Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Все эти чёрные дыры, кротовые норы, в которых менялись характеристики пространства-времени и, возможно, соприкасались между собой вселенные, раньше вызывали у Германа только некоторое любопытство. Ну, вселенные, ну, соприкасаются, почему бы и нет? Но когда эта тема оказалась связанной с его маленькой, хрупкой, уязвимой Юлькой, она наполнилась холодным ужасом космической пустоты. Абстрактные и мало что говорящие гуманитарию понятия «квантовая флуктуация», «теория искажений», «перетекание времени в ленте Мёбиуса», «замкнутое пространство-время», теперь несли в себе угрозу его семье, всему его привычному миру.

Из того, что Герман понял из статьи, следовало, что туманная формулировка профессора «несовпадение биологического и физического времени» мало соотносится с темой временных парадоксов. Это не субъективные переживания человека, а физическая реальность, во всяком случае, если доверять в этом вопросе мнению учёных, среди которых попадались крупные имена научного мира. «Несовпадение», о котором говорил Прошкин, относится, вероятно, к психологическим проблемам, или может являться признаком заболевания мозга. Но ведь, как их обозначил Валя, «архаровцы поляковские» интересовались знакомствами Юли с людьми, занимающимися отнюдь не медицинскими аспектами взаимоотношений со временем. Юля, едва сойдя с поезда, тут же принялась разыскивать не доктора, а физика. Означает ли это, что между его женой и Прошкиным поднималась тема загадок времени и как это может быть связано с ночными кошмарами Юли? А ведь как-то связано: именно темы кошмаров настолько заинтересовали профессора, что он настойчиво приглашал её в свою клинику, хотя очередь для пациентов, желающих там обследоваться и лечиться, протянулась на несколько месяцев вперёд.

«Письмо!», – Герман вспомнил, что у него в кармане лежит письмо «Эйнштейна из Крыжополя», как его назвал Юрчик – того самого физика, к которому поехала Юля. Определённо, дефицит сна сказывался, соображалось с трудом. Герман безнадёжно подумал, что чашка крепкого кофе сейчас пришлась бы сейчас весьма кстати, вздохнул и принялся за письмо.

Теоретическая часть, кратко изложенная в письме, не расходилось с тем, что было уже знакомо Герману по статье. Но различие между текстами всё же было, и существенное: автор журнальной публикации не ставил никаких задач, кроме ознакомления читателей с любопытными необщепризнанными научными теориями; с письмом Пастухова всё обстояло не так просто. Автор письма ставил перед собой вовсе не просветительскую задачу. Его послание имело определённую цель: дать информацию, которая должна была воспринята далеко не всеми – только теми, кого она могла лично касаться. В ткань теоретических рассуждений были вплетены слова о том, что во все времена существовало и существует незначительное количество людей, в силу тех или иных обстоятельств слишком близко подошедших к «пространствам-между-мирами», где время проявляет свои неочевидные качества. О причинах, провоцирующих такое событие, было упомянуто вскользь, говорилось об эмоциональном или травматическом шоке, клинической смерти, остальные пусковые моменты отошли в графу «многое другое».

Что происходит с теми, кто попадает в сами эти загадочные пространственно-временные континуумы, по мнению Пастухова, никто не знает, а вот о тех, кто только обжёгся, приблизившись к ним, кое-что известно. Перемежая конкретную информацию мнениями современных физиков и высказываниями философов древности, Пастухов выложил признаки «обожжённости» изменённым временем: частые и сильные ощущения дежавю, сопровождающиеся тревогой или тоской, слишком реалистичные сны, повторяющиеся, или развивающие один и тот же сюжет, время от времени возникающее чувство своей отделённости от окружающих реалий, «узнавание» незнакомых людей (эта позиция показалось Герману самой непонятной), интуиция, которая может быть в целом и не очень развитой, но при этом срабатывающая иногда с поразительной точностью.

