Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

С началом перестройки были рассекречены некоторые архивы, и Юлия, воспользовавшись своими связями, сумела выяснить, что «стукачом» в их группе был Виктор Стоцкий, общительный, компанейский, но не большого ума парень. Он-то и доложил своим кураторам об антисоветских настроениях студентов, он и стрелки на неё перевел. Ох, и поплясала тогда Юлия Логинова в своей разоблачительной статье на политическом трупе товарища Стоцкого, партийного функционера среднего звена!

– Ничего страшного, повеселись пока, Юлечка, – приехав в редакцию, сказал бывший товарищ Стоцкий, – увидишь, что скоро я куплю эту твою газетку со всеми потрохами, со всеми борзописцами. Был мой верх, и всегда так будет.

Дело обошлось без верха стукача, вскоре Стоцкого убили при невыясненных обстоятельствах. Это было что-то вроде криминальных разборок – так, во всяком случае, поговаривали.

И ведь Гера в подробностях знал о той студенческой истории, но это ничего не меняло в его отношении к друзьям и вообще к теме дружбы. Однажды Юлия заметила мужу, что тот слишком сблизился с Леонидом, коллегой по работе:

– Скользкий он какой-то, мутный, ты бы с ним поосторожнее, Герасим.

Герман сделал «бровки домиком», что сигналило о его крайнем огорчении, и надолго замолчал. Юля поняла, что муж расстроился не из-за сомнений в искренности своего приятеля, а потому, что она опять плохо отзывалась о людях, и свернула тему.

А в том разговоре о псевдониме Гера продолжал с накопившейся горечью говорить:

– Ты не замечаешь разве, что, когда дети подзывают к телефону Юлию Логинову, они напрягаются, сжимаются внутренне? Они заранее знают, что ты изменишься, и только через несколько секунд после того, как ты положишь трубку, снова появится их мать. Наверное, они боятся – а вдруг на этот раз маму заклинит в Юлии Логиновой навсегда? Признаться, я уже и сам этого слегка опасаюсь.

Результатом того разговора стало то, что, когда её подзывали к домашнему телефону, Юля теперь следила за своим лицом, постаралась свести звонки на дом к необходимому минимуму – для неё не могло быть ничего, что имело бы право посягнуть на покой семьи. А Гера, оценив перемены, быстро успокоился. На самом деле он многое был готов простить своей жене, потому что прекрасно знал, откуда взялась эта Юлия Логинова с её «фанаберией».

Вот теперь пришла пора выпасть из шкафа скелету.

Один-два раза в месяц Юлию мучили ночные кошмары. Набор сюжетов был ограничен – числом четыре – и постоянен.

Первый: их с Германом убивают. Она так много раз видела во сне лицо убийцы, что узнала бы его среди тысяч лиц, повстречайся ей этот человек наяву. Визуальный ряд в разные ночи слегка менялся, но определённо представлял собой как бы разные ракурсы одной истории: то Юлия видела лежащего на снегу и истекающего кровью совсем молодого Германа; то она, одной рукой зажимая рану на груди, а другую протягивая вперёд, ползет по снегу, видит перед собой мужскую руку, тут же понимает, что это Герина рука, иногда их пальцы соприкасаются, иногда она умирает, не успев дотянуться; то на неё в упор смотрит человек, про которого она знала, что он только что убил Геру и сейчас убьёт её. Переживая этот кошмар, Юля стонала и корчилась, как от страшной боли, а муж не мог её разбудить раньше, чем она умирала во сне. Просыпаясь, она наяву несколько секунд чувствовала сильную боль в груди.

