Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Она не могла ответить ни на один вопрос, выпаленный Таней, не видела ни малейшего смысла в том, чтобы придавать огласке свои удручающие обстоятельства. Она нигде не училась после того, как бросила институт, так и осталась с неоконченным высшим. Правда, как раз тогда она собиралась поступать в ленинградский университет, но на совершенно неинтересный факультет. Там имелось очно-заочное отделение, и в этом заключался весь её интерес – ещё долго по два раза в год придётся наезжать во Францию для продолжения лечения. Из всего, в чём она, действительно, нуждалась в этой жизни: семья, муж, дети, архитектура и дед, Наташе досталось только последнее. И не имелось никаких предпосылок к тому, что список жизненно необходимого когда-нибудь пополниться. «Я не жена, не мать, не архитектор, сейчас я далеко не красавица – об этом вы хотите узнать? Ну, уж нет», – подытожила для себя она.

Встреча была невозможна, ответы Тане были невозможны, но разузнать про Германа и Юлю, и, может быть, если сильно повезёт, услышать что-нибудь о Серёже, она очень хотела.

«Забыв» про накиданные вопросы, Наташа спросила:

– Тань, а как там Гера поживает? Что у него с Юлей? Они всё ещё вместе?

– Ой, Герасим – это наше самое больное место, – охотно принялась отвечать Татьяна. – Юльку-то его теперь на хромой козе не объедешь. Она, видишь ли, работает в областной газете, можно сказать, звезда загряжской журналистики, пишет под псевдонимом «Юлия Логинова». А Гера при ней состоит. Муж-мальчик, муж-слуга. Пока они ребёнка не родили, ещё туда-сюда было. Год она, как ни странно, отсидела с малышом. А потом вышла на работу, и вот уже около года Герка связан по рукам и ногам: днём его родители с мальчиком занимаются, а по вечерам – он, папаша-одиночка. И остальное-прочее, магазины там, по хозяйству – всё тоже на нём. А жена тем временем свою карьеру строит.

– А между собой Юля и Гера ладят? Кто-нибудь видел их вместе?

– Ты же знаешь нашего Герасима – он совершенно бесконфликтный парень, а уж от Юлечки своей, непонятно почему, всё готов вытерпеть. Со стороны посмотреть, если не знаешь подноготной – гусь да гагарочка. Так, Васька, на какой день назначаем встречу? Уж по такому-то случаю – сама Василевская объявилась – Гера, я думаю, вырвется из домашнего рабства. Узнаешь обо всём из первых рук.

Кажется, я влипла, обречённо подумала Наташа, и неожиданно для самой себя произнесла:

– Понимаешь, я не в Загряжске, в данный момент я в Ленинграде.

– Надо же! – удивилась Пимашкова. – А слышно так, будто ты из в соседнего дома звонишь.

Она была совсем недалека от истины: Наташа находилась на соседней улице. Татьяну известие не слишком обескуражило:

– Тогда немедленно диктуй свой питерский телефон. Я часто наезжаю в Питер, созвонимся, встретимся. Вася, я ужасно-ужасно-ужасно хочу тебя увидеть!

Час от часу не легче! Врать, так уж врать, и Наташа, зажмурившись, сказала:

– Я живу не в Ленинграде, я тут ненадолго, вот приехала, захотелось тебе позвонить.

– А где же ты живёшь? – не унималась Пимашкова.

Наташе припомнился скромный номер парижского отеля, который она снимала в свой последний приезд к доктору Роша, и как-то само собой вышло, что она произнесла:

– Я живу в Париже.

– Йес! Вернее, уи. Есть всё-таки на свете справедливость! А то, как я вокруг погляжу, всплывает всякое дерьмо, а то, что дорогого стоит, что потяжельше, выпадает в осадок. Твоё место, Васечка, в Париже, и никак иначе. Бриллиант попал в достойную оправу.

– Изумруд, – сорвалось у Наташи.

– Именно! – нисколько не удивилась Татьяна не слишком-то скромному Наташиному самоотождествлению. – Тебе, с твоими зелёными глазами, больше подойдёт изумруд.

