Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

– Да, собственная совесть для честного человека – строжайший судья, – сказал Цвиллинг. – Только тупоголовые чиновники боятся больше всего общественного мнения да гнева начальников. Помню, познакомился я на этапе с революционером-латышом, и он с юморком и сарказмом рассказал, как у них в рижской тюрьме был однажды объявлен общий протест потому, что рисовую кашу стали давать без масла. Администрация, испугавшись забастовки, разрешила вопрос положительно.

– Действительно победа: каша-то с маслом! – сказал Александр, и оба расхохотались. – Какая-то видимость гуманности все-таки была. А как ты думаешь, если теперь… если дело дойдет до настоящих схваток…

– Если опять в тюрьмах сидеть придется? – уточнил Цвиллинг и задумался. – Н-не знаю, – сказал он с несвойственной ему нерешительностью. – Но товарищ Ленин скрылся после июльских событий не зря.

Цвиллинг и Коростелев, как и весь партийный актив, готовились к своей первой губернской конференции: ждали делегатов, проводили беседы на предприятиях.

– Центральный Комитет теперь внимательно следит за деятельностью нашей организации, – не без гордости сказал Александр, вскрыв конверт, принесенный Лешкой Хлуденевым.

Окинув взглядом лица товарищей, окруживших его, развернул бережно письмо.

– От Якова Михайловича Свердлова. – Александр помедлил, уважительно разглядывая подпись: – «Ждем сообщений о результатах собрания седьмого сентября (а мы провели его десятого сентября, – это голос Кичигина), – полагаем, что теперь всем колебавшимся ясна необходимость разрыва с оборонцами и идущими с ними… Сообщите нам о своих планах».

– Наши планы, – перебил Цвиллинг, – разогнать воронье, каркающее над линией фронта, и повернуть политику лицом к народу.

6

Заседание чрезвычайного казачьего войскового круга было назначено в большом зале епархиального училища на Форштадтской площади.

Съехалось сто одиннадцать делегатов, «справных» казаков, известных своим богатством, храбростью, степенным образом жизни. Отбирали станичники «достойнейших» потому, что на войсковом круге – с участием войскового и наказного атаманов – решались главные вопросы казачьей жизни. Был здесь и делегат станицы Изобильной – Григорий Шеломинцев…

Полевые работы в основном закончились. Пшеничка убрана. Рожь казаки не сеяли, озимыми не увлекались. Теперь работники и сыновья поднимали зябь, а главы семей могли пожить в городе, верша почетные и ответственные дела, доверенные им «обществом».

Поначалу, до появления Дутова, в зале стоял сплошной гомон – обменивались мнениями.

– Силен сам-то?

– Гож председатель.

– Да ведь совет-то казачий теперь не действует.

– Ништо! Александр Ильич все одно при своем чине останется. И нам такому вручить атаманску булаву дельно было бы.

– Верна-а! Пускай служил бы одному оренбургскому войску. Да и общего казачьего интересу не забывал бы.

– А каков он из себя-то? Как выглядыват?

– Выглядыват важно. Осанистый. Только чуток росту прибавить бы. Да вот еще личность ничем не убрана: ни бороды то есть, ни усов настоящих.

– Бреется, стало быть…

– Вот его папаша был генерал-майор… Эполеты имел, как у самого государя, золотые, круглые, с кистями. Через всю грудь аксельбант. Борода на две волны расчесана, и опять же усы – все под одно. Как глянет, аж подбросит тебя.

Конечно, членам круга хотелось, чтобы известный теперь повсюду оренбургский казачий полковник Дутов выглядел посолиднее.

– Зато голос на всю Расею, – утешил кто-то.

– Голосом он тоже не вышел. Ежели на параде, так не услышишь. Вот был у нас… – И опять приводился в пример какой-то громовержец.

Григорий Шеломинцев, в парадном казачьем мундире, сидел смирно – мотал разговоры на ус.

«Хорошо бы Дутова атаманом войска! Перегодили бы чуток, покуда уймутся все эти крикуны: меньшевики да большевики (на кой пес они нам!), а после, глядишь, и царя нового выбрали бы. Такого, чтобы все забрал в ежовы рукавицы и баловства боле не допускал».

