Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

– Это другое дело. Куда вам? К лагерям юнкерского казачьего училища? Левее надо. Айда покажу. – И Харитон как был без шапки и ватника, пошел к воротам, оттесняя к ним Нестора.

18

Фрося разожгла под таганком костерчик, поставила котелок с водой и в изнеможении присела возле печи, уронив на колени ноющие руки.

«Крепко я дровишки держала! – удивленно подумала она, потрогав саднящие царапины на коже. – С испуга ухватилась: Нестор-то словно с неба свалился. Что, если бы папаня в эту минуту возвернулся?! – Фрося вздрогнула от внутреннего холода, представив такую возможность, съежилась в комочек. – Ладно, Харитон выпроводил казаков! Не надо встречаться, не надо!»

Но вспомнила, как лихо перемахнул Нестор через забор, и сердце заболело сильнее, чем ссадины на руках.

«Смело он с Харитоном разговаривал и ведь назвал себя: Нестор Шеломинцев. Видно, не хотелось ему уходить! – Фрося неожиданно рассмеялась, затаенно, радостно. – Все равно буду думать о нем. Пусть ругают, пусть со двора прогонят».

Огонь на шестке облизывал желтыми языками черный от копоти котелок с водой. Озаренное мерцавшим светом лицо девушки цвело молодым весельем впервые разбуженного счастливого чувства. Как в землянке Туранина после грозного окрика отца, она сжала ладонями щеки, но теперь совсем по-иному, будто собиралась запеть или, вскочив, закружиться в бешеной пляске.

Братья, не придавшие значения тому, что их сестренка разговаривала во дворе с проезжим казаком, были заняты своим делом. Родители задержались у Тураниных, и этот ябеда Пашка… Только что Фросе хотелось умереть, провалиться сквозь землю, и вдруг, словно ветром вольным подхваченная, взлетела душа, освобожденная от всех страхов и сомнений.

Проснулся дедушка Арефий, свесил с полатей седую голову с серебряным клином бороды:

– Никак, вы чаевать собрались?

– Слезай, деда! Я тебе саечку свежую купил, – поспешил порадовать старика Митя.

Наскоблив ножом крошек от плитки чая, Фрося бросила их в котелок, бурлящий на тагане, потом стала собирать на стол: достала из шкафчика единственную фарфоровую чашку, эмалированные кружки, стеклянную вазочку с мелко-мелко наколотым сахаром. Нарезая пшеничный хлеб, вздохнула, пожалев о кругликах, и принесла из сеней кусок сала:

– Пировать так пировать!

– Правильно, мировое событие произошло – не грех и чаю выпить! – задорно отозвался Харитон. – Теперь жизнь должна взыграть по-новому, по-хорошему. Власть Советам – пролетариям дорогу. Старые порядки побоку.

Митя улыбнулся спокойно и ласково, блестя такими же, как у Фроси, черными глазами:

– Не просто все переиначить! Были мы вчера с ребятами еще на одном митинге в цирке Камухина. Там ораторов выступала тьма-тьмущая. Насчет будущей жизни толковали. По всей видимости, интеллигенты в союзе с буржуями страной управлять будут. А нам, рабочим, придется прежде культурой овладевать.

– И ты согласный с этой брехней? – сразу ожесточился Харитон. – Что вас с батей нынче повело? Ну, батя – куда ни шло: он эсеров с народниками путает. Заслуги их боится умалить. Но народники давно уж повымерли, а эсеры ладят рабочему классу на голову сесть. Восьмичасовой день у нас самих давно в программе, о национализации промышленности они ни гугу, войну прекратить не хотят, а насчет земли подпевают помещикам. Чему у них учиться? Кому нужна ихняя культура?

Митя смущенно повел крутыми плечами.

– Я еще не разобрался толком. Да не фырчи ты на меня! Мы ведь правда без понятия – как, например, производство наладить. Образования у нас нету, а страной править – не на тройке с бубенцами кататься!

– Эка рванул! – Дед Арефий, опустив в кружку кусок сайки, чтобы размякла, посмотрел на оживленные лица внуков, грозя кому-то крючком пальца, сказал. – Ишь удумали! На тройке, ежели плохой кучер, сразу на столб налетит либо об угол трахнется. А страной-то от веку всякие адиоты правили, и ничего, никакая холера их не брала.