Дальше всё оказалось просто: и сказать про то, что нигде не работает, и что детей нет... пока.

– Небось, тщательнейшим образом за собой ухаживаешь, от косметологов не вылазишь? – Судя по всему, жизнь в Париже представлялась Татьяне одной большой сказкой.

– Вылажу, но редко, – усмехнулась Наташа.

– И правильно, молодец, умница. И пусть они катятся со своей славой труду.

– А ты как? Расскажи о себе, – спохватилась Наташа.

– Да что там рассказывать? Тоска одна. Типичная жизнь типичной совковой дуры: выскочила замуж по большой-большой любви, родила сына, развелась, теперь тащу всё на собственном горбу. Дом-работа-очереди-дом. Работа тупая, начальник хам, мужиков нет даже на горизонте. Как говорится, ни любви, ни простого траха. Одна отдушина: раз в месяц выбираюсь в Москву – продуктовый десант. У меня там тётка, за батон колбасы пускает переночевать. Всю субботу по магазинам, уделаюсь вдрызг, думаю: не встану утром, а назавтра как магнитом поднимает – на выставку, в музей. Помнишь, мы художественные вылазки делали? Вот, я пристрастилась, теперь жить без этого не могу. А потом рюкзачище на спину, тележку в зубы – и на вокзал.

«Бедная Таня! Неужели, это и есть реальная жизнь? – думала Наташа. – А мне казалось, что за пределами моего затворничества всё бурлит и булькает. Выходит, не так уж много я потеряла».

Ещё немного поболтали, Наташа сделала пару неловких попыток выйти на разговор о Серёже, но безрезультатно. Пообещав следующим летом непременно позвонить и встретиться с «нашими», она спешно закруглила разговор. Едва положила трубку, поняла: теперь ей не разгрести кучу вранья, что она тут наплела. Поразмышляв ещё немного, пришла к выводу, что ничего, в общем-то, не изменилось: она всё равно не смогла бы встретиться с любимыми товарищами студенческой поры.

Но практический выход из того разговора всё же был: Наташе расхотелось искать встречи с Юлей Астаховой.

Ни через год, ни через два она не позвонила «нашим», а спустя три года, в очередной раз вернувшись из Парижа, поехала в Загряжск к деду и совершила провокацию: прошлась по центру города без обычной маскировки, без очков и с распущенными по плечам волосами. Выглядела Наташа к тому времени великолепно, одета была по последней парижской моде, так что встретить кого-то из старых знакомых не боялась. Мало того, она впервые, и остро, захотела, чтобы её хоть кто-нибудь узнал. На ловца почти сразу же выбежал зверь – Славка Андрейченко, кажется, ещё более огромный и шумный, чем раньше.

В её славную архитектурную пору Андрейченко учился в загряжском театральном училище и активно участвовал в спектаклях скандально известного экспериментального театра. Он был неуёмно энергичен, громогласен, неизменно весел, добродушен и жил в маленькой неопрятной квартирке с тихой и злобной дурнушкой по имени Люда. Славка остался прежним, только некрасивая Люда, не вынеся бесчисленных измен жениха, сошла с его жизненной дороги.

– Натаха! Ты ли это, душа моя? Тебя ли очи зрят? В наши скромные палестины, да прямо с Елисейских Полей? Хороша! Падлой буду, хороша! Глядя на вас, мадам, рискну предположить, что загнивающий Запад ещё неплохо держится, – гремел Андрейченко.

Славно работает местное сарафанное радио, подумала Наташа – никак не связанный ни с Таней Пимашковой, ни с другими архитекторами Андрейченко был в курсе запущенной ею дезы.

