Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Когда я поняла, что осталась с пузом одна, растерялась, не знала, как поступить. О том, чтобы рассказать обо всём деду, и речи быть не могло. Я была уверена: дед не допускает мысли, что у нас с тобой могло зайти так далеко. Когда он уходил спать, а мы оставались «заниматься», я думала, мой старорежимный дед пребывает в спокойной уверенности, что мы с тобой не занимаемся ничем кроме чертежей. Мне казалось, что дед умрёт от разочарования в ту же минуту, как я скажу ему, что беременна, и что ты меня бросил. Позже я поняла, что дед совсем не тот наивный идеалист, каким мне представлялся. А тогда я решила так: поеду к тёте Нине, там рожу, а когда ребёнку исполнится годика три, повезу его к прадеду. Он увидит моего карапуза и обрадуется. А одинокой беременности не обрадуется. – Наташа замолчала.

– Тётя Нина тоже ей не обрадовалась?

– Ты знал! – Она кисло улыбнулась. – Такого яростного наезда мне ещё не доводилось переживать. Я и так находилась в полном раздрызге, а после всего того, что тётка прохрипела, прошипела, провизжала, вообще потеряла способность соображать. И её лицо – брр! – Наташа передёрнула плечами, – отвратительное, искажённое злобой, и глаза дико выпучены. Это зрелище не для слабонервных и беременных. Под основной постулат «Ты решила свести меня в могилу», тётка подвела солидную доказательную базу. Родители погибли по моей вине. Бабушка со стороны мамы ушла вслед за дочерью. Бабушка со стороны папы, та, что меня воспитывала, умерла рано – всё горевала о любимом сыне – тоже, получалось, из-за меня. А теперь я за неё принялась.

– Как это – родители погибли по твоей вине? Тебе же тогда только пять лет было.

– Я рано начала свою смертоносную деятельность.

– Как многого я о тебе не знаю, оказывается, – Сергей сделал попытку пошутить.

– Вот-вот. Слушай, узнавай, с кем связался. Меня тогда послали в санаторий – с бронхами что-то такое было. Родителям оставленных в санатории детей, чтобы они своей неуместной заботой не сбивали лечебный процесс, разрешалось навещать детей только по воскресеньям. Мои родные беспокоились, сможет ли их обожаемая Наташенька там адаптироваться – я от семьи оторвалась впервые, в детский сад никогда не ходила, и вообще была исключительно домашняя. По вечерам разрешалось звонить медсестре и расспрашивать про своих чад. Из сведений, которые мама получала первые три дня, следовало, что я бодро вливаюсь в детский коллектив, а на четвертый день трубку взяла другая сотрудница и ответила примерно следующее: «Уже не плачет, но ещё не ест». Мама взволновалась и умолила подозвать меня к телефону. Отлично помню, как женщина в медицинском халате убеждала меня не расстраивать маму, не плакать и не жаловаться. Я и не собиралась никого расстраивать, но когда услышала мамин голос – тогда я слышала его в последний раз – разревелась и стала кричать в трубку: «Мамочка, забери меня отсюда! Пожалуйста! Сейчас приезжай, сейчас! Я больше не могу здесь!». Мама пообещала, что они с папой скоро приедут и заберут меня». Я уточнила, придётся ли мне ещё спать в санатории, и мама ответила, что не придётся. Дело было в декабре. Стояла мерзкая погода, мела мокрая метель пополам с дождём, дороги к вечеру обледенели. Надо было подниматься по горной дороге, невысоко, правда, но всё равно, это сложная дорога. Нет, я не могу дальше...

– И не надо. Всё ясно. Неужели эта сволочь, тётя Нина твоя, смогла навесить на тебя такое обвинение?

– Я была раздавлена чувством вины перед дедом, и тёткины вопли меня добили. И потом не только во мне было дело. Бабушка с тётей Ниной уговаривали родителей отложить поездку до утра, папа тоже склонялся к тому, что сейчас ехать не стоит. Но мама плакала, не находила себе места: «Я сказала, что ей больше не придётся ночевать в санатории. Она ждёт! Тут ехать-то всего полчаса». Так что, сначала моя ненормальная мать, родившая такую же ненормальную дочь, причинила много горя тёте Нине, а теперь я созрела, чтобы довершить начатое.

