Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)
Расходившийся начальник затопал ногами и «самолично» ударил Туранина подсвечником, да так ловко угодил, что чуть не отправил на тот свет. Залитого кровью Федора вынесли из кабинета. Зато перестаравшийся жандарм, побоявшись скандала с нахаловцами, поспешил замять дело и отпустил молотобойца домой.
– Дай срок, тяпну и я его как-нибудь, – пообещал Федор в своем кругу. – У меня он не подымется.
Народу в паровозосборочный цех набежало столько, что митинг пришлось проводить под открытым небом на территории мастерских, перекрещенной рельсовыми путями и обнесенной высоким плотным забором. Чтобы дать возможность высказаться ораторам, общими усилиями подкатили вагонную платформу.
Попросив слово, Александр Коростелев, только что получивший от Кобозева новые сообщения, сказал:
– В Петрограде уже идет сговор между временным комитетом, организованным в первый день революции при Госдуме, и соглашательскими лидерами из Петроградского Совета. Они создали совет министров из представителей крупной буржуазии и помещиков. По иностранным делам Милюков (кадет, как известно), военный и морской министр – Гучков, а министром юстиции – Керенский… Знакомые все имена! Председателем совета министров назначен с царского благословения князь Львов – он же министр внутренних дел. Царь Николай утвердил это своей подписью второго марта, когда подписал и отречение от трона в пользу брата Михаила…
Слитный, мощный гомон голосов, злые выкрики, свист словно взорвали толпу, тесно обступившую трибуну-платформу.
– Чтобы сохранить завоевания революции, нам надо создать крепкую народную власть, – продолжал Александр Коростелев, когда улеглась буря негодования. – Прежде всего давайте организуем комитет для выборов в Совет депутатов…
И хотя меньшевиков и эсеров набралось на митинге предостаточно, они не выступали против создания Совета, опасаясь разоблачить себя перед рабочими. Когда стали выдвигать людей в комитет по выборам, формовщик Илья Заварухин назвал первым Александра Коростелева.
– Мы скинули грязную шубу, а ее вывернули наизнанку и нам же обратно суют: предлагают в цари то Михаила, то Константина, – говорили рабочие. – Нет уж, теперь мы сами лучше рассудим, чего нам надобно.
Александр стоял на трибуне вместе с другими активистами. Сверху был виден как на ладони городской вокзал за пустырем. По другую сторону рельсовых путей возвышалось большое депо. Митинг у рабочих-деповцев прошел утром хорошо. А у других? Александр с тревогой посмотрел на кирпичные заводы, красневшие справа за пустырем, на штабеля бревен и досок у дороги, идущей к Сакмаре, где находился «Орлес». Пока шла война, всех недовольных рабочих немедля отправляли на фронт, а вместо них приходили на заводы, чтобы избежать мобилизации, сынки кулаков и городской буржуазии, засорявшие пролетарскую среду, А тут еще меньшевики и эсеры!
14
– Пойдемте к Туранину, – сказал Левашов Александру после митинга, – я его предупредил.
Подбежал Лешка Хлуденев, белобрысый, по-стариковски сутулый слесаренок, с целой пачкой газет:
– Вот первый номер «Зари», которая будет выходить вместо «Оренбургского слова». Написано: «Орган Совета рабочих депутатов», а выборы-то мы еще не везде провели.
– Проведем, не беспокойся. – Александр взял газеты и стал раздавать товарищам.
Он был рад тому, как быстро наладился выпуск газеты, хотя сразу определилось, что меньшевики и эсеры, которые имели в партийной организации Оренбурга подавляющее большинство, получат численный перевес в Советах.
«У них ораторов много и весь актив – интеллигенты, владеющие пером. Забьют они нас, пожалуй, и на страницах газеты», – подумал Александр.
Семен Кичигин, опоздавший на митинг, сказал с раздражением:
– Буржуазия не дремлет: уже образовала сегодня губернский гражданский комитет общественной безопасности. В него вошли представители городской думы, наши «друзья» социал-демократы, крупные капиталисты и купцы. Этот гражданский комитет учредил милицию, куда зачислена вся прежняя полиция. Каково?