На всю улицу повосхищавшись забугорным лоском Наташи, Славка, не входя в обсуждения, потащил на набережную, в ресторан «Поплавок»: «Угостите бывшего соотечественника, мадам, облагодетельствуйте от своих щедрот скромного труженика советской сцены». В ресторане Андрейченко немедленно принялся поглощать спиртное, и чем больше он пил, тем спокойней и будто бы трезвей становился. Вначале разговор прерывали бесчисленные Славкины знакомые, то и дело подходившие поздороваться, перекинуться парой слов, потом их оставили в покое, и к этому времени Андрейченко был уже тих и задумчив. Казалось, он утратил интерес к своей спутнице, которую только что чуть ли не силой затащил в ресторан. Но взгляды Андрейченко, вскользь касающиеся Наташиного лица, говорили ей про другое: он вознамерился что-то для себя понять. Нет, Славка не станет выспрашивать, из скольких комнат состоит её мифическая парижская квартира, сколько в ней унитазов и душевых кабин, он готовился задавать совсем другие вопросы, серьёзные и опасные. Она не сможет ему соврать, и сказать правду тоже не сможет.

Наташа и не заметила, как настроилась на сосредоточенную волну своего визави, но память уже сработала: она вспомнила вдруг, что Славка, Герман Мунц и Юля Астахова были одноклассниками. Наташа не стала ходить вокруг да около, не стала дожидаться, пока Андрейченко начнёт расспрашивать про её парижское житьё-бытьё, решила перехватить инициативу: сходу приступила к самой интересующей её на данный момент теме:

– Слава, раз уж нас сегодня судьба свела, то вот о чём мне хотелось бы поговорить. Ты, наверное, знаешь, что когда-то мы с Германом учились на одном курсе. Правда, я там не доучилась, да сейчас не о том речь. Мы с Герой дружили, и, кажется, я была единственным человеком на курсе, который симпатизировал его девушке Юле. Не сорвись я тогда из Загряжка, быть бы мне свидетельницей со стороны невесты на их свадьбе – Юля об этом просила. Даже не представляю, кто выполнял эту роль вместо меня – твоя бывшая одноклассница не имела подруг в принципе. Боюсь показаться пафосной, но иначе не получится: Юля, очень какая-то отдельная, была нежна к Герману. Нашим девчонкам Гера нравился, они самонадеянно считали: если бы не Юля, уж они бы, вот уж они бы!... Но никто не смог бы дать Гере столько нежности, как это получалось у Юли.

Наташа уже давно ни с кем, кроме деда, не разговаривала так откровенно. Приятная болтовня с Соней, поверхностное общение с Сониными знакомыми, ещё и потому поверхностное, что она не слишком уверенно владела французским, формальное, даже сухое общение в институте – вот, собственно, и все её связи с внешним миром в последние годы. Одинокая питерская родственница, сдержанно негодуя по поводу того, что Наташа не пожелала у неё жить, и даже в гости забегала изредка и ненадолго, произнесла как-то знаменательное: «Ты, моя дорогая, теряешь социальные навыки. Запомни: эта потеря может стать невосполнимой. Тебе нужно заново учиться коммуникабельности».

Этой тирадой двоюродная тётка разразилась после того, как долго и безрезультатно мучила Наташу, добиваясь ответа на простой, по её мнению, вопрос: почему та бросила учёбу на архитектурном факультете. Наташа, понимая, что тётка не оставит попыток выдавить из неё невозможное, невозможное признание, как могла, сокращала общение и, наконец, услышала: «Ты теряешь социальные навыки». Это звучало почти как приговор, это встревожило. Наташа и сама понимала, что дичает, но что она могла поделать, если при попытках восстановить прежние связи, оказывалось, что почему-то первым делом она обязана была доложить, что происходило с ней все те годы, на которые она выпадала из поля зрения. И вот, за столиком ресторана «Поплавок», видя перед собой внимательные глаза не так уж близко ей знакомого и, судя по всему, сильно пьющего провинциального актёра, она вдруг разговорилась.

– Так получилось, Слава – не спрашивай, почему, просто так получилось, – я потеряла из виду всех своих загряжских друзей. Сначала сильно скучала, потом ничего, привыкла. Только вот Юли и Герасима мне продолжало не хватать. Не так давно я решила восстановить наши отношения – если получится, а если нет, то хотя бы увидеться, поностальгировать по молодости, по буйству глаз, по половодью чувств. И вот я узнаю, что Юля загнала Геру под каблук, едва ли не плёточкой помахивает, сама блистает в загряжской журналистике, а Гера никто, и звать его никак. А ведь Мунц по-настоящему талантлив. Он скромен, никогда не рвался на первые планы, поэтому мало кто сумел разглядеть Герину одарённость.

