Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

С Валерией Юрчику было весело, но иногда она выдавала настолько глубокие и точные замечания, что он затихал и принимался грустить. «Какой же скотиной надо быть, чтобы поднимать руку на это изящное и умное явление природы, – недобро поминал Юрчик бывшего Лериного мужа. – Теперь она к себе мужика близко не подпустит. И это очень жаль. Замечательнейшие хромосомы пропадают». Себя, как «мужика», он в расчёт не принимал, точно зная, что не является героем романа этой тридцатилетней женщины.

– Почему ты меня терпишь возле себя? – спросил он как-то, нежась в Лериной постели. – Других прочих разгоняешь, и метла в руке не дрогнет, а для меня почему-то делаешь исключение.

– Потому что ты ду-ра-чок, – ласково протянула Валерия.

Ласковость интонации не обманула Юрчика: «Всё верно, потому и подпускает меня к себе, что за мужика не держит, так, шут гороховый, забавник, балабол – ботало, как совершенно справедливо утверждает наш редакционный водила. Ей со мной прикольно, а, бывает, даже ржачно».

Встретил бы её бывшего супружника, ноги бы ему на фиг повыдёргивал, подумал однажды Юрчик, с нежностью глядя в Лерино лицо. И вскоре, на чьём-то дне рождения, встреча состоялась. Приятель, которому Юрчик по пьяному делу плакался о загубленной Лерочкиной свежести и забитом мужем-изувером половодье чувств, сказал, отведя его в сторонку:

– Видишь того застенчивого хмыря в интеллигентных очках и трогательной безрукавке? Как, по-твоему, похож он на изверга рода человеческого? Не похож? Между тем, это великий и ужасный Михаил Шолохов. – И, видя, что это громкое имя для Юрчика не совмещается с образом хмыря в безрукавке, добавил: – Тот самый, который на полном законном основании измывался над твоей трепетной ланью Лерочкой.

Юрчик весь вечер внимательно наблюдал за Михаилом Шолоховым и его нынешней женой. Парень действительно был застенчив, и это, пожалуй, была его самая яркая характеристика. Он был не из красавцев, но довольно-таки приятной наружности, манер мягких, с женой предупредителен. Говорил Михаил Шолохов со своей половиной мало, но он вообще всё больше молчал, а его жена, кажется, и рта за весь вечер не раскрыла. «Ему, наверное, для душевного комфорта такая вот молчунья и замухрышка нужна была. Валерия за словом в карман не полезет, да и красотка ещё та, вот Мишаня и гневался – сам-то он ни рыба ни мясо. В глазах новой жены он, наверное, почти светский лев – та вообще ни ступить, ни молвить не умеет». Присмотревшись к женщине, сменившей его подругу возле Михаила Шолохова, Юрчик открыл, что, если бы не утолщенный кончик носа, она была бы очень и очень миленькой. «Делов-то! В Москве, говорят, такие бульбочки на раз убирают. Вжик! – и очаровашка вместо кикиморы».

Ближе к концу празднества произошёл небольшой застольный инцидент. Миша Шолохов, видимо, осмелев от выпитого, принялся пространно о чём-то разглагольствовать. Разгулявшейся компании Мишино занудство в кайф не пошло, его бесцеремонно перебили и продолжили пустой весёлый трёп. А неудачливый спичмейкер молчал, надувался и краснел. Юрчику скоро наскучило любоваться переливами багрянца на Мишином лице, а когда он через какое-то время поискал его глазами, увидел, что тот, приобняв за плечи свою очаровашку с бульбочкой, углубляется в парк – дело происходило летом, в открытом кафе.

Стараясь не выходить на освещённую фонарями часть аллеи, Юрчик последовал за четой Шолоховых. Вдруг застенчивый Миша, резким движением убрав руку с плеч жены, с силой ткнул её в спину. Женщина едва не упала лицом в землю, выпрямилась, и получила следующий тычок. «По одному и тому же месту тычет, гад, – подумал Юрчик, – чтобы, значит, лучше прочувствовала мужнину руку». Они остановились, мужчина что-то негромко говорил, женщина плакала, закрыв лицо ладонями и содрогаясь всем телом. Юрчик подкрался как можно ближе, чтобы слышать, что интеллигентный хмырь втирает жене. Он увидел, что Шолохов с силой отвёл руки жены от лица, а дальше произошло что-то уж совсем невообразимое: указательным и средним пальцами он зажал кончик носа любимой и с силой дёрнул, да так, что не только голову её пригнул, она вся согнулась, хватаясь за руку супруга, видимо, чтобы хоть как-то смягчить болезненность процедуры.