В конце письма Пастухов предлагал читателям, заинтересовавшимся темой парадоксов времени, писать ему на абонентский ящик. «Так он ещё и предусмотрителен – понятное дело, дай он свой адрес, назавтра ему бы только и оставалось, что бежать из дома от понаехавших к нему психопатов, истеричек и просто сумасшедших», – с усмешкой подумал Герман и тут же вспомнил, что письмо так и не было опубликовано.

«Кажется, он тоже выискивает людей совершенно определённой категории. Как и Прошкин». – Герман, было, встревожился, потом, успокоился, поразмышляв о том, что простой учитель из маленького городка, оставивший свой точный адрес на конверте письма в редакцию, не может представлять собой опасности.

К прибытию электрички в голове Германа выстроилась логическая, хоть и не очень пока понятная цепочка: Юлины сны – попадание в категорию «подопытных кроликов» Полякова – побег жены из клиники – организованная за ней погоня – поездка Юли к физику, пропавшему для научного мира – сам Герман, причастный, по словам профессора, совместно с женой к таинственным парадоксам времени – его сны после отъезда Юли. Начинать всегда лучше с самого знакомого, в данном случае, это был он сам.

Электричка оказалась полупустой, что было ещё одним везением – в переполненном вагоне среди толкотни и гомона вряд ли получилось обдумать всё основательно.

Глава тридцать шестая

Электричка тронулась, за окном поплыли перелески, одинокие строения неясного назначения, проехали шлагбаум с будкой и козой на верёвке. Герман – так с ним всегда бывало, когда он смотрел в вагонное окно – рассеянно думал о нескольких вещах сразу, не сосредотачиваясь ни об одной из них. В памяти всплывали и тут же тонули обрывочные воспоминания, то ли непонятным образом связанные между собой, то ли как-то относящиеся к тому, что происходило в последнее время, то ли просто случайные.

Гера вздрогнул, когда поезд остановился на очередной станции. «Нашёл время отключаться! – И следом, – А что это мне сейчас припоминалось?». Воспоминание вернулось сразу же, как поезд возобновил ритмично постукивающее движение.

Это случилось несколько лет тому назад. Платон тогда ещё не появился на свет, да, это был восьмидесятый год. Юля уехала на два дня в командировку, и Герман решил этим воспользоваться – пристроить сына к родителям и встретиться со школьными приятелями по полной программе, так чтобы дым коромыслом.

Герман шёл по улице, на которой прошли его детство и юность. С каждым домом, с каждым двором у него была связана куча добрых памяток.

Вскоре после свадьбы Юля провернула многоходовой квартирный обмен, в результате которого их однокомнатная квартира в центре, вскладчину купленная молодым родителями, превратилась в просторную двушку в новом районе города, считавшемся в Загряжске престижным из-за отсутствия там промышленных предприятий и близости к лесопарковой зоне. Герман догадывался, что главной Юлиной целью при обмене была смена района. Таким финтом она окончательно разорвала связи со своей юностью.

Герман редко появлялся в родных местах – его старики давно уже перебрались поближе к сыну и внукам, а Юлины родители не слишком любили, когда к ним приходили гости – и теперь смотрел вокруг с жадным ностальгическим наслаждением.

Внезапно перед его глазами всё рывком сместилось и тут же снова установилось на место – так бывает, когда дёргается кинокадр. Герман остановился напротив дома, в котором жил Пашка Каплев, у которого сегодня и собирались «наши пацаны». У него появилось неприятное ощущение, что после того, что он счёл приступом головокружения, всё окружающее неуловимо изменилось. Стоял ранний июльский вечер, солнце ещё ярко светило – всё было точно таким же, как и минуту назад, но появилось ощущение невидимой преграды, отделившей его от улицы, от идущих по ней людей, даже от асфальта под ногами, даже от солнечного света.

