Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– При чём тут какой-то Валька Горшков? – возмущённо воскликнула Наташа.

– Это Валька – какой-то?! Как это – при чём Валька?! – его лицо приняло крайне изумлённое выражение. – Тогда уж Герка твой ни при чём. Уж кому-кому, а этому правильному мальчику не отмыться. Под каблук его, видите ли, загнали! Да Юлька тогда собой его прикрыла и сейчас продолжает прикрывать, от его же позора – как допустил?! Не понимаешь, – загрустил Андрейченко. – Не слышишь ты меня, Натаха. С других берегов и не услышишь. – Он вдруг разозлился, ударил кулаком по столу и прокричал: – Заявилась она, видите ли, парижским амбре тут благоухать!

Наташа поняла, что сейчас самое время уйти, подозвала официанта, рассчиталась, и уже хотела было подняться из-за стола, как Андрейченко с силой сжал её руку и приглушенным голосом, будто выдавал страшную тайну, понёс полный бред:

– А если она, и на самом деле, знала?! Если у неё не было другого способа спасти Герку – только умереть?

Приговаривая «в следующий раз, мы договорим в следующий раз, Славик, а сейчас мне пора, нет, правда, мне пора», Наташа не без труда освободилась от хватки Андрейченко.

Из «Поплавка» она вышла с сильным желанием немедленно увидеться с бывшей Джульеттой, и вовсе не за тем, чтобы выспрашивать о событиях пятнадцатилетней давности, или плакаться о своих бедах. Наташу захватила странная мысль, что та же шаровая молния, что когда-то едва не убила Джульетту, превратив её в Юлию Логинову, несколько лет спустя обожгла и покалечила её саму: «Не исключено, что мы сумеем помочь друг другу».

Тем летом встреча двух женщин не состоялась по банальнейшей причине: Юли не оказалось в городе.

Часть вторая

Изумрудные слёзы

Глава пятнадцатая

Вскоре Наташа уехала в Париж, на очередной курс лечения, а почти сразу по возвращении появился тот мужик в электричке с сакраментальным «кто ты такая есть». Теперь звонок Юле вышел из категории «хорошо бы» и стал насущной необходимостью – Наташе требовалась помощь. Чтобы не нарваться на Германа, она позвонила на редакционный телефон. Юля определённо обрадовалась неожиданному появлению давнишней знакомой. Если бы речь шла о любом другом человеке, реплики в том коротком телефонном разговоре могли бы показаться чересчур сдержанными, даже сухими, но применительно к Юлии они являли собой предел эмоциональной открытости.

– Мне нужен твой совет. Конечно, хорошо бы увидеться, поговорить, но я сейчас нахожусь в Ленинграде, и не скоро сумею к вам выбраться. – В тот раз звонила она, действительно, из Ленинграда, а вот насчёт того, что у неё лучше получилось бы объясниться при личной встрече, Наташа сказала из вежливости. Она понимала, что, как выразились бы в девятнадцатом веке, довериться бумаге ей будет неизмеримо легче, а, будь иначе, ей ничего не стоило махнуть в Загряжск. – Юля, могу я послать письмо и пребывать в уверенности, что кроме тебя его не прочтёт ни одна живая душа? – Она не произнесла имени Юлиного мужа, хотя, прежде всего, имела в виду именно его – меньше всего ей хотелось, чтобы до Серёжи дошла хоть какая-то информация про её не слишком удачную жизнь. Юля, всегда отличавшаяся понятливостью, ответила, что, если Наташа не хочет, чтобы у Германа возникли вопросы – почерк, имя на конверте – пусть напишет на её абонентский ящик.

Наташа мучилась над письмом около двух недель, могла бы и дольше, если бы однажды не сказала себе: «Ладно, пусть останется так, иначе я не закончу его никогда». Вначале она подробно описывала всё, что происходило с ней с того злополучного лета, когда она бросила учёбу в загряжском институте, потом оставила только свои нынешние переживания, а листы с изложением сочинской эпопеи порвала на мелкие клочки – чтобы ничей самый случайный взгляд на них не упал; затем, придя к выводу, что если она не объяснит ситуацию в целом, то новая проблема, обозначенная ею как деперсонализация, будет выглядеть обычной дамской истерикой. Наташа вновь принялась за тягостный рассказ о том, что с ней произошло в Сочи, не вдаваясь на этот раз в эмоциональный ряд, лишь сухо перечисляя факты.