Что Дутов невелик ростом, Шеломинцева не смущало.

«Разве в том суть? Ишь распелись: не взял, дескать, ни волосом, ни голосом. Под венец идти и то краса не требуется. – Вспомнил, как выглядели на свадьбе Нестор и Фрося, но отмахнулся, настроенный на деловой лад. – Тут особа статья, из ряду выходяща».

Когда в дверях появился Дутов в сопровождении войскового начальства, бородачи-делегаты повскакали с мест, как школьники, и дружно гаркнули приветствие, ловя глазами каждое движение полковника. Поздоровавшись с ними, он, сразу окруженный тесной толпой станичников, порасспросил о житье-бытье, пошутил в меру, поулыбался. Но, узнав о столкновениях стариков с фронтовиками, о настроении молодых казаков «держаться нейтралитету», а то и о случаях прямого перехода в «ленинский лагерь», помрачнел, сердито поширкал большим пальцем под нагрудным ремнем портупеи. На сжатом кулаке побелели от напряжения суставы.

– Куда только смотрело бывшее жандармское управление? – сказал он с откровенной досадой. – Боялись народников, террора одиночек, а большевиков, самых злостных изменников родины, расплодили по всей стране.

– И меньшевиков да эсеров, – напомнили бородачи, с почтением глядя на дорогого гостя – своего, коренного казака Оренбургской станицы.

– Эти неопасны. Когда я ознакомился сразу по приезде с делами в войсковом управлении и в Оренбургском крае вообще, то увидел, что социал-демократы меньшевики и эсеры полезны для нас, поскольку, как и в центральных городах, они в раздоре с большевиками. Их поощрять следует.

Когда он взошел на кафедру для доклада, в зале стихло, и сразу отчетливо стало слышно, как, громко колотясь о стекло, жужжала большая оса, порываясь улететь в нежно-голубое сентябрьское небо, замутненное снизу городской пылью. Невольно все головы повернулись на этот звук. Посмотрел туда и Дутов, сказал неожиданно кротко:

– Выпустите ее!

Несколько казаков разом бросились к окну, но так как рама не открывалась, то один из них придавил «надоедного насекомого» широким пальцем, заскорузлым от грубой сельской работы.

«Оса ему помешала! – отметил про себя Григорий Шеломинцев. – Знать, аккуратист. Однако не сказал „прихлопните“, а „выпустите“. Это как понимать? Есть ли в нем само-то главное для атамана – строгость настояща? А то сегодня – осу на волю, завтра тем же большевикам поблажку даст. Покуда настроен против них. Зачем же других-то крикунов поощрять? Всех их к ногтю, чтобы духу не было».

Дутов спокойно, ожидая, возвышался над делегатами круга, коренастый, плотный, крупноголовый, внимательно оглядывал всех, заложив за ремень портупеи большой палец сжатой в кулак руки. Он искал поддержки матерого казачества и надеялся получить ее. Перед ним была кровно своя стихия…

События последних дней настроили его на приподнятый лад. Разговор с Керенским перед отъездом в Оренбург о будущем России еще раз показал Дутову слабость этого союзника и необходимость самому брать в руки борьбу против большевиков. Пока он пристально следил за ними: чем держалась и отчего стремительно усиливалась эта, вначале малочисленная группа людей? Их садили в тюрьмы, расстреливали открыто и за углом, но число их становилось все больше. Пугало то, что активное, жертвенное участие в деле, которое называлось пролетарским, принимали интеллигенты, казалось бы, далекие от нужд рабочих. Поэтому Дутов высоко оценивал роль меньшевиков и эсеров, активно боровшихся против ленинцев.

Больше всего его тревожила сейчас растущая разладица между зажиточным и бедным казачеством, которую он объяснял себе «разболтанностью» фронтовиков. Судя по донесениям из станиц, они, возвращаясь домой, переворачивали все понятия, установившиеся веками, поэтому фронтовиков надо было обуздать во что бы то ни стало.