– Что-то я никогда не замечал в Герке особенной одарённости, – пренебрежительно бросил Андрейченко.

– Я тоже долго её не замечала, и, возможно, как все, считала бы, что он хороший человек, и этой характеристики для него вполне достаточно, но ... наш общий друг Сергей Тимохин как-то сказал: Герасим ещё себя покажет, ещё всех нас заставит говорить о себе. Я стала присматриваться к Гериным работам более внимательно, и с удивлением обнаружила, что Серёжа прав: у Геры очень интересное, хотя и робкое пока архитектурное мышление. И вот, вместо того, чтобы «показывать себя», он тащит на себе ребёнка, хозяйство, всё, что Юля на него взвалила. Это, конечно, здорово, когда мужчина такой ответственный в семье, но если он изо дня в день выполняет не только мужские, но и женские обязанности, думаю, это должно его подломить.

–Ёмоё! Подломить! Страсти-то какие!

Не отзываясь на ёрничание актёра, Наташа продолжала:

– Но всё-таки меня больше беспокоит не Герина жизнь, а то, что происходит с Юлей. Неужели наши Тамары были правы, когда говорили, что нахожу в Гериной невесте то, чего в ней нет и в помине? Слава, ты ведь хорошо знаешь эту пару, наверняка пересекаешься с ними, скажи, что там у них на самом деле.

Наташа замолчала и запоздало удивилась: каким-то чудом ей удалось вполне связно выразить то, что до начала своего монолога она и не пыталась облекать в словесные формулы. Вместо слов было вот что: ещё одно светлое воспоминание добрых молодых лет после телефонного разговора с Таней Пимашковой сменилось тоскливой пустотой.

Андрейченко, продолжая внимательно смотреть в Наташино лицо, выдержал мхатовскую паузу, потом заговорил негромко и неспешно:

– Сказать, что я с этой парой дружу домами, было бы явным преувеличением. Юля Астахова категорически не хочет общаться ни с кем из бывших одноклассников, в том числе и со мной. Положила она на десятый «Б» с прибором. Есть одна вещь, в которой не сомневается наш десятый «Б»: мы на удивление дружный класс. Да и то: после окончания школы прошло тринадцать годков, а мы всё ещё, что называется, собираемся. Где ты такое чудо видела? Лично я, сколько живу, с эдаким казусом не сталкивался. Отдельные люди, случается, поддерживают отношения между собой, а так, чтобы собираться всем классом – разве что по круглым датам выпуска. А мы и на свадьбы друг к другу, и на родины. Большое дело, между прочим: а то ведь есть бедняги, которым и на собственные похороны позвать некого. А нам всегда будет кого позвать, особенно на поминки. Мизансцена такая: я, седой и благообразный, лежу в гробу, вокруг со скорбными физиономиями скучились-сгрудились старички и старушки – это наш десятый «Б», и на авансцене – отдельно стоящий человек. Этот персонаж одет в белый плащ с кровавым подбоем, и он восклицает, обращаясь к зрительному залу:

– Где тот подлец, который сказал, что каждый умирает в одиночку? Десятый «Б», даже когда отбрасывает копыта, не отрывается от коллектива.

– Да...¸ – пригорюнился Андрейченко. – За это стоит выпить. Не чокаясь.

Кажется, сегодня в ресторане «Поплавок» был Славкин бенефис. Опрокинув в себя очередную рюмку, он немедленно продолжил:

– Мелкими кучками мы собираемся не так уж редко, а раз в году всенепременно расширенным составом. Большие ежегодные встречи начинаются в школе на вечере встречи выпускников, продолжаются в каком-нибудь менее пафосном месте – традиция, святое. Лишь двое из нашего десятого «Б» ни разу не приходили в школу, и как раз те двое, которые тебя интересуют. Даже разлетевшиеся по другим городам и весям, нет-нет, да проявятся. Валька Горшков как-то приезжал, Мишка Подпоркин аж из Владика добирался, а эти двое – никогда. И все знают почему: Юля не хочет иметь с нами ничего общего. Гера пару-тройку раз показывался на фракционных посиделках, как правило, импровизированных – кто-то кого-то случайно встретил, быстрый созвон, кто успел, тот подскочил – а с Юлей ни у кого никаких контактов все эти годы не было.