– Пошли в Нахаловку, там поговорим. – Александр подхватил Семена под локоть. – В Петрограде тоже установилось что-то неслыханное: с одной стороны – Советы, с другой – органы буржуазного Временного правительства.
– Какого еще Временного правительства?
– Самого контрреволюционного. Да, да! Ты послушал бы, что у нас творилось на митинге, – народ за Советы, а буржуазии царя подавай. Кобозев передал по прямому проводу, что выступления Милюкова и Гучкова за «императора Михаила» вызвали настоящий взрыв возмущения среди петроградских рабочих и солдат.
– Наши-то сегодня тоже взорвались, – напомнил Левашов.
– Не потерпит народ возврата к монархии, – сказал Георгий Коростелев, по-новому приглядываясь к рабочему поселку, к которому они приближались. – Да и мы не допустим этого.
Улицы Нахаловки раскинулись между длинным забором главных мастерских и подножием Маячной горы, за которой протекает красавица Сакмара. Там, на берегу Сакмары, дачи богатеев, Богодуховский монастырь и склады «Орлеса». Выше, километрах в семи, – станица Берды, бывшая столица Пугачева.
Неказисто, на взгляд приезжего человека, выглядит Нахаловка – засыпные домишки из вагонной шалевки да землянки, построенные как попало в голой степи. Тут и днем-то не весело, а ночью в черный, вязкий мрак городского предместья, где ни единого фонаря, даже жандармы не суются в одиночку. Во время арестов полиция и казаки действуют здесь скопом, выворачивая обысками наизнанку рабочие жилища. Но прямо из-под носа ищеек скрытыми тропками-лазейками уходят «бунтовщики». Поэтому железнодорожники дорожат своим поселком, в котором живет немало и орлесовцев. Тут все за одного, один за всех.
Гордятся нахаловцы и громогласным гудком паровозоремонтных мастерских. Трижды в сутки – ранним утром, в обед и вечером, когда кончается десятичасовая смена, – тревожит он город, поймы Урала и Сакмары и окрестные степи. По всей округе отмечают время по этим гудкам.
– Здорово мы тут обосновались! – весело сказал Левашов. – Кое-кому не глянется, властям особенно, а нам любо. Для хозяев и полиции Нахаловка сроду была бельмом на глазу. В девятьсот девятом году хотели ее стереть с лица земли. Приехали пожарные команды, чтобы сжечь наши «дворцы». Казаки прискакали, полиция собралась для острастки. А тут как взревел заводской гудок, как посыпали из цехов рабочие… Тысяч до трех сбежалось спасать Нахаловку. Ну и отступили фараоны и лампасники.
– Отступили потому, что помнили еще девятьсот пятый год, – сказал Александр Коростелев. – Лет полсотни назад всех бы перепороли и землянки завалили. Пороли ведь тогда казаков, которые не хотели переселяться на новую укрепленную линию в степях по Илеку. А вас не тронули, чтобы не вызвать нового восстания.
– Зато бандитами обозвали, хотя мы не на ихнее позарились, а вольность свою под собственной крышей защитили.
Входя в землянку Туранина, Александр Коростелев подумал, что в самом деле единственной отрадой такого жилья было то, что оно являлось убежищем от шпиков: кругом свои, верные люди.
Собрались, как и прежде, при плотно занавешенных окнах. Оглядывая знакомые оживленные лица, Александр вспомнил занятия на курсах, где предметы по общему образованию сочетались с острыми политическими темами. Его всегда радовало стремление передовых рабочих к знаниям, их уважительно-любовное отношение к книге и задушевному слову агитатора.
Однажды жандармы, частенько наведывавшиеся к курсантам, явились на беседу Александра Коростелева «Кому выгодна война?».
Заслышав стук их сапог в коридоре, Коростелев стал превозносить энергию и деловую хватку российских промышленников и богатых купцов, попутно сообщив о баснословных прибылях, которые они получали.
Жандармы зорко осмотрели аудиторию, где сидело больше сотни железнодорожников, но когда уставились на лектора, то лица их поскучнели: блюстителей порядка взбадривали только крамольные речи.
