Романов свергнут с престола.
Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Потом все сразу заговорили наперебой, засмеялись, бросились целовать друг друга и качать Коростелева. Подхватив оброненные им телеграммы, Кичигин начал читать их вслух.
Петр Алексеевич писал, что после захвата Государственной думы в Петрограде создан Совет рабочих и солдатских депутатов, а на улицах столицы и в Москве еще идут бои между рабочими и юнкерами.
«Как в девятьсот пятом году», – подумал Александр и вдруг совсем близко увидел одного из лидеров оренбургских меньшевиков, вытиравшего глаза и губы белоснежным платком с видом восторженного умиления.
– Тоже до слез растрогались, – заметил Александр, а сообразив, что тот тянется и к нему с поцелуем, поморщился, даже в такие радостные минуты памятуя, что с меньшевиками надо держать ухо востро.
Но уклониться не удалось, и Александр был заключен в рыхлые теплые объятия «лидера».
Истово расцеловав его, тот сказал с привычным ораторским пафосом:
– Дожили до светлого дня! Не зря боролись, не щадя живота своего!
Возражать не приходилось: действительно дожили, и насчет борьбы тоже сказано уместно, но Коростелев прекрасно понимал, что меньшевикам, как и эсерам, будет не по душе рабочая власть.
И, не испытывая противную сторону (что было совсем не в его характере), а наступая, Александр Коростелев сказал:
– Нам надо экстренно созвать здесь, в помещении редакции, группу социал-демократов, чтобы разработать план совместных действий.
– А именно? – Матерый соглашатель мгновенно остыл и уже не с восторженной, а с брюзгливо-усталой миной тяжело опустился в кресло, притерся к его спинке плечами. – Что вы имеете в виду?
– Нужно немедленно обсудить вопрос о выборах в Советы по заводам и предприятиям.
– К чему такая поспешность? Вопрос серьезный и требует предварительного широкого обсуждения в печати.
Александр снова как будто ощутил объятия этого «милого» друга и крепко провел по лицу ладонью, словно хотел стереть следы его поцелуев.
«Вот как вы запели, когда возникла необходимость решать на практике насущные проблемы революции!» – подумал он, а вслух сказал:
– Вопрос действительно серьезный, но он давно проверен практикой революционной борьбы. Самотек и двойственность в политике во время переворота недопустимы… Судите сами: царя уже нет, а монархисты стреляют в рабочих. Чего же прикажете ждать?
– Созыва Учредительного собрания, – категорически заявил меньшевик, – только оно может определить форму народовластия.
13
Сообщения в газетах о свержении российского самодержавия произвели на горожан поистине ошеломляющее впечатление. Давно уже в народе ходили разные слухи о царской семье. Насчет Распутина и его отношений с царицей судили и рядили все, кому не лень. Но каково было собственными глазами увидеть напечатанное черным по белому: «Государь отрекся от престола!»
Городской митинг возник почти стихийно. Огромные толпы людей спешили по улицам туда, где под открытым небом была наспех сооружена трибуна. Шли солдаты гарнизона, нестройно, грозными колоннами двигались с окраин рабочие, а потом хлынули пестро одетые обыватели, интеллигенция, гимназисты. Все были охвачены одним восторженным порывом:
– Ура! Да здравствует революция!
Трибуна превратилась в островок среди шумного людского моря.
Ораторов объявилось много. Александр Коростелев стоял среди железнодорожников, ревниво следя за выступающими, которые высказывались сразу по два и даже по три человека.
Люди, стоявшие позади, все равно ничего не слышали, но лица их светились радостью.
Только казаки, прискакавшие для «поддержания порядка», но не получившие приказания разгонять демонстрантов, с молчаливым недоумением посматривали вокруг.
Все смешалось: речи большевиков, меньшевиков, эсеров, кадетов. И вовсе беспартийные, никому не ведомые говоруны лезли наверх, с охотой подсаживаемые близстоящими.
– Форменная стихия: кто во что горазд! – сказал Александр брату Георгию, косо посматривая на каких-то интеллигентов и нахальных купчиков, которые тоже кричали свои приветствия революции, источали слезы умиления и целовались, будто в Христов день. Георгий усмехнулся презрительно, но благодушно.
– Распинаются за свободу для своей касты.
Он был в отличном настроении. Даже разгром булочной, устроенный утром его подшефными из Нахаловки и с мельницы Зарывнова, не омрачил ему праздника.
– Это уже прошлое, когда люди должны у хлеба умирать с голоду! – сказал он Александру. – Ведь не ювелирную лавку разграбили, не банковскую контору, а ради куска насущного для детей разбили витрины. Конечно, и давнее ожесточение прорвалось.
Он был не такой высокий, как Александр, зато плотнее, пошире лицом, и лишь с первого взгляда разительно напоминал брата тем особым родственным сходством, когда на самом деле нет почти ни одной схожей черты.
– Пускай выговорятся. Сейчас на каждый роток не накинешь платок: у всех накипело, – сказал Андриан Левашов. – А у буржуазии сразу возникла смычка с эсерами и меньшевиками. Вроде медовый месяц начался – от поцелуйчиков аж губы вспухли. Поглядим, что они запоют, когда мы предложим начать выборы в Совет.