На третьем этаже дома Герман отыскал глазами балкон Пашкиной квартиры, и тут же вспомнил тот давний солнечный день. Во время летних каникул перед десятым классом, он, находясь у Пашки, безо всякой цели вышел на балкон и увидел внизу Джульетту – одноклассницу Юлю Астахову, в которую давно был тайно влюблён. Почему-то в тот раз у него хватило храбрости окликнуть Юлю, помахать ей сверху рукой и показать знаками, чтобы она подождала его – он сейчас спустится. Через минуту он, запыхавшийся от спринтерского бега, стоял перед Юлей. «Привет, Джу! Давно не виделись. В кино не хочешь сходить?» – с удивлением слышал он собственные слова. «Хочу», – непонятно улыбаясь, ответила самая замечательная девочка в классе, в школе, в городе, на всём свете. То, что он совершил в кинотеатре, было уже просто невероятно: посредине фильма, наклонившись к Юле, он едва слышно прошептал: «Знаешь, а я тебя люблю». Она посмотрела на Геру с той же непонятной улыбкой и кивнула. Он потом долго ломал себе голову над тем, что означал этот кивок – не то Юля соглашалась выслушивать его объяснения, не то давала понять, что, да, она знает про его любовь.

Они встречались каждый день, события развивались «стремительно»: через день он посмел взять Юлю за руку, через неделю, сидя на скамейке в парке, он коснулся губами её щеки, ещё через неделю Юля сказала ему, что насчёт любви она не знает, но то, что Гера ей очень нравится, это точно.

Тридцать первого августа, накануне начала занятий в школе, они не то чтобы поссорились, но какая-то кошка пробежала между ними, и расстались они прохладно.

Остаток вечера Гера не находил себе места. Происходящее в его душе, в полной мере иллюстрировалось неожиданно разыгравшейся непогодой: дождь лил как из ведра, чёрное небо яростно разрывали молнии, где-то совсем близко грохотал гром, ветер завывал, как сумасшедший.

«Увидимся завтра в школе», – в этих последних словах, которые Юля бросила перед тем, как войти в подъезд, Гера угадывал теперь что-то тревожное. «Закончилось лето, закончилась любовь, так что ли? Теперь будем видеться только в школе – это она имела в виду?»

Он больше не мог оставаться в неведении, а телефоны не работали – буря нарушила связь. Гера накинул походную брезентовую штормовку и хотел незамеченным выскользнуть из квартиры, но это ему не удалось:

– Куда ты, сынок? Не видишь разве, что на улице делается? По радио передают, чтобы люди из домов без необходимости не выходили, – прижимая руки к груди, пыталась удержать сына мать.

– Я к Витьке в соседний подъезд. Не волнуйся, мам, я скоро вернусь. – Гера уже сбегал по лестнице. И добавил мысленно: «У меня-то как раз есть необходимость».

Ноги промокли сразу же, куртка – спустя несколько минут. Идти было трудно: ветер в истерике метался во все стороны, норовил сбить с ног, не давал дышать. Они с Юлей жили в трёх автобусных остановках друг от друга; обычно Герман преодолевал это расстояние за десять минут, теперь на тот же самый путь у него ушло в три раза больше времени.

Юли дома не оказалось, для её родителей это было неожиданностью: они не заметили, как дочь вышла из квартиры. В прихожей не оказалось Юлиной куртки и её резиновых сапог – версия с подружкой, живущей в том же подъезде, автоматически отклонялась. «Куда это она могла сорваться в такую погоду?», – недоумевал Гера. Напрасно прождав в подъезде с полчаса, он двинулся в обратный путь – уже совсем стемнело, мать могла разволноваться. Обратная дорога показалась в десять раз тяжелее, теперь кошки, скребущиеся в его душе, превратились в злобных пум и пантер. «Где же она?», – единственная мысль, никак не развиваясь, крутилась у него в голове.

Войдя в свой подъезд, Гера остановился, не снимая капюшона штормовки, и тупо смотрел, как с него ручьями стекает вода. Заметив чьи-то ноги в резиновых сапогах, он поднял голову и увидел посиневшую от холода, промокшую до нитки Юлю.

– А я к тебе ходил.

– Я так и поняла, – сказала Юля, стуча зубами. Я кое-что ещё поняла: я тоже тебя люблю.