Глянув на форменные фуражки, проплывшие за окнами, Коростелев снова обратился к слушателям:
– Представляете, что творится?! Страна совершенно обескровлена и разорена, а война приносит громадные доходы. Кому? Конечно, не солдатам – защитникам отечества. Война – нажива для богачей. А что остается народу?!
– Бунтовать! – откликнулось разом несколько голосов.
– Кажется, все в сборе, – сказал Федор Туранин Левашову и, поймав его взгляд на Ефима Наследова, сидевшего у стола, шепнул, прикрывшись широким ковшом ладони: – Напрасно ты сомневаешься. Он хоть и прислоняется к эсеришкам, но не выдаст. Его не отваживать, а, напротив, приблизить надо, чтобы мозги у него прояснились.
Александр Коростелев, тепло поздоровавшись с хозяйками, хлопотавшими возле русской печки в окружении своих ребятишек, тоже подсел к столу.
– Значит, три дня рабочие и солдаты вели уличные бои в Петрограде, а за их спиной шли сговоры деятелей Совета с буржуазией, – говорил Кичигин, взволнованный новостью, услышанной от Коростелева. – Не успела революция победить, а эсеры и меньшевики ее уже опять предали и продали.
Ефим Наследов слушал молча. Имея свое «особое мнение по политическим вопросам», он редко встревал в споры потому, что избегал столкновений с Федором. Вообще ему казалось: незачем ломать копья партийным руководителям социал-демократов. Все они за революцию, все против тирании, и надо уважать свободу слова, печати, мнения. Зачем подгонять членов партии под одну колодку, как это делают большевики? И однако, рассуждения Кичигина задели Ефима Наследова за живое.
– При чем тут эсеры? – не выдержав, спросил он.
Александр Коростелев удивленно, даже сердито шевельнул бровями, но пояснил сдержанно:
– При том, что они и меньшевики от имени Петроградского Совета заявили: управлять будет Временное правительство, которое состоит из капиталистов.
Ефим стушевался было, нахохлился и тут же спросил с задором:
– А вот… народ намечает выбрать тебя, Александр Алексеич, председателем Оренбургского Совета… Ты как себя поведешь: разгонишь местную думу ай нет?
– Это будут решать депутаты Совета, а не председатель единолично. Одно могу сказать наверняка: фракция большевиков поведет твердую политику против любых попыток установить парламентскую монархию. Поэтому мы сейчас сразу должны наметить ряд мероприятий. – Александр запустил руку в карман пиджака, извлек сложенный восьмушкой листок бумаги. На днях управление Ташкентской железной дороги получило из Петрограда такую телеграмму: «Железнодорожники! Старая власть оказалась бессильной. Комитет Государственной думы, взяв в свои руки оборудование власти, ждет от вас удвоенной энергии». Подписано членом Госдумы Бубновым. Дана из министерства двадцать восьмого февраля, а управление Ташкентской дороги запретило начальникам станции обнародовать эту телеграмму! Потом ее все-таки напечатали под шумок. Дескать, не все разберутся, где Госдума, где Временное правительство. Там были министры, и тут министры. Тем более что сегодня в центральной печати Временное правительство уже изложило свою программу.
– Значит, таили вести о революции, чтобы дать своим время захватить власть!
– Кто же, кроме царя, утвердил князя Львова председателем совета министров?
– Какая программа у Временного правительства?
Георгий Коростелев сказал, приковав к себе общее внимание:
– Временное правительство собирается проводить ту же политику, что и Госдума при Николае. Прежде всего – довести войну до победного конца, второе – выполнять договора с союзными державами. Насчет передачи земли трудовому крестьянству, восьмичасового рабочего дня и других наших требований решение откладывается до созыва Учредительного собрания.
– Выберем Совет, а эсеры и меньшевики будут проводить в нем свою политику, – возмущенно крикнул Илья Заварухин.
– Неверно говоришь: выбирать будем не ради их политики: надо сразу мобилизовать рабочих на борьбу против буржуазии и помещиков. Скоро приедет Ленин из-за границы, и все пойдет по-хорошему. – Александр Коростелев вспомнил последние статьи и письма Ленина и просветленно улыбнулся: теперь никто не помешает ему вернуться домой.