После того, как выяснилось, что срок для медицинского аборта упущен, тётка привезла меня в какую-то грязную халупу на окраине города ... Я была не в состоянии ни сопротивляться, ни толком осознать, что со мной происходит. Непереносимая боль, потом огромная лужа крови, потом больница, операционный стол. В-общем, закончилось всё плохо. Но могло быть и похуже: эти две гадины долго колебались, везти ли меня, истекающую кровью, в больницу, где я могу их заложить – тогда обеим светила тюрьма – или вывезти за город и бросить там на верную смерть. У горе-акушерки совести оказалось больше. Она строго-настрого проинструктировала меня насчёт того, что я-де сама нашла кого-то для подпольного аборта, кого именно, не скажу, не знаю, адреса не помню, и велела тётке доставить меня в больницу.

Сергей сидел, уткнувшись головой в подобранные колени.

– Бедная моя. Бедная моя. Бедная моя. – Повторял он с мукой.

– Теперь о моём замужестве со шрамом.

– Хватит! Хватит, Наташа. Нужно сделать передышку. Как-нибудь потом.

– Никогда не наступит это «как-нибудь». Или всё расскажу сейчас, или больше не решусь. Ты же сам когда-то пожелал быть моей жилеткой, что ж теперь?

– Я не о себе... Я готов...

– Тогда слушай дальше. Более-менее подлечившись, я приехала к тётке, чем удивила её до крайности. Она не навещала меня в сочинской больнице, не приехала в Краснодар забирать меня домой из краевой больницы, и была уверена, что я догадаюсь: в Сочи мне делать нечего, хочешь не хочешь, а нужно возвращаться к деду. Стоял жаркий сентябрь, курортный сезон заканчиваться не собирался, тётка жила в гараже, а в нашей квартире мельтешило человек пятнадцать отдыхающих. Тётка зашипела про чемодан-вокзал-Загряжск, но мне казалось совершенно невозможным предстать перед дедом в том измочаленном состоянии, в котором я тогда находилась, и решила срочно выработать бойцовские качества. Я потребовала у тётки часть денег за летнюю сдачу квартиры в аренду, и заявила, что немедленно желаю перебраться к себе домой, туда, где я прописана, где родилась и выросла, и что мне не нужна там компания чужих людей. Выступление получилось удачным, мне и сейчас приятно о нём вспоминать, в нём было и про милицию, и про нетрудовые доходы от квартирантов, и про тёткину роль в моём криминальном аборте, закончившимся не лучшим образом. Тётка струхнула, хвост поджала. Денег она, правда, отдала мне немного, и квартирантов не выселила, но пообещала, что вскоре мы переберёмся домой.

Я понимала, что мой бойцовский дух скоро испарится, никогда не была нахрапистой – ты же знаешь. От мысли, что придётся жить в одной квартире с этой гадиной, меня просто тошнило. Но для того, чтобы вернуться к деду, сначала необходимо было отскоблить себя от невидимой стены, по которой меня размазали, для этого требовалось какое-то время, как я предполагала, месяц-два. Море всегда меня лечило, на него у меня была вся надежда.

Тем, кто не рос на море, не понять, насколько оно доброе и сильное. Я не сомневалась, что море возродит меня, заново склеит из осколков. Почти сутки напролёт я проводила на берегу, благо, за нашими гаражами сразу начинался дикий пляж. Я и спальник перетащила на берег, с тёткой старалась встречаться только в тех случаях, когда этого никак нельзя было избежать. А она вдруг поласковела. Для поправки моего драгоценного здоровья фрукты приносила, которые я могла задаром набирать сколько душе угодно в саду родителей моей школьной подруги Сони. Чистое постельное бельё выдавала, которое мне, как ты понимаешь, в спальном мешке было ни к чему, другие столь же ненужные услуги тётка подозрительно любезно предлагала мне каждый день. Дело явно к чему-то шло. И однажды вечером она пришла на берег, где я проводила время за поеданием арбуза и созерцанием моря.

Тётка явилась в самый неподходящий момент – солнце уже опустилось к самому горизонту. Наташа тысячи раз видела морской закат, и каждый раз её охватывало волнение, когда по волнам пробегала золотая солнечная дорога. И в тот сентябрь, как бы тяжело ей ни было весь день, те минуты, когда солнце отправляется спать в море, давали силы жить дальше. Если бы тётка пришла немного раньше, когда Наташина душа ещё не открылась навстречу предстоящему чуду, вряд ли тогда ей удалось сломать племянницу.