Едва опустив письмо, она начала сомневаться, не зря ли обратилась с пространной исповедью к бывшей даже не подруге, скорее, знакомой. Их пути разошлись больше десяти лет назад, и разошлись кардинально, и глупо надеяться, что Астаховой есть до неё дело, накручивала себя Наташа. Вскоре сомнения перешли в горькую ясность: она неудачница по всем фронтам, и не ей ждать понимания от успешной женщины, имеющей всё, чего лишена она сама: Юля жена, мать, состоявшийся в профессии человек. С каждым днём ей становилось всё тягостней, хорошо ещё, что Юлин ответ не заставил себя ждать, не то она могла бы по-настоящему разболеться.

В письме Наташа нашла и тепло, и практическую помощь.

«Всё правильно, – писала Юля, – когда твои физические проблемы остались позади, на первый план вышло до поры тобой не осознаваемое: ты не можешь простить себя, а, стало быть, и принять. Если дед и доктор в один голос уверяют, что перемены в твоей внешности совершенно незначительны, значит, так оно и есть. Да хоть бы они и были заметными, сами по себе они не могли привести к утрате ощущения себя. Одна моя московская коллега, подцепив молодого любовника, перекроила себе лицо в лондонской клинике, и – ничего, никаких проблем с самоидентификацией. Нет, милая моя Наташа, тут другое. Вот ты боишься, что Сергей узнает о твоих бедах – а почему? Его часть вины за всё случившееся уж никак не меньше твоей, а ты взяла на себя всю вину, целиком. При таком раскладе себя простить сложно: твоей вины получилось слишком много. Раздели её с Сергеем. Прости сначала его – другого простить легче, чем саму себя, а с тем, что останется, со временем разберёшься. Во всяком случае, с этим остатком уже будет можно смотреть в зеркало и не бояться обнаружить там чудовище.

Сергея тебе простить будет несложно, особенно если узнаешь, что он уже наказан. Если тебе скажут – а когда ты объявишься в Загряжске, скажут непременно, найдутся добрые люди, – что у него с Оксаной сложилась прекрасная семья, не верь. Оксана и есть его наказание. У моего Герки к жене друга только одна претензия, но с мужской точки зрения очень существенная: её внешность. Ты же знаешь, что и вообще-то для мужиков этот пункт стоит во главе стола, а уж для таких эстетов, как Герка с Сергеем, в особенности. А в остальном Оксана полный комплект достоинств: и добрая она, и домашняя, и заботливая, и хозяйственная, а самое главное – мужа безумно любит. Но я хорошо изучила эту дамочку, и знаю точно, что всё это, мягко говоря, не совсем верно. Тебе, возможно, будет неприятно узнать, что изредка у нас случаются общие застолья – ничего не попишешь, раз мужья дружат, и жёнам нужно изображать приятельство. Так что моё мнение об Оксане не умозрительно, а выведено из непосредственных наблюдений.

За образом простодушной и немного наивной хохлушки скрывается на редкость злющая баба. И Сергея она не любит. Я уверена так твёрдо, как мало в чём уверена вообще, что женщина не может полюбить первой, у неё просто не получится полюбить того, кто к ней равнодушен. Все эти слюни про несчастную любовь оставим для сентиментальных романов, в жизни всё проще: вцепилась девушка в того, кому не нужна – будет ей несчастная любовь, как и заказывала. А Оксана именно что вцепилась в Тимохина, улучила момент, когда он ослаб из-за того, что потерял тебя. Наверное, она рассчитывала на то же, что и все её товарки по несчастной любви, на то, что стерпится-слюбится. А вышло: стерпелось, да не слюбилось. Уж кто-кто, только не Оксана способна такое проглотить.