15
– Задача номер один. – Александр Коростелев слегка склонился над столом, и все подались к нему, загородившись плечами от женщин и ребятишек в тесном кругу. – За злоупотребление властью, за скрытие от народа телеграмм о свержении самодержавия, полученных первого марта, надо отстранить от должности начальника Ташкентской железной дороги, начальника службы движения и старшего механика телеграфа.
Смуглое, строго красивое лицо Семена Кичигина повеселело было, но сразу точно дымкой подернулось:
– Каким же образом это осуществить?
– Сразу после выборов пойдете в депо: ты, Туранин и Георгий Алексеевич. Поднимете вопрос на рабочем собрании. И немедля поставим его на утверждение Совета. – Александр исподлобья прицелился взглядом в опешившего Ефима Наследова. – А вы как думаете?
– Я-то? Да с великой бы охотой убрал их. Но… – Ефим предостерегающе поднял руку. – Больно уж начальство-то того… Большое начальство! Как его опрокинешь?
– Опрокинем – голосом народа и его справедливой властью. Вторая задача не менее важная: арестовать начальника гарнизона и начальника губернского жандармского управления. – Коростелев повернулся к Туранину, обнял его за плечи. – Твой давний приятель, Федор!
Туранин широко, конфузливо улыбнулся, потрогал застарелый шрам на лбу:
– Точно! Давненько мы познакомились с начальником жандармерии. Я бы его не только арестовал, а и приголубил, чтоб он забыл, как на допросах нашему брату кровь пускать!
Александр Коростелев тоже улыбнулся, но, представив сомкнутый воинский строй, построжел.
– Этот вопрос надо ставить на митинге солдат и офицеров. Там запросто можно пулю схватить… Поэтому туда пойду я.
– И я! – заявил Левашов.
– Меня возьмите, – с видом, не допускающим возражения, сказал Константин Котов.
– Я тоже пойду, – вызвался Илья Заварухин. – Димитрия Саликова возьмем с собой. Он, как участник событий пятого года, с солдатами поговорить сумеет.
– Сначала побеседуем в казармах, а потом пусть солдаты сами решат вопрос на митинге и тоже обратятся в Совет, чтобы там рассмотрели их предложение.
«Вот как можно все повернуть! – изумленно подумал Ефим Наследов. – Тут, правда, зевать не приходится: не то буржуазия мигом нас околпачит».
– А кто столкнул царя с трону, Александр Лексеич? – спросил Гераська, вместе с Пашкой сидевший у печки, заметив, что серьезный разговор за столом, похоже, закончился.
– Царя кто столкнул? Да сам упал, как гнилое яблоко с ветки, – отозвался Ефим Наследов.
– Гнилое яблоко – точно, но древо-то царской династии пришлось крепко тряхнуть, чтобы сбросить эту гниль, – поправил Коростелев, которому уже приходилось разговаривать о политике с нахаловскими мальчишками.
Только женщины: тетка Палага – жена Туранина, Фрося да Евдокия Арефьевна – ее мать, не выказывали интереса к государственным событиям, поглощенные хлопотами в кухоньке.
Избушка, которую Наследовы снимали под квартиру, совсем разваливалась, поэтому праздничное угощение – в складчину – готовили в землянке Тураниных. Здесь было и просторнее. Сестренок Гераськи, двух крохотных девочек, тетка Палага сунула на печку, посулив им кусок круглика, чтобы сидели смирно. Неизбалованные дети тихонько играли, пеленая в лоскутья бабки, отданные им Гераськой, изредка свешивали вниз косматые головенки – терпеливо наблюдали за суетней поварих.
Евдокия Арефьевна резала на мелкие кусочки свинину для кругликов, Фрося чистила и нарезала ломтиками картофель. Платок, повязанный по-старушечьи, затенял ее лицо, пальцы почернели от картофельной шелухи – пройдешь, не приметишь. Но когда она, привлеченная громким восклицанием за столом, обернулась, то даже Александр Коростелев, суховато-сдержанный в общении с женщинами, засмотрелся на нее.