– Видала, как Витька на тебя поглядывает? – начала разговор тётка.

– Какой Витька? – спросила Наташа, сосредотачиваясь на том, чего тётка не сумела отнять в этот закатный час – на арбузе, хотя прекрасно понимала о ком идёт речь.

– Что за Витька ещё, – спросил Сергей, со всё большим беспокойством слушая Наташу.

– На лестничной площадке, где мы жили, было только две квартиры – наша, трёхкомнатная, и двушка, где Витька жил сначала с родителями, а потом с женой. Он был старше меня лет на пять, но с нами, малышнёй, часто играл во дворе. – Наташа надолго замолчала.

Вода тихо шлёпалась о камни. Этот звук, всегда согревавший Сергею душу, на этот раз причинял почти физическую боль: всё могло быть иначе, всё должно было сложиться иначе, без дворового командира Витьки и шрамов, к которым неумолимо приближался Наташин рассказ.

– Ладно. Розовое детство и розоватую юность пропустим. Поглядывал Витька-морячок на меня, всегда поглядывал, – решилась продолжить Наташа.

Даже, когда Виктор женился на бойкой хохотушке, которую, как и Наташину тётку, звали Ниной, он продолжал поглядывать на соседскую малолетку. А Наташа ещё совсем девчонкой не видела в нём парня, в которого можно влюбиться, она рано поняла, что Витька простоват, грубоват, плохо образован.

Кажется, никто и никогда не называл его ни Витей, ни Виктором, только Витькой, а его жену – только Нинкой. Через полгода после свадьбы Витькина жена родила дочь. Исключительно по причине этого радостного события Витька перешёл с буксира на корабль, ходивший в дальнее плаванье – детские крики, пелёнки, коляски ничего кроме раздражения у молодого папаши не вызывали. Вернувшись с полными карманами денег из первого плаванья, Витька повелел на всё время, что он пробудет на берегу, отдать дочку тёще. Витька снова ушёл в плаванье, а его жена не кинулась тут же забирать ребёнка домой, а принялась жестоко гулять. По возвращении Витьке, конечно, тут же доложили, каким именно образом морячка ждала моряка. Наташа смутно помнила крики из Витькиного окна и разговоры во дворе про то, что Витька жену учит. Два дня он учил Нинку, а на третий они под ручку, нарядные – во всём модном, заграничном – вышли из подъезда.

Наташа окончила школу, уехала в Загряжск, поступила в институт. А Витька так ничему и не смог научить жену. Во время мужниных морских походов Нинка продолжала гулять, он по возвращении сначала жену бил, потом задаривал заморскими подарками. За полгода до Наташиного приезда в Сочи Витька, вернувшись из рейса, обнаружил в своей квартире одни голые стены. Нинка, прихватив навезённую морячком технику, приобретённое за боны и накупленное у фарцовщиков и обычных спекулянтов добро, не забыв и про ребёнка, сбежала в Новороссийск с осевшим на берегу капитаном дальнего плаванья. Жена потребовала развода, и добрые люди посоветовали Витьке не трепыхаться – у Нинкиного капитана были серьёзные связи.

Витька попил-подиковал, и взялся заново обживаться да новую жену приискивать. А тут как раз и Наташа из больницы объявилась. Тётка быстренько ввела разведённого соседа в курс дела, обрисовала ситуацию без обиняков, и Наташина история не вызвала отторжения у Витьки.

– Детей мне не надо, ну их. Как вспомню это нытьё, эти вечные разговоры – «покакала-не покакала», «срыгнула-не срыгнула», аж мутит. Опять же, только к жене под мягкий бочок пристроишься, а тут писк, она спохватывается, бежит к малой, только ляжет, опять пищит. Нет, мне этого счастья больше не надо. Потом, у меня уже есть дочь, если что – я же алименты плачу. А то, что девка нахлебалась, узнала, как жить-то на белом свете, это хорошо – лучше добро ценить будет, – прокомментировал он Наташин анамнез.

– Ты сама подумай, – лихо приступила к разработке темы тётка, – он потому тебя так легко простил, что ты ему сильно нравилась, когда ещё чистой была. А для другого ты – порченая баба, и всё. Мужик, если его родная законная жена заболеет, да пустой её врачи сделают, так он с ней жить не захочет. От детей уйдёт, а с пустой жить не будет. А тут не поглядел! Иди, пока берут, и не рыпайся. Кто ещё тебя такую возьмёт? Витька, он сильно добрый парень, а что Нинку бил, так было за что. Другой убил бы. А этот всё ей тащил – и платье-не платье, и дублёнка-не дублёнка. Она же шалава настоящая, взял бы, да выгнал. А Витька всё прощал, надеялся, что одумается.