– Я всё видел. – Юрчик вышел из укрытия. – Ты сначала толкал женщину, потом сделал ей «сливу». Я-то думал, твоя жена гримом намазалась, чтобы нос меньше казался, а она синеву скрывала. Выходит, её нос – не дефект внешности, а дефект выбора спутника жизни?

– Шёл бы отсюда, парень, – сказал Михаил Шолохов, засунув руки в карманы брюк и без тени смущения глядя Юрчику в лицо.

– Набью тебе морду, и уйду. Только вот ведь незадача: моя высокая этика не позволяет мне бить человека по лицу, если у того руки в карманах. Я тебе кое-что обидное скажу, ты ручки из карманов вынешь, в кулачки сожмёшь, вот тут-то я тебе и врежу от всей души. Слушай обидное: ты никому не интересное ничтожество. Но, в очередной раз в этом убеждаясь, ты делаешь неправильные выводы. Нужно бы тебе так думать, что ты говно, а ты думаешь, кого бы вместо себя говном сделать. Понятное дело, что с мужиками разобраться – с чего это они тебя заткнули? – очко у тебя заиграет. А вот с женщиной ты орёл. При чём тут женщина-то? – сам подумай, Мишаня. Ведь говно же ты, а не она.

Мужчина, обозначенный говном, постоял-постоял, и, не вынимая рук из карманов, гордо пошёл прочь. Юрчик решил, что высокая этика вполне допускает пинок под зад человеку, держащему руки в карманах, и тут же осуществил это деяние. Мужчина упал, торопливо поднялся и, не оборачиваясь, поспешил по своим делам. Юрчику почему-то было важно знать, побежит ли женщина за своим мучителем, примется ли утешать, оказывать моральную поддержку. Женщина пошла в другую сторону.

«Может быть, сегодня я совершил первое в жизни доброе дело, – думал Юрчик. – Пусть невзначай, но я дал понять Мишуткиной жене, что нельзя позволять обращаться с собой как с девочкой для битья. Может быть, она сирота, может быть, ей жить негде, но Лерка! – она-то с какого перепугу прогибалась под это чмо? Она же не безответная, не зашуганная. Она-то чего?! »

Нет, решил Юрчик, в этом деле без поллитры не разобраться, и повернул в сторону покинутого застолья. Он уже принял на грудь водочки, уже ухватил вилкой малосольный огурчик, и тут вспомнил, что, когда он однажды, играя, хотел потеребить Леру за нос, та отбросила его руку и, чуть ли не с ненавистью глядя на него, заявила: «Никогда не прикасайся к моему носу! Я этого терпеть не могу». Неужели этот гад и с ней такую развлекуху устраивал?! – Юрчик замер, не донеся огурец до рта. Необходимо было срочно выяснить, что заставляло его подругу целых три года счастливого брака с Мишей терпеть боль и унижение. Юрчик, презрев Лерин запрет на неурочные визиты, тем более в состоянии крепкого подпития, тем более без предварительного созвона, тем более за полночь, направился к ней домой, не забыв про посошок на дорожку.

Не отвечая на глупые Лерочкины вопросы, не обращая внимания на её грозный вид, Юрчик, слегка покачиваясь, начал с порога:

– Познакомился я сегодня с этим...ну, который «Тихий Дон» ещё... точно! – с Шолоховым твоим. И жёнку его новую лицезрел, и кое-что подсмотрел. Лерочка, как ты могла? Почему? Три года! Валерия! Его же лечить надо. Электрошоком. Или лоботомию, как Николсону – ну, мы с тобой смотрели, помнишь? – там ещё Милош Форман и сука-медсестра. Николсону-то зачем? – это твоему Мише надо мозг раскроить, да в придачу пару раз шибануть на двести двадцать вольт. Для верности. А, Лер?

– Зачем тебе это знать? – Валерия отвернулась.

– Надо. Я не уйду, пока не объяснишь.

– Меня мама одна воспитывала. Она лет десять откладывала каждую лишнюю копейку мне на свадьбу и на приданое. Что б по-людски. Она хотела, чтобы у меня жизнь сложилась лучше, чем у неё. Я не могла её разочаровать. Мама должна была считать, что у меня всё отлично. Он же не перманентно диковал. Месяца два-три жили как люди, а потом что-то случалось – не в доме, то ли на работе, то ли ещё где – напивался и начинал выделываться. Потом прощения просил, плакал, клялся, ходил тише воды, ниже травы, жизнь постепенно входила в колею, я уж начинала думать, что весь кошмар остался позади, а потом опять...