Перед казачьим кругом в Оренбурге Дутов предстал в полной боевой готовности, с продуманным планом действий. И все в нем, предельно собранном, пришлось по душе делегатам: солидность, уверенность, большелобое, щекастое, тяжелого склада лицо с бабочкой темных усов над крупным ртом с плотно сжатыми, твердыми губами.

«И возраст подходящий – тридцать восемь годов – самый расцвет. И не такой уж приземистый. Прямо сказать, видный мужчина, – удовлетворенно отметил Григорий Шеломинцев, вместе со всеми хлопая в ладоши, сколько хватало сил. – А что голос не громовой, так это еще лучше: не будет нас, казаков, зря оглушать».

Дутов поприветствовал собравшихся от имени двенадцати казачьих войск, потом рассказал, как члены совета оказались в Петрограде заложниками казачества, как Керенский, вызвав его к себе, чуть не под угрозой тюрьмы требовал подписать бумагу, в которой Корнилов и Каледин назывались изменниками.

– Я ответил: можете послать меня на виселицу, но такой бумаги я не подпишу!..

Переждав бурю аплодисментов, Дутов доложил о положении на Дону в войске Каледина, об извинении министра за оскорбление, нанесенное казачеству.

– Нас спрашивают о наших отношениях с демократами. Нет, мы не с демократией, не с аристократией, не с той или иной партией. Мы, казаки, сами – единая партия. И мы с теми, кто любит родину. На московском совещании послы союзных стран заявили: союзники не бросят Россию до тех пор, пока казаки не бросят идею спасения родины. Пора, станичники! Пора спасать родину, как спасали ее казаки триста лет назад!

Под громкие рукоплескания Дутова избрали почетным председателем круга. Когда он занимал место в президиуме, Григорий Шеломинцев не стерпел – обернулся к соседям:

– По всему видно, быть ему у нас атаманом войска. Крепко рубанул: не с партиями разными нам связываться надо, а действовать, как триста лет назад, когда Михаила Романова в смутно время сажали на царство. С той поры и повелись прочно казачьи курени на Яике. За верну службу пожаловал нам Михаил Романов эту реку от Уральских гор до Каспия в вечно пользованье. Хотя еще ране селились здесь казаки с Дону, но права получили только из царских рук. Вот и смекайте, с какой мы партией!

7

– Здорово расписали Дутова в нашем «Казачьем вестнике», жалко, что нельзя поставить его царем вместо Николая. – Нестор, озоруя, заслонил газетой задумчиво-серьезно слушавшую Фросю и крепко поцеловал.

– Как у тебя губы не заболят! – добродушно сказала Аглаида. Она сидела рядом с ним на лавочке возле летней кухни и быстро перебирала вязальными спицами. – Ты ее совсем замучил.

– А что? Хорошо! – Харитина опустила на колени свое вязанье. – Когда я выйду замуж, тоже буду много целоваться.

– Отдадим тебя за соседа Прохора: не беда, что колченогий, зато губастый – нацелуешься всласть, – поддразнила Аглаида, знавшая о неравнодушии золовки к младшему брату Ведякиных – Николаю.

– Не надо мне страшного, сосватайте с молоденьким да хорошеньким.

– Высматривай жениха скорей, пока нас из станиц не угнали, – Нестор еще крепче обнял Фросю. – Большевики с меньшевиками бесперечь грызутся – делят невесть что. Керенский и с рабочими и с генералами не ладит. Одно казачество дружней всех стоит себе в сторонке. Но ежели наши бородачи поставят Дутова атаманом, он непременно погонит нас на фронт. Старикам победу над немцами хоть у черта из зубов вырвать! А Мишаня толкует: дохнут солдаты и казаки в окопах от голода-холода. И, самое главное, победу добывать нечем: на десять человек одна винтовка. Ни патронов, ни снарядов. Японцев шапками собирались закидать в девятьсот четвертом году. Маленькая страна, и то не закидали, сами еле живы остались, а тут вовсе опрофанились.

– Не пущу я тебя воевать! – шепнула Фрося, теснее прижимаясь к его плечу.

– Я сам сроду бы отсюда не уезжал! Благодать-то у нас какая, а главное, с тобой расстаться нет сил.