– Ты о чем, деда? – Харитон недоуменно вскинул рыжие брови, нагнав морщины на широкий, упрямо выставленный лоб.

– О том самом. Чай, уж не хуже этих обормотов управимся на пользу трудящемуся народу.

– Во, видал! – торжествуя, сказал Мите Харитон. – За такую премудрость, деда, я тебе завтра две сайки добуду.

Дед Арефий добродушно улыбнулся:

– Нонче, ребятки, хороших саек нету. Для саек тесто идет крутого замесу, шибко битое. А пекари свою выгоду смекают – привесу на жидком тесте добиваются. Кругом расчет. И я тянусь за куском помягче: съел зубы-то. Теперича дела получше пойдут – вставлю себе железные.

– Золотые, дедушка! – смеясь поправил Митя.

– На кой они мне, золотые-то? Опять за буржуями гнаться? Этакой культурой я овладевать не желаю. Однако золотое колечко для Фросеньки, когда замуж ее станем выдавать, все вместе осилим купить. Есть и у меня для того неразменный рупь.

Фрося вспыхнула, чуть не опрокинув свою чашку, но в дверь кстати ввалился Костя Туранин, приплясывая, потопывая застывшими на морозе отцовскими сапогами.

– Здорово, дружки! Дедушке Арефию – почтение!

Радостный, он подошел к Фросе, натолкнулся на отчужденный, почти враждебный взгляд и сразу притих: смуглое лицо будто увяло без улыбки.

– Садись с нами чаевать, сынок! – Дед радушно засуетился: принес кружку, отломил кусок сайки. – Присаживайся, погрейся чайком. Видно, в город бегал?

Костя кивнул, скинув полушубок, молча уселся на скамью.

– Чего надулся? – дружелюбно спросил Митя, он сразу уловил причину перемены в настроении приятеля, бросил взгляд на сестру и удивился тому, как мгновенно посуровела она.

«Отчего невзлюбила Костю? Друзья ведь с малых лет! Парень славный, работящий, скромный».

– Нет, братцы, скромность теперь надо побоку! – словно проникнул в Митины мысли Харитон. – Если дело до рукопашной дойдет, я от Левашова и Заварухина не отстану.

– Против кого драться-то будете? – спросила Фрося, не скрывая тревоги.

– Да ведь все старое на месте осталось. Посмотрел я, какое ликование на митингах было. Буржуи, офицерня, господа с дамами целовались, как в Христов день. Значит, рады они, что Николашку взашей из дворца вытолкали. Всем он осточертел со своей немецкой мадамой. Но эти господа теперь тоже кадило раздуют – другого золотого кумира из запаса вытащат. Поэтому и ораторов с каждым днем нагоняют, чтобы у рабочих в мозгах затмение сделать. Вот Митяй уж попался – поверил, что надо идти на выучку к культурному капиталу.

– А ты всегда торопишься. Надо самим разобраться, что к чему. Зачем петь с чужого голосу?

Харитон вскочил со скамьи, стукнул кулачищем по своей широкой груди:

– За версту чую чужаков! Если подпеваю, так не меньшевикам да эсерам, как некоторые, а ученикам Ленина: Александру Коростелеву, Петру Алексеичу Кобозеву.

– Кобозева я тоже слышал не раз, – сказал Митя, которого не так легко было вывести из равновесия. – Очень располагающий товарищ: бородка интеллигентная и смеется хорошо. Я веселых люблю.

– Нет, вы посмотрите на этого недотепу! – опять взорвался Харитон. – Разве сила Кобозева в веселости?

– Веселье, внучек, лучше богатства, – вступился дед Арефий, утирая полотенцем распаренное после чая лицо. – Веселый человек всегда к себе располагает.

– С вами не сговоришься! – Харитон, не замечая молчания Фроси и Кости, махнул в досаде тяжелой рукой. – Спасибо, хоть добрым нравом завоевал тебя, Митяй, Петр Алексеич. А смеется он… точно: хорошо смеется. – И Харитон сам заулыбался. Осененное щетиной рыжих жестких волос, круглое лицо его с ямкой на твердом подбородке засветилось, как солнышко.