– А как отдикует своё, снова ниже травы. Ну, и в какой момент твоё терпение лопнуло?

– Оно само уже не лопнуло бы. Мне стало всё равно. К тому времени я перестала надеяться, что рано или поздно он успокоится. Я не знала, что делать, не могла решиться на разговор с мамой, и жить так больше не могла. Его раскаяние меня больше не трогало, он стал мне одинаково противен и добреньким, и дурным. Однажды мама пришла без предупреждения, она никогда раньше так не поступала. Ей позвонила соседка, которая накануне слышала из нашей квартиры подозрительный шум. Раньше почему-то до неё никаких лишних звуков не доносилось, а тут услышала. Я не хотела открывать, но мама не уходила... В конце концов я поняла, что мама будет думать, что всё обстоит ещё хуже, чем есть на самом деле, и открыла дверь. Она увидела то, чего ни в коем случае не должна была видеть. Больше мне нечего было бояться, всё самое страшное уже произошло – мама узнала. В тот же вечер я собрала его чемодан.

– Он просто ушёл, и всё? Не подкарауливал, не угрожал, не нападал?

– Подкарауливал. Где-то с год проходу мне не давал. Не нападал, не угрожал, только просил прощения и говорил, как сильно меня любит. Я знала, что он меня любит, я всегда это знала. Но я понимала, что никогда ничего не изменится, никогда он не станет другим. И дело не только в этом, вернее, совсем не в этом: он был мне противен, несмотря на всё его искреннее раскаяние, сокрушение, сожаление. Мне не нужны были его объяснения, их уже хватало. Про него я всё давно поняла, знала, откуда произрастают его неуправляемые приступы злобности. По-человечески его было жаль, но он стал мне противен. Я так ему и говорила. Он долго не хотел верить, потом поверил, и отвязался.

– А откуда произрастали приступы?

– Отчим там был сволочь.

Они сидели на полу в прихожей, курили и молчали.

– Ну, ладно, пойду я. Завтра на работу вставать. – Юрчик поднялся.

– Оставайся уж, – мягко сказала Лера. Куда ты среди ночи пойдёшь? Будешь спать на диване.

Ссылку на диван он выдерживал четверть часа. Потом, отцеловавшись, вместо того, чтобы поспать остаток ночи – назавтра у Юрчика была рабочая суббота, – он зачем-то принялся рассказывать свою трагикомическую первую лавстори.

– Я влюбился в Киру, как только увидел её в самый первый студенческий день. Она вошла в аудиторию – и я пропал. Весь первый курс и вился вокруг неё, провожал до дома, приглашал в кафе, в кино, даже сочинял стихи – представляешь, я писал стихи, полные романтического бреда, про Ассоль и Грэя, про Алые паруса, про Зурбаган.

– Представляю.

– После обмывания летней сессии мы до ночи гуляли с Кирой, и я её поцеловал. Среди друзей я с младых зубов считался большим знатоком и умельцем в сексуальных делах, со мной даже консультировались по этому вопросу, а на самом деле все мои познания были сугубо теоретическими. Тогда, с Кирой, я целовался впервые в жизни. Представляешь?

– Представляю.

– Ну, что ты всё «представляю, да представляю», может, ещё какое-нибудь словечко добавишь?

– Я так и думала, что ты из чистеньких, домашних, романтичных мальчиков. Вон сколько слов тебе добавила. Давай дальше про Киру.

– Мы ещё раз встретились летом, ещё целовались, а потом родители до конца каникул увезли её из города, а я остался колотиться в любовной лихорадке. О том, чтобы найти Кире временную замену, я и не думал, на девчонок не смотрел, даже на самых красивых не оборачивался. А потом мы с мамой поехали на море. В первый день я пришёл на пляж, белый, синеватый, прыщеватый. Вокруг блестящие загорелые тела, а я как бледная моль. Понятное дело, я закомплексовал, решил, что пока не подзагорю, буду ходить на нудистский пляж – там широко раскинутые жирные тётки, а между ними без устали бродят мохноногие фавны, зато приличного народу мало. Вот, пришёл, бросил свои манатки, хотел искупаться, поднимаю голову – из пены морской выходит Афродита. Не совсем голая, топлесс. Да будь она хоть в водолазном костюме, это, наверное, ничего не изменило бы.