– А если вместе? Я бы сестрой милосердия…

– Еще того не хватало! – возмутилась Аглаида. – Немцы тебя сразу в окопы утащат. Мишаня мне прямо со слезьми рассказывал про женский этот самый…

– Батальон, – напомнила Харитина, присмирев.

– Да, смертный батальон. Будто сидели на одной линии с ними бабы с ружьями. И вот немцы прознали да повадились кажду ночь на ихни окопы нападать. Бабенки тоже сообразили: только мелькнет в чернота фонарик, они сейчас на брус какой-то там и ждут гостей. Те по канавам ползут, фонариками посвечивают, а бабы их сверху стреляют. Нащелкают за ночь полно. Днем – жара, вонь от мертвяков, ан сиди или лежи на них до потемок. Но немцы все равно с пустыми руками не уходили. А после разденут этих фронтовичек донага, выбросят и кричат: гляди, рус, какой твой солдат! Была бы я царь – сроду бы таку погану войну не затеяла!

– Мне сдается, раньше люди лучше жили. – Голос Харитины задрожал, и она вдруг заплакала. – Разве было столько убийства?

В это время, широко распахнув калитку, впопыхах вбежал Николай Ведякин:

– Что вы тут пристыли на лавочке. Айда к Баклуше – там по-над берегом гулянье!

Аглаида сердито:

– Ох, инда сердце захватило: под такой разговор ворвался. Чай, на гулянье звать – не на пожар!

– А у них, может быть, и пожар, – вступился Нестор, взглянув на просиявшую сквозь слезы, неузнаваемо преображенную Харитину. – Идите потанцуйте. Отчего не погулять неженатым, а нам и дома хорошо. Ты ведь сестренку отпросить с собой хочешь?

– Ну ясно, не меня он сманивать прибежал, не вас, медовых нелюдимов. Иди, Харитинка, возьми мой праздничный полушалок, что Мишаня привез. Очень тебе этот цвет к лицу пристает. Выдадим тебя замуж – положу его на «сыр».

Харитина сверкнула радостно задорной улыбкой – и на крыльцо, вильнув подолом юбки.

Николай, прицеливаясь ей вслед узкими хищными глазами, весело смеялся.

«Как будто пошло у них на лад», – подумал Нестор.

– Дорофея как? Не привечат Семен Тихоныча? – спросила Аглаида. – Мне таки не любо его сватанье. Девка – королевна, и на работу – поискать, а он хоть стар, но, однако, ядрен, переживет ишо и молодушку, перепилит молодой век. Больно уж скареден да привередлив.

– Дорофея ради богатства жениха искать не станет. Разве только последних холостых казаков на фронт ушлют… – оказал Николай.

– Демид тоже о мобилизации поговаривает? – с живостью спросил Нестор.

– Все одну жвачку жуют. Понятно. Куда тянет на станичном кругу Семен Тихоныч? Туда же, куда ваш батя на войсковом: тверду власть требуют. В перву очередь боевитого войскового атамана, благо искать нечего – сам как с неба свалился.

Николай нетерпеливо шагнул к крыльцу, загоревшимся взглядом окинул летевшую из сеней разнаряженную, в легком пальтушке Харитину. И побежали оба, озорные, веселые, за ворота и направо к Баклуше, на звук удалявшейся гармони.

– Где же они там плясать будут? – прикинула раздумчиво Аглаида. – Весь берег скотом вытолчен да гусями-утками ушлепан, учиркан. Видно, пойдут по перебоине на ту сторону, где прежде киргизцы казачек умыкали. Нет, все равно и раньше неспокойно жил народ. Видно, никогда того не будет, чтобы люди за себя не боялись, не дрожали бы перед мором, пожаром да ворогом-лиходеем. – Она вздохнула и неторопливо встала: в доме заплакал проснувшийся ребенок. – Кормить пора, ишь распелся казак. Вот ишо меду наварим – и айда зимовать на хутор. Только бы не стали всполох бить – последних казаков на войну скликать.

