Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
– А вы осуждаете этот закон? – спросила Мария Стрельникова, зябко кутая плечи пуховой шалью.
– Не могу осуждать потому, что он источник жизни. Но нельзя же его на первый план! Любовь – страсть, любовь – порыв, но человек не может подчиняться всецело одной физиологии. А сознание?..
– Да, безусловно!.. – Румянец на лице Марии стал багровым, даже шея и ключицы, робко выступавшие из-под белого воротничка, порозовели.
Однако это «безусловно» она признавала только для Георгия Коростелева, у которого при его больном сердце, изнурительной работе в горячем цехе и партийных нагрузках не хватало ни сил, ни времени устроить семейную жизнь, а для Александра ей хотелось иного.
Заседание открылось при численном перевесе эсеров и меньшевиков, и первый же вопрос – о посылке делегатов на Всероссийский съезд Советов – вызвал бесконечные пререкания.
Семенов-Булкин заявил, что при обсуждении наказа делегатам не следует касаться вопросов реорганизации власти. Семен Кичигин резко возразил, сказав, что надо не просто «коснуться» этого вопроса, а дать о нем в наказе специальный раздел. И все-таки предложение большевиков отвергли.
Александр Коростелев, взяв слово, так ухватился за края трибуны, словно собирался унести ее со сцены, но сказал сдержанно:
– Я вношу особое мнение и прошу отметить его в протоколе…
– Не будем заскакивать, пусть они всю свою подлость обнаружат, – тишком, под общий гомон говорил Александру Георгий Коростелев, когда поднялась баталия по второму вопросу, – о посылке делегатом на Парижскую конференцию меньшевика Скобелева.
«Для затравки» от большевиков выступил Левашов, заявив, что не к чему посылать в Париж делегата.
– Кто его там слушать станет, если он от революционной России?
Казаки, солдаты-эсеры и крестьянские депутаты-кулаки начали вносить свои проекты наказа Скобелеву. Опять поднялся гам. Председатель Барановский, кое-как наведя тишину в зале, уже хотел утвердить наказ, но Александр Коростелев снова стал испытывать прочность трибуны, предлагая прежде разрешить вопрос, поставленный Левашовым: следует ли посылать делегата на конференцию, которую созывают империалисты.
– Мы проголосуем ваше предложение в порядке поступления, – попробовал уклониться Барановский.
– Нет, мы настаиваем обсудить его в первую очередь! – крикнул Кичигин с места.
– Нечего слушать большевистских смутьянов! Они везде только раздор сеют! – перебил Кичигина депутат из деревни Грачевки.
– Матерый кулачина! Он у казаков по Сырту арендует сотни десятин земли. Зачем, спрашивается, пролез в Совет? – сказал Александр, наклонясь к Стрельниковой.
– Кто же будет за эсеров горло драть? – Мария понимала, что Александр Коростелев обратился к ней, как обратился бы к любому из товарищей. Но даже это выбивало ее сейчас из равновесия: уж лучше бы не заговаривал!.. Следя за новым его выходом к трибуне, она вдруг подумала с острым беспокойством: «Стукнут его когда-нибудь из-за угла».
– Считаю недопустимым такое отношение председателя к поставленному нами вопросу, – заявил Александр Коростелев. – В знак протеста предлагаю большевикам покинуть собрание.
Большевики стали демонстративно уходить, а вслед им понеслись возгласы:
– С богом!
– Скатертью дорога!
– Давно пора, только мешаете здесь!
Заварухин, озорничая, свистнул. Его поддержали Туранин, Левашов, грозно нахмуренный Кичигин и даже всегда сдержанный Георгий Коростелев. Не замедлили остальные, и получилось такое, будто конная сотня ворвалась в зал. В ответ поднялся шум еще сильнее: все повскакали с мест. Казачий депутат Зверяев по привычке сунулся с нагайкой, но его отбросили, еле на ногах устоял. Позеленевший Барановский, забыв заученные позы и жесты, так стучал стаканом, что разбил его, подержал в руке толстое донышко, с досадой бросил и начал стучать по столу графином.