– Дочка? – спросил он Туранина. – Быстро растут ребятишки! Вчера еще бегала кроха, а глядь, уж совсем невеста.
– Это моя, – с гордостью сказал Наследов. – Что, не похожа? Бывает… Евдокия у меня рыжая… Сыми с нее платок, и лампы не надо – словно солнышком осветит. И ты в ту же масть отдаешь, Александр Алексеич. А не родня. – Ефим захохотал, довольный собственной шуткой. Улыбнулись и остальные. – Детями бог не обделил. Только жить негде. Позарез новый дворец надо, да земля-то еще мерзлая. Придется до тепла погодить, а там землянушку артелью сделать. Знаешь, ведь как у нас водится: чтобы печь и кровлю за одну ночь…
– Поможем артельно, ежели не будешь к эсерам таскаться, – полушутя обещал сосед Илья Заварухин. – Приготовь только кирпич да глину. Печку мигом слепим, а там – пускай явится хоть вся городская полиция (тьфу ты, теперь ведь в милицию обратили ее господа гласные!). Пусть соберется – жилье уже будет законное.
Тут распахнулась дверь, и в облаке морозного пара в землянку втиснулись, легкие на помине, три новоиспеченных милиционера, блестя пуговицами и пряжками ремней. Постовой Игнат Хлуденев, частенько наведывавшийся в жандармерию, осмотрел сборище маленькими на широком лице глазками; увидев братьев Коростелевых, недовольно поморщился.
– По какому случаю… изволили собраться? – Но вопрос его прозвучал без уверенности, скорее для проформы.
– По случаю дедушкиных именин, – ответил Наследов.
«Сроду дедушка Арефий не говорил про именины», – подумал Пашка, который тоже никогда не интересовался этим: не было в заводе у рабочей семьи вспоминать о днях рождения.
Однако мальчишки давно уже усвоили правило: ничему не удивляться и в разговоры взрослых не вмешиваться, особенно при чужих людях, а полицейский Хлуденев рабочему поселку вовсе чуж чуженин; даже родные братья – Кузьма, токарь в мастерских, и младший, Лешка, – терпеть не могли этого родственника и держали от него в секрете свои дела. Потому Пашка только сжал губы, чтобы не засмеяться.
«Поминки по царю будем справлять», – вертелись у него на языке слова Федора Туранина. Царя уволили, а они ходят как ни в чем не бывало да еще спрашивают: «По какому случаю собрались?»
Милицейские помялись у порога, шныряя глазами по сторонам, и, тесня друг друга, горбя в дверях широкие в добротных шинелях спины, перекрещенные ременной сбруей, подались на улицу.
Тогда Пашка и Гераська снова повели носами в сторону печи, прислушиваясь в то же время к разговору старших о политике.
Тетка Палага, выглядевшая настоящей богатыршей в своем пестром бумазеевом платье, командовала приготовлением пирогов – кругликов, самого лучшего блюда у оренбуржцев. Родом она из цыган, любит гадать на картах, украдкой от мужа и Кости покуривает и обязательно угощает Пашку, когда стряпает. Поэтому он дал себе слово, что, как только начнет зарабатывать деньги, купит ей в подарок цветастый платок или новые карты.
Круглики, приправленные луком и лавровым листом, посажены в печь. Их подают к столу с пылу с жару… Разломят верхнюю зарумяненную корку, и каждый будет брать ложкой на свой кусок картошку и мясо из горячей сковороды, у Пашки даже слюнки потекли от такого заманчивого предвкушения.
А женщины накинули полушалки, кацавейки и метнулись на улицу, вильнув подолами широких юбок. Тетка Палага – в казенку – купить бутылку сладкой наливки да штоф водки, Наследиха – к себе в погреб – принести квашеной капусты и огурцов. Решили сотворить еще «на скорую руку» постный пирог.
Доглядывать у печки осталась Фрося.
– Я нынче на масленой пробовал круглик с сазаном. Вот вкусно! – похвастался Пашка.
– Пирог с солеными огурцами да картошкой тоже хорошо. Когда остынет, как грибной, – прошептал Гераська, следя, чтобы сестренки, учуявшие, точно голодные зверята, запах жареного, не свалились на пол.