– В водолазном изменило бы, – спокойно вставила Валерия.

– Афродита водрузила на голову шляпу с большими полями, потом лифчик от купальника надела и поплыла по берегу, едва касаясь ступнями гальки. Я, как намагниченный, подскочил и полетел вслед за Афродитой, за её шоколадной кожей, по которой стекали сверкающие капли. Все мысли о Кире мгновенно выскочили из головы. Я догонял Афродиту, даже приблизительно не зная, что скажу, зачем подошёл, она оглянулась, и – я испугался, решил, что спятил: у Афордиты было Кирино лицо, только очень загорелое.

– Юрчик! – воскликнула Кира-Афродита. – Вот так встреча! Так ты, оказывается, тоже здесь? – Увидев мою телесную синеву, поправилась: – Ты тоже сюда приехал? А мы сегодня уезжаем. Жалость какая! Проскучала целый месяц, а уезжаю как раз, когда ты нарисовался.

Уже две недели как начались занятия в институте, а я всё не насмеливался приблизиться к Кире. «Подумать только, эту богиню я целовал и не подозревал, что счастье мне выпало просто невероятное», – медленно размышлял я, разглядывая в двух рядах перед собой завитки на Кирином затылке, а в это время лектор чего-то там бубнил с кафедры. По рядам втихаря передавали фотографию, при этом те, кто получал её в руки, тут же начинали оглядываться, выискивать кого-то, а обнаружив меня на обычном месте, принимались хихикать. Фотография дошла до Киры, она тоже закрутила головой, встретилась со мной взглядом и, давясь смехом, отвернулась. Я заглянул через головы, когда фотка оказалась в ряду передо мной, и увидел то, о чём я, собственно, уже почти догадался. На фотографии в позе Давида на постаменте от давно разрушенной скульптуры, с ремнём от джинсов вместо пращи, совершенно голый – только кленовый листок прилеплен на причинном месте, – был запечатлён я. Это мы с пацанами дурачились в заброшенной части парка, когда отмечали последний звонок в школе.

– А как ты листок прилепил? – поинтересовалась Валерия.

– Обыкновенно: послюнявил и прилепил. Это единственное, что тебя заинтересовало в моей леденящей кровь истории?

– Только не говори, что ты был раздавлен и уничтожен. Что вообще произошло? Стоишь себе культурно на постаменте, никого не трогаешь, с ханжеским листком где надо, а не как этот бесстыжий Микеланджело наваял.

– Я был смешон. Я вообще был смешон, я ей был смешон. Когда она почти нагая вышла из вод морских – это было грандиозно, а я был смешон. Понимаешь?

– И ты решил: ах, я вам смешон, тогда так тому и быть. Смейся, паяц, над разбитой любовью!

– Не то чтобы решил. Ну да, сначала покривлялся, чтобы скрыть смущение, а вскоре выяснилось, что это очень удобная позиция: девки сами тебя в койки затаскивают, и при этом, что самое интересное, никому из них не приходит идея женить на себе по залёту – какой из меня муж?

– Никакой. Жизнь – не шутки на скамейке, не анекдоты при луне.

Шальная мысль «А не жениться ли мне?» теряла всякий смысл, если к ней добавлялось Лерино имя: она не пошла бы за него, даже если бы сумела преодолеть отвращение к лицам одного пола с Мишей Шолоховым. Женитьба на Ирульке не предполагалась даже в теории: семья являлась для Юрчика прежде всего институтом по выращиванию детей. Маша... Он представил себе как-то бесконечную череду одинаковых дней, спокойных и сытых, и понял, что сойдёт с ума от скуки в мягком семейном гнёздышке. Нет, семья – это не моя стезя, решил Юрчик, и закрыл тему.

«Итак, вчера мы с Лерой собирались отведать архиерейской ухи под перезвон традиционных русских напитков с балалайками. – Юрчик принялся выстраивать логическую конструкцию «вчерашнего». – Она пошла домой наводить марафет, а я отправился к себе за деньгами для пиршества. Всё. Дальше – тишина. Нет, ещё мужик высветился. Точно! Я встретил его на лестничной площадке, когда дверь открывал. Чего он хотел-то? А потом мужик почему-то очутился здесь, за этим столом. Помню, он вытащил «учителку» – бутылку «Teachers Whisky». Я поплёлся на кухню, открыл и закрыл холодильник – и зачем, спрашивается? – ведь знал прекрасно, что там только полбутылки кефира. Полная ерунда получается! С какой стати я позвал к себе незнакомого мужика? И почему я совершенно не помню того момента, как мы оказались в квартире? Я же трезвый был, почти как стекло. Ну, выпили мы с Леркой шампусика в кафешке, так об этом смешно говорить».