– Потеха, да и только! – зло сказал Александр за дверью, прислушался и сделал знак своим – не расходиться. – Подождем Цвиллинга – его вызвали к телефону.
Довольные уходом большевиков, эсеры стали голосовать по пунктам наказ Скобелеву. В первом пункте говорилось: «Призываем бороться за мир. Давлением на свои правительства добиться прекращения братоубийственной войны». Второй пункт начисто отметал первый: «Употребить все усилия для защиты родины от германского империализма».
– Вот откалывают! Правая рука не ведает, что творит левая, – бормотал Александр Коростелев, наблюдая в приоткрытую дверь, с какой истовостью голосовали оставшиеся депутаты и как победоносно смотрел на них Барановский, довольный исходом дела.
Семенов-Булкин, пожевывая губастым ртом в предвкушении обильного словоизлияния, по-хозяйски располагался на трибуне: положил блокнот, часы, проверил в карманах носовые платки, пока не утвердился, широко растопырив локти.
Задохнувшийся от быстрой ходьбы Цвиллинг тоже заглянул в зал и засмеялся:
– Обратите внимание: Булкин стоит, как памятник себе: достиг революционных высот – поцеловал пятку атаману!.. – Затем Цвиллинг приник к уху Коростелева и шепотом сообщил: – Передано шифровкой сообщение из Петрограда: надо быстрее вооружаться… Значит, мы накануне вооруженного восстания.
– Наконец-то!
Пронизанный знобящим холодком, Александр сразу представил ответственность и серьезность задачи и готовность партийной организации к любым трудностям.
«Теперь лозунг „Вся власть Советам!“ снова войдет в силу. Но при полном разрыве их с буржуазией и с передачей власти большевикам», – подумал он, вслушиваясь в голоса противников.
– Считаем, что задачей съезда Советов является: организация сил революционной демократии для победы на выборах в Учредительное собрание и выработка мер, необходимых для борьбы за мир, с одной стороны, и обороны страны на фронте – с другой стороны, – говорил в зале Семенов-Булкин, явно наслаждаясь своим красноречием.
– Интересно, как они мыслят сочетать эти две стороны? – Цвиллинг обернулся к депутатам-большевикам, плотно обступившим вход в зал. – Пошли?..
Широко распахнув дверь, большевики ввалились дружной гурьбой, и Барановский, морщась от лютой досады, выслушал новый протест Александра Коростелева, заявившего, что большевистская фракция (сто человек), обсудив вопрос о посылке делегата на Парижскую конференцию, высказалась по этому вопросу отрицательно.
– Насчет принятого вами наказа Скобелеву возразить ничего нельзя: вторым пунктом вы сами совершенно зачеркнули первый, – подсыпал яду Цвиллинг.
– Я уже устал от ваших обструкций. Все собрание переутомилось… Поспорили, и хватит, пора и честь знать, – сказал Барановский, на самом деле устав от усилий казаться по-молодому бодрым и красивым.
– Вот я и говорю: вы переутомились и не заметили, как противоречиво звучат ваши постановления, – вежливо повторил Цвиллинг, отнюдь не вежливо глядя в упор на задрожавшие щечки председателя. – Но ведь мы здесь не в бирюльки играем, а должны выполнять волю избравшего нас народа, который не сделает нам скидки на усталость и прочие субъективные причины.
– Опять все спутали! – не выдержав, заорал депутат из Грачевки, ничего не поняв, кроме того, что в третьем часу ночи опять отодвинулась возможность блаженно расправить онемевшее тело и отправиться на отдых. – Будьте вы прокляты, антихристы! Чтоб вам провалиться!
Остальные депутаты тоже недовольно загудели.
Цвиллинг скользнул острым взглядом по широко раскрытому рту грачевца, по его жилетке, перечеркнутой над выпяченным животом золотой молнией часовой цепочки, и громко сказал:
– Если бы бог пастуха слушался, все бы коровы передохли!
Мгновенно наступило странное затишье, и вдруг хохот прокатился по рядам, и несколько минут все гоготали, наконец-то получив желанную разрядку после напряженного многочасового сидения.