Я перетирал тему Астаховой лишь однажды, и не по своей инициативе: с бывшей одноклассницей Галей Криваго. Хорошая такая девочка была, скромная, но не зануда. Она и сейчас такая: доброжелательная, деликатная. Однажды Галя выдала следующую реплику: «Это мне за то, что я тогда за Юлю не вступилась». Они тогда разбежались с мужем – он тоже из нашего десятого «Б». Галя так переживала, что у нее, представляешь, все волосы на голове повылазили, и что характерно, в обратный зад не нарастали. Вот жалость то – косища у нее была просто на диво. Она вдруг такой вывод сделала: за Юлю, мол, мне наказание вышло. И я не стал спорить, ответил, что такое дело не исключено. И вообще не исключено, что ноги всего плохого, что происходит с нами, с бывшим десятым «Б» – если происходит, я вовсе не хочу сказать, что на всех и каждого из нашего класса валятся беды, но если всё же происходит... Я, кажется, запутался. Сейчас распутаю: не исключено, что ноги многих наших неприятностей растут из той жо... растут из того факта, что мы предали Юлю. На заре туманной юности нам было дано испытание – всем нам, а не только одной Астаховой – и мы его прос... извините мой французский, мадам, мы его не выдержали. Юля имеет полное моральное право нас презирать. Но, насколько мне известно, она не испытывает к нам столь сильных чувств, она вообще к нам никаких чувств не испытывает. Она на нас забила раз и навсегда ещё в десятом классе. И правильно сделала: сами обоср... простите мадам, что-то у меня не складывается с французским.

Андрейченко откинулся на стуле и, сопровождая свои слова гротескно-театральными жестами, прогремел:

– Продолжение сцены на кладбище. Я восстаю из гроба, оглядываю изумлённых присутствующих и произношу следующий монолог:

– Вот для этого самого – чтобы вы сейчас стояли тут и скорбели, не столько обо мне, сколько о себе, о том, что и вам скоро вот так вот лежать, для этого мы и собирались при жизни. Если к усопшему выражают всеобщее уважение, можно предположить, что он не зря приходил в этот мир, что он сумел-таки решить свою персональную задачку. При жизни мы сбивались в кучу, чтобы чувствовать себя правыми – толпа всегда права. Но умираем-то мы, и правда, в одиночку! – это я вам как готовый покойник заявляю. Всмотритесь в мои мёртвые очи и задайтесь вопросом: укрыла ли меня от космического холода дружба десятого «Б», и, стало быть, укроет ли она вас, когда вы окажетесь на моём месте? И вы найдёте ответ в моих ещё не изъеденных червями глазах: нет, коллективная безответственность осталась по ту сторону гроба, а здесь только личная вина, здесь ты голый на сквозняке вечности. Прощайте, дорогие одноклассники, я оставляю вас с безрадостным известием, что исправить ничего нельзя не только мне, покинувшему этот лучший из миров, но и вам, ещё его дружно топчущим.

Завершив монолог, Андрейченко наполнил рюмку, и, бросив Наташе «чин-чин», продолжил возлияния. Воспользовавшись возникшей паузой, Наташа подтолкнула разговор в интересующем её направлении:

– Про то, что в выпускном классе между Юлей и классной руководительницей произошёл конфликт, я слышала. Вроде бы, из-за этого Юля пережила клиническую смерть. Мне всегда казалось, что здесь имеет место быть недоговорённость: ну, не могут из-за такой ерунды, как претензии учительницы, наступить столь серьёзные последствия. Я могу узнать, Слава, что там случилось на самом деле?

– Так всё и было: скандал с нашей Зинон, клиническая смерть. Ерунда, говоришь? – это смотря какой конфликт, и смотря какая учительница.