19

– Алибий Джангильдин.

– Петр Алексеевич Кобозев.

– Александр Коростелев.

Крепкие рукопожатия – как присяга на верность дружбе. Три совершенно разных по характеру и по внешности человека. Кобозев действительно «интеллигентного» вида: в добротном костюме, при жилетке, борода аккуратно подстрижена; словом, вполне сойдет за солидного буржуа или за деятеля науки. В широко открытых серых глазах, умных, с озорной живинкой, острое внимание. Коростелев, быстрый и ловкий в движениях, в кожаной куртке, темных галифе и сапогах – так он стал одеваться с тех пор, как был избран председателем Оренбургского Совета рабочих депутатов.

Большевик-казах Джангильдин? Кое-что о нем оренбуржцы уже слышали.

– Сосед ваш. Из Тургайской области, а сейчас из Петрограда, – сказал он почти без акцента.

Знакомство произошло в клубе социал-демократов на Хлебной площади – в одноэтажном деревянном доме, часть которого занимал владелец – врач по профессии.

В коридорах и комнатах клуба, организованного в марте по предложению Кобозева и Александра Коростелева, постоянная толчея. Собирались и азартно спорили представители разных партий, пытаясь разобраться в путанице политических событий, заседали и отдельно по своим фракциям. Александр Коростелев со всем пылом отдавался теперь общественно-партийному делу, оставив работу токаря в цехе.

Прищурившись (солнечные лучи били прямо в лицо через высокие окна), он пристально разглядывал Джангильдина. Алибий худощав, щетка густых усов над бритым крепким подбородком, большие глаза почти без азиатской раскосинки выражали спокойную доброту и силу.

«Сын пастуха из глухих степей, но сразу видно – бывалый. Интересно, как он ушел от своих отар?»

– Нам нужно позаимствовать ваш опыт, чтобы создать Советы в Тургайской области, – сказал Алибий Коростелеву. – Опыт революционной борьбы у меня есть, и порядочный. До революции пришлось порядочно помыкаться по белому свету. Только Оренбургское духовное училище благополучно закончил (из начальных школ отец упорно со скандалом утаскивал меня в степь – пасти овец, пока я совсем не сбежал из аула). Из Казанской учительской семинарии исключили после ареста в девятьсот пятом. Из Московской духовной академии тоже исключили за скептическое отношение к религии и революционную агитацию.

– Отец был доволен, конечно, заполучив богом проклятого пастуха? – с необидной улыбкой спросил Кобозев. – Ведь «волчий билет» получили, в городе с ним прожить невозможно.

– Домой, в степи, я не вернулся, а отправился за границу. По объявлению в газете нашел компаньонов для пешего путешествия по Европе и Азии, и втроем двинулись в путь.

– Денежных нашли компаньонов?

Глаза Джангильдина зажглись веселыми огоньками:

– Таких же голодранцев, как я. Похоже на авантюру? Да? Но побывали мы в Польше, Австро-Венгрии, Сербии, Болгарии. Дальше они не рискнули – я отправился один. Научился фотографии, по пути снимал интересные сценки, виды красивые. Продавал эти фотооткрытки, тем и жил. Был в Турции, Сирии, Иране, Египте, Месопотамии, Индии, потом Китае и Японии. – Алибий будто из этого далекого далека скользнул отчужденным взглядом по лицам новых друзей, но вдруг, полыхнув гневом, бросил: – Всюду одно и то же! Роскошь богачей. Ужасающая нищета и дикое бесправие народа. Надо иметь каменное сердце, чтобы проходить мимо детей, умирающих от голода на многолюдных улицах. Растление. Изуверство. Истязание черных и белых рабов. Превращение женщин в бессловесных, тупых животных. Вернулся я домой, в Тургайские степи, как взрывчаткой начиненный. Привез киноаппарат, стал показывать и объяснять, каково везде положение бедноты. Тут полиция нагрянула. Но я скрылся в Перовск [4]4
  Перовск – теперь Кзыл-Орда.