В отличие от Сергея, который вполне по-родственному к ней относится, Оксана не испытывает к мужу тёплых чувств. Она знает, что жена должна беспокоиться о самочувствии мужа, что преувеличенно и демонстрирует, только вот незадача: совсем не тогда, когда это, действительно, требуется. Даже удивительно, как женщина, долго прожившая в браке, родившая от мужа двоих детей, может оставаться к нему такой бездушной.

Её хозяйственность, учитывая регулярные борщи и котлеты, казалось бы, трудно оспаривать, если бы не одно обстоятельство: их безликий, неуютный и скучный дом. Да это и не дом вовсе, просто квартира. Не знаю, что Сергей вкладывает в так любезное ему понятие «дом», по-видимому, всё те же борщи и котлеты – больше-то нечего. И как только он выдерживает эту надсадную скуку!

Оценку внешних данных жены Сергея можно бы и оставить особям мужеского пола, но в данном контексте эта тема имеет значение. Оксана, конечно, не совсем крокодилица, но не представляю, как с её мощной корпулентностью и лицом привокзальной буфетчицы она может казаться мужу привлекательной. Хотя нужно признать, что в последнее время в ней стал появляться своеобразный солдафонский шарм, но меня он напрягает ещё сильней, чем её прежняя никакушность. Полагаю, что Сергея её внешнее облагораживание тоже не очень радует – что-то я не замечала, чтобы он бросил на свою жену хотя бы один мужской взгляд. Не зная, что они супруги, об этом невозможно догадаться – родственники, но не мужчина и женщина, состоящие в близости. Я бы даже посочувствовала Оксане по этому поводу – она всегда с напряжённым вниманием следит за тем, как на меня поглядывает мой муж – но думаю, что рано или поздно сочувствовать придётся не ей, а Сергею.

Только слепой может считать, что Сергей счастлив в браке, Сергей не живёт, а спит: «Что воля, что неволя – всё равно, всё равно». Гера этого не видит, потому что когда они вместе, Сергей на время оживает. Да, они настоящие друзья, им легче друг с другом, но вот какая странность: Сергей не рассказал Гере, что у вас должен был родиться ребёнок. Я это объясняю так: он был раздавлен чувством вины, и не только был, он до сих пор раздавлен, при любых других обстоятельствах он непременно проговорился бы Гере о ребёнке. Он винил себя, и получил в наказание Оксану. Ты винила себя, и самонаказалась морячком. Тот факт, что с тобой жизнь обошлась жёстче, чем с твоим возлюбленным, ни о чём не говорит: ещё не вечер. Сдаётся мне, что Сергея впереди ждут неслабые испытания. В этом моём утверждении нет злорадства, есть только тяжёлое предчувствие. А ты, дорогая подруженька, уже испила свою чашу цикуты, опустошила её до донышка, и, что самое важное, в итоге не умерла. Стало быть, надо жить.

Прежней Наташи Василевской больше нет, и это, скорее, хорошо: уж больно летучая ты была по молодости, лёгкая как пушинка. Мне за тебя всегда было страшновато: ты жила как летала, и мне чудилось, что однажды земля не сумеет тебя удержать. И однажды она не удержала. Пройдя через суровые испытания, Наташа стала взрослой, и эта молодая женщина вполне заслуживает своей доли счастья. Я желаю тебе счастья, Наташа, и я верю в твоё счастье. Нет причины, которая могла бы помешать тебе стать счастливой. Её просто нет».

Стилистика письма немного удивила Наташу, она и не подозревала, что тонкая и сдержанная Юля способна на язвительную ироничность. Вероятно, журналистика сделала своё дело, решила она без долгих размышлений. Не о чем было особенно размышлять: Юлин пассаж об Оксане, как ни странно, органично вписываясь в общий контекст письма, не нарушал его основного посыла. Как только Наташа прочла его, мысль, прицепившаяся в электричке – «кто я такая есть?» – стала казаться до жути инфантильной и пустой. «Я есть, и это совсем неплохо», – эта формула выдавала предельный для тогдашней Наташи уровень оптимизма. И подступавшая время от времени тоска о Серёже, наконец, оставила её – какими бы ни были на самом деле его отношения с женой, это не отменяет того факта, что у него давно уже своя, отдельная от Наташи жизнь. Внешние обстоятельства не замедлили подтянуться: вскоре произошло её знакомство с графом Батурлиным.