Юрчик насмелился щёлкнуть переключателем торшера, в его свете картина вчерашнего предстала ещё более загадочной, чем была до этого. На диване никто не спал, только одиноко топорщилась его брошенная куртка. На столе стояла едва початая бутылка виски; стакан, специальный, толстодонный, прозябал в одиночестве. Юрчик прошёл на кухню, и обнаружил, что в буфете не хватает одного стакана для виски, пять остальных стояли аккуратным рядком – Юрчик был педантом по части порядка в доме. «Бред какой-то! Я отлично помню, что принёс в комнату два стакана, и ещё про лёд сказал – что его нет. То есть, вы намекаете, что никакого мужика не было, а есть «белочка» – допрыгался, братец, дорезвился – мысленно обратился к неведомым собеседникам Юрчик. – Тогда откуда здесь взялась «учителка»? Нет, ребята, меня на арапа и на вымытый стакан не возьмёшь».

Юрчик принялся восстанавливать в памяти события минувшего воскресенья. Подробно вспомнил утренний поход с Машей на рынок, потом то да сё, потом обед с непременным Машиным борщом. После обильной еды с рюмкой ледяной водки последовал отдых – нет, отдых в буквальном смысле, сон, с Машей Юрчика не тянуло на послеобеденные подвиги в постели – это вам не Ирулька, заводившая его и натощак, и после любого количества съеденного-выпитого. Затем сытый и довольный жизнью Юрчик направился к подруге Валерии. Они болтались по городу, сходили в кино, зашли в кафе, а оттуда разошлись по домам – Лера за тем, чтобы привести себя в порядок, а он для пополнения кошелька. И у самой двери в свою квартиру Юрчик встретился с человеком, с которым потом каким-то образом оказался за столом в собственной комнате. Появление мужика с бутылкой виски никак не вытекало из событий дня.

Не оставалось ничего другого, как вспоминать то, что происходило накануне, в субботу. Ничего особенного: до вечера проспал у Марьи, ещё бы ему не отключиться – в пятницу хорошо посидели с ребятами, угомонились только под утро. Потом он прибивал полку в Машиной квартире, потом тихо-смирно, по-семейному смотрели телевизор... «Стоп! К Маше я пришел к обеду, к борщу, а утром я встречался с Германом». Юрчик обмяк в кресле: гость, угощавший его вискарём, расспрашивал его о последнем телефонном разговоре с Юлией Логиновой. Он вспомнил свои вчерашние мысли под тяжёлым взглядом незнакомца: «Всё равно ведь ему известно, что Юлька интересовалась крыжопольским Эйнштейном – я ж сам об этом трепался в редакции, чего теперь темнить». А потом Юрчик вспомнил, что продиктовал адрес учёного деда, который, что удивительно, он успел запомнить, лишь мельком взглянув на конверт в ту минуту, когда передавал его Герману. «Всё чудесатее и чудесатее, – подумал вконец растерявшийся Юрчик. – С какой стати я ему докладывался, кто звонил, зачем звонил, почему звонил? Как всё равно под гипнозом... Почему бы и не под гипнозом? Ведь намекал же Юлькин муж на гэбэшников, а в «конторе» говорят, штучки-дрючки, специально предназначенные для разжижения мозгов у клиентов, хорошо разработаны. Эти могут».

Юрчик закручинился. Он сидел, уставившись в пол перед собой, и думал горькую думу: «Я обещал Юльке, что буду как рыба об лёд молчать про Эйнштейна, а сам протрепался. Я обещал Герману, что не покажусь дома все выходные, а сам припёрся. Обещал, что любой, кто заинтересуется тем человеком, про которого спрашивала в последнем телефонном разговоре Юля, получит от меня лабуду вместо конкретной информации. Вроде того, что, да, звонила, задавала дурацкие вопросы, но я не помню толком, что Логиновой в тот раз понадобилось. Кажется, речь шла о письме в редакцию от какого-то чересчур оригинально мыслящего провинциального самородка. А кто таков – не помню. Помнить, что ли, мне больше нечего? Этих Невтонов российская земля в последнее время столько нарожала, что впору обустраивать абортарий. Пусть сами ищут, если сильно надо. Я-то тут при чём? А вот, поди ж ты, всё выболтал, с фамилией-именем-отчеством, с адресом. Правильно меня Илья Григорьевич боталом обзывает. Ботало я и есть. А с другой стороны, кто бы на моём месте не выболтал – под гипнозом-то?