[Закрыть]. В девятьсот пятнадцатом году в Петрограде вступил в партию большевиков, а потом опять в Тургае вместе с Амангельды Имановым возглавляли восстание против царского указа «о мобилизации киргизов и других инородцев на тыловые работы», организовывали повстанческие отряды. На днях я доложил в Смольном о зверствах генерала Лаврентьева… А теперь послан организовывать Советы в Тургайской области. Пока там Временный комитет, избранный в марте на съезде представителей волостей, созванном Имановым в Каратдгае. Придется у вас посмотреть…

– Пожалуйста, – с достоинством сказал польщенный Коростелев, которому еще ни разу не приходилось делиться опытом с таким необычным человеком. – Хорошо, что нашего полку прибыло! Но и меньшевики не дремлют: расплодилось их тут, как грибов поганых. Хотели мы нынче размежеваться с ними, но они забили тревогу перед своим ЦК, активно мобилизовались и начали всюду внушать рабочим: большевики – бузотеры, разваливают социал-демократическую партию вместо того, чтобы сообща укреплять дело революции. Каково?! А теперь по указанию Мартова прислали им подмогу из Самары. Может, слышали о Семенове-Булкине? Ох, речист, собака! Да еще из ссылки возвращаются эсеры, восстанавливают связи. Вот недавно вернулся Барановский… Говорун – не уступит Семенову-Булкину. Здешние эсеры шумиху устроили при встрече, на руках его несли, как икону, от поезда до площади. И ведь что обидно: потянулись на эсеровскую комедию и рабочие. Тоже несли эту дрянь на своих мозолистых руках! Ну и пошла трепотня – спасу нет!

– Беспринципность всегда прикрывалась красной фразой, – заметил Кобозев.

– Петр Алексеевич на себе это испытал, – сказал Коростелев Алибию, проникаясь все большей симпатией к приехавшему товарищу. – Досталось ему от меньшевиков и эсеров за юровские деньги. Сейчас посмеивается, а тогда нам было не до шуток. Я его предупреждал: рабочие не поймут вашего довода, что все равно мы будем конфисковывать деньги у буржуазии. Они как подвох и приняли желание богатого мельника Юрова вступить в наш кооператив. А меньшевики рады стараться – чтобы уничтожить Кобозева, подняли вой: дескать, он продался Юрову.

– Однако не уничтожили! – задорно отозвался Петр Алексеевич.

– Я эту шумиху знаю. В Петрограде тоже печатались грязные статейки. Дошли газеты даже в Тургай.

– Суд чести оправдал Кобозева, но меньшевики у нас по-прежнему верховодят, – упрямо продолжал Александр.

– Приходится даже сотрудничать, – с прорвавшейся горькой иронией сказал Кобозев. – Создали мы новую газету, «Заря» – орган Оренбургского Совета. Я тоже подписал статью от бывшей редакции «Оренбургского слова», в которой мы просили наших подписчиков не сетовать на то, что мы ликвидировали эту газету, потому что Совет лучше сможет в печатном своем органе бороться за программу демократии. А меньшевиков и эсеров, вроде политкаторжанина Барановского, в Совете большинство, и теперь все они лезут на страницы рожденной нами «Зари». А что они проводят и защищают? Конечно, созыв Учредительного собрания и войну до победного конца.

– Как же вы думаете противостоять?

– Пока потерпим, а дальше видно будет. Порвать с ними сейчас – значит потерять рабочих, которых они оплели своей паутиной.

– Мы тут еще статью подготовили… – Александр потянулся за папкой и уронил со стола листок бумаги.

Джангильдин подхватил его на лету:

– Я это ваше объявление сегодня прочитал в «Заре», и таким удивительным оно мне показалось… Вслушайтесь-ка: «Оренбургский комитет РСДРП. Социал-демократический клуб помещается на Хлебной площади, рядом с Александровской больницей. Библиотека и читальня открыты от 6 до 8 часов вечера. Запись в члены партии принимается». Подумать только: «клуб помещается на Хлебной площади»!

Клуб РСДРП… Открыто указан наш адрес.

– А ведь в самом деле, – весело сказал Коростелев, извлекая из папки исписанные листы. – Столько лет скрывались в подполье. И вот, пожалуйста, в полный голос: «Запись в члены партии принимается».