Александр уже стоял на краю трибуны, стиснув в руке шапку, смотрел на обращенную к нему тысячеглазую притихшую толпу.
Ветер, еще по-зимнему холодный, но уже дышавший свежестью первых проталин, шевелил его коротко подстриженные волосы, холодил лицо, пылающее страстной решимостью. Рабочие Оренбурга хорошо знали и любили его, известен он был и солдатам гарнизона, а остальных просто заставила насторожиться необычная наружность этого волевого, смелого человека.
– Товарищи, граждане! – громко сказал он, почти не слыша своих слов, так гулко билось его сердце. – Приветствуя революцию, мы сразу должны подумать о практических задачах, которые она поставила перед нами. Страна находится в очень трудном положении. На нас надвинулись разруха, голод. Мы безнадежно увязли в кровавой войне. Требуют своего немедленного разрешения вопросы о мире с Германией, о передаче земли крестьянам. Все эти задачи, жизненно важные для миллионов людей, легли теперь на наши плечи, и мы обязаны создать власть, которая сможет разрешить их по-настоящему раз и навсегда. Такой властью являются Советы рабочих и солдатских депутатов, созданные самим народом во время революции девятьсот пятого года. Мы, большевики, уже поместили в газетах обращение о выборах и призываем вас немедленно выдвигать своих депутатов. Да здравствуют Советы!
Последние слова Коростелева утонули в обвальном шуме аплодисментов, гвалте и свисте.
– Где же тут свобода и равенство? – зычно заорал протодьяконским басом буржуа в добротном пальто и бобровой шапке. – Господа, посудите сами: Советы рабочих и солдатских депутатов… А кто же в них будет представлять остальных россиян, которые не служат в армии и не работают на заводах? Говорите, власть теперь должна быть народная? А даже насчет крестьян умалчиваете! Нет уж, граждане большевики, лучше нашу думу сохранить, пока Временное правительство решит, как быть дальше.
Это выступление тоже было заглушено криками, и гневными и одобрительными.
Переждав, пока люди чуть угомонились, Коростелев сказал:
– Будут обязательно в Совете и крестьянские депутаты. А вашей думе не бывать, потому что в нее трудящимся никакого доступа нет. Товарищи, сегодня вечером митинг в земской управе, а завтра в главных мастерских, где мы создадим комитет по выборам и начнем избирать депутатов. Следуя примеру Петрограда, по всей России – в городах и в селах – народ устанавливает Советскую власть.
– А мы не народ разве? – крикнул толстяк.
– Вы – гласные городской думы, те, которые стояли над народом. Плохо вы «думали», раз довели страну до разрухи и голода.
Со слесарем Андрианом Левашовым – бригадиром сборочного цеха, настоящее имя которого было Андрей Ефимович, – Александр подружился сразу, когда поступил токарем в главные мастерские. Оба они были рабочими высокой квалификации, оба состояли в одной партийной подпольной группе.
Андриан во время японской войны находился в действующей армии, вернулся в звании фельдфебеля, но остался для железнодорожников своим человеком. Ребятишки вроде Пашки Наследова и Гераськи Туранина особенно почитали его как бывшего военного: подкараулят по дороге домой и, поспевая вприпрыжку за мощным пышноусым ремонтником, расспрашивают о пушках, об атаках, о гибели крейсера «Варяг» и «хитрых япошках».
– После митинга пойдем к вам в Нахаловку, – предложил ему Александр, придя на другой день в главные мастерские. – Надо собраться активу у кого-нибудь из наших и обсудить вопросы, требующие немедленного решения.
– Соберемся у Туранина, у него землянка большая.
– Отлично.
Федора Туранина, молотобойца кузнечного цеха Коростелев особенно запомнил во время протеста против попыток жандармов закрыть газету «Правда», которая существовала благодаря денежной поддержке рабочих.
«Тяжелыми трудами и жертвами создали мы свою газету. Поддерживать ее сборами, коллективной подпиской – наша прямая обязанность… Только при этом условии бешеные атаки реакции будут бессильны задушить пролетарскую газету», – так написали оренбуржцы в своем письме, отправленном в «Правду» в 1914 году.
Письмо с приложением денег в контору газеты «Путь правды» было изъято петербургской охранкой, и из департамента полиции полетела в Оренбург депеша с приказанием «принять меры к выяснению через агентуру лиц, участвовавших в сборе денег». После этого у братьев Коростелевых сделали обыски, но доказательств для «дела» не обнаружили. Зато у Федора Туранина нашли несколько листовок со словами текста, напечатанного в «Правде»:
«Мы, оренбургские рабочие, были тоже виновниками появления на свет божий газеты „Правда“. И когда наше родное детище взывает к нам: „Батько, слышишь ли?“ – тут мы не можем молчать. Мы должны громко крикнуть: „Слышим, детко“».
Федора забрали. Сам начальник губернского жандармского управления взялся допрашивать его, чтобы выяснить, кто еще участвовал в сборе денег, но Федор молчал, а когда его стукнули раз-другой, неожиданно улыбнулся:
– Без своей газеты нам никак нельзя. Кто же нам укажет правильный путь борьбы за справедливость?