16
– Все-таки что теперь будет? Нам Советы нужны, буржуи за старое цепляются… Миром-то навряд ли поладим? – спросил Георгия Коростелева Федор Туранин.
Заварухин, собиравшийся свернуть цигарку, просыпал табак, не замечая этого, придвинулся поближе:
– В самом деле, две разные власти образовались, и может настоящая междоусобица произойти.
– Пока дойдет до междоусобицы, нам придется размежеваться с меньшевиками, которые продолжают тормозить рабочее дело, – задумчиво сказал Георгий Коростелев.
– И то! На словах они за народ, а на практике только вредят, – горячо откликнулся Котов.
– Однако они за Советскую власть, – осторожно, будто пробуя ногой тонкую корку льда, вступил в разговор Ефим Наследов.
– Стремятся к одному – утвердить свое влияние в Советах, – возразил Александр Коростелев. – Но если они получат в них большинство, то Советы только тем и будут отличаться от Думы, что заседать в них станут не сами господа, а их ставленники. Вот и получится под видом демократии сплошной обман трудового народа.
– Понял? – опять зашептал Гераська, обвив руками тощие, но сильные плечи дружка и встряхивая его. – Я маленько начинаю разбираться. Ведь в самделе чепуха получится, ежели буржуи и Советскую власть присвоят. Юров и Зарывнов портрет Николая таскали на молебны? Таскали. А теперь заместо него управлять возьмутся? Значит, мельницы, заводы при них останутся? А нам чего? – Гераська вскинул патлатую голову, но вдруг присмирел, задумался: – Может, это… революция-то понарошку? Только разговорчики? Жандармы-то, как и раньше, ходют… Ведь царь!.. Может, сидит еще на троне. Сколько силы надо, чтобы спихнуть его! У него слуг было – тысячи да войска, поди, миллиенов пять…
– Было, да сплыло. Солдаты теперь тоже против него, раз воевать не хотят. Чего им царь: генералов и то не слушаются. Я хотел…
Что он хотел, Пашка не успел сказать: вернулись хозяйки – тетка Палага с двумя полуштофами, Наследиха с мисками огурцов и квашеной капусты, – и сразу у печи поднялась суматоха.
– Куда ты смотрела, растяпа? – набросилась Наследиха на Фросю. – Ведь наказывали тебе: жар от загнетки отгрести, как зарумянятся, заслонку приоткрыть.
Тетка Палага стучала ножом по обгоревшим кругликам, пробовала отскрести с них пригар, махала отымалкой и чуть не плакала. Глядя на нее, надули губы и заревели девчонки: светленькая Кланька по-младенчески звонко, заливчато, цыгановатая, трехлетняя Антонида – басом.
– Чем твоя головушка бедовая занята? – Наследила дернула за косу растерявшуюся Фросю. – Али заснула? Неужто дым да чад глаза не ели?
– Дыму здесь и до того было полно, – попробовала защититься Фрося.
– Полно… – Тетка Палага оглянулась – лица мужчин были едва видны в сизом тумане. – Тоже хороши! – напустилась она на своего политика, подошедшего унять дочерей. – Круглики аж обуглились – никто и не расчухал.
– Экая досада! – дружно вздохнули за столом.
– Наше дело кипело, да на льду пригорело!
– Коли пригорело – не беда.
– Кабы так, а то ведь куснуть нечего.
Оказывается, взрослые тоже ждали кругликов… Но разве можно было сравнить их досаду с огорчением Пашки? Такое готовили угощение, а получилось как в прибаутке: по усам текло, да в рот не попало. И когда Левашов шутливо сказал, что «Фрося, видно, влюбилась», Пашка, не подумав, брякнул:
– Еще бы не влюбилась! Этот казачий офицеришка чуть не умыкнул ее в Форштадте.
Возможно, никто не придал бы значения словам мальчика, но Фрося, и без того расстроенная, испуганно ахнула и, боясь расплакаться, бросилась к двери.