20

В апреле с высокого полуденника сходит на оренбургские степи настоящая весна. Небо наливается густой синевой. Рыхлый снег торопливо уступает место черным проталинам. Все дышит влагой, и по утрам туманы долго кутают деревья в поймах рек, вздувшихся, чтобы, прогремев ледоходом, хлынуть в луга неоглядным бурлящим разливом. А пока по обнаженной, зябко ощетиненной земле шныряют скворушки, вышагивают отощавшие грачи, то и дело запуская высветленные обушки клювов в комья грязи и травяную ветошь.

«В Тургае у Алибия сейчас дичи в степях и на озерах полно!» – подумал Александр Коростелев, прислушиваясь к шагам редких прохожих на улице под окнами, к гудкам паровозов и шуму проходящих поездов. Уже давно ночь наступила, весенняя, темная, усыпанная звездами. Выйди на крыльцо, и, как в деревне, охватит свежей прохладой. Но прохлаждаться некогда.

Весь день прошел в волнении и спорах: была получена газета «Правда» с Апрельскими тезисами Ленина. На меньшевиков и эсеров эти тезисы произвели не меньшее впечатление, чем на Коростелева и его товарищей. Но если большевики, расстроенные засильем своих противников в Советах, воспрянули духом, то Семенов-Булкин, Барановский и их сторонники разразились негодованием, прочитав о возможности перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

– Это уж, знаете, ни в какие ворота не лезет! – говорил в клубе Семенов-Булкин, раздраженно встряхивая газету.

– В ваши ворота не лезет, потому что вы их загородили ненужным хламом прошлого, – сказал ему Коростелев в порядке свободного обмена мнениями. – Ленин правильно пишет: единственным выходом из тупика, созданного вами и вашим любезным Временным правительством, является победа социализма в России.

Тут Семенов-Булкин так побагровел, задохнувшись от злобы, что Коростелев, будучи в отличном настроении, встревожился за него. Но когда предводитель меньшевиков, конвульсивно подергав губами, изрек: «Свихнулся ваш Ильич! Упрятать бы его куда следует», – вспыльчивый Александр Коростелев чуть не пожелал вслух: «Чтоб ты сдох!» – однако сдержался, сказал другое:

– Значит, в самую точку угадал Владимир Ильич, если вас так корежит! А мы эти тезисы, как знамя, теперь понесем. И народ пойдет за нами, потому что в них говорится о его нуждах насущных.

– Спекуляция! Полное забвение интересов республики! Удар по революции! – продолжал выкрикивать, не владея собой Семенов-Булкин.

– Удар по вашим жирным спинам, – окончательно успокоясь, ответил Коростелев.

Весь вечер он просидел дома, готовясь выступать на собрании социал-демократов, где будут обсуждаться тезисы, и вдруг в голову полезли мысли о весенних разливах, об охоте, которая и не снилась никогда. Правда, охотники с азартом рассказывали о лебяжьих озерах в Тургайских степях, о стаях казары, идущих на присад во время перелетов. А сколько дроф – настоящих степных индеек, только куда крупнее, с пестрым опереньем и ярко-розовым пухом, бродит в степи. За ними Александр наблюдал только издали.

На севере губернии Уральские горы, богатые рудой: золото, медь, железо, уголь. Доходы от разработок – Оренбургскому казачьему войску. Здесь тучные черноземы – казачьи земли. Урал, Илек и Сакмара славятся лучшими сортами рыбы, и тоже казачьи это угодья! Да еще владения монастырей и помещиков.

Что же остается иногородним селянам? Чем пользуются рабочие? Жалкую лачугу поставить негде. В воскресный день податься с семьей некуда: сюда не ступи, туда не пойди. Вот как до сих пор поделены богатства края!

А Ленин в своих тезисах, выдвинув программу основных экономических требований, ставит вопрос о национализации всех земель в стране при конфискации помещичьих, о передаче права на распределение их в областные и местные Советы крестьянских депутатов.

– Тогда действительно свободно вздохнет народ! Вот в Нахаловке большая семья Наследовых хочет строить себе жилье.

– Мечта трех поколений, черт возьми, войти в свою землянку – при жизни в могилу врыться!