Наташа изо всех сил старалась не думать о том, что с ней произошло – потом, всё потом. Сначала нужно было привести себя в неустрашающий вид, загореть, окрепнуть, явиться пред дедовы очи такой, чтобы он ни о чём не догадался. Меньше всего она хотела наполнить горем последние годы самого близкого человека. А тётка неожиданно обрушила ей на голову невыносимую реальность, да ещё в тот момент, когда она была к этому совершенно не готова – сидела на берегу, слушала прибой, смотрела, как мерцают волны, ела арбуз, и вдруг прямое попадание – бабах!

– Не в том было дело, Серёжа, что возьмут-не возьмут, я тогда совсем не хотела, чтобы кто-то меня «брал». Матерью мне никогда не бывать – вот что начало заковывать грудь, а потом и всё тело.

– Давай я сам расскажу, что происходило дальше. – Сергей взял Наташу за руку. – Ты была будто под гипнозом, когда быстренько обстряпали свадьбу и все полагающиеся формальности. Тётка подсуетилась и выписала тебя в квартиру законного супруга – для того и была задумана история с Витькой. Морячок твой сначала ходил надутый от гордости – на такую цацу он и в самых своих смелых планах не рассчитывал, потом сообразил, что круто попал. Ты не загуляла, пока он был в плавании, и тем сбила его жизненный ритм. Ты не валялась у него в ногах, не просила прощенья, не сияла глазами при виде кучи тряпок, которыми он тебя заваливал, ты всё делала не так. К тому же ты имела наглость читать книжки – ум свой показывать.

– Дело даже не в книжках. Я вышла на работу, и она мне очень нравилась. Я преподавала в изостудии при Доме пионеров. Мы проводили конкурсы, устраивали выставки, создавали декорации – вокруг нас образовалось что-то вроде детского театра. Денег, правда, это всё приносило немного, но у меня появилось репетиторство, так что и с этим всё было в порядке.

– Так ты ещё и материально независимой от него стала? И появился круг людей, с которыми тебе было интереснее, чем с мужем? Он же тебя облагодетельствовал, из петли, можно сказать, вытащил, а ты начала нос воротить и самостоятельность проявлять? Немудрено, что у него начали чесаться кулаки.

– И я не принесла ему жертвы. Нинка, как выяснилось, долго плакала, не хотела ребёнка матери передавать. Их дочке ещё года не было, Нинка только-только грудью кормить перестала, так что ей пришлось сильно постараться, чтобы переломить свой материнский инстинкт. Но ради мужа она пошла на это, а я даже не от собственного ребёнка, от чужих детей отказаться не захотела.

– Вот, сломал добренький Витька женщину. А потом, поди, удивлялся, с чего это её со страшной силой гонит на ржавые мины.

– Думаю, ему и была нужна сломанная – чтобы «учить», а потом покупать.

– Но для агрессии нужен непосредственный повод. Ты помнишь, что именно стало последней каплей в чаше Витькиного терпения?

– Скатерть. Скатерть стала краеугольной не только для него, но и для меня.

– ?

– Я сшила дизайнерскую скатерть, ассиметричную, с множеством углов, со сложным наборным узором. Наверное, месяц над ней корпела. К возвращению моего морячка из рейса я только-только закончила работу, отутюжила и покрыла скатертью стол – ждала похвалы.

– Выпендрилась, значит. Типа, антиллихенция. Тебя уже гобеленовые скатерти с розами и оленятами не устраивают.

– Вроде того. Он на эту скатерть смотреть не мог без того, чтобы его физиономию не перекашивало. Я не стала дразнить гусей, скатерть сняла, и тут же навалилась тоска. А потом открылись какие-то шлюзы в мозгу и посыпались вопросы. Что я здесь делаю? Что за бред творится? Как возле меня оказался дворовый балбес Витька? Как выходить из этой ситуации? Уехать молча, по-английски, как его Нинка? Но ведь Витька ни в чём передо мной не виноват, он старается, делает для семьи всё, что в его силах. За что же его во второй раз по одному и тому же месту контузить? Поговорить с ним прямо? О чём? Вот, Витенька, какое дело: с твоей помощью я пришла в себя, спасибо большое, ты свободен. Так что ли? Я не знала, что предпринять, и не предпринимала ничего. Витька не мог не почувствовать, что всё изменилось. Думать он не хотел, и вряд ли умел, но он был всё больше недоволен мной и своей жизнью.