– Пойдем поглядим на Баклушу, как там заря играет, – предложила Нестору Фрося. – У меня от этих разговоров будто холодная змея легла на сердце.

– Погоди печалиться. Сегодня нам хорошо, а что загадывать на завтра, когда время такое неустойчивое?

Но, шагая по двору, к калитке, Нестор негромко запел в лад Фросиному да и своему настроению:

 
Уж как пал туман на сине море,
А злодей-тоска в ретиво сердце…
 

Заглянув в глаза Фросе, встряхнул ее легонько:

– Держись, казачка! Вся наша жизнь – одни встречи да провожания.

Сентябрь одел деревья в пышные золотые уборы, воздух был свеж, первозданно чист и при вдохе ощущался как холодная ключевая вода. Солнце окатывалось за Баклушу, охватив полнеба винно-прозрачной краснотой, на которой резко выделялись бледно-серые верхушки старых тополей в пойме, вздымавшихся над возвышенностью, отлого уходившей в дикие степи. Водное зеркало Баклуши, окаймленное рыжей опушью камышей и залитое вдали кровавым отсветом, призывно голубело за черным краем ближнего берега, усыпанного стаями гусей. Звонко пела на той стороне гармонь, стройно подпевали ей молодые голоса.

– Я никогда не был таким счастливым! – тихо сказал Нестор.

– А помнишь, когда мы приехали сюда?.. Птицы на озере кричали, кругом прибрано, чисто, а у меня все внутри дрожало. Ты мне, будто подарок дорогой, достался, любуюсь, но боюсь потерять. Ночью проснусь от страха, потрогаю – лежишь рядом, дышишь. Я подобьюсь тихонько тебе под бочок и думаю: господи, оставь его мне, не отнимай. Ведь столько людей на войне. И думки об отце и братьях одолевают. Если опять на фронт начнут посылать, наши нахаловцы будут не согласны. Не помирятся они с вашим атаманом. – Фрося пытливо посмотрела в глаза Нестору. – А мы с тобой разве согласны, чтобы кто-то за нас решал так плохо?

– Давай не будем об этом, – попросил он, поправляя кисти полушалка над бористым рукавом ее жакетки, забрал вязанье из маленьких рук (училась женскому милому мастерству у Аглаиды), воткнул спицы в клубок и опустил все в карман своего пиджака. – Не надо портить себе, может быть, последние денечки. Садись поближе. У тебя лицо ярче зорьки светится.

8

Губернская конференция открылась 26 сентября. Приехали на нее делегаты от партийных организаций Челябинска, Таналыка, Баймака, Белорецка. Для братьев Коростелевых и Цвиллинга настали дни, с утра до поздней ночи заполненные заботами о приехавших товарищах, волнениями, связанными с ходом заседаний, со своими выступлениями на трибуне.

«Шутка сказать – за лето наша организация выросла в семь-восемь раз. Теперь нам надо еще быстрее укреплять свои ряды, принимая в партию лучших людей, – думал Александр Коростелев, бессонный полуночник, подперев ладонью впалую от худобы щеку. – Шестой съезд партии, выдвинув нашим очередным лозунгом свержение диктатуры буржуазии, нацелил нас на вооруженное восстание. Пора. Иначе дутовы опередят нас и уничтожат наш актив. Крестьянам нужна земля, рабочим нужен хлеб, и всем нужен мир. За эти реальные, насущные нужды мы и выскажемся на конференции. Вся тактика теперь будет иной: в ответ на репрессии контрреволюционного Временного правительства, подчинившегося империалистам, призовем пролетариат и беднейшее крестьянство вооружаться для свершения пролетарской революции. Пришло время установить в России диктатуру пролетариата».

Александр Коростелев разгибал усталые плечи, прислушивался к ночной тишине и снова сутулился над столом, шурша страницами деловых бумаг, писем и заявлений: готовиться к докладу на конференции не легко, но и на все запросы населения в партийный комитет, на личные нужды членов партии и их затруднения в работе тоже требовалось уделять время и внимание, а в сутках как было так и осталось только 24 часа!