Хватит заниматься самобичеванием, тоже мне адвентист седьмого дня нашёлся! Нужно не раскисать, а напрягать бестолковку, каким образом исправлять ситуацию. В котором часу мужик приходил? С Лерой мы расстались около десяти вечера. Допустим, я пришёл домой в десять. Какое-то время мы тут с ним общались. Не потащились же они на ночь глядя в тьмутаракань? Не тридцать седьмой всё-таки, чтобы людей из постелей вытаскивать, поедут с утреца. Значит, нужно двигать к Эйнштейну сейчас. Если Юлька ещё у деда, нужно предупредить, чтобы сматывалась. Поймаю тачку и махну в Митяево, – Юрчик взглянул на часы, было около трёх ночи. – К утру обернусь».

Он начал собираться, не забыв о конспирации – не хватало ещё, чтобы «конторские» привязались. Обулся в ненадёванные ботинки, модные, но ужасно неудобные, потом снял их и сложил в рюкзак – запутывать следы надо, а не от самого дома вести по чётким оттискам рифлёных подошв. Нашёл в кладовке старую куртку, в каких полгорода ходит, тоже засунул в рюкзак – потом и выбросить будет не жалко. Как поступить с ботинками по возвращении из Митяево, он ещё не решил, но выбрасывать, пусть жёсткую, как испанский сапог, обувь, не собирался. Достал из ящика письменного стола деньги, документы, футляр с очками, разложил по карманам. Юрчик был немного близорук, но очков не носил, стеснялся того, что выглядел в них как типичный ботаник. Очки служили Юрчику для единственной цели – в них он в одиночестве смотрел телевизор, но в данной ситуации они, сильно меняя его лицо, становились отличной маскировкой. Прихватил лыжную шапочку, взял перчатки – пусть дактилоскопия отдохнёт.

«Кажется, всё предусмотрел. Хорошо бы ещё паричок натянуть. Вот тогда меня мама родная не опознала бы. У Лерки есть несколько париков. У Ирульки тоже есть, но эта разнесёт по всему городу, что я есть скрытый трансвестит, раз парик у неё заимствовал. А нам, конспираторам, огласка ни к чему».

Уже решив направить свои стопы к Лериному дому, Юрчик оглядел напоследок комнату. Его взгляд упал на украшавшую журнальный столик бутылку виски.

«Почему он оставил бутылку? – тревожно подумал Юрчик. – Забрал бы вчерашний мужик вискарь, помыл стакан, так я, скорее всего, вообще про него не вспомнил бы. Или он думал, что я проснусь, увижу прямо перед своей рожей бухло, и, как последняя пьянь, тут же высажу весь флакон? Тогда бы уж я точно всё позабыл». Юрчик скис, но заставил себя сунуть бутылку в рюкзак – «надо будет знакомым из ментовки отдать на экспертизу».

Юрчик решил, что пороть горячку не следует, нужно сначала всё основательно обмозговать. Он сварил крепкого кофе, сел в кресло. Мучительные попытки вспомнить хоть что-то о вчерашнем посетителе не дали ничего. Ни его лица, ни одежды Юрчик совершенно не помнил. Голос... странно меняющийся, будто магнитофонная лента, которая то заедает, замедляется, то проматывается на повышенной скорости. Юрчику стало не по себе. Нет, этот голос лучше забыть раз и навсегда – «потом ещё приходы начнутся, голос будет мне команды отдавать».

Внезапно он отчётливо вспомнил руки незваного гостя. Руки как руки, ничего особенного, но на левой кисти, на возвышении между большим и указательным пальцем едва заметное розовое пятно, а рядом с ним – такое же пятнышко, но маленькое. «Я ещё подумал вчера, что это след от сведённой татуировки. Так бывает, если вывести букву, а рядом с ней – точку».

Больше ничего ни о посетителе, ни о разговоре с ним Юрчик вспомнить не сумел. Но кофе сработал: пришло понимание, что прежде всего нужно позвонить Юлии домой – а вдруг она и Герман уже вернулись?