Во втором сюжете она видит себя школьницей. В этом случае действие происходит в помещении, сильно напоминающем классную комнату, в которой проходили почти все уроки пять её последних школьных лет – тогда ещё не существовало кабинетной системы. И всё же это не класс, в годы её ученичества закреплённый за их десятым «Б»: на стене висит необычная школьная доска, никогда не виденная Юлией наяву, на полу линолеум, которого в её времена в их школе не было и в помине; чёрных парт с открывающимися крышками нет, вместо них стоят новенькие светлые столы. Все детали окружающей обстановки вплоть до орнамента на линолеуме Юля видит обострённо чётко. В комнате кружком сидят незнакомые взрослые женщины и тихо разговаривают между собой. Неожиданно Юля-школьница из сна узнаёт кого-то в одной из женщин, подходит к ней, и, желая обратить на себя внимание, хочет взять женщину за плечо, и... её рука проходит сквозь тело будто сквозь воздух. Ей становится жутко, она кричит. Кричит не только Юля-школьница, но и спящая взрослая Юлия страшно кричит, иногда при этом будя и пугая детей. Из этого кошмара она часто выходит со словами: «Я узнала её, это была Галя Криваго», после чего просыпается окончательно. В такие ночи Герману приходиться долго успокаивать испуганную жену, Юле становиться легче, когда он крепко прижимает её к себе.

Третий сюжет называется: «Юлия-алкоголичка». Ей плохо, её смертельно мутит, в голове гул, в груди невыносимая пустота. Всё, что чувствует Юлия: ей просто необходимо выпить, иначе она может умереть. Иногда в этом сне она собирает пустые бутылки, ищет их в урнах, за скамейками, в мусорных баках: пока она не сдаст бутылки, купить спиртное будет не на что; иногда она видит недобро ухмыляющуюся женщину, в которой узнает свою бывшую одноклассницу Людку Семенчук, и понимает, что та тоже её узнала. Ничего приятного в том, что её узнали, нет, и сквозь сон Юлия понимает почему: она не видит своего лица, но страшное зрелище распухших рук и ног не оставляет сомнений, что и физиономия её выглядит не лучшим образом. От насмешливого взгляда Людки Семенчук ей становится совсем плохо, потребность в выпивке накрывает с головой. Она скрежещет зубами и мучительно стонет во сне, а проснувшись, направляется к холодильнику. Там у них, как правило, есть что-то из спиртного, оставшегося от гостей. Она наливает себе на донышко чашки, глотком выпивает, и начинает отпускать вцепившаяся во сне дикая тоска.

Четвертый кошмар, собственно, не имеет сюжета. За Юлиной спиной смутно знакомый, но никак не вспоминаемый женский голос говорит: «Кто-нибудь из наших был на похоронах Герасима?». Юля во сне дергается всем телом, внезапно просыпается и смотрит на мужа не сразу узнающим взглядом. Потом она садится в постели, и Герман, зная уже, что именно на этот раз приснилось жене, обнимает её и говорит что-нибудь вроде: «Так был хоть кто-нибудь на моих похоронах?». Потом Юля не может уснуть до утра из-за бешеного сердцебиения.

В том, что ноги этих кошмаров растут из событий, происходивших в их десятом классе, они оба не сомневались хотя бы потому, что в ночь на четырнадцатое апреля Юля всегда просыпалась от собственного крика. Уже давно она вообще не ложилась спать в эту ночь.

Чета Мунцев не общалась с бывшими одноклассниками, не ходила на вечера встреч выпускников – любое прикосновение к школьному прошлому всегда стоило Юле ночных кошмаров. В первые годы совместной жизни Герману ещё случалось обмолвиться о пересечении с кем-то из десятого «Б'», тогда в зрачках жены что-то неуловимо дергалось, до конца дня она выглядела подавленной, а ночью её накрывало кошмаром. И Герман перестал упоминать дома обо всём, что даже косвенно было связано со школьной юностью.

Герману было ясно, что кошмары жены причудливым образом отражают школьную историю, тем не менее, начались они после неприятных событий, связанных с Юлиными кавээновскими друзьями. Он один знал, как тяжело Юля переживала случившееся и понимал это так: Юля попыталась начать всё с чистого листа, но жизнь будто нарочно перекрывала ей возможность восстановить нарушенную связь с миром.

Нет худа без добра: начавшиеся у Юли кошмары привели к тому, что эти двое стали жить вместе.