Свой ответ Юле она выстраивала, стараясь выдерживать тон, не обязывающий подругу к встречной откровенности, но всё же высказала просившееся наружу: «Догадываюсь, что в твоей жизни произошло нечто такое, что делает наше с тобой знакомство даже не то чтобы неслучайным, а вполне закономерным. Мне кажется, что многое из того, что ты адресовала мне, в определённой степени относится к тебе самой». В своём коротком ответном письме Юля обошла тему их схожести, и Наташа поняла, что поставила себя в дурацкое положение: перешла укреплённую границу личной Юлиной территории. Они ещё обменялись парой коротеньких писем, а предложить личную встречу Наташа пока не решилась, полагая, что её непрошенное вторжение в терра инкогнита чужой жизни исключает непосредственное общение, во всяком случае, на ближайшее время.

Однако просьба Батурлина познакомить его с кем-то из друзей заставила Наташу перешагнуть барьер неловкости, и она позвонила Юле. Сейчас Наташе предстояло свести вместе ту, которая одним письмом вытащила её из отчаяния и того, кто соединился для неё со словом «надежда». Приглашать в дом замужнюю женщину одну, без супруга, она посчитала дурным тоном, а на то, чтобы обнаружить себя для Германа, а, значит, и для Сергея, решиться не могла. Наташа придумала совместную с Батурлиным и Юлей поездку на дачу, тем более, что, действительно, пришла пора проведать Маняшу, пополнить её запас продуктов, и привезти домой поздних овощей с дачного огорода.

Батурлин, услышав, что на даче постоянно живёт племянница Ивана Антоновича, которую зовут Мария Петровна, удивлённо спросил:

– Ужель та самая Маняша? Это она ребёнком вместе с Иваном Антоновичем и Ольгой Оболенской жила на Алтае?

– Совершенно верно, сегодня вы увидите ту самую Маняшу, про которую много слышали.

– Но ведь с племянницей вашего деда произошло что-то такое, о чём Иван Антонович ни думать, ни говорить не может.

– Произошло. Но дед простил Маняшу. И бабушка Оля простила.

– Что-то связанное с отречением от неблагонадёжных родителей, практиковавшимся здесь в тридцатые годы?

– Как вы догадались? – изумилась Наташа. – Она подписала всё, на чём настаивал комсомолец-муж. Но это не спасло Маняшу, она отправилась в лагерь вслед за бабушкой Олей. На воле у неё осталась крошечная дочь, а когда комсомолец-муж ушёл на фронт, девочку отдали в детский дом. Потом, комсомолец попал в плен, её переместили в настоящий ад – в лагерь для детей врагов народа. Выпустили Маняшу и бабушку Олю из ГУЛАГа почти одновременно, вскоре после окончания войны. Дед мне говорил: «Если бы ты видела, как разно встретились с волей эти две женщины! Оля надорвала на лесоповале сердце, если чуть ускоряла шаг, тут же начинала задыхаться, но радовалась каждому дню свободы, была счастлива тем, что может обнять нас с Лизонькой, матерью твоей. А Маняшу мы далеко не сразу подвигли заняться поисками дочери – она была раздавлена лагерем».

– Ваш дед простил Маняшу, отчего же она живёт не в его доме, а на даче?

– Дед-то простил, да она сама себя не простила.

– А её дочь? Почему они не вместе?

– Не сложились у них отношения. Дочь не сумела простить Маняше того, что целых пять лет по выходе из лагеря мать не забирала её к себе.

Они уже подъехали к месту, где их поджидала Юля, которую они должны были «подобрать» по пути на дачу, так что хоть Наташа и заметила, что Владимир Николаевич опять помрачнел, но не успела поинтересоваться, чем же именно она не угодила в этот раз. А вскоре и спрашивать ни о чём не понадобилось: Батурлин, очарованный Юлей, держался непринуждённо и любезно. Впрочем, Наташа уже имела возможность убедиться, что граф, когда захочет, может быть приятнейшим собеседником.