– И у нас в Кардаиловской кажуть: коли б бох чередника слухав, уси корови б сдохли, – с удовольствием повторял, отирая слезу, выжатую смехом, важный с виду казак из левобережной уральской станицы.
– А теперь мы вам заявляем, что уходим от вас совсем, потому что позорить звание депутатов Совета больше не намерены! – объявил Александр Коростелев. – Дело идет к тому, что вы завтра Дутова к себе пригласите. Только доказывайте лучше свою любовь и преданность атаману по старинке – в городской думе. А Советы мы вам не уступим.
11
Каждую ночь теперь то у слесаря Константина Котова, то в землянке Ильи Заварухина собирались рабочие.
Жена Ильи – беленькая синеглазая Зина, с которой уже сошел летний загар, пуще всего заботилась о том, чтобы пятилетний сынишка Каська и трехлетняя Зойка не увидели хранившиеся в подполье разобранный пулемет, винтовки, наганы и охотничьи берданки – учебные пособия для красногвардейцев. Увидят – быть беде: не привяжешь болтливый детский язычок, а своим разумом еще не осилят ребятишки то, что могут погубить отца и дело, порученное ему партийным комитетом.
Вот и сегодня, когда стемнело, собрались у Ильи товарищи. Пришел и Харитон Наследов.
– У-у, какое кадило раздул богоданный атаман! Чуть не взбунтовались сегодня солдаты в казармах. Подтаскивает он отовсюду своих верных казачишек, а солдат, с которыми мы подружились, разоружает и гонит по домам. – Харитон встряхнул кепку, положил ее и ватник у порога на кучу одежды. На улице бушевала осенняя непогода, в рамы двух плотно завешенных изнутри окошек хлестал крупный дождь. – Погодка – вырви глаз, зато все стукачи сидят дома.
– Стукачей у атамана довольно, в любую погоду за нами следят. – Илья Заварухин накинул на дверь кованый крючок и вернулся к лампешке, светло горевшей на врытом в землю столе, вокруг которого тесно сидели железнодорожники.
Были тут и Лешка Хлуденев со старшим братом Кузьмой, и Федор Туранин – фронтовик-артиллерист, обучавший рабочих военному делу, пока втихомолку, теоретически: все приходилось объяснять по примитивным чертежам.
Народу набилось больше обычного, поэтому Зина поспешила пораньше уйти за положок, чтобы следить за ребятишками. Да и от тесноты забиралась она на койку.
Туранин толковал будущим артиллеристам об орудиях навесного и настильного огня, о прицелах, скоростях, траекториях полета снарядов, знакомил их с обязанностями орудийной прислуги. Впервые ему, не блиставшему грамотностью, пришлось заниматься преподаванием, и он обливался потом, вычерчивая на обрывках бумаги детали орудий. Карандаш в его грубых, узловатых пальцах выглядел соломинкой. Куда легче было махать молотом в жарком цехе, да и на фронте он нянчил тяжеленные снаряды с большей ловкостью. Хрупкий карандаш то и дело ломался.
У Ильи Заварухина, обучавшего другую группу обращаться с винтовкой и станковым пулеметом, дело шло куда веселее, потому что его ученики могли тут же ознакомиться с оружием. Недостатки обоих инструкторов и теснота возмещались жадным вниманием слушателей.
– Пушка, стало быть, предназначена для стрельбы по наземным, морским и воздушным целям при больших дальностях, – отвечал Харитон, уже зазубрив урок. – Поэтому у ней длинный ствол в отличие от гаубицы. Она бьет до семи верст (нам-то эдак, поди, не потребуется?) и может скорострельно выпаливать до десяти выстрелов в минуту… Это сколько же снарядов потребуется на одно орудие? Да у нас сроду столько не будет!
– Слушай, ты зря не трать время! – сердился Туранин. – Может, у нас и мортиры не будет, и гаубицы не будет. Но должон же ты, будущий артиллерист, отличать пушку от мортиры!
– От мортиры-то я ее отличу, раз та похожа на ступку: коротенькая да широкая, да без лафетного станка, а вот гаубицу… Ведь калибры-то тоже разные! Ежели гаубица мощная, а пушчонка так себе!.. Я раньше рассуждал: капиталисты – хичные гады, раз они всякие орудия для уничтожения людей придумали. А теперь все заполучить охота для своей Красной гвардии. Да побольше!