Как стояла у двери Фрося бледная – ни кровинки в лице, только глаза, обжигающие укором: «Пашка, что же ты молчишь? Я ведь не одна была!» «А казаки к ней приставали. Еще бы! Они тут везде хозяевами себя чувствуют. Отец чуть не ударил ее, а мы растерялись, словно онемели. И я промолчал… – Краска стыда обожгла щеки Александра. – Мы тоже, выходит, поверили, что Фрося гуляет с казачьим офицером. Но ведь страшно за нее стало: совратят девушку – тогда она сама из землянки уйдет. Куда же? Дорожка одна – в трошинское заведение, а то на Пиликинскую или на Ташкентскую…»

Александр, как и старший брат Георгий, любил и оберегал сестренку Лизу. Но когда они поочередно отбывали то тюремное заключение, то ссылку, девочке пришлось с двенадцати лет носить им передачи и выполнять их серьезные поручения. Гордая доверием, она все понимала, держалась смело и умно.

«Случись с нею теперь что-нибудь… как с Фросей нам померещилось? Даже подумать страшно.

А Ефима надо отбить у эсеров: свой, рабочий человек, хотя и нес на руках Барановского.

Действовать тут нахрапом нельзя. После девятьсот пятого года Ефим сидел в одной камере с эсерами. Оттуда-то и тянется ниточка! Но крепкая ли?..»

В коридоре послышалось шуршание, занавеска на двери колыхнулась.

– Можно?

– Входи, легка на помине, я о тебе думал.

Потеснив бумаги, лег на краю стола острый локоток, обтянутый ситцем кофточки. Глаза у Лизы пытливые, брови задумчиво приподняты на светлом миловидном лице.

– Прочитал?

– Давно уже. – Александр взял газету, где были опубликованы тезисы Ленина, еще раз просмотрел то, что подчеркнул синим карандашом. – Сейчас возьми, а завтра утром заберу.

– Опять готовишься к бою?

– Готовлюсь, сестренка. Целый вечер сидел, видно, устал: полезла в голову всякая всячина.

– Какая же? – Лиза устроилась поудобнее, захватила обеими ладонями прохладную косу и, подложив ее под щеку и подбородок, приготовилась слушать.

– Да разная… Насчет охоты подумал. Раньше казалось – барское занятие. Но ведь тут лицом к лицу с природой, и красота ее и богатство открываются настоящему охотнику. Ведь и к природе люди относятся по-разному: кто хищнически, а кто с любовью. Ленин, говорят, любит с ружьишком побродить. Может быть, отдыхает в это время, а может, обдумывает новые идеи в мировой политике. Вот эти тезисы – как сразу все осветилось! Каждая строчка бьет в цель. Признаться, оторопь брала иной раз от того, что творится в стране после революции. Правительство буржуазное, Советы на сторону империалистов подались. Перспектива замутнилась. И вот теперь полная программа действий. – Александр говорил негромко, задумчиво, не выпуская газеты из больших рук. – Сколько у Ленина терпения и уверенности в победе!

– А ты горячишься, – не без упрека сказала Лиза, хотя отлично понимала, как досаждала прямому, резкому Александру необходимость обходных маневров.

– Бывает иногда… Вот тут есть слова о разъяснении ошибок меньшевиков и эсеров. Я бы этих нахальных болтунов вроде Семенова-Булкина и Барановского разогнал без всяких предисловий. Кричат теперь, что война с Германией нужна для защиты республики. Но война как была, так и осталась грабительской. Все катится к полной разрухе, а тут ходи возле них кругом да около! Однако Ленин не призывает немедленно свергать Временное правительство и разгонять его холуев, потому что оно пользуется поддержкой Советов.

– Значит, примирение?

– Ни в коем случае! Тут написано: «Никаких соглашательств». Надо разъяснять народу, что за сволочь набилась у нас в Советы, завоевать их постепенно и через них изменить состав правительства.

– Трудно будет!

– Конечно, но вполне возможно.

Безотчетно строго глядя в лицо сестры, Коростелев задумался о том, как в первомартовские дни утверждалось в Совете решение солдатского митинга об аресте начальников гарнизона и губернской жандармерии, как утверждали увольнение начальника Ташкентской дороги и других чиновников, утаивших весть о свержении самодержавия. Ни эсеры, ни меньшевики не осмелились тогда возражать против этих решений.