В тот день её удивил другой человек – Юля, которую она никогда раньше не знала такой распахнутой, такой тёплой. Нет, Юля не болтала без умолку, она произнесла едва ли больше десятка фраз, и улыбка её была не из категории «чииз», а, скорее, отсветом улыбки, и, тем не менее, Юлину нежность смогла ощутить не только она, но и Батурлин.

– Натали, ваша подруга совершенно прелестное создание, тонкое и грациозное. Она хорошо пришлась бы в Париже, – оживлённо говорил Батурлин по возвращении на улицу Гоголя.

А Юля, воспользовавшись краткой отлучкой графа, сказала:

– Ты хотела получить от меня два отзыва: о нём отдельно и о нём применительно к тебе. По первому пункту: фешенебельный мужчина, как когда-то говаривал один мой приятель с курса.

Ого! Оказывается, у неё водились приятели в университете, а ведь в своё время поговаривали, что однокурсники Юли не любят её точно так же, как и Герины студенты-архитекторы.

Юля, заметив движение в лице собеседницы, едва заметно усмехнулась:

– Тебя, вижу, это удивляет, но в первое университетское время у меня было целых два друга. В начале второго курса их ушли не по собственному желанию. Потом была ты, тоже исчезнувшая после четвёртого курса. Случайность или закономерность, как думаешь?

Юля не знала, что ответить.

– Так вот, перейдём ко второму пункту: Владимир Николаевич и ты. Прости меня, Наташа, но мне думается, что у вас не срастётся. Он цельный, а ты надломленная. Даже если ты посчитаешь, что уже полностью восстановилась, всё равно будешь не цельной, а склеенной. Как и я. – Грустное Юлино «как и я» можно было считать запоздалой репликой на письмо, в котором Наташа говорила о схожести их судеб. – Я вовсе не хочу сказать, что он лучше тебя. Не зря у нас говорится, что за одного битого двух небитых дают – битые больше понимают про жизнь, снисходительнее к человеческим слабостям, в чём-то даже деликатней, во всяком случае, они аккуратней обходятся с людьми. А твой граф явился из другого мира, оттуда, где много принципов и мало чуткости. К тому же, твою историю с Сергеем нельзя считать законченной. Если ты сделаешь для себя верные выводы из неё, может быть, тогда ...».

Глава шестнадцатая

Накануне отъезда французского гостя дед заметил, что Наташа поскучнела. «Ничего, ничего, дочка, это не ловля блох, спешка тут ни к чему, – думал Иван Антонович. – Что-то между вами уже зародилось. Если и дальше не спешить, глядишь, оно и срастётся. А не выйдет у вас, так много беды не будет, и в прежний ступор ты уже вряд ли впадёшь».

Деду было ясно как день, что Наташа увлечена графом, и увлечена настолько, что сама этого не осознаёт. Также он давно уже понял, что не архивы и фотографии, а его внучка являлась главной целью визита Батурлина.

Владимиру Николаевичу, по-видимому, тоже не хотелось расставаться с Наташей – в день отъезда он обратился к ней с просьбой проводить его до Москвы.

– Отец составил список обязательных к посещению и фотографированию мест. Вот, взгляните, Наталья Павловна, – Батурлин расстелил на столе карту Москвы, – Никола в Подкопае, где-то рядом бывшие палаты нашего предка, потом к Успению на Покровке – это должно быть совсем недалеко, можно пешком пройти, дальше вот сюда – в Елохово, оттуда в Лефортово. Дальше уж как сложится, а перечисленные уголки я должен обойти непременно – это всё места, знаковые для Батурлиных. Составите мне компанию, Натали?

Разумеется, она согласилась. Дед был доволен, что Владимир Николаевич пригласил Наташу осматривать места, связанные с историей его рода. Он не беспокоился на тот счёт, что в Москве Батурлин вскружит внучке голову, а потом упорхнёт в свои Парижи. Иван Антонович понимал, что имеет дело с человеком, который не нарушит данного слова.