– Помолчи-ка ты, – посоветовал Митя, разбиравший по соседству винтовку. – Ты дядю Федора закружил. Чего ты сегодня треплешься?
– Вы себе занимайтесь, а я вам про машиниста Оглодкова расскажу, – предложил Лешка, ожидавший очереди к пулемету, водруженному на стол без станка и колес: они хранились отдельно в огородной яме у Хлуденевых. – Вы знаете, у него, Оглодкова-то, возле вокзала дом хороший и сад, и он вечор Кузьме заявил: не хочу, мол, вмешиваться в красные дела. Мне, мол, все одно, что городская дума, что Советы, что казачий круг. Был бы заработок. Это как вам нравится? А еще рабочий!
– Ну какой он рабочий? – с презрением сказал Кузьма. – Сам батраков нанимает. И в церковь ходит с супругой, ровно купец, в лакированных сапогах, при галстуке, на брюшке цепочка с брелоками.
– Все сегодня разболтались чего-то! Серьезней занимайтесь, – приструнил товарищей Константин Котов. – В красногвардейцы много народу записалось. Каждому надо поучиться военному делу.
Наступила тишина. Раздавалось только позвякивание, посапывание, негромкие объяснения и ответы.
И вдруг, точно луч света, возникло среди землянки беловолосое чудо – Каська в коротенькой рубашонке. Он вмиг пробрался к отцу, потерся заспанной рожицей о его щетинистый, колючий подбородок. Среди тишины звонко прозвучал хватающий за сердце детский голосишко:
– Чего-то сегодня не спите? Чего-то ладите?
– Самовар ремонтируем, сынок, – неловко соврал Илья Заварухин, забирая в грязные от смазки ладони нежное личико сына и стараясь отвернуть его от стола и от скамейки, где лежали две только что собранные винтовки.
Рабочие окружили постреленка тесным кругом, а Лешка Хлуденев прямо лег на стол, заслоняя собой пулемет.
– Спать тебе надо, – говорил Заварухин, унося мальчишку в угол, где за пологом сладко похрапывала Зина, умаявшаяся за день. – Вон мамка спит, и Зойка спит, и тебе, огольцу, дрема ворожит.
– Успел? Вылупился? – Зина вскочила, сконфуженно напустилась на сынишку. – Нате-ко! Умудрился – слез с койки! Айда на место!
Беленькая ручонка крепче обвилась вокруг смуглой шеи Заварухина.
– Не хочу на койку! Мне на улку надо. – Каська хитренько посматривал на отца, на застывших в неловком молчании взрослых людей: «Чего-то прячут, чего-то загораживают?» – Столько народу, и починить самовар не можете! Одна труба на столе лежит…
– Наладим, сынок! Иди на улку да спать ложись. А к утру самовар опять как новенький будет. – И Заварухин вздохнул всей грудью, когда жена с Каськой вышли в крытые сенцы. – Давайте скорей накинем на эти штуки ватники, а самовар вперед – на стол.
– Вот наделал малец переполоху, не лучше жандарма, – пробасил Федор Туранин, кладя самоварную трубу так, чтобы мальчишка, вернувшись, сразу ее увидел… – Не поздоровится нам, ежели атаман узнает про наши занятия! Только было почуяли волю и опять, как при царе, в подполье ушли.
12
Каську, за компанию и Зойку спровадили на время к бабке и деду в деревню. Заниматься у Заварухиных стало спокойнее. Но где брать оружие? Охотников записаться в подпольную Красную гвардию становилось больше и больше, а чем и как их вооружить? Хорошо, что многие фронтовики не успели сдать винтовки и приносили их Левашову – запрятать в надежные места.
– Не зря с собой прихватили! – говорили они, поняв еще на фронтовых митингах, что вопрос дальнейшей жизни будет решаться не на словах.