– Советы – великая сила, – сказал Александр, снова повеселев. – Поэтому мы выдвигаем лозунг «Вся власть Советам!» и будем бороться за то, чтобы большинство в них перешло к нам. Вот еще очень серьезный момент… Ленин пишет: надо переносить наши организации в войска. Это значит: вести подготовку гарнизона к восстанию, когда придет время забирать власть. И еще серьезнейший вопрос – работа в деревне. Нам и среди казаков придется крепко поработать: разъяснить им, как понимать правильно вопрос о земле, выдвинутый в тезисах. Поля, которые они сами обрабатывали, за ними останутся. Пусть не ершатся зря против Советской власти. Здесь некоторые уже орут, что большевики хотят уничтожить казачество. Конечно, богатым станичникам – прямым нашим врагам, туго придется. А фронтовиков-казаков упускать нельзя: многие из них самой действительностью уже сагитированы в нашу пользу. Так что принимаем статью как боевое руководство к действию. Заметь, Лиза, все равно боевое. Начнем овладевать тактикой борьбы на первом этапе революции.

– Ты согласен с тезисами, а оговариваешься, будто споришь с Лениным, – сказала Лиза, прямотою характера тоже не обиженная.

– Я с ним не спорю, а думаю о дальнейшем вынужденном сотрудничестве с меньшевиками и поневоле ощетиниваюсь.

– А помнишь, ты говорил: хорошо, что сначала эти болтуны сами взялись управлять делами. У нас на курсах шитья одна тоже хвалилась, хвалилась, но когда дошло до практики – вшила рукава задом наперед.

– При чем тут рукава?

– При том, что Семенов-Булкин тоже пришивает рукава задом наперед, хотя на словах у него все ладно получается.

– Ты сама-то пришиваешь их как следует? Целыми днями шьешь да шьешь.

– Спешу заказ вовремя выполнить – платье купчихе Пушновой к благотворительному балу. Такая привередливая, а материя в работе тяжелая и отделки… отделки!.. Я все пальцы исколола. Но богатое платье будет…

Александр посмотрел на сестру, одетую в дешевую длинную юбку и простенькую кофточку; наверно, обидно хорошенькой девушке шить красивые наряды для других? Он вспомнил свои недавние размышления, нахмурился:

– Тебе тоже хочется танцевать на балах?

– Когда же! Надо и копейку заработать. Я ведь вижу, как вы с Горой устаете, как ему трудно в цехе! Маме помогать для меня радость. Она у нас такая хорошая! Будет для всех легче – успеем повеселиться.

Лиза ушла, унося газету, но Александр еще долго сидел за столом, то писал, то прислушиваясь к близким паровозным гудкам, к приглушенному гомону большого города, думал о предстоящем выступлении, а в уголках его твердого рта пряталась едва заметная добрая улыбка.

21

Пашка и Гераська стояли на страже не первый час. В поселке сегодня особенно темно: тучи к полуночи заволокли небо, заслонив от ребят сияющие глаза звезд. Дул не сильный, но пронизывающий холодной сыростью ветер. От этого было так зябко, что не спасали и отцовские ватники. А уйти с поста нельзя: вдруг нагрянет Игнат Хлуденев со своими фараонами! Нет уж, терпи, караульщик, топай ногами, поддай дружку плечом покрепче – вот и согреешься.

– Чего они там без свету нагородят? – Гераська прислоняется теснее к Павлику, а то очень уж неприятно в кромешной тьме. – Поставят печку криво, – не унимается он.

– Небось яму для нее загодя выкопали, бурьяном закидали, всю-то землянку после выроем. А кирпич класть и в потемках можно: днем-то на глазок, а сейчас ладонями оглаживают. – Пашка тоже встряхивается, точно озябшая собачонка, переступает с ноги на ногу. – Сегодня и казара не летит, а то день и ночь гагакали. Чудно кричат эти гуси… Нам хоть одного бы на горячую похлебку с лапшой…

– Не дразнись! Пошто рабочие казаков казарой зовут? Гусь надобный, а казаки к чему? Царя теперь нету, а они все одно ездят кругом. Чуб на отлете, шашка на ремне – фу-ты, ну-ты, и все нагайками трясут, грозятся. – Гераська обжался потуже полами ватника, неожиданно задушевно зашептал: – Знаешь, как я напугался, когда ты у нас про казака сказал! Думал, побьет дядя Ефим Фросю. Так мне ее жалко стало…

– Зачем же она, дура, в казака влюбилась? Я еще не совсем уверенный был, пока она круглики не сожгла. А теперь дело ясней ясного.