– Я буду счастлив, если у вас появятся серьёзные намерения относительно Наташи. – сказал Иван Антонович, когда решился поговорить Батурлиным о том, чтобы тот не задумывал соблазнять его внучку. – Она слишком ранена для того, чтобы пережить короткий роман как приятное приключение.

– Вы имеете в виду замужество Натальи? – спросил тогда граф, и Иван Антонович догадался, что Батурлину известно больше, чем хотелось бы им с внучкой. Действительно, выяснить, что его бывший зять осуждён по уголовной статье, и за какое именно преступление, было делом не слишком сложным.

– Неудачное замужество – лишь логическое завершение драмы её первой любви. – Не входя в подробности, ответил Иван Антонович.

Батурлин в том разговоре был вполне откровенен с Наташиным дедом. Пошёл уже четвёртый год, как он овдовел. Он долго приходил в себя от напряжения, накопившегося за время болезни жены, когда то появлялась, то угасала надежда. А потом, в глухой пустоте, плотно окружившей его после смерти жены, возникла Наташа, та русская, которая связала обоих Батурлиных с потерянной родиной.

Иван Антонович хорошо понимал Батурлина, он сам овдовел приблизительно в том же возрасте. Для него не стало неожиданностью, когда Владимир Николаевич попросил внучкиной руки, хотя по его предположениям это должно было произойти несколько позже.

Выезжать в аэропорт предполагалось в шесть утра, поэтому ложиться намеревались пораньше, да всё как-то, то одно вспоминалось, то другое. А когда уже, было, разошлись по своим комнатам, Батурлин постучал в Наташину дверь.

– Вы ещё не легли? Не уделите мне несколько минут?

И одной минуты было много, что бы произнести: «Наталья Павловна, вы позволите попросить вашей руки у Ивана Антоновича»? – и услышать в ответ тихое «да».

В старой столице, как называл Москву Батурлин, они долго блуждали по запутанным переулкам старинной Покровки, в захламлённых дворах разыскивая то, что осталось от белокаменных палат, принадлежавших в семнадцатом веке предку Владимира Николаевича сотнику и воеводе Никите Батурлину, выполнили не только программу-минимум, предложенную отцом Владимира Николаевича, но и успели побывать на первом отделении концерта в Большом зале Консерватории.

Прежде чем отправиться в аэропорт, Батурлин проводил Наташу на вокзал – она уезжала из Москвы первой. Она решила возвращаться в Загряжск поездом, чтобы выспаться за две ночи – накануне почти не спала, но улегшись, уснуть не могла, долго лежала, не в состоянии ни о чём думать, кроме прощального поцелуя у вагона. Потом тихо заплакала, плакала долго, не понимая из-за чего эти слёзы, думала при этом: «Правильно, что он не сказал мне о любви. Это такие затёртые слова, что нет смысла их произносить. Всё правильно».

Потом два месяца Наташиных треволнений, из которых главным стало переживание о платье – о длинном вечернем платье, которое во что бы то ни стало предстояло раздобыть до отъезда в Париж, где была назначена помолвка. Очень уж не хотелось Наташе ударить в грязь лицом перед будущими аристократическими родственниками – «чай, не на помойке меня нашли», нервно шутила она. Купить достойный вечерний наряд оказалось невозможным делом, сшить его тоже не удалось – знаменитая загряжская портниха не сумела удовлетворить Наташину невесть откуда появившуюся требовательность, не удалось это и питерскому ателье, выдаваемому за элитное. Батурлин говорил, что волноваться не стоит, будут только самые близкие, несколько человек, но всё же Наташа волновалась ужасно, и, как позже выяснилось, не на пустом месте: эти несколько оказались разновозрастными, но одинаково импозантными господами в смокингах и немыслимо элегантными дамами. В конце концов, платье прилетело оттуда, куда скоро вылетала Наташа – из города Парижа. Бывшая сочинская, а ныне французская подруга Соня расстаралась и нашла способ переправить подарок в Союз, как она теперь называла страну, в которой родилась и выросла.