Через день после бурного заседания в кинотеатре «Палас» в Оренбурге открылся губернский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Большевики на этом съезде решили присутствовать, чтобы быть в курсе дел, и не прогадали. Сразу насторожило всех выступление представителя из степного города Троицка – третьего отдела Оренбургского казачьего войска. Оратор с простецким, грубо вырубленным лицом держался на трибуне с явным стеснением, но стремился выложить правду без прикрас. Он рассказывал о конфликтах революционной демократии с казачьим населением. Рассказывал и явно недоумевал, отчего так холодно относились деятели, сидевшие в президиуме и в первых рядах депутатских кресел, к тому, что волновало его. Отчего они сбивали его с толку пустыми вопросами?
Зато была устроена настоящая овация делегату Белорецкого заводского Совета, с виду рядовому рабочему. Особенно аплодировали ему, когда он сказал:
– У нас на заводе обсуждалось предложение… Чтобы, значит, объявить большевиков контрреволюционерами и нелегальной организацией. И чтобы, значит, выселить их из району. – Говорил он, тоже смущаясь многолюдством собрания, то и дело вытирал пот с лица скомканным в горсти платком.
Сообщение это вызвало самое веселое оживление среди буржуазно-эсеровских делегатов.
– Отчего же не объявили? – забыв осторожность, спросил Барановский.
– Так, значит, выступили другие… супротивники. Дескать, свобода и демократия.
– Жаль! – уронил кто-то с громким вздохом.
– Вот мы… тоже сожаление возымели. Надобно изъять большевистские идеи из рабочей массы.
– Да кто он такой? – нетерпеливо спрашивал Александр Коростелев, прослушавший фамилию делегата.
– Мастер с Белоредкого завода. – Семен Кичигин посмотрел записи в блокноте. – Состоит в партии эсеров. Их там – сила. На заводе у мастеров хорошее жалованье, дома – свое зажиточное хозяйство. А некоторые еще производственными секретами владеют и потому в чести у хозяев.
– Неприятно слушать, черт побери! – приглушенно ругнулся Александр. – Пятно на весь завод кладет…
Георгий Коростелев, ездивший весной по делам Совета в Челябинск, рассказывал во время короткого перерыва Джангильдину:
– Казачье там кондовое. Дома полутораэтажные, под железом, из таких бревен срублены – двести лет простоят. А меж домами – стены каменные: не только вору перелезть, горящая головня при любом ветре не перелетит. Чихать они хотели на демократию. Земля черноземная, сосняки мачтовые, озера от рыбы кипят. Да еще у казачьего войска золотоносные площади в Миасе и в Кочкаре под Челябинском. Руды всякие. В аренду сдают русским промышленникам и концессиям.
Алибий Джангильдин приехал из Тургая на съезд, но выступать не собирался, а слушал выступавших предателей так, будто в самом деле мотал на ус, и все его обветренно-загорелое лицо дышало открытой непримиримостью.
– О столкновениях в Троицке у нас в Тургае известно, а вот такие черносотенные настроения на заводах для меня новость. Это только на Белорецком? – удивлялся он.
– На Ижевском мастера орудуют еще крепче, и эсеров там полно.
– Рабочая аристократия, как на Западе. – Джангильдин едко усмехнулся и притих: пробравшись между рядами и вызвав недовольные нарекания делегатов, Лешка Хлуденев подал Александру Коростелеву газету.
Пока Александр развертывал ее, Лешка втиснулся меж кресел на полу. Когда он поглядел на Коростелева снизу добрыми глазами в больших белых ресницах, то на его еще мальчишеском лице выразилась такая отчаянная решимость, такая готовность к действию, что именно это выражение связного и привлекло внимание Алибия. Он протянул цепкую смуглую руку – первым перехватил от Александра газету. Выступления ораторов сразу отошли на задний план.
В «Свободном слове солдата» под заголовком «Чудовищные призывы» сообщалось о воззвании Ленина – «К делу». В истолковании московского «Социал-демократа» это выглядело так: «Под ружье, наши боевые товарищи!» – «Что это? – спрашивала оренбургская газета. – Призыв к восстанию? Надо думать – нет, и сами большевики будут отрицать это. Но именно так поймут Ленина и большевиков тысячи рабочих, хулиганы, погромщики – все темные силы. Мы призываем рабочих и солдат отнестись к этим призывам с осуждением. Не забывайте, что опыт, к которому зовет Ленин, обошелся французскому пролетариату в 1871 году в сто сорок тысяч жизней».