* * *

Первого октября 1917 года оренбургские казаки выбирали войскового атамана. Заседание чрезвычайного круга в большом зале епархиального училища проходило очень торжественно. Высокопарно звучали речи с призывами спасать мать-отчизну. На все лады хвалили, превозносили храброго и достойного казака Оренбургской станицы Александра Дутова. Зал был убран коврами, цветами, и самые почетные горожане присутствовали на собрании.

А какие значительные лица были у делегатов круга, когда они несли свои «записки» и опускали их в урну! Чего стоил горделиво-самодовольный вид Григория Шеломинцева, выполнившего «долг» патриота. Оглаживая широкую бороду, он заранее торжествовал, уверенный в исходе голосования, и ожидания его оправдались: Дутова единогласно выбрали войсковым атаманом.

На выборах он не присутствовал, и за ним послали нарочных.

Пока почетный эскорт мчался к дому, где богоданный атаман ожидал как на иголках решения казачьего круга, пока он скакал к Форштадту по улицам города, где не придется ему, подобно его предшественникам, ломать шапку перед вышестоящим губернатором, казачьи патриотические чувства в зале заседания накалились до предела. Корреспонденты газет, представители городской думы и разных партий (не пришли только большевики) тоже с нетерпением ожидали приезда Дутова, встреченного гулом «ура» и громом рукоплесканий.

Твердым шагом он поднялся на кафедру, окинул собравшихся признательным взглядом: вот единственно надежная опора, с ними он пойдет против врагов и победит. У него даже в горле запершило от волнения.

Однако атаман солидно прокашлялся и, багровея, произнес негромко, но внятно:

– Дорогие станичники, я глубоко тронут честью, оказанной мне. Говорить ничего не буду, ибо перед кругом я уже высказался. Клянусь, положу все силы, здоровье, а если понадобится, и жизнь, чтобы защитить нашу казачью волю, не дать померкнуть казачьей славе.

Он умолк, как бы подавленный величием момента. Депутаты круга и гости встали.

– Бери власть крепко, батько атаман! Повелевай на общу пользу, чтобы искоренить разную смуту! – оглушительно хлопая, не слыша возгласов других депутатов, кричал Григорий Шеломинцев. Индо слезы навернулись у него от восторженной готовности служить атаману.

– А это кто такие? – спросил он знакомого форштадтца, увидев среди гостей, приносивших Дутову свои поздравления, представительного Семенова-Булкина, а за его плечом вдохновенное лицо Барановского.

– Да эти, как их… социальны демократы. Самые ихни первейши ораторы.

Медвежьи глазки Шеломинцева расширились:

– Мы их искоренить должны, а они к нам со всем почтением? Ишь, распинаются!

– Да это не большевики, а те, о которых Александр Ильич толковал при первой встрече. Дескать, привечать их надо. Дескать, полезны нам: вносят раздор промежду смутьянов. У них все наоборот. Потому и зовутся меньшевиками. Тот, что посытей выглядыват, – Семенов-Булкин, главный ихний, а за ним эсер Барановский, говорят, на всю Расею знатный человек, потому как при царе-то по тюрьмам таскался.

– Скажи ты, на божью милость! Что за народ пошел, паралик их расшиби! Что дурно, то им и потешно! Каторжника в знатны люди произвели!.. Да ведь я читал, вспомнил, шибко об этом шумели: они вместе с большевиками путались!

– Кажись, распутались: горшок об горшок, да врозь, и канцелярию в ино место перенесли. Которы с Лениным свою линию гнут, у нас, казаков, своя политика, а энтим, посередке, промеж стульев сидеть неловко – зад отстает. Вот они к нам.

Шеломинцев недоверчиво покачал головой:

– Ишо разов двадцать повернутся туда-сюда! – И он тоже стал проталкиваться вперед – принести поздравления Дутову от станичников Изобильной.

Проходя мимо Барановского, есаул замешкался (как раз зачитывали телеграмму-приветствие донских казаков), повел носом, и широкие ноздри его затрепетали: от вождя эсеров, как от «душки-щеголя», пахло духами. Щеголей Григорий Шеломинцев, в офицерство зачисленный не по сословному признаку, не за военное образование, а за заслуги на фронтах, не то что не любил – терпеть не мог.