Когда в международном телефонном разговоре Батурлин впервые заменил слово «помолвка» на «обручение», Наташа хоть и отметила это про себя, однако не придала особенного значения, а дед заказал у ювелира простое, но изящное кольцо из серебра для Наташиного суженого. Откуда-то ему было известно: обмен кольцами при обручении происходит таким образом, что у жениха остаётся серебряное кольцо, а у невесты золотое.

А ведь, вроде бы, неоткуда было Ивану Антоновичу знать эдакие тонкости. «Мы не обручались с твоей бабушкой, не до того было. Быть бы живу. Мы и обвенчались-то уже после войны, когда Олю выпустили из лагеря. И не в церкви венчались, а в деревенской избе, но с настоящим священником, из ссыльных». Много неожиданного она узнала о своём деде с появлением в её жизни Батурлина. То дед для благословения жениха и невесты достаёт из-за стеклянной дверцы книжного шкафа икону, мимо которой Наташа проходила каждый день, считая её не более чем художественным объектом, таким, как, допустим, картины на стенах. То выясняется, что дед и бабушка Оля были венчаны.

Внезапно усложнившаяся картина жизни не привнесла с собой дополнительного напряжения. Напротив, Наташе стало намного уютнее в мире, где, как выяснилось, ещё живы традиции, где заключение брака является не только личным делом двоих людей. В новой системе координат приближающаяся поездка в Париж постепенно перестала вызывать у неё запредельное волнение, оно всё больше уступало место почти торжественному осознанию значительности надвигающегося события.

Наташа трижды звонила деду из Франции. Первый раз она говорила из машины Батурлина, везущей её в направлении седьмого округа Парижа из аэропорта Орли. «Я всё-таки долетела, дед, – сказала она севшим от усталости голосом – вылет задержали, уже вторая бессонная ночь была на исходе. – Нет-нет, не волнуйся, помолвка назначена на вечер, я успею отоспаться и привести себя в порядок».

Второй звонок прозвучал на следующее утро. Новый внучкин голос, которым она произнесла «Я счастлива, дед», не должен был, вроде бы, привнести ощущение надвигающейся катастрофы, но именно с таким предчувствием Иван Антонович стал ждать следующего звонка. Несколько раз за день он, не находя места от беспокойства, принимал сердечное лекарство. Постепенно деду удалось более или менее определённо осознать причину своего мрачного прогноза на ближайшее будущее любимой внучки. Когда глубоким и вибрирующим голосом Наташа сказала о том, что она счастлива, дед, внезапно ощутив сдавление в груди, осторожно спросил:

– Вечер удался?

– Не знаю. Володя сразу же увёз меня в своё поместье. А, знаешь, ведь обручение проводил священник. Он так французисто грассировал, когда читал молитву на церковнославянском! – В трубке раздался незнакомый грудной смех внучки. – Эти французские русские вообще и трогательны, и забавны со своим серьёзнейшим отношением ко всяческим условностям. Вчера, например, я до самого обручения не должна была видеть жениха – не положено, и точка.

«Увёз», размышлял дед. Не пригласил, не предложил, а увёз. Раньше в народе говорили «увозом увёз» – без родительского согласия. Церковная процедура обручения, назначенная Батурлиным вместо оговоренной помолвки, уже не предоставляла Наташе временного люфта. Добро бы, ей позволили вернуться, чтобы получить диплом. В свете диктата, которому сейчас безропотно подчинялась его внучка, вопрос мог стоять именно как позволение или непозволение довершить образование. О годе на размышления, в течение которого Наташа наведывалась бы в Париж, дабы определиться, сможет ли она жить в чужой стране, найдёт ли общий язык с кланом Батурлиных, не будет ли чувствовать себя среди аристократических родственников кухаркиной дочкой, речь уже не шла. А старику был необходим этот год – чтобы привыкнуть к мысли, что он остаётся один, что его последнее счастье, его Наташа, уезжает навсегда, и уезжает невообразимо далеко, почти на Луну. У него отобрали внучку, «увозом увезли», приблизительно так обозначил новое положение дел Иван Антонович. О каком годе можно говорить, если Батурлин уже стал «Володей»! Но всё же не тоска из-за внезапно приблизившейся разлуки с внучкой была на первом месте среди переживаний Ивана Антоновича. Предстоящее объяснение Наташи с Батурлиным вдруг перестало казаться формальным, пусть тягостным, но нестрашным при любом исходе. Наташа сказала в то утро, когда она звонила из батурлинского поместья:

– Знаешь, дед, что-то я стала бояться разговора... ну, ты знаешь какого.