– Мегера редкостная?

– Это было бы слишком просто. – Андрейченко смотрел на собеседницу всё более мягким и при этом всё более сосредоточенным взглядом. – Посуди сама, Натаха: разве могли бы мы до сих пор «собираться», если б наша классная была стопроцентной мегерой. Мы уже далеко не наивнолицые парубки, у каждого своё, кто во власть лезет, изо всех силёнок карабкается, до крови обдирается, и не только до своей, замечу, крови, кто с криминалом задружил, кто наоборот в силовики подался, там и в самом деле в силу вошёл и слегка уже оборзел, кто-то потихоньку спивается, оседает неспешно на самое донышко. Девчонки безнадёжно запурхались промеж детишек и кастрюль, а вот, поди ж ты – «собираемся». Или вот того же меня возьми. Казалось бы, что мне Гекуба, и что я Гекубе, а ведь едва ли не рыдаю, когда опять вижу своих. Хочешь скажу, отчего так? Будешь смеяться, но мы любим свой десятый «Б». Полюбили мы друг друга в том нежном возрасте, когда только и можно полюбить на всю жизнь, когда деревья были большими, а космос наоборот маленьким.

Дело в том, что наша Зинаида Николаевна вела нас с первого класса. Мы были её первыми учениками, сначала первоклашками, потом первыми, над кем она была поставлена классной руководительницей. И она, ей-ей, полюбила нас. Вот её-то любовью мы и заразились. Мы полюбили свой класс, и всем классом полюбили свою первую учительницу. Она любила нас не где-то глубоко в душе, как это многие умеют, а деятельно: чего она только ни выдумывала, чтобы развить нас, наши умы и души! Не каждое воскресенье, конечно, но часто: походы на природу, с костром, с песнями, с играми, а ещё музеи, и – театр. Я влюбился в театр во многом именно благодаря Зинон. Она не только таскала нас на детские спектакли, она сумела организовать театр нашими собственными силами. Уж не припомню, в каком классе это произошло, кажется, в пятом: мы поставили наш первый спектакль, «Кошкин дом». Несколько месяцев мы только тем и жили, что подготовкой к премьере. Главную роль, Кошку, разумеется, отдали самой красивой девочке в классе, Юле Астаховой. Мне казалось, что играла она замечательно, вдохновенно даже. Я играл Кота, Галя Криваго – Козу, Герка, естественно, был Козлом, весь наш класс так или иначе задействовался в постановке. До сих пор, нет-нет, да вдруг примемся между первой и второй вспоминать тот наш театральный опыт.

Зинон тратила на нас уйму личного времени, а ведь у неё была семья, были свои дети. Помню, идём куда-то, Зинаида Николаевна ведёт за руку малыша, а рядом её верный муж, для нас дядя Володя, несёт на руках совсем ещё грудничка. Потом что-то произошло. Я не заметил переходного периода, помню только классе эдак в восьмом-девятом острую горечь, как-то связанную с Зинаидой. Она стервенела, но мы не желали этого замечать, не хотели перестать её любить. Позже мне как актёру стало любопытно разобраться в анатомии перемен, произошедших с Зинон. Помогла мне в этом опять же Галя Криваго. Она тогда уже преподавала в педагогическом, кто-то из её выпускников распределился в нашу школу и вошёл в вась-вась со старыми учителями. Оказалось, что Гале тоже давно хотелось понять, что за метаморфоза произошла с Зинаидой, и она организовала соотвествующее расследование.