– Погоди! – властный окрик Ефима Наследова словно заморозил ее у порога. Держась за дверную ручку, она обернулась и так умоляюще посмотрела на отца, что всем в землянке стало неловко. – Ты слышала, что он сказал? Правда это? – сурово спросил Ефим, подходя к Фросе.
– Эх ты, трепач! – укорил приятеля Гераська.
– Встречалась ты с казачьим офицером? – будто срывая на дочери свое раздражение от беспомощности в спорах с товарищами, допытывался Наследов.
– Полно, отец, при людях срамить девушку! Мало ли что парнишка может сболтнуть! – заступилась мать.
– Молчи ты!.. Отвечай, Ефросинья!
– Да я… – Фрося сжала ладонями запылавшие щеки, собираясь с мыслями: в самом деле, отчего она так испугалась? – Я ему только и сказала, что мне его тулуп не нужен.
– А он тебе и тулуп предлагал?
– Господи, ведь я не одна там была! Пашка, ну чего ты молчишь? Скажи бате, что я с Костей стояла. Они, казаки, просто набивались с разговорами.
– Зачем же переполох устраивать? Вскинулась – побежала! Вот шельмец Пашка, это он тебе за круглики выдал. Но шутки шутками, а только я вот при товарищах говорю: вздумаешь с офицером путаться – уходи совсем. Дочерью тебя считать не стану. Учти: у нас с казаками старые счеты еще не закончены.
Фрося, ничего не ответив, выскочила за дверь, а рабочие выпили по стопке и взялись таскать из мисок нарезанные огурцы и капусту.
– Был этот Николашка ни богу свечка, ни черту кочерга, потому и круглики сгорели: поминок даже не заслужил.
– Отчего не заслужил? Черным словом вспоминать долго будем.
– Раз наливки в казенке не нашлось, значит, везде отмечают его отставку.
– Ну, она девка… Девичья память, известно, короткая, а вы чего рот разинули? – тихонько выговаривала Наследиха мальчишкам.
– Мы слушали про то, как власть забрать, – угрюмо сказал Гераська, приняв от нее кусок хлеба с солью. (Пашка свой не взял, молчком отвернулся.)
– Каку еще власть?
– Да без царя-то.
– Господи, воля твоя! Вот уж правда – без царя в голове.
17
Фрося, будто кто гнался за ней, бежала через темную улицу, спотыкаясь на снежных ухабах. Без шубейки, повязанная только ситцевым платком, она не чувствовала холода, привыкнув с детства выскакивать на мороз босой и полуодетой, но вся дрожмя дрожала от жестокой обиды.
«Уходи совсем, если с офицером вздумаешь путаться!» Почему добрый, никогда не шумевший дома отец бросил ей при всех такие слова? Разве виновата она в том, что любовь неожиданно осветила ее жизнь, бедную радостями? Ведь не искала она встреч с человеком, который завладел ее помыслами, и даже подружке Вирке Сивожелезовой не посмела признаться в своих переживаниях. Хотелось только получше одеться, ленту вплести в тяжелую косу, в землянке прибрать, как перед приходом дорогого гостя. Кому от этого хуже?
Вон Костя ходит печальный, задумчивый, и она теперь не грубит ему: понятнее стали, хотя и не трогают, его вздохи. А тот, что встретился в Форштадте?.. Хорош собой, ловок на коне, и как он смотрел на нее, утратив озорную усмешку, смутившую ее вначале. «Так-то пусть бы глядел хоть целый день!» – думала девушка.
В тесной лачуге Наследовых Харитон и Митя колдовали над чем-то возле тусклой, еле теплившейся лампешки. Дедушка Арефий похрапывал на полатях. Увидев Фросю, братья загородили что-то локтями, хотя она уже увидела: разобранный пистолет, похожий на собачью ногу. Зачем им такая игрушка, если царя уже нету? Ведь это при нем забастовки кончались схватками рабочих с полицией и казаками. Но отец сказал, что старые счеты еще не закончены. Неужели и теперь вражда останется по-прежнему?
– Фрося, я тебе гостинчик принес, – сказал Митя, оглядываясь на темный угол, куда тишком забилась сестра. – Сегодня у Юрова на мельнице муку грузили… Мы с Харитоном шли на вокзал после митинга, с ходу и впряглись – не все ли равно, где спину гнуть.