Она стала бояться. Раньше внучка жила с привычной душевной болью, теперь беда заставила её ещё и бояться. Дед тоже начал бояться – за Наташу. Бедная девочка, она не заметила, как легко и непринуждённо Батурлин подавил её волю. В этом Ивану Антоновичу виделась не властность влюблённого мужчины, который взял девушку за руку и повёл в даль светлую, а произвол привыкшего повелевать человека. Наташа боится реакции «Володи» на сообщение о том, что она не сможет иметь детей. А ведь ещё совсем недавно, имея в виду предстоящий разговор с женихом, она говорила, что невозможность стать матерью слишком большая потеря, чтобы мужчина сумел её умножить.

Когда Батурлин назначал помолвку в Париже, для Ивана Антоновича и Наташи это означало, что он хочет представить невесту своему семейству, «омолвить» подготовку к женитьбе. Но произошедшая вчерашним вечером процедура была слишком серьёзна, чтобы она могла происходить без него, единственного близкого родственника невесты. В данном случае Иван Антонович не нуждался в приглашении, достаточно было заблаговременно поставить его в известность, и он уж постарался бы явиться на внучкино обручение. И подруга Соня – ей-то, давно живущей во Франции, сам Бог велел поддержать Наташу во время ответственной церемонии. Тем не менее, о том, что со стороны невесты кто-то обязательно должен присутствовать на обручении, никто из Батурлиных не подумал. Налицо отношение к Наташе как к облагодетельствованной неровне – таков был окончательный вердикт Ивана Антоновича.

Он твёрдо решил завтра же утром позвонить в Париж и, подыскав подходящий предлог, ускорить Наташин отъезд на Родину. Дед хотел, чтобы до возвращения в Ленинград, где внучку ждал напряжённый период – на носу была защита диплома, – она успела бы на денёк заехать домой. Иван Антонович пока не решил, что и как он будет говорить, но ему необходимо было высказать внучке сомнения в её счастливом будущем с Батурлиным. С таким решением он отправился спать, и тут прозвучал телефонный звонок. Это звонила Наташа. Из Москвы.

– Утром я поездом приезжаю в Загряжск. Не волнуйся дед, всё нормально. Поговорим при встрече.

Пока внучка говорила, Иван Антонович хорошо представил себе её лицо: растерянное и печальное.

Сначала деду казалось, что Наташа выдержала удар, но, когда с университетским дипломом в кармане она окончательно вернулась в Загряжск, то уже была стянута в узел. Роскошь её каштановых волос тоже оказалась надолго стянутой в тугой узел на затылке. Он изо всех сил жалел свою Наташеньку, про парижского жениха и думать не хотел, однако, вскоре между ним и Батурлиными завязалась переписка.

Начало ей положило письмо от Батурлина, вовсе не предполагавшее ответа, напротив, жёстко ставившее точку во взаимоотношениях. Владимир Николаевич благодарил Наташиного деда за приятное знакомство и сожалел, что оно не может быть продолжено. Вопреки ожиданиям Ивана Антоновича Батурлин не писал про обязанности перед своим древним родом по его продолжению. Даже в такой мелодраматической подаче Ивану Антоновичу стали бы понятны чувства, руководившие Батурлиным, разорвавшим помолвку сразу после того, как Наташа сообщила ему о невозможности иметь детей. Но как раз об этом в письме ничего не говорилось, зато было другое – о нечестности Наташи, поставившей Батурлина перед печальным фактом лишь в тот момент, когда, как той думалось, он уже не сможет ничего изменить.