Картинка вырисовалась такая. Девчонка из украинского села, говорившая едва ли не на суржике, из-за войны недоученная, заброшенная войной в Загряжск, плохо одетая, хронически недоедающая, с грехом пополам оканчивает педагогическое училище. Учительница младших классов по распределению попадает в нашу школу, и там она встречает – кого бы ты думала? – нас, наш первый «Б». Мы не замечаем ни её малороссийского выговора, ни фрикативного «г», ни её бедной одежды, мы смотрим на неё широко распахнутыми глазами – и Зинон, прости за пафос, открывает нам своё до этого никому не нужное сердце. Со временем до молодой учительницы доходит, что после четвёртого класса ей придётся с нами расстаться, и это личная трагедия. Она поступает – из-за нас, чтобы не потерять своих первеньких – то ли на заочное, то ли на вечернее отделение педагогического института, но к моменту нашего выпуска из начальной школы она успевает окончить только два курса, и нас у неё отбирают. Никто из наших этого не помнит, но как выяснилось, всё первое полугодие в пятом классе у нас была другая классная руководительница. Зинаида Николаевна упорно ходит по инстанциям, упрашивает начальников, плачет, чуть ли не в ногах валяется, и добивается-таки своего: с испытательным сроком ей доверяют классное руководство. Она счастлива, она опять со своими первенцами, но испытательный срок назначили какой-то драконовский – то ли два, то ли все три года. За ней пристально наблюдают, и не всегда доброжелательно. Да и мало кому такое понравится: педагог, любящий и любимый, не жалеющий для своих учеников ни сил, ни времени – живой упрёк, нагло разгуливающий по учительской.

Наша школа уступала в престижности только десятой. Детки первых лиц города: обкомовских и горкомовских бонз, королей загряжского пищеблока учились в десятой, но и наша двадцать третья тоже была ничего себе, достаточно мажористая. Во-первых, её место расположения: самый центр, во-вторых, в отличие от десятой школы, в нашей, действительно, хорошо учили, так что даже некоторые вполне заметные шишки предпочитали отдавать своих отпрысков в двадцать третью. Вы, мадам, возможно, ещё помните реалии своей исторической родины: в тех местах, в которых доступ к съестному и мануфактуре чуть легче, чем в остальных прочих, всегда царит напряжная атмосфера. А учителя нашей школы отличались от своих менее удачливых коллег даже не на порядок: на столе свежее мясо, на ногах модные сапожки, если что, лечение в областной больнице, ателье, где есть портниха, у которой руки растут не из задницы, относительно некриворукий парикмахер, да разве всё учтёшь, что в нашей стране тотального дефицита всем позарез нужно, да только мало кому можно. Всё это нечеловеческое изобилие объяснялось просто: родители учеников, в своём большинстве были не населением, а людьми с возможностями. Хотя и такие, как я, не имеющие нужных предков, по факту проживания в центре города тоже учились в двадцать третьей школе. Или вот Герман: у того вообще оба родителя были простыми инженерами. У Гериного отца куча дипломов и свидетельств об изобретениях, но так уж у повелось в стране, в которой нам подфартило родиться: знания и таланты сами по себе, рост по служебной лестнице сам по себе. Что поценней, оседает под грузом интеллекта, а всякое говно всплывает, дело обычное. ... К чему это я вёл?

Андрейченко, который, как ещё только что казалось, может выпить бочку, оставаясь в одной и той же степени опьянения, вдруг начал меняться на глазах: лицо оплывало, будто нагреваемая восковая маска, взгляд стекленел. Наташа раздосадовано наблюдала за преображением: у неё было сильное ощущение, что она только что находилась в шаге от того, чтобы узнать нечто очень важное, и не только про Юлю, но и про себя. Все же стоило попытаться подвигнуть Славу к дальнейшему повествованию, и Наташа почти безнадежно произнесла:

– Вообще-то ты хотел рассказать об анатомии перемен, случившихся с вашей классной руководительницей.

Андрейченко сначала с явным затруднением вдумывался в смысл Наташиных слов, потом энергично кивнул и более связно, чем можно было предположить, принялся говорить.