– Именно этот опыт нами будет учтен, – тихо сказал Кичигин, оторвавшись от газеты.
Очередной оратор на трибуне сообщил о наказе, принятом Временным правительством для делегата на Парижскую конференцию меньшевика М. И. Скобелева. «Непременное условие мира: вывод германских войск из областей России».
– Перед нами грозный призрак голода, – говорил оратор. – Всероссийское продовольственное совещание в Москве раскрыло ужасающую картину. Кроваво-огненный циклон, три года опустошавший все страны, надломил не только наше, но и мировое хозяйство. Недостаток питания в Германии так велик, что за последнее время там часто рождаются дети без волос, бровей и ногтей.
– Ребятишки, по-моему, всегда родятся без бровей и волос, – заметил Лешка.
– По-твоему? – Георгий ласково потрепал белые Лешкины вихры. – Сиди уж, не рыпайся!
– А будем? – Лешка кивнул на газету. – Будем?.. Рыпаться?..
– Всенепременно, – вспомнив словечко Ленина, заверил Александр. – Иначе нельзя. И пусть они не сваливают рабочих в одну кучу с хулиганами и погромщиками. Не пройдет у них этот номер.
13
По ночам уже схватывало землю крепкими заморозками, а днем раскисало. И такие серо-сизые тучи наплывали, громоздясь над городом, что горожан, выбитых из жизненной колеи, еще сильнее томило беспокойство. Вот одна почти черная громада, широко распластав крылья, снова надвинулась из степей, нависла, как хищная птица, над потемневшими улицами, заглядывая в каждый двор, в каждый дом.
– Не бывает в эту пору грозовых туч. Что это, господи? – говорили прохожие; верующие при этом крестились и прибавляли шагу, спеша укрыться от небесного знамения, предвещавшего недоброе.
Но азартные политики, чуждые суеверий, как всегда, собирались в скверах и на бойких перекрестках у афиш, обсуждали подробности новых событий. Разносчики, размахивая газетами, кричали о грандиозном скандале, устроенном большевиками на заседании Совета депутатов: «Такого скандала не было в Оренбурге с начала двадцатого века!»
– Мы тебя ждали всю ночь. Мама ужасно беспокоилась! – говорила брату Лиза Коростелева. Захватив сшитое для заказчицы платье, она забежала в партком и застала Александра, когда он крепко спал на большом канцелярском столе. – Ну, что ты лежишь так? Даже смотреть тяжело!
– Как покойник, да? – хрипловатым спросонья голосом спросил Александр, опустил ноги в аккуратных сапогах, потер ладонями лицо и, потянув за собой пальто (шапка была в изголовье), встал перед сестрой. – Понимаешь, заседание затянулось до четырех утра. Цвиллинга отпустили раньше закончить статью для газеты; он сегодня уезжает в Петроград. А я зашел сюда, чтобы передать ему еще кое-что по телефону, да так разморило в тепле – лег и сразу уснул. На столе потому, что тут, на Хлебной площади, крыс полно, заскакивают ночью и к нам.
– Что вы так долго обсуждали? – строго спросила Лиза. Она знала, что в купеческих подвалах всякой нечисти довольно, и слова о крысах пропустила мимо ушей. – Сегодня по всему городу расклеили приказы… Запрещаются митинги, собрания, а заодно орлянка. Это у них называется «групповые развлечения».
– Кем подписано? – быстро спросил Александр, расправляя на плечах надетое пальто и счищая с полы приставшие соринки.
– Губернским комиссаром…
– Эсер Архангельский!
– Да, потом городским головой Барановским, председателем комитета общественной безопасности, а еще – подумать только! – атаманом Дутовым!
– Что же тут думать? Приказ прямо от его имени, остальные – сбоку припека.
– Никто не принимал этого всерьез. Пока я бежала сюда, чего только не наслушалась. Сборища образуются везде. Больше всего говорят о том, что казаки захватили власть и установили диктатуру атамана Дутова. По приказу-то похоже на правду!..