«Дешевые вы люди, одна колготня от вас», – подумал он. Однако, посмотрев на желанного атамана, который всем приветливо улыбался, успокоил себя: «Ладно, пес с ними! Может, как лазутчики пригодятся. Это тоже в нашем деле дорого стоит…»

9

…Назавтра состоялся обряд торжественного вручения булавы, или, как ее называли в старину, насеки, вновь избранному атаману.

День голубизной и прохладой был похож на апрельский, о чем, как о наступившей весне казачества, тотчас не преминул сказать местный поэт в сочиненных им бойких стишонках.

Под звуки музыки депутаты разместились полукругом перед знаменной избой. Вновь избранный войсковой атаман вместе с председателем круга и членами войскового правительства вошел в знаменную избу, и вскоре старые боевые знамена казачьего войска взметнулись, поплыли над толпой, вызвав восторженные крики «ура».

Процессия двигалась по улице среди толпившихся у домов и заборов обывателей к Форштадтскому войсковому собору. Гремел марш. Солнце сверкало на остриях копий и древков попарно скрещенных знамен, на Георгиевских крестах и медалях, горело в начищенных бляхах и нагрудных червонках конской сбруи. Позади конницы тяжело громыхали колеса походных артиллерийских лафетов.

– Ух ты, пушки-то! – Засмотревшись на орудия, Пашка Наследов налетел на Игната Хлуденева, стоявшего в цепи милицейских.

Бывший жандарм нарядился в новую форму, но на лице его то же самодовольно-кичливое выражение, с каким он раньше стоял на губернаторских парадах.

– Дивись, пащенок! – процедил он сквозь зубы. – Теперь мы вашу нахаловскую породу образумим.

Пашка в ответ скорчил рожу, схватил Гераську за руку и улизнул с ним на другую сторону улицы, проскочив под стволами пушек в брезентовых чехлах.

– А, чтоб вас язвило! – Игнат Хлуденев схватился было за свисток, но притих, заметив в толпе Вирку Сивожелезову, братишку Лешку, Митю и Харитона Наследовых.

Оказывается, все его юные неприятели пришли на торжественное чествование атамана Дутова.

Червонным золотом горел за излучиной Урала осенний лес. Соперничая с золотом листвы, блестели купола войскового собора в Форштадте, в широко распахнутые двери которого медленно втягивались хоругви, знамена и крестившиеся и кланявшиеся на ходу члены казачьего правительства, тесным роем облепившие своего атамана. Казаки мусульманской части круга, толпы зевак и воинские части, которым не нашлось места в соборе, остались на улице.

После молебна, отслуженного соборне при участии епископа Мефодия, который принял появление Дутова в Оренбурге, «как восхождение сияющей звезды на омраченном небе истории», и благословил его на подвиг, все вернулись на Форштадтскую площадь.

Снова перед знаменной избой выстроились шеренгой знаменосцы. Впереди войсковое знамя и два флага по обеим сторонам его: русский – справа, мусульманский – слева. Лицом к знаменам подковой встали депутаты круга, в середине – атаман Дутов и несколько стариков. Опять загремела музыка, скомандовали: «Слушай, на караул!», раздались орудийные выстрелы, и под их грохот председатель круга стал читать грамоту:

– «Войсковому старшине Александру Ильичу Дутову. Первый свободный войсковой круг избрал тебя нашим войсковым атаманом на трехлетие и приказывает тебе, народному избраннику, править войском совместно с избранным нами войсковым правительством на славу и процветание родного оренбургского казачества и свободной Руси, в знак чего вручает тебе булаву – символ атаманской власти».

Старый седобородый казак взял из рук начальника военной части булаву и подал атаману; Дутов с обнаженной головой благоговейно принял ее.

– Нашему войсковому атаману – ура! – трижды провозгласил председатель круга. И трижды гул людских голосов вспугивал голубей и галок с пожарной каланчи, вознесенной в светло-синее осеннее небо над приземистой «пожаркой», что широко распласталась рядом с юнкерскими казармами.

Потом ответное слово держал атаман.