Приблизительно на этом месте, где теперь находился Герман, и стояла Юля, когда он окликнул её с балкона четырнадцать лет назад. Погружённый в воспоминания, он смотрел перед собой. Мимо него прошёл, шатаясь так сильно, что было удивительно, как он вообще держится на ногах, в стельку пьяный парень очень высокого роста. Боковым зрением Герман отметил, что пьяный посмотрел на него, отшатнулся, едва не грохнулся на асфальт, потом, заплетаясь ногами, с забросами на всю ширину тротуара то влево, то вправо, направился дальше.

Герман взглянул на часы – да, ребята уже ждали, пора было завязывать с воспоминаниями и двигать к Пашке. Сделав пару шагов, Герман ощутил, что странное чувство отключённости от внешнего мира не исчезло. Он попробовал потрясти головой, покрутил шеей, с силой потёр руками лицо – ничего не менялось. Настоящее воспринималось менее реальным, чем воспоминания школьной поры.

Неожиданно Герману почудилось, что только что встреченный пьяный парень был ему знаком. Он уже шагал к Пашкиному дому, когда нелепая, но сильная мысль заставила его остановиться: «Это был я!»

Перед его глазами всё снова дёрнулось и встало на место, неясная тревога моментально улеглась. «Вот чушь! Придёт же в голову такая чушь!», – подумал с досадой Герман и мысленно покрутил пальцем у виска. Подойдя к Пашкиной квартире, он понял, что ощущения невидимого кокона вокруг него больше нет. «Переутомился я, кажется, вот сейчас и расслаблюсь с ребятами».

Мальчишник прошёл на высоте, «расслабились» настолько успешно, что на утро долго не могли подняться; посовещавшись, решили, что без реанимации пивком не обойтись.

Мужики в пивной обсуждали только одну новость – ночью умер Высоцкий.

С пунктом «я и моя причастность к загадкам времени», таким образом, удалось более-менее определиться: таковая имеется. К вопросу Прошкина о странных встречах, порождавших тревожные ассоциации, только что прокрученное воспоминание относилось вполне, оно укладывалось также в формулу Пастухова «узнавание незнакомых», к месту пришлось и «чувство отделённости».

На этом мозговой штурм захлебнулся – Герман уснул в электричке, да так крепко, что проехал Митяево.

Часть четвёртая

Домой

Глава тридцать седьмая

Длинными напористыми лучами сквозь щели закрытых ставней вовсю пробивалась яркость запоздалого бабьего лета. Юлия проснулась, взглянула на часы и изумилась: приближалось к трём. В голове стояла уже подзабытая тишина – ни давно осточертевших речей Прошкина, ни голосов загадочных женщин, нескончаемо выясняющих, кто из них был на похоронах Герасима.

Юлия вышла из боковой комнаты в просторную горницу и увидела хозяина дома, задвигающего в печное устье закопченный чугунок.

– Ухват! Настоящая русская печь! Оказывается, все это ещё есть на свете! Доброе утро! – весело поприветствовала она Пастухова.

– Встала моя гостьюшка, – отозвался хозяин, устанавливая печную заслонку. – Как спали, Юлия?

– Спала без снов и задних ног. Выспалась на неделю вперёд.

– Вот и славно. А я как раз ставлю щи томиться. Такой вкуснотищи вы никогда не едали, уверяю вас. Пока вы себя в порядок приведёте, они и подойдут.

Пастухов вывел её в сени, ещё державшие запахи ушедшего лета, открыл обитую дерматином дверь, за которой оказалась пристроенная к дому баня.

– Думаете, просто банька? Ан нет, у меня тут все городские удобства оборудованы. – Хозяин указал на перегородку. – И душ даже теперь есть. Только вчера его закончил устанавливать, как специально к вашему приезду обустроился.

Расслышав горделивые нотки в голосе хозяина, Юлия улыбнулась.

Никогда вода не доставляла ей такого наслаждения. Юлия ощущала кожей, что тёплыми струями с её тела смываются следы недавних страхов и треволнений. «Будто снова на свет народилась» – пришедшее вдруг на память бабушкино выражение удачно передавало её теперешнее состояние.

– А у меня уже всё готово. Не думал, не гадал, что когда-нибудь Юлию Логинову буду щами кормить, – Пастухов ловко накрывал на стол.