– Я провожу тебя по пути в редакцию, а оттуда зайду к Цвиллингу. Нам обязательно надо увидеться перед его отъездом.
– Жалко, что уезжает. Да?
– Не то слово! После съезда Советов он должен вернуться обратно, но время такое – могут послать и в другой город.
– Виринею Сивожелезову вы тоже в «Пролетарий» взяли?
– Нет, она пока в «Заре» работает, там у нее квартирка. У нас-то еще ничего нет.
На слегка побеленных снегом грязных улицах, затемненных нависшими тучами, метались горожане, то и дело собирались в группы и вдруг разбегались в стороны.
– Слушаются все-таки приказа-то, боятся! – заметил Александр, наклонясь к розовому от холода уху сестры и взяв ее под руку.
Они втерлись в большую толпу у магазина, рассматривая витрину, прислушались к невнятному говору:
– Начинается!
– Что начинается? Где?
– По всем городам России, от Петрограда до нашего Челябинска идет резня.
– Но в газетах не пишут о резне, и в Оренбурге спокойно. Столкновений нет.
– Потому что у нас мало большевиков и много… э-э… много казаков.
Лиза и Александр переглянулись.
– Порядок будет наведен повсюду. Мы не позволим большевикам самовольничать.
– Правильно. Поэтому всю полноту власти Временное правительство уже передало генералам – Багратуни, Кишкину, Пальчинскому, Ротенбергу…
– Боже мой! Один русский, и тот Кишкин! Несчастная Россия! Недаром писали, что при награждении адмирала Макарова, когда государь спросил его: «Что я могу еще для вас сделать?», он будто бы ответил: «Сделайте меня немцем, ваше величество…»
– Ротенберг – патриот России и ненавидит немцев.
– Но ведь теперь столкнулись большевики и Временное правительство. Это уж пахнет гражданской войной.
– Мы тоже выступим на защиту отечества. У нас, слава богу, есть казаки и атаман Дутов.
Лиза, забывшись, крепко сжала пакет с платьем, которое так старательно отутюжила дома, и подтолкнула брата локтем: дескать, чувствуй, большевик! (Она и сама на днях вступила в партию).
– Вы слышали, в редакции «Рабочей зари» собрался комитет меньшевиков.
– Что толку?
– Прения шли по вопросу: бороться ли против большевистской власти слева или с возможностью контрреволюции справа – со стороны монархистов?
– Да это возмутительно – «слева или справа?». Любое посягательство на власть Временного правительства и созыв Учредительного собрания – контрреволюция!
– Возмущаются, а сами для революции – гроб с музыкой! – сказал Александр, когда толпа обывателей вдруг засуетилась и растаяла: ехал казачий патруль.
Но, несмотря на запрет собираться, оренбуржцы, еще не привыкшие к таким строгостям, скучивались на каждом шагу. Какой-то запыхавшийся господин взмахнул развернутой газетой у афишной тумбы, и его сразу окружили прохожие, охваченные беспокойством, страхом, любопытством:
– Что там еще?
– «Комитет постановил… – захлебываясь от спешки, начал читать господин, – препятствовать всеми мерами попыткам большевиков захватить местную власть… Для чего объявляет в городе военное положение…»
– Ох, Мария Петровна!.. Никак не разберусь я в политике! – посетовала полная дама в пенсне, с седыми буклями из-под меховой шапочки. – Везде комитеты и комитеты. На каждом шагу комитеты! И все партии называют себя революционными.
– Не говорите, Лидия Павловна!.. – посочувствовала другая – сухопарая брюнетка с золотыми зубами, скрестила узенькие лапки в замше, собрав на груди складки свободного от худобы беличьего манто, блеснул на тоненьком запястье между мехом и замшей дорогой браслет. – Как жили светло и благостно! Был царский двор, один-единственный император на всю страну, и каждый дворник знал, за кого ставить свечу в день тезоименитства. Теперь же ничего не разберешь. Да еще военное положение!.. Ведь это кошмар, если здесь, как на фронте, загремят пушки!