– Кланяюсь войсковому кругу, – сказал он, напрягая голос, не доходивший даже до средних рядов. – Кланяюсь в лице его всему родному войску. Клянусь охранять нашу вольную волюшку, ни в чем не расходясь в действиях своих с войсковым правительством.

Опять грянуло «ура». Потом под звуки «Марсельезы» (небывалое новшество на таком торжестве!) Дутов и представители казачьего правительства обходили с приветствиями воинские части. А в толпе на площади шушукались:

– Что? Что он сказал?

И каждый на свой лад толковал слова атамана.

– Велел нам кланяться и еще пообещал: готовьтесь – скоро шкуру с вас спущу, – с самым серьезным видом объяснял Заварухин рабочим-железнодорожникам.

– Да, братцы, дожили! – сказал Ефим Наследов, совершенно расстроенный тем, что его кумир Барановский, как последний холуй, распинался теперь перед атаманом.

– Тебе-то не больно страшно: заступа в станице есть – дочка, – посмеялся Левашов, не рассчитав убийственной силы своей шутки.

Такая судорога прошла по лицу Наследова, по его горлу с острым кадыком (будто он орех каленый проглотил!), что Левашов смутился, ласково обнял старого друга за плечи.

– Не серчай. Однако тебе давно уже пора отмежеваться от этих предателей.

– Невероятно! Врага революции приветствуют под звуки «Марсельезы»! – горячился Цвиллинг, окруженный группой товарищей.

– Ломают комедию по старинке, а стремятся установить военную диктатуру Дутова, – сказал Александр Коростелев, явившийся на церемонию прямо с митинга в полку гарнизона.

– Решения съезда партии и нашей конференции помешают восторжествовать дутовщине, – возразил Георгий, – хотя подстегивают ее на отчаянную борьбу. Вот уже и атаман с булавой появился! Но эта буржуазная марионетка революционных событий не остановит…

– Чего же вам еще надо? – раздраженно огрызнулась Мария Стрельникова, готовая на любые крайности, вплоть до убийства Дутова. – Барановский и Семенов-Булкин сразу побежали бить челом перед ним.

– Ну, им пресмыкаться перед властями не впервой.

– Айда домой, товарищи! – предложил Федор Туранин. Ему тошно было смотреть на Дутова, который сел на подведенного коня – принимать парад перед поднесением хлеба-соли от жителей Форштадта.

– Хватит, насмотрелись на дурацкую канитель! – Левашов махнул рукой. – Пошли! А то еще попадем в газеты, напишут под снимком: приветствовали атамана, «ура» кричали. Пойди тогда доказывай!..

10

В помещении электротеатра «Палас» толчея: собирались депутаты Советов.

– Эсеры и меньшевики, объединившись с генеральско-кадетской бандой, торопят созыв Учредительного собрания. Период двоевластия кончился, и они стремятся к тому, чтобы создать какой-нибудь парламент, – говорил Александр Коростелев в ожидании предстоящего боя. – Теперь Советы, захваченные ими, не имеют никакой силы и полностью подчинились Временному правительству. Вот увидите: скоро и в Оренбурге Дутов будет присутствовать на заседаниях исполкома.

Цвиллинг, примостив портфель на коленях, размашистым почерком вносил поправки в конспект своей статьи, но разговоры товарищей отвлекали его от работы.

– Размежевание пошло по всему фронту, и противоречия нарастают с каждым днем. Дутов отправляет сейчас по домам солдат гарнизона, вызывает в Оренбург преданные ему казачьи части и по примеру социал-демократов, обвиняет нас в междоусобице и возникшей анархии!.. – Цвиллинг вскинул голову, оглядывая заполнявшийся зал, и добавил: – Все определилось: или дутовы – и в перспективе возрождение монархии, – или большевики во главе пролетарской революции.

– Понятно, отчего мещанство кидается в объятия «сильной личности», – иронически заметил Георгий Коростелев, побывавший накануне в городском театре. – Как в пьесе Арцыбашева «Война». Кругом жгучее горе, а у него на первом плане мужчина-самец и женщина-самка, которая не может устоять перед законом природы.