– Да там у нас две таких суки были! Химичка и историчка. Против этих – устоять? Что могла против них наша Зинаида, простая сердцем и умом? Суки эти, пока Зинон диплом не получила ... она же долго училась, то одного родила, то другого... Так вот, суки-то как раз её и травили. Не сами, конечно, сами-то они белые и пушистые, шестёрки сучьи над Зиной нашей куражились. А уж когда она стала дипломированным специалистом, тут уж не прикопаешься, и суки поняли, что наша классная сильно укрепит коалицию завуча Морозовой – классная тётка была эта Морозова... О чем это я? А, о суках. В-общем, решили они Зинаиду на свою сторону перетащить. Уж они и так, и эдак, и с квартирой помогли ... Послушайте, мадам, а зачем вам всё это понадобилось? Явилась к нам по воле рока и что за диво издалёка вынюхивает про советских учителей. А вдруг это наша главная государственная тайна, что ж я буду её забесплатно выдавать французскоподданной? Вы уж не поскупитесь, выставьте бедному актёру флакон буржуинского коньяка, тогда ещё куда ни шло, стану мальчишом-плохишом.

– Нет проблем, заказывай. И про учительницу твою мне не слишком интересно, но ты дал понять, что это имеет отношение к Юле Астаховой. А вот про то, что произошло с Юлей в десятом классе, мне узнать важно. Очень важно, Слава.

– Юленька Астахова... Джульетта... – Взгляд Андрейченко заметно прояснился, когда он произнёс это. – Одна училка как-то сказала, что Джульетта – один из вариантов имени Юлия. Нам так понравилось это дело, что Джульетта стала Юлькиным погонялом в школе. – Принесённая официантом бутылка совместно с всплывшей в памяти «Джульеттой» выправила Славино настроение, и, приступив к коньяку, он, вроде бы, опять начал трезветь. – Я не был в неё влюблён, как ты по своей наивности наверняка предположила. Это другое. Тут что-то от обожания, если тебе понятен смысл этого слова. Да разве я один? Она была звездой нашего класса. Ты ить сама красотка – тоже, небось, в школьные годы чудесные звездой числилась? В каждом классе есть такая. Во всяком случае, должна быть. Если у кого-то нет, то и ходить в школу незачем. Признавайся, испытала ведь, что это такое – быть звездой для кучи безмозглых пацанов?

– Мы вдвоём в звёздах класса ходили: я и моя подруга Соня, – ответила Наталья, беспокоясь, что разговор опять отклоняется в сторону. Коньяк между тем Андрейченко поглощал весьма активно, и были все основания полагать, что уже совсем скоро он ничего не сможет рассказать.

– Надо же – двойная звезда! Всё правильно: что наверху, то и внизу. Раз на небе есть двойные звёзды, почему бы таким на земле не попадаться. А вот скажи, Натаха: неужели внутри вашего звёздного тандема не было ни зависти, ни соперничества? Мне думается, это всё обычное девичье промеж вас должно было проистекать особенно сурово.

– Давай обсудим проблему двойных звёзд чуть позже, – торопливо сказала Наташа и добавила, почти умоляюще: – А сейчас, Славик, пожалуйста, давай уж, перейдём к сути. Итак, в конце десятого класса после ссоры с вашей классной руководительницей Юля пережила состояние клинической смерти. Это случилось в школе и, кажется, в присутствии всего вашего класса. Ты был при этом? Заметил ли ты что-то необычное? Нет, конечно, клиническая смерть сама по себе необычное состояние, но, мне кажется, должно было быть что-то ещё. Понимаешь, мне с трудом верится, что учительский наезд, будь ваша Зинон хоть танком, способен привести к такому результату.

– А вы, мадам, не так глупы, как кажетесь, – Андрейченко расплылся в пьяной улыбке. Перед тем как она побелела... она лежала на полу, застывшими глазами смотрела в потолок и не дышала, кто-то вскрикнул: «пульса нет»...так вот, за минуту до этого Юлька... нет, Юленька... нет, Джульетта... так вот, она стояла на коленях перед классной и умоляла пощадить, если не её, то хотя бы Германа. Она стояла на коленях, а я всё отчётливей осознавал, что мне теперь не дождаться самого хорошего от жизни – ведь с моего молчаливого согласия, как сказал то ли какой-то чех, то ли венгр, прелестнейшее создание природы довели до помрачения ума. Валька Горшков тогда в школу не ходил: он ещё зимой умудрился как-то уж больно заковыристо сломать ногу. Представляешь, как всё совпало? – Валька в московской клинике лежит – у него кость нагноилась, а тут с Юлей такая засада.