– Что вы, душечка Мария Петровна, военное положение – это иносказательно! Оренбург и фронт! Ха-ха… Неужели вы допускаете, что комитеты будут дискутировать с помощью пушек? – И обе, сразу умолкнув, проводили взглядами проходившую мимо Лизу.
– Такие они теперь большевички. Какое крамольное выражение! Не то курсистка, не то учительница. И хорошенькая ведь! Чего им надобно? Непонятно.
– Граждане! Прошу разойтись! – Представительный милиционер Игнат Хлуденев с ходу врезался боком в толпу. – Объявления вывешены: никаких собраний!
Другие милиционеры подоспевшего наряда оттесняли граждан с противоположной стороны:
– Газетки надо дома читать!..
Кузьма Хлуденев, высокий, худой, но плечистый, столкнулся с братцем Игнатом. С минуту он молча смотрел в его маленькие, широко расставленные глаза. Шея брата, багровая от полнокровия, щеки, готовые лопнуть, мясистый нос – все было ненавистно Кузьме.
– Усердствуешь? – задыхаясь от злости, он вплотную придвинулся сероватым, не по возрасту морщинистым лицом, словно хотел сквозь пустые Игнатовы гляделки увидеть, что там творилось внутри, под форменной фуражкой.
– Вас, идиотов, не спасать, так вы средь зимы в прорубь полезете за своим Лениным либо башкой в костер сунетесь, да и других туда же потянете, вроде самых бешеных кулугуров. Те хоть за веру, за божественное пострадать норовят, а вы за чего?
– «За чего», – передразнил Кузьма. – Не видишь, что у народа только жилы натруженные остались? Все беды на большевиков валите, а кто страну разорил? У наших ребятишек одни косточки, на бабах юбки не держатся. Заживо хоронить прикажете? Чего доброго, и впрямь, как кулугуры, в огонь кидаться начнем.
14
Серая наволочь совсем затянула небо, колкая крупа посыпалась, зашуршала по тесовым и железным крышам.
– Зима подкатывает? – Цвиллинг, весело щурясь, подставлял лицо под бодрящие ледяные иголочки. – Не заметили, как проскочило лето, и осень уже проходит.
Он уезжал в Петроград. Его избрали делегатом на II съезд Советов.
– Пока здесь хозяйничают дутовцы и соглашатели. Но скоро, дружище Александр, мы начнем настоящие бои с ними.
– Вот посмотрим, как сегодня Булкин, Барановский и Архангельский примут на исполкоме Совета наш протест против передачи ими местной власти в руки казаков, – с подчеркнуто будничной озабоченностью отозвался Коростелев.
Он беспокоился, хотя старался держаться твердо: «Всю рефлексию побоку». Но поневоле шевелилась в душе боязнь новой утраты: уехал и до сих пор не вернулся Кобозев, а теперь Цвиллинг уезжает. Кто знает, куда бросит его буря революционной борьбы? Вдруг он тоже не вернется?
Потому и приглушал Коростелев праздничное настроение товарища.
– Как примут протест? – веселое оживление на лице Цвиллинга сменилось язвительной усмешкой. – Эсеры и меньшевики слишком заинтересованы в том, чтобы мероприятия атамана по охране города не проводились без их участия. А от кого они хотят обороняться? От рабочих – ясно! И ради этого они станут плясать под дудку атамана. Дутовскую дудку!.. – Это сочетание слов на мгновенье позабавило его, но смешинка угасла, и, сурово нахмуренный, сверкая глазами из-под разлетистых бровей, он воскликнул:
– Горький замечательно сказал: «Пусть сильнее грянет буря!..» В девятьсот пятом она разразилась с недостаточной силой. Сейчас мы должны завершить начатое.
– Тебе надо было родиться поэтом, – мягко укорил Александр. – А революция – тяжкий труд, требующий огромных жертв и страданий.
– Новое всегда рождается в муках, но даже эти муки – животворящий источник поэзии.
– Ты настроен возвышенно!..
– Как всегда перед боем. У нас объявился еще один враг – Комитет спасения родины и революции. Ты успел прочитать мою статью для «Пролетария»? Посмотри еще верстку, пожалуйста. Я называю их «Комитетом спасения родины от революции».