Он встал, необычно крупный для своих лет, но по голосу сразу чувствовалось – подросток: то баритонит, даже басит, то срывается на альт.
– Мамане – плитка чаю, вам с Пашкой – по крендельку, дедушке саечку купил, да жалко будить его.
– Вы сами-то поели? – с трудом подавляя подступившие слезы, спросила Фрося, особенно тронутая сейчас сердечностью брата.
– Непременно, – дурашливо отозвался Харитон. – Прямо от Юрова в трактир и по целой миске борща слупили. Я кружку пива взял, а Митяй и от чайку отказался: скуповато рассчитал мельник – денежки на пай берегет. Охота была бедняжке в рабочий кооператив затесаться. То ли подделаться к нам хотел, то ли развалить наш кооператив собирался. Учуяли, паразиты, что там вся партийная работа шла.
– Чаю… Я сейчас вскипячу. – Пропустив мимо ушей рассуждения Харитона о хитром мельнике и кооперативе, Фрося, не одевшись, вышла из землянки.
– Куда же ты? Хоть бы платок накинула! – закричал Митя, но ее и след простыл.
Ласковое внимание брата только растравляло в ней горечь обиды. Кусая губы, чтобы не расплакаться, девушка набрала впотьмах сухого хвороста. Дров осталось в обрез, и их берегли, чтобы хватило до тепла. Скудость жизни во всем давала себя знать. Но до сегодняшнего вечера у Фроси было ожидание чего-то необыкновенного, радостного, а теперь она чувствовала себя как побитая.
Леденящий ветер налетел на нее посреди крошечного дворика, осыпал колкими снежинками голые по локоть руки и шею, раздул полы кофточки. Фрося замедлила и остановилась, всматриваясь в мутное небо. Нет, не разверзнется, не зашелестят в голубом сиянии белые крылья ангелов.
«Господи! Вот бы простудиться и умереть! Тогда батя спохватился бы, пожалел о своей грубости».
Звонкий перестук лошадиных копыт вспугнул девушку: несколько всадников рысью вылетели из переулка. Крутясь на резвых лошадях, они задержались возле наследовских ворот.
– Какая это улица, барышня? – спросил ближний из конников, перегибаясь в седле и присматриваясь к тонкой фигурке с черной косой на светлой кофточке.
– Называют Первой улицей, а так просто – Нахаловка.
– А вас как зовут? – Он почти перевесился через плетень, разглядел в полутьме большеглазое девичье лицо и вдруг, как большая птица, перемахнул во дворик прямо с седла.
Пугливо заслоняясь охапкой хвороста, Фрося отступила от него, но он положил ладони на ее озябшие руки и, сжимая их, сказал радостно, не обращая внимания на шутки спутников:
– Наконец-то я нашел тебя, Фросенька!
– Уходите… Я вас не знаю.
– Разве забыла? На масленой… в Форштадте. Но почему так легко одета? Ты простудишься.
– Уходите! Уходите, – твердила Фрося, потрясенная неожиданной встречей. – Ради бога, не срамите меня.
Позади них стукнула, со скрипом открылась дверь. В слабо освещенном прямоугольнике встал Митя, пригнувшись под притолокой.
– Где ты запропала? Кто это с тобой?
– Хорунжий Нестор Шеломинцев! А вы кто?
– Я Фросин брат, – с юношеской доверчивостью ответил Митя, которому и в голову не пришло заподозрить в чем-нибудь сестренку.
На шум голосов выглянул на улицу Харитон.
– Ваше благородие! – иронически обратился он, увидя офицерскую кокарду на папахе казака и группу всадников за воротами. – Зачем пожаловали к нам? Не насчет ли обыска спохватились? Царской милостью мы уже взысканы предовольно: все углы обшарены. Фрося, чего ты зябнешь, дурочка? Айда домой.
– Почему вы со мной так разговариваете?
– Как еще прикажете? Нашли время по чужим дворам шастать!
Нестор шагнул к Фросе, но замедлил, боясь повредить ей:
– Мы дорогу спрашивали. Заблудились в вашей Нахаловке…