– Логинова – это псевдоним. Моя настоящая фамилия Астахова, а вот имя – Юлия – подлинное. – И неожиданно для самой себя гостья добавила: – В детстве меня бабушка Ульяной звала – это русский вариант Юлии.

Хлебосольный хозяин дома замер возле стола:

– Ульяна! Какое роскошное имя!

– Мне тоже нравится.

– Да разве ж такая красота может не нравиться? Ульяна! Русская Джульетта – Ульяна, – совсем не та, что у Шекспира. Там – жертвенность, импульсивность, обречённость, а Ульяна – в этом имени слышится и стать, и выдержка, и сила. И это вам не латинская Юлия, нежная, но очень напряжённая. Не будете возражать, если я стану называть вас Ульяной? Так вкусно произносить это имя!

– Раз уж вам Ульяна вкусной кажется, не имею оснований возражать, – засмеялась гостья, никак не производящая впечатление человека, нуждающегося в неотложной помощи. – А про вас я знаю только, что вы – Пастухов А. Н.

– Александр Николаевич, – с легким поклоном представился хозяин.

Дедом его можно было назвать с большой натяжкой. Это был крепкий, нестарый еще мужчина лет шестидесяти-шестидясяти пяти. Лицо обветренное и пропечённое солнцем, какие обычно бывают у людей, много работающих на открытом воздухе, совсем лицо охотника или крестьянина, если бы не внимательные глаза много познавшего человека.

Во время обеда Юлия, радуя хозяина, постанывала и жмурилась от удовольствия, за чаем разговорилась, будто затем только и приехала, чтобы повидаться с давним знакомым.

– Ваш дом, Александр Николаевич, напоминает мне о детстве. Мы с бабушкой в очень похожем доме жили: и печь такая же у нас была, и пол точь-в-точь такой же – из широких крашеных досок. Вот только у бабушки висела угловая полка с иконой.

– Угловая полка это хорошо, – рассеянно проговорил Пастухов. – Впрочем, давайте ближе к делу, Ульяна.

– Пришла пора говорить о том, что меня сюда привело? – кисло улыбнулась Юлия. – Понимаете, Александр Николаевич, я ехала сюда в отчаянии, с одной мыслью: «Только бы добраться!». А сейчас, когда мне удалось выспаться, я не склонна уж слишком драматизировать события последних дней.

– Насколько серьёзно произошедшее с вами, в этом ещё предстоит разобраться. Прежде всего, мне нужно выяснить вот что: кому известно, что вы сюда направились? Муж наверняка в курсе. Кто ещё?

– Муж не в курсе. Вчера мне казалось, что Прошкин во что бы то ни стало захочет вернуть меня в свою клинику. Поэтому и мужу не позвонила, не предупредила, что еду к вам – совсем запуталась в страхах. Сегодня при ясном свете дня я плохо понимаю, что мне помешало поговорить с мужем. Вероятно, Прошкин позвонит, попытается надавить на Геру, заявит, что мне нужно лечиться у него – что уж такого страшного? Муж скажет, что если я ушла из клиники, стало быть, на то у меня имелись веские основания, и Прошкин отвяжется.

– Хотелось бы поддержать ваш оптимистический настрой, да не могу. Прошкин не отвяжется, он будет-таки преследовать вас.– После небольшой паузы, Пастухов сказал, никак не расшифровав своего заявления: – Знаете, Ульяна, а это хорошо, что вы мужу о своих планах не сообщили. – И опять помолчав немного, продолжил: Получается, с поезда вы сразу заехали в редакцию, взяли мой адрес и направились сюда? В редакции знают, что вы поехали ко мне? Кому-то вы об этом говорили? Вспомните, Ульяна, это важно.

– В редакцию я не заезжала, ваш адрес по телефону мне продиктовал коллега. Я выдала версию, что разыскиваю вас в связи с работой над псевдонаучной статьёй.

– Значит, кто-то знает, что вы поехали ко мне, – огорчённо констатировал Пастухов.