«Хорошо ещё, что мужик про Юлькиного мужа не спросил, а то я и про него выболтал бы. Или он спрашивал?! – Юрчик сжал голову руками: – Говорил я ему про Германа или не говорил?». Ответа от мозга не последовало.

Юрчик кинулся из квартиры. Добежав до первого телефонного автомата, он набрал Юлин номер. Длинные гудки. Перезвонил. Трубку опять не сняли.

Лера задохнулась от возмущения, когда, поднятая с постели, она обнаружила за дверью Юрчика.

– Ты?! Морда бессовестная! Пошёл за деньгами и пропал! Твой телефон не отвечал весь вечер. Я уж не знала, что и думать. Потом заявляется среди ночи!

– Лерочка, пусти, пожалуйста. У меня к тебе важное дело.

– Что тебе надо, гад ползучий?

– Мне нужен парик.

– Что-о?!

– Всё очень серьёзно, Лерочка. Очень серьёзно.

Внимательно посмотрев на Юрчика, Валерия впустила его в квартиру.

– Рассказывай, что стряслось.

– Поверь, птичка моя, тебе лучше ничего не знать. Просто дай парик не очень лохматый, и всё.

– Или ты рассказываешь и получаешь парик, или не рассказываешь и получаешь половником по башке. Выбирай.

Юрчик выбрал парик.

– И ты решил ехать в Митяево, – сказала Валерия, выслушав краткий рассказ Юрчика. – Но ты ведь понимаешь, что в эту ситуацию вмешиваться крайне опасно.

– Считаешь, не нужно ехать?

– Нет, не считаю.

Когда Юрчик, замаскированный до неузнаваемости, превратившийся из белобрысого парня с лукавым и одновременно открытым лицом в романтичного «волосатика» – из-под лыжной шапочки на плечи ниспадали тёмные локоны, – прощался с Лерой в прихожей, она крепко поцеловала его в губы. Потом, с тревогой глядя в его лицо, сказала: «Как вернёшься – сразу ко мне. Домой не заходи, никуда не заходи, сразу сюда. Да, сделай сейчас контрольный прозвон Юле своей – из ближайшего автомата. Вдруг нам повезёт, и окажется, что она просто спала без задних ног и твоего звонка не слышала».

Пока он искал телефон-автомат, пока ловил машину – только пятый таксист согласился ночью ехать за город, – на холодных осенних улицах Юрчик грелся воспоминаниями о Лерином поцелуе, впервые в жизни передавшем ему не страсть, не желание, даже не ласку, а участие, не дружеское, не бесполое участие, а женское, нутряное, как определил его он сам. Она сказала «вдруг нам повезёт» – не мне, а нам, чуть ли не со слезами на глазах вспоминал растроганный Юрчик. Видя, что таксисту стало не по себе, когда они выехали за пределы города, Юрчик принялся на ходу «лепить к стене горбатого» – сочинять историю про ссору с подругой, к которой он якобы ехал сейчас. «Понимаешь, к-командир, с моей стороны, к-конечно, была подлянка, обычная мужская подлянка. Но ведь я её люблю! К-как эта дура не может взять в толк, что мне к-когда-то и погулять надо? Даже собаку, и ту погулять отпускают. С меня убудет, что ли? Люблю-то я её одну». Своим душещипательным рассказом Юрчик убивал нескольких зайцев сразу: успокаивал водилу, располагал его к себе общими для всех мужиков проблемами, готовил к тому, что пассажира придётся какое-то время подождать в Митяево с тем, чтобы потом отвезти назад, в город, и искусно имитировал лёгкое заикание – «пусть теперь ищут длинноволосого очкарика-заику. Это будет кто угодно, но только не я».

Юрчик попросил таксиста остановиться, не доезжая до дома Пастухова – «чтобы мать подруги не выскочила, она злю-ющая!». Попросил подождать его минут пятнадцать, оставив в залог золотой Лерин медальон, который та вручила на прощанье. Звонка на калитке он в темноте не разглядел, да и нужды в том не было: калитка оказалась не заперта. Входная дверь в дом тоже открылась сама собой, едва Юрчик к ней прикоснулся.

– Эй, хозяева! Есть кто живой? – крикнул Юрчик в темноту, тут же вспомнив, что именно так происходит в киношных детективах.