– В старушечьи приметы веришь?

– Это не приметы, а факты. И в Форштадте офицер фактически к ней салазки подкатывал. Костя еле-еле ее отбил.

– Костя по ней давно сохнет.

– Чудаки парни! – Пашка презрительно сплюнул. – Я про эту любовь слышать не могу. Правильно сделал Стенька Разин, когда его присушила персидская княжна, – сгреб в охапку да бросил в воду.

Мягкосердечный Гераська, несогласный с приятелем, сердито засопел – значит, мозги у него зашевелились, заработали. Так и есть:

– Все бы ты бросал!.. А где бы мы были, кабы батьки наших матерей в воду покидали?

Такого оборота Пашка не ожидал и не нашелся что возразить. Отцы своих жен любили. Даже пива выпить в трактире без их согласия не решались, и в дни получек скандалов дома не водилось.

Ох уж этот Гераська со своими круглыми глазами и утиным носом! Тураниха зовет его бесценным помощником и заставляет водиться с ребятишками. Правда, трех малышей он не донянчил и до году – умерли, как умирали они в семье Наследовых и по всей Нахаловке (то и дело уносили жители в степь маленькие некрашеные гробики).

– Куда бы их девать, младенцев-то? – просто говорила повивальная бабка Зыряниха. – Зато в царствии небесном они божьи ангелы – душеньки безгрешны.

Теперь Гераська нянчит годовалую Клашку, благо, Антонида уже большая – четвертый год ей пошел, с подружками хороводится. Эти в «божьи ангелы» не попали – оказались живучими, как старшие братья.

– Слышь-ка, чего твой отец какого-то шкодника на руках таскал? Будто по всему городу несли заместо иконы…

– Я не видел, – угрюмо уклонился Пашка, хотя знал о Барановском и в домашней стычке держал сторону Харитона. – Должно, выпустили из тюрьмы того, с которым батя вместе сидел, – присочинил он, смутно желая оправдать отца.

Тихо в поселке. Давно спят нахаловцы.

– Печку, поди-ка, уже сложили, – гадает Гераська. – Теперь еще навесик над ней да заборчик бы… Почему для полицейских главное, чтобы печка была?

– Потому что очаг, – отвечает Пашка, все еще не переварив обидной подковырки насчет «шкодника».

Переспрашивать не пришлось: за перекрестком на ближней улице возникает суматоха – топот бегущих людей, крики, кто-то злобно рычит:

– Разрази вас гром, канальи!

Мальчишки, вскочив со скамейки у ворот, вслушиваются, оглушаемые гулким стуком своих сердец. Кутерьма происходит в стороне от наследовской стройки… Свистеть или нет?

Гераська вопросительно смотрит на Пашку, даже в темноте видно, как блестят его глаза. Но Пашка мотает головой, дескать, оно и лучше, если постовые отвлеклись во время обхода. Крадучись ребята спешат к угловому дому богатого бакалейщика, затаиваются в тени каменного крыльца.

«Сгрохал на тысячу лет небось не ночью. Не таился», – неприязненно подумал Пашка, высматривая из-за ступеней: кто рычал, кто за кем бежал?

* * *

Фрося с Лешкой Хлуденевым подносила строителям воду. Наследиха, тетка Палага и Зина, жена формовщика Заварухина, готовили еду, чтобы рабочие, закончив свое дело и перебросив пожитки семьи на новое место, успели позавтракать до заводского гудка. Работа кипела: несли мимо затаившихся соседских окон на облюбованный крохотный пустырь кирпичи, глину, тащили купленные заранее плетешки для ограды, из плетня же сооружали временные стены землянки и крышу – лишь слепить бы подобие жилья над добротно сложенной печью. Под покровом темной, беззвездной ночи эта возня походила на воровство.