– Коллега не спрашивал, каким образом я собираюсь с вами связываться. К тому же он решил, что мой звонок был из Москвы, и я не стала его разубеждать, – ответила Юлия, начинающая испытывать смутное беспокойство.

– Из Москвы. – Пастухов с силой потёр лоб. – Из Москвы. Если предположить худшее: что прошкинские уже вышли на вашего безымянного коллегу, всё равно наблюдение за моим домом они вчера не установили, – зачем? – до сегодняшнего утра вы всё равно не успели бы до меня добраться. Так что, будем надеяться, о том, что вы сейчас здесь, никому не известно. Тогда у нас вагон времени, – хозяин, устроившись в кресле, раскуривал трубку. Рассказывайте, Ульяна. Говорите обо всём по порядку: о содержании ваших кошмаров, когда они начались, с какими событиями вы связываете их возникновение, вспомните, о чём рассказывали Прошкину, прежде чем поехать в Москву, потом переходите к тому, что помните о произошедшем в клинике.

В горле внезапно запершило, и Юлия закашлялась. «Что он несёт? С какой стати за его домом будет вестись наблюдение? Неужели он всё-таки сумасшедший? Первым делом убедился, что никто не знает о моём пребывании здесь – зачем? Что у него на уме? Ну почему я не сказала, что мужу доподлинно известно, куда и к кому я поехала?! – тогда была бы хоть какая-то подстраховка. А теперь я полностью в его руках!». Юлия обратила внимание на то, чего раньше почему-то не замечала: в комнате стоял полумрак из-за того, что окна, выходящие на улицу, плотно закрыты ставнями, свет поступал лишь из окна, смотрящего в огород, и то было завешено тюлевой шторкой.

«Окно можно разбить табуреткой. Если не удастся выскочить, то можно будет хотя бы закричать, позвать на помощь – рядом стоят дома, там наверняка есть люди. Только успею ли я сделать что-нибудь? Силища у этого медведя должна быть неимоверная. Он свернёт мне голову раньше, чем я добегу до окна». Юлия подняла глаза на Пастухова, увидела, что он, помрачнев лицом, внимательно смотрит на неё, и перепугалась окончательно.

– Вы можете уйти прямо сейчас, – сухо сказал Пастухов. – Но не через дверь. Мне не нужны из-за вас разборки с прошкинскими – эти ребята обычно не шутят. Я выведу вас через баньку в огород, в заборе есть потайная калитка, не просматриваемая с улицы. За калиткой увидите тропинку, она привёдёт вас прямо на станцию, только не на «Митяево», а на следующую от Загряжска, на «Моршино». Но я должен предупредить вас, Ульяна, что вернуться ко мне этим путём не получится – вы не откроете калитку снаружи. Если же подойдёте к дому со стороны улицы, я вас и во двор не впущу. Крикну с крыльца погромче, что не люблю журналюг, а пуще всего тех, что из загряжской областной газеты – за то, что посмеялись, вместо того, чтобы отнестись со вниманием к моему письму про лапшу на ушах написали.

– А почему вчера меня пустили? – вы же ещё не знали, что за домом не наблюдают.

– Нельзя было не пустить. Вы упали бы возле моей калитки и, скорее всего, не дожили бы до утра, тем более что по ночам уже холодно; а мне потом до конца дней со своей совестью диалоги вести. Нельзя не протянуть руку помощи тому, кто стоит у самой черты.

– Сегодня я в лучшей форме, и вы с чистой совестью можете отправить меня домой. Можете не волноваться, Александр Николаевич: я не вернусь и не подставлю вас под неприятности.

– Вы очень захотите вернуться, Ульяна, потому и предупреждаю: это у вас не выйдет. Мы не довели дело до конца, поэтому мучения ваши, хоть и не с прежней силой, вернутся уже сегодня. Но тут уж не моя вина, я помощь предлагал.

– Возможно, вы правы. Но всё-таки я поеду домой. Извините за доставленное беспокойство...

– Домой вам нельзя. В подъезде, или ещё на подходе к нему, вы почувствуете несильный укол, после чего без сопротивления позволите усадить себя в машину и увезти в клинику. Прошкин вас не выпустит. Вы ему нужны, и вне его досягаемости небезопасны. Если у вас есть надёжные друзья, поезжайте к ним, и оттуда ищите поддержки. Только будьте очень осторожны – скрываясь у друзей, вы рискуете не только собой, но и этими людьми.

– Неужели мои дела так плохи, Александр Николаевич? – спросила Юлия, уже догадываясь, что всё обстоит в точности так, как он говорит. – Зачем я так незаменимо нужна Прошкину? И какую опасность могу для него представлять?

– Зачем нужна – это следующий разговор, а опасность... Вы журналистка, и разоблачения сейчас в моде. На чистую воду вам его не вывести, но вы сможете доставить ему немало хлопот: ненужный шум вокруг его честного имени, проверки, то, сё. Придётся приостановить эксперименты, а кого-то и ликвидировать на всякий случай.

– Кажется, вчера... нет, не кажется, а точно! – вчера я разослала статью о прошкинской клинике по нескольким изданиям, гоняющимся за сенсациями.

– Тогда всё совсем серьёзно. Из клиники Прошкина вас быстренько спровадят в психиатрическую больницу, и в таком состоянии, что самый объективный эксперт подтвердит вашу неадекватность – Прошкин умеет скручивать головы. По скольким редакциям вы разослали письма?

– Не помню. По пяти-шести.

– Допустим, по шести. В трёх газетах вашу статейку выкинут в мусорное ведро, из двух побегут к Прошину и предложат ему выкупить компромат, причём совсем незадорого. Какое-то издание, возможно, захочет опубликовать ваш материал, но к главному редактору придут интеллигентной внешности люди, покажут фотографию его детей, и вежливенько попросят не компрометировать себя публикацией клеветнических наветов. Против лома есть только один приём – лом. Вот его-то и следует искать, Ульяна, а не пустыми газетками с риском для жизни размахивать. Прошкин в сложных отношениях со спецслужбами: кто-то его покрывает, а кто-то копает под него. Нужно выходить на вторых, но это непросто сделать, и это потребует времени. Так что вам нужно приготовиться к длительному подпольному существованию со всеми вытекающими: фальшивые документы, явки, пароли. Если вы мне доверяете, я помогу всё это организовать, если нет – ищите другие варианты. Но в любом случае из Загряжска вам придётся уехать.

– Уехать? А как же мои дети?

– Дети – самое уязвимое место, детей придётся спрятать, и затягивать с этим не стоит.

– С этого и нужно было начинать, Александр Николаевич! – Юлия, подскочила со стула. – Я должна немедленно связаться с мужем. Не знаю, смогу ли я донести до него серьёзность ситуации, но за детей он испугается, хотя бы на время вывезет их куда-нибудь, а потом и я подключусь. Откуда я смогу позвонить домой?

– Не из Митяева, во всяком случае, – хладнокровно ответил хозяин. – Не хотите же вы поставить меня под прошкинских заплечных дел мастеров? Пока нет следов вашего присутствия здесь, а если позвоните, так откроете все карты разом – телефон-то ваш домашний вполне может прослушиваться. Прятать детей, безусловно, нужно, но пока с этим не горит. По логике вещей, вы, потерявшая сон, измучившаяся в своей мозгодробилке, должны приползти к нему сдаваться. Второй вариант: вы чудом добираетесь до дома, ищете поддержки мужа. Третий вариант, вполне реальный в этой ситуации и предпочтительный для Прошкина: вас, совершенно дезориентированную, бесцельно бредущую по Москве, обокрали, отобрали документы, и вы или прибились к какому-нибудь бомжатнику, или вообще бесследно сгинули. Процесс уже запущен Прошкиным, тенденция его развития всегда одна, а вот скорость развития – это индивидуально, тут может быть по-разному. По его прикидкам, в данный момент вы ещё можете держаться и даже более или менее здраво рассуждать, но не исключен такой вариант, что вы даже имя своё уже могли бы позабыть. Единственное, что могло вас спасти, это полноценный сон, но Прошкин знает, что без его помощи вам не уснуть.

– Тем не менее, сегодня мне удалось отлично выспаться.

– Вам удалось выспаться только потому, что я установил у вашего изголовья одну интересную штукенцию, на моём птичьем языке называемую «временнЫм блокиратором». И я абсолютно уверен, что вам необходимо провести здесь ещё одну ночь – нужно повторить установку. Если уедете сегодня, скорее всего, ваши мучения вернутся уже в дороге. Чтобы выбраться из своего очень серьёзного положения, вы должны приложить много усилий. Рассказывайте, Ульяна, обо всём с самого начала – это будет первое усилие.

При упоминании о «штукенции» её вернувшееся было доверие к Пастухову как ветром сдуло, в памяти вспыхнуло: лаборатория, заставленная аппаратурой, проводки, тянущиеся от её головы; руки мгновенно похолодели, обдала страхом мысль: «Кажется, я опять влипла!». Стараясь держать себя в руках, она как можно спокойнее проговорила:

– Как-то мне не по себе, Александр Николаевич. Неожиданно выясняется, что радушный хозяин без ведома гостей устанавливает какие-то приборы. Не хотела бы я снова ощущать себя морской свинкой, как в лаборатории Прошкина.

– Согласия вашего вчера некогда было спрашивать – требовалось проведение реанимационного мероприятия. Не спрашивают же у пациента, проваливающегося в кому: «Вы не возражаете, если мы подключим аппарат искусственного дыхания и спасем вам жизнь?» – Пастухов поднялся, подошёл к окну, и сквозь задёрнутую кружевную занавеску стал смотреть в огород.

«Наблюдателей высматривает, – догадалась Юлия. – Неужели всё и в самом деле так страшно, как он говорит? Или это паранойя как она есть?»

– Ульяна, вы приехали ко мне в состоянии, угрожающем вашей психике необратимыми изменениями, – жёстко произнёс Пастухов. Походило на то, что он начинал сердиться. – Мало того, сама ваша жизнь была под угрозой. Так что мне пришлось пренебречь не только вашим согласием на проведение экстренной помощи, но и элементарной осторожностью. Сначала установил блокиратор, потом уже походил, осмотрелся: вроде бы чисто. Не факт, что прошедшая ночь не ознаменовалась бы, например, поджогом дома; а сумей мы выбраться из огня, нас и тут поджидал бы сюрприз. Нечего об этом долго толковать: вчера вы не были в состоянии принимать решения.

Теперь он стоял спиной к окну, и Юлия не видела его лица.

– Сегодня я уже в состоянии принимать решения, но я не знаю, чем ваши приёмы отличаются от прошкинских, – она собралась и говорила ровным голосом.

– Ваша настороженность более чем понятна, Ульяна. Когда-нибудь я объясню, каким воздействиям вы подверглись в клинике. Сейчас эта информация может вас испугать, – проговорил Пастухов, проходя в середину комнаты.

Он снова уселся в кресло и посмотрел на собеседницу взглядом, в котором та прочла грусть и сострадание.

– Это меня как раз успокоит, Александр Николаевич, – гостья не удержалась от облегченного вздоха. – Меня то и тревожит, что я не понимаю, что со мной случилось у Прошкина.

– Пока коротко о том, чем мои методы отличаются от прошкинских. Не хочу кривить душой и говорить, что мной движет только одно желание – помочь вам. Исследовательский интерес тоже имеет место быть. Но сразу расставлю приоритеты: прежде всего – помочь, и, если получится, что-то почерпнуть для себя. У Полякова с точностью до наоборот – сначала взять для себя всё, что можно выкачать из конкретного случая, потом, если получится, помочь. Только не получается у него помогать тем, чью психику он сам же разрушил, выкачивая память. Не получается! Единственный человек, которого я не сумел вытащить, серьезный ученый, мой бывший коллега, попал ко мне после так называемого лечения в клинике Прошкина. Но он там пробыл несколько недель, а вы всего сутки, так что будем надеяться, у вас всё сложится хорошо.