– Они меня в дурку упрячут! – Юля в тревоге ходила из угла в угол комнаты. – И не в том только дело, что я своими криками мешаю им спать, вернее, вообще не в этом. Отца вызывали – понимаешь? Ему сказали, что он воспитал антисоветски настроенную дочь. Родаки в шоке, говорят, что я их под монастырь подвела.

– Не понимаю, – недоумевал Герман. – Не ты же про Чехословакию на каждом углу вопила, а эти твои, как их...

– Я сказала Ерофееву, чтобы поменьше языком болтал, что кругом полно стукачей, и он кому-то мои слова передал. Видимо, как раз тому, кому не стоило, и передал. Не думаю, что моя персона кого-то сильно интересует. Ну, пожурили отца немного, так, на всякий случай, должны же были они как-то отреагировать на сигнал. А он-то думает, что всё! – теперь ему недалеко до того, чтобы положить партбилет на стол. Как я начала кричать по ночам, отец сразу же загоношился: к психиатру надо меня отвести, видите ли. Конечно, если мне присобачат вялотекущую шизофрению, то какой с него будет спрос: больная на голову девушка, такое со всяким может случиться. А мне потом как с таким диагнозом жить? Какая мне после этого будет журналистика?

– Почему сразу шизофрения? Других диагнозов нету, что ли? Может быть, у тебя просто стрессовое состояние не снялось?

– Вялотекущую шизофрению ставят политически неблагонадёжным. Не знаешь, что ли?

– Да ну? А тебе откуда про такое известно?

– Один умный мужик из редакции по секрету сказал. Ещё он говорил, что вялотекущей шизофренией никого с бухты-барахты не клеймят. Человека в психушку кладут, долго колют всякую дрянь, от которой мозги разжижаются, потомвыпускают с диагнозом.

– Ты что, Юлька?! Неужели ты всерьёз думаешь, что твой отец на такое пойдёт?

– Ты его не знаешь! Отец так перепугался, что, мне кажется, он на всё пойдёт, лишь бы себя выгородить. Тот мужик из редакции сказал, что мне нужно немедленно уйти из дома. Отрезанный ломоть, живу сама по себе, сама за себя отвечаю – совершеннолетняя. Тогда отец успокоится. Вот, думаю теперь, куда уйти.

– Я знаю, куда, – тут же отозвался Гера. – Моя Лена опять вышла замуж, так что её квартира пока пустует. – Тридцатилетняя двоюродная сестра Германа вышла замуж в третий раз. Первые её два брака вышли неудачными, оба продлились меньше года, так что в этот раз Лена не стала сдавать жильё, дабы не вносить дополнительных сложностей в свою и без того достаточно запутанную жизнь.– Правда, она в любой момент может вернуться, но пока там можно жить, а Лена только рада будет, что за квартирой присматривают.

– Вернётся – тогда и будем думать, а пока – ура!

Юля остановилась напротив Германа, посмотрела ему в глаза, будто хотела что-то сказать, но смутилась и отвернулась.

То, что она не решилась сказать, уловил и произнёс вслух Гера:

– Давай жить вместе, а, Юль? Мы ведь уже решили, что всегда будем вместе. Чтобы предки не возникали, можно пожениться.

– Пожениться? Тогда надо, чтобы всё по-настоящему: свадьба, белое платье, пупс на капоте, малознакомая родня, и, конечно, родители, без них никак нельзя. Когда-нибудь я смогу позвать их на свадьбу. Когда-нибудь, но не сейчас – сейчас меня от них трясёт. – И, после заминки, негромко: – Я согласна, Гера. Давай жить вместе. Чего тянуть-то?

Около трёх лет они прожили в квартире двоюродной Гериной сестры – столько, сколько продержался её третий брак. А потом Лена появилась на пороге с разбитым сердцем и с чемоданами. Свалить быстро получилось только к родителям Германа, которые все три года делали вид, что не придают Юлиному присутствию в жизни сына большого значения – не законная же супруга, а так. Требовалось срочно менять статус, и, раз уж Юля этого не представляла себе без соблюдения всех условностей, возникала необходимость наладить отношения с её предками.

– Юль, признайся сама себе: ведь ты накрутила тогда. Ты произвольно объединила два разнородных факта: скандал из-за того, что ты что-то не то сказала своим кавээнщикам, и естественное беспокойство родителей о твоём здоровье, когда у тебя начались страшные сны. Сама объединила, сама вывод сделала: они хотят меня как неблагонадёжную в психушку спровадить. Тоже мне диссидентка нашлась! Звонят же всё-таки твои предки, редко, но звонят, интересуются, когда мы, наконец, узаконим отношения: переживают за тебя, значит.

Юля решила, что не будет настраивать Геру против будущих родственничков – ему будет трудно общаться с теми, кого он не сможет уважать, пусть так и останется при своих прекраснодушных заблуждениях. Она промолчала, а чуть позже заявила, что готова примириться с родителями.

Юля не хотела говорить о том, почему родителей беспокоит затянувшееся узаконивание её отношений с сожителем – так они называли Геру – дочь ставила их в неудобное положение перед знакомыми.

– Ты, пойми, для парня это только плюс, – втолковывала дочери по телефону элементарные, на её взгляд, вещи Элеонора Михайловна. – Если он безо всяких обязательств имеет девушку, и не пэтэушницу какую-нибудь, а студентку журфака – значит, он ого-го, значит, что-то из себя представляет. А для тебя это позор – жить он с тобой живёт, а замуж не берёт. И следующий мужчина так же будет рассуждать: с другим без росписи соглашалась, и со мной согласится. Да хоть бы вы тайно встречались, а то открыто живёте! Выйди замуж, разведись, и живи, с кем захочешь – уже самостоятельная дама будешь, а пока – просто аморальная девка! Себя не жалко, так хоть бы о нас с отцом подумала. Мы-то чем такой позор заслужили?

Астаховы уже готовы были смириться с зятем-немцем. Пусть хоть за чукчу выходит, всё лучше, чем демонстративное и наглое попрание всяческих представлений о приличиях, которое позволяла себе дочь.

– Представления о правилах поведения в социуме закладываются в первые годы жизни ребёнка, – в разговоре с мужем вспоминала Элеонора Михайловна то ли вычитанное некогда, то ли слышанное.– А наша дочь до восьми лет прожила с полусумасшедшей деревенской старухой. Прости меня, Павел, что я так жёстко отзываюсь о твоей матери, но ты ведь сам понимаешь, что так оно и есть.

– Да, упустили мы Юльку, – соглашался отец. – Не выйдет из неё ничего путного.

Юля не верила в заботу родителей, но не только из-за этого ей было трудно пойти на сближение с ними. После того, как отца «вызвали», скандалы в их доме продолжались целую неделю. Затормозил отец в своём праведном гневе после того, как Юля страшно кричала ночью во сне, и её невозможно было разбудить – тогда это случилось впервые.Тем вечером отец сказал такое, чего Юля никак уж не могла проглотить.

Всю неделю он неутомимо возмущался её ролью в «чехословацкой истории», каждым вечером рассматривая её с новых позиций. Однажды он утверждал, что кавээнщики были обыкновенными провокаторами.

– Они попались на чём-то другом, например, на фарцовке – ты сама же признала, что они ходили в американских джинсах. Они в загряжском магазине их покупали, по-твоему? Попались на фарце, и выбор у них был: или в тюрьму, или помочь органам провести своеобразную проверку на лояльность. Они рассуждали о пражских событиях, отслеживали реакцию собеседников, а потом сообщали о ней куда следует. Точно, так оно и было, иначе не армией они отделались бы, а чем похуже – сейчас у нас с чехословацкой темой строго. А ты, дура набитая, принялась их осторожности учить! Хорошо ещё, что не выболтала, что это я тебя о стукачах предупреждал. Спасибо, дочка, что не заложила родного отца, земной тебе поклон! – куражился отцец.

В ту ночь Юля долго не могла уснуть, она уже почти верила, что Ерофеев, выполняя чьё-то задание, тестировал её на политическую вшивость. Она вспомнила несчастное Тёмкино лицо, когда он говорил про танки на пражских улицах, и с сомнением думала, что, может быть, дело было не в танках, а в джинсах, на которых он попался. В тюрьму никому не хочется, будешь тут несчастным.

А следующим вечером отец сменил пластинку:

– Ведь видела же ты: обалдуй, кретин! Мелет языком незнамо что! Ты же должна была понимать: сдадут его ваши однокурсники, наперегонки побегут закладывать. У вас на журфаке, наверное, каждый десятый, если не каждый пятый, сотрудничает. А кто не заложит, тот сам под подозрение попадёт. Многие слышали, как он тебе про Чехословакию заливал. Неужели ты не могла догадаться, что в той ситуации нужно предпринять? Сама не сообразила, ко мне обратилась бы: папа, что делать? – так, мол, и так, парень в открытую несёт антисоветчину.

– И что бы ты мне посоветовал, папа? – холодея от предугаданного ответа, спросила Юля.

– Идти и сдавать этих идиотов с потрохами. Кто сам себе враг, у того друзей быть не может.

Юле стало так страшно, как никогда ещё не было, а ночью она кричала.

Герман долго надеялся на время, которое, как известно, лучший доктор, что оно постепенно загладит Юлины горести, о половине которых и не догадывался, долго верил, что рано или поздно всё само собой рассосется. Однако проходили годы, а ничего и не думало рассасываться, проблема кошмаров у жены продолжала усугубляться.

Наступил момент, когда супруги вынуждены были признать, что это болезнь, или почти болезнь, в любом случае, проблемой Юлиных снов нужно заниматься всерьёз. Гера разыскал психолога, про которого говорили, что, выявляя скрытые проблемы, мучавшие людей многие годы, он творит с пациентами чудеса. В семидесятые годы психолога и вообще-то найти было трудно, а тут нашелся специалист с такими блестящими рекомендациями – случай упускать было нельзя. Гера поехал в город, где тот работал, и за очень солидное вознаграждение договорился об анонимной консультации – Юлии как публичному человеку нельзя было давать никаких поводов для толков об её психологических проблемах. Знаменитый доктор долго мучил Юлию расспросами, заключение, к которому он в итоге пришёл, обекуражило. Решение проблемы, по мнению доктора, заключалось в том, что она должна «отпустить», как он выразился, психотравмирующую ситуацию, сложившуюся в десятом классе. «Что значит – отпустить? – недоумевала Юлия, – Отпустить можно обиду, злость, желание мстить, но у меня ничего этого нет. А то, что с той ситуацией нужно расстаться, я и так понимаю. Только как это сделать?» Больше ничего от консультации получить не удалось, практическая польза была равна нулю. Действительно, как она могла «отпустить» пустоту? К своей бывшей классной руководительнице, ко всем, кто был как-то связан с той школьной историей, она испытывала лишь холодное безразличие.

С началом «горбачёвской перестройки» на свет выбрался прятавшийся до того времени неизвестно где андеграунд, и выяснилось, что в подполье находились не только художники, поэты, но и врачи, диковинных, не разрешенных ранее специальностей ученые, занимавшиеся тем, что при советской власти называлось псевдонауками. Так, обнаружилось, что в стране существуют психоаналитики, которые все годы засилья коммунистической идеологии тайно практиковали. Юлия стала наводить справки, искать подходящего врача, объясняя, что это нужно для её несуществующей племянницы. И вот, недавно, в самом конце лета, такой врач отыскался. Это был профессор Прошкин, известный специалист в области нарушений сна, и он заинтересовался Юлиным случаем.

Профессор пригласил Юлю в Москву – лечь в его клинику для обследования, как он предполагал, на месяц-два. Находиться в больнице так долго, так далеко, да ещё при том, что ни детям, ни мужу не позволят её навещать – это было решительно невозможно. Юлия вела сложные телефонные переговоры с профессором, убеждала, упрашивала, и выговорила-таки приемлемые для себя условия: в этот раз она приедет к нему на два-три дня, а там они определятся, как быть дальше.

Глава тридцать третья

И вот сегодня, когда этот вопрос был окончательно решен, что-то случилось с Герой. Ничего другого ей уже не приходило в голову, время шло к полуночи, ни друзья, ни родители ничего не знали о его местонахождении – она уже обзвонила всех, кого могла. Когда не просто тревога, а паника стала подбираться к ней, и мысль насчет звонков по больницам и моргам уже начала оформляться в голове, она услышала звук поворачиваемого в замке ключа.

Юлия кинулась в прихожую. На пороге стоял радостно-возбужденный и заметно подвыпивший муж.

– Что случилось? Где ты был? Почему ни разу не позвонил? – она забросала Германа вопросами.

– Угадай, с кем я сегодня встречался? – не отвечая жене, спросил сияющий супруг, и, так как Юлия не думала строить догадки, ответил сам:

– С Галей Криваго!

От неожиданности Юлия не нашлась что ответить.

– Она нашла меня по рабочему телефону – наши собираются на двадцатилетие окончания школы. И другие десятые подтягиваются. Сначала будет вечер в актовом зале, а потом по классам разойдемся – пьянствовать.

Юлия передёрнула плечами – сразу же будто замёрзла. Рано или поздно это должно было случиться, но почему именно сейчас, когда у меня, наконец, появился шанс? – потрясённо размышляла она, стоя посреди прихожей.

Лицо она держала, но Гера слишком хорошо знал свою жену, чтобы не суметь заметить, как ей плохо сейчас.

Тем не менее, он продолжал с прежним воодушевлением:

– Галя говорит, что ты должна прийти обязательно. И Зинаида Николаевна тебя очень хочет увидеть. Оказывается, Галя общается с ней все эти годы. Галя говорит – Зинон теперь такая же милая, какой была раньше, в младших наших классах, помнишь?

Юлия помнила.

– Если ещё не наужинался с Галей – еда на столе. В следующий раз, когда будешь общаться со своими одноклассниками, предупреждай, что задержишься. На встречу я не пойду. Эта тема закрыта. Мне сегодня еще придётся поработать, не мешай, пожалуйста, – и она закрылась в кабинете.

Но Гера не сдавался, он взывал к жене, стоя перед закрытой дверью кабинета:

– Юль, не сердись! Ну, понимаешь, такой день. Я, что, часто задерживаюсь? А тебе и правда пора забыть старые обиды. Пойдем вместе, а? Помиришься с Зинон – самой же станет легче, вот увидишь.

Она крикнула через дверь:

– Иди, куда хочешь, общайся, с кем хочешь, только оставь меня в покое – у меня срочная работа.

Гера не унимался:

– Знаешь, а мне Галя понравилась. Тебе надо с ней встретиться – она тебе тоже понравится, вот увидишь. Она доцент в педагогическом. Но не в этом суть. Понимаешь, Юль, она – что называется, цельная натура. Вот именно, Галя – цельная. И это так радует, с ней легко!

Юлии хотелось броситься на пол и завыть, но из-за двери донесся её спокойный голос:

– Меня очень радует, что тебя так радует Галя. Но мой лимит радости на вас с Галей исчерпан. Позволь мне, наконец, заняться делом.

Гера ещё немного потоптался и ушел спать. Всё, теперь можно выдохнуть и обдумать всё только что произошедшее. Ключевое слово, произнесённое Германом – «цельная». Именно оно било в самую точку, оно причинило особенную боль. Стараясь не обращать внимания на бешеное сердцебиение, Юлия начала анализ ситуации. Привычнее это было делать в письменном виде, да и Герка не сунется – услышит, что она работает – Юлия лихорадочно застучала по клавишам пишущей машинки.

«Сегодня муж держался со мной не как обычно, не щадил меня. Он устал меня жалеть. Он хочет жить как все, без оглядки на моих тараканов.

Вон как он обрадовался встрече с Галей! А ведь и то: я поставила Геру в положение, когда, по сути, он должен был отказаться от своего прошлого. Какой успешности и инициативности можно было от него ждать, если свой основной багаж – впечатления детства и юности – Гера оставил в десятом классе, а я закрыла туда доступ? Получается, Зинон была права, когда говорила, что я сломаю ему жизнь?».

Она не собиралась спать до утра, знала – сегодня кошмары замучают, в этом не было сомнений. В последнее время они случались бы чаще, но она научилась узнавать их приближение и в эти ночи не ложилась спать совсем. Щадя мужа, Юлия говорила, что будет работать, а ляжет под утро – когда начинало светать, кошмаров не случалось. В отличие от Геры, у неё был нерегламентированный рабочий день, она могла себе позволить отсыпаться утром, а муж в такие дни кормил детей завтраком и провожал в школу.

Когда Юлия работала за печатной машинкой, ей приходили в голову мысли, сначала казавшиеся случайными, пустыми, а потом по витиеватому пути ассоциаций выводившие на нужное решение. Вот и этой ночью, после долгих поисков нужных вопросов и хоть каких-нибудь ответов, после того, как корзина для бумаг была наполнена скомканными листами, ей неожиданно вспомнилась встреча с бывшим «афганцем».

Тогда она быстро нащупала нужный тон, «разговорила» парня, написавшего в газету пронзительное письмо. Результатом встречи стала статья, в которой она в свойственной ей манере гневно обвиняла властей предержащих в отсутствии внятной позиции в отношении воинов, выполнивших перед Родиной свой интернациональный долг и оказавшихся ненужными Родине. Патетики, как всегда, было многовато, но оснований для возмущения, действительно, хватало. Никто всерьез не занимался ни социальной адаптацией, ни психической реабилитацией ребят, вернувшихся с чудовищной по своей жестокости войны, искалеченных физически и душевно. У них не получалось вписаться в мирную жизнь, семьи их рушились, они спивались, попадали в тюрьмы.

Главный редактор отклонил статью. Он знал, когда можно спускать с поводка обличительный пафос Юлии Логиновой, а когда попридержать. Он так тогда и сказал:

– Попридержите пока статью. Несвоевременно вы за это дело взялись, Юлия Павловна. Неподходящий сейчас политический момент для педалирования афганской темы.

Вероятно, он лучше разбирался в особенностях текущего момента, но теперь ей предстояло сообщать «афганцу», что статьи не будет – пусть не надеется ни на какие перемены.

Когда она связалась с ним, парень ответил:

– А никто особо ни на что не надеялся. Выслушали – и то хорошо.

Он предложил журналистке сходить к его друзьям-"афганцам», и Юлии в той ситуации показалось неловким отказать парню ещё и в такой малости.

Ребята не могли говорить об Афгане на трезвую голову. Они пили водку и рассказывали о таком, что мозги скручивало, вылетали предохранители; и скоро выяснилось, что не то что говорить, но и слушать про это без наркоза нельзя. Она пила с ними водку, под гитару подпевала «афганские» песни, слушала с болью в ушах про их друзей, с сатанинской фантазией изувеченных духами, поминала погибших, не чокаясь.

«Кто там не был – не поймет» – рефреном звучали в её голове слова кого-то из ребят.

За руль садиться было, естественно, нельзя, и она вызвала редакционную машину. По дороге домой, она, обливаясь пьяными слезами, яростно декламировала: «Все мы «Груз двести», кто – в тело, кто – в душу», клялась кому-то: «Я пробью этих сволочей, я их заставлю об этом узнать! Обещаю!». Старый водитель Илья Григорьевич кряхтел, мотал головой и едва сдерживал слезы: «Эвон как её проняло! А говорили – змея хладнокровная».

Теперь, когда воспоминание о встрече с «афганцами» о чём-то усердно подсказывало, она поняла – здесь, и правда, много странного. Почему она, например, позвонила в редакцию, а не мужу? – ведь тогда б ей не пришлось бросать машину в чужом дворе.

Илья Григорьевич, приговаривая: «Тише, голубка; не рви так душу, тебе ещё детей поднимать», довёл известную журналистку до её квартиры, и не успел нажать на кнопку звонка, как в дверях появился Герман, на лице которого крайняя встревоженность быстро сменилась таким же крайним изумлением – он впервые в жизни лицезрел свою жену пьяной «в лоскуты». Почему же она тогда не пыталась ничего объяснить, не стала искать у Геры поддержки и утешения, сказала только: «Банкет в редакции был... по случаю... неважно..."?

В нашей отчизне хватало горя и подлости, она знала об этом не понаслышке. Юлии в своей журналистской жизни приходилось общаться с очень разными людьми. Например, с вышедшим из тюрьмы молодым человеком, которого с клеймом зэка не принимало в свои плотные ряды сообщество достойных граждан. А ведь он попал туда, откуда, получается, не возвращаются, по обычной ребячьей глупости. Или с одинокой матерью, перед которой стоял выбор: сдать своего ребенка в «Дом малютки», или околеть вместе с ним – девчонке попросту негде и не на что было жить. Или с выпускником детского дома – он, как и все ребята с такой судьбой, не умел жить в большом мире, наступал на всевозможные грабли; а большой мир и не думал протягивать ему руку помощи.

Нельзя сказать, что Юлию всё это совсем не волновало, не вызывало в ней никакого сочувствия, но человеческое горе являлось для неё, прежде всего, материалом для работы, для статей, поводом для заявления о своей гражданской позиции – так она это обозначала вслух, а для себя тоже самое называла: «держать площадку».

Почему же именно эта встреча – с «афганцами» – так много для неё значила?

Когда один из ребят сказал: «Кто там не был – не поймет», она подумала, вернее почувствовала: «Я понимаю». Юлия, не пережившая тысячной доли того, что пришлось перенести «афганцам», ощущала себя похожей на них. Она начала понимать – главная боль этих ребят не в том, что они побывали в кромешном аду, а в том, что их туда выбросили, а потом не приняли обратно. Они не вернулись оттуда теми же милыми мальчиками, которыми уходили, и добропорядочное общество недоумевало по этому поводу.

Жестокая обида догладывала этих и так уже порядком искалеченных парней – это с молчаливого согласия тех, кому повезло больше, их отдали на заклание. А жертвы не должны никого беспокоить. Их уже нет. А живым – живое. Между ними и остальными людьми была непреодолимая стена. Стена между живыми и не умершими по недоразумению. И состояла она из смертельной обиды с одной стороны и подленькой уверенности, что их покой стоил жертвы – с другой. Если уж стране понадобилось жертвоприношение, то довольно некрасиво и даже неприлично агнцу дергаться и нецензурно выражаться.

Вот оно! Тогда, двадцать лет назад, она оказалась самой незащищенной в классе, поэтому именно ей выпал жребий стать козлом отпущения для незнающей удержу классной руководительницы. У кого-то из одноклассников были пьющие отцы, малообразованные матери, но и они пришли бы на выручку свои чадам в критической ситуации. Знала ли Зинон наверняка, что за Юлю никто не заступится или только интуитивно догадывалась, сейчас уже неважно. Кому и зачем понадобилась в тот момент жертва – тоже другой вопрос. Ребята ей сочувствовали, конечно, но при этом втайне радовались, что их миновала чаша сия. Ладно, и это можно понять. А вот испытывать чувство вины за то, что она не умерла, вернее не совсем умерла тогда, она не собиралась. «Наши» перестали считать её своей; и она разлюбила их, потому что чувствовала невысказанную укоризну – или «умерла, так умерла», или оставайся такой же, какой была. Недобитые и недоумершие не вызывают ни доверия, ни симпатии.

Юлия нашла «попридержанную» статью и перечитала ее. Не то! Совсем не то! Нужно всё переделать. Когда она полностью переписала статью и взглянула на часы, выяснилось, что о сне можно забыть.