– И однажды он напился, и... Это было однажды?

– Да. Но мне этого хватило.

– И как ты со всем этим разделалась?

– Я вышла из больницы...

– Ты даже в больницу попала?!

– У меня были сломаны челюсть, несколько рёбер, палец. Но главное – повреждённое лицо.

– О! – как от зубной боли сморщился Сергей. – И куда ты пошла из больницы? К тётке?

– В ту квартиру, где была прописана. Тётка сразу же расставила точки над всеми буквами: она меня на порог не пустит. «Выписалась? Выписалась. Обратного хода не будет». А Витька в это время находился в следственном изоляторе.

– Ты подала заявление в милицию?

– Конечно. А ты считаешь, что домашнее насилие должно оставаться безнаказанным?

– Нет, не считаю. Просто удивительно, как тебя на это... действие хватило. Злость, наверное, подхлёстывала?

– Злости не было. Витька был втянут в ту же воронку, что и я. Мы оба понесли заслуженное наказание – я позволила себе крутиться щепочкой в водовороте, он посчитал, что надо ловить момент, пока я не очухалась. К тому же от меня никаких действий и не потребовалось: следователь сам ко мне в палату пришёл, сам заявление составил, мне оставалось только подписать.

– Ты развелась и поехала к деду. – Сергей хотел скорей покончить с самой мучительной, как он полагал, частью Наташиной истории. Но то, что он услышал дальше, радовало ещё меньше.

– Нет, не поехала. Сначала должен был состояться суд, где мне полагалось присутствовать, ну, и развод, конечно. Но не эти неприятные формальности на целый год задержали меня в Сочи. С тем моим лицом жить было нельзя. Врачи чем-то обкалывали рубец, проделывали с ним разные идиотские процедуры, измазывали лечебными грязями, иссекали, снова обкалывали и мазали; однако ничего не помогало, он становился всё безобразней. Я превратилась в гуинпленочку: шрам таким образом оттягивал верхнюю губу, что на моём лице постоянно блуждала гнусная улыбка, а потом ещё и нижнее веко начало выворачиваться.

Единственным человеком, который мог бы реально помочь, был мой дед – у него в друзьях и приятелях состояли важные люди, они сумели бы пристроить меня к хорошему пластическому хирургу за границей. Как я уже разузнала, своих достаточно квалифицированных специалистов в этой области у нас не было. Но между спрятанными от самой себя зеркалами и возможностью спасти положение стояло два заслона. Первый: я не имела права демонстрировать деду свою трансформацию из красавицы в чудовище. Второй: для лечения в европейской косметологической клинике требовались огромные деньги. Я даже приблизительно не представляла, какая нужна сумма, но то, что у деда таких средств нет, мне было ясно.

Из дома я выходила только для бесполезных медицинских манипуляций. Возил меня на лечение отец моей школьной подруги Сони, а её мать приносила продукты. Когда-то мы с Сонькой были первыми красавицами на всю школу. Теперь она холимой и лелеемой женой жила на французском Лазурном Берегу, растила прелестного мальчугана, а я с изуродованным лицом, без шансов испытать материнство, замуровала себя в квартире сочинского морячка.

В средствах я долго не нуждалась. Витька, уходя в плаванье, оставлял мне на расходы приличные деньги, а мне вполне хватало и того, что сама зарабатывала. Его деньги я откладывала, думала, скопится достаточная сумма, куплю Витьке машину, смягчу расставание. Самому Витьке никак не удавалось экономить, он сорил деньгами, шиковал – привык перед Нинкой своей гусарить. Думал, наверное, что на меня это тоже должно производить впечатление. Так вот, я как загнанный, но сытый зверь билась в четырёх стенах.

– Господин Бог! Господин Бог! Если вы, действительно, есть, помогите мне сейчас! Пожалуйста! Да, я убила своего ребёнка, я причинила непоправимый вред себе, доставила огромное горе деду, а потом приняла помощь человека, который был мне не нужен – по существу, использовала человека. Но всё это