По законам жанра в доме должен был оказаться труп. Труп там и оказался. Когда Юрчик, нашарив на стене выключатель, зажёг свет, он увидел посреди помещения, в луже крови, лежащего ничком мужчину, из его спины торчал нож. Юрчик подошёл, хотел проверить пульс на шее, как это делалось в фильмах, обнаружил, что тело лежащего мужчины уже окоченело. В кармане пиджака, висящего на спинке стула, оказались паспорт на имя Пастухова Александра Николаевича и фотография, на которой был избражён улыбающийся Юлин муж и её сыновья. Юрчик впал в ступор. «Бежать, бежать!», – носилось в звенящей голове, а ноги не желали слушаться. Вдруг его внимание привлёк нож.

Юрчику был знаком этот чудовищный предмет. В редакции их газеты время от времени выдавали так называемые «заказы» ? – дефицитные товары, не поступавшие в торговую сеть. Дефицит должен был оставаться дефицитом, и оттого особенно желанным, «заказов» на всех не хватало, и сотрудники разыгрывали их между собой в импровизированную лотерею. Кто-то мог «вытянуть» ненужную ему кофемолку, а вожделенный комплект постельного белья уходил к любителю кофе. В таких случаях происходил обмен лотами. Не так давно Юрчику выпал набор ножей, отличных, между прочим, ножей, немецкой стали, Золинген, великолепной заточки. Юрчик подержал в руке один из ножей, убедился, что ручка исключительно удобна, полюбовался, вздохнул, и поменялся своей добычей с Юлией Логиновой. В тот раз ей достался женский махровый халат, поразивший Юрчика в самое сердце. Ему страстно захотелось поиметь халат для подарка одной из своих подружек, той, у которой день рождения окажется ближе всего, и Юлька, добрая душа, уступила ему великолепную вещь в обмен на набор ножей. Тогда повезло Ирульке, в свой тридцатилетний юбилей она стала счастливой обладательницей пушистого розового халатика – предмета роскоши, который она видела в заграничных фильмах.

Ручки ножей запомнились Юрчику. Кроме отлитой на них надписи «Solingen», они имели характерный вид: чёрного дерева с красными и латунными вставками. Именно такая рукоять торчала из спины убитого Пастухова.

«Вряд ли в Загряжске найдётся с десяток комплектов таких ножей», – размышлял потрясённый Юрчик. У него получилось сделать пару шагов назад и упасть на стул. «Если кинематографические параллели будут продолжаться, – тоскливо думал Юрчик, – сейчас должен ввалиться милицейский наряд. Непросто будет объяснить, зачем я сюда припёрся, зачем весь этот маскарад с париками, зачем высокохудожественный свист таксисту про несуществующую подругу». В голове продолжало звенеть, сквозь звон тихо кричало «бежать, бежать!», а он сидел и смотрел на нож, торчащий из трупа. «По самую рукоять засадил. Состояние аффекта, что ли? В обычном состоянии Герман не сумел бы с одного удара уложить такого бугая – убитый Пастухов выглядел мужчиной крепким и коренастым. Это же рёбра надо было пробить. И, смотри-ка, левей позвоночника, прямо в сердце метил. Профи работал, не иначе. Герман мог убить только в том случае, если бы ему пришлось спасать жену. Но если ножичек он захватил с собой из дома, значит, готовился к убийству. Какой же тогда может быть аффект? А раз готовился, у него хватило бы ума взять менее узнаваемый нож. – Разрозненные мысли Юрчика постепенно начали выстраиваться в логическую цепочку. – Итак, что мы имеем? В пятницу Юля поехала в Митяево к деду, вчера утром, в воскресенье, за ней отправился муж. Вчера, но уже вечером, возле квартиры меня подкарауливает мужик, который, как Герман и предупреждал, безо всякого полиграфа вытягивает из моего кишечника адрес, по которому поехала Юля. Скорее всего, я выложил и то, что Герман тоже собирался ехать в Митяево. Я приезжаю в ночь на понедельник и нахожу Пастухова мёртвым. Первый вопрос при раскрытии любого убийства: кому оно выгодно? Это выгодно тем, кто гоняется за Юлей – вероятно, муж сумел бы её защитить. А теперь Герман выбит из игры. Ничем другим, как подброшенной уликой, золингеновский нож, являться не может: таких в Загряжске раз-два и обчёлся, а, возможно, и вовсе наличествует лишь в комплекте числом один. Значит, эту убойную улику надо убрать». Последняя мысль сопровождалась подступившей к горлу тошнотой, голова пошла кругом. Но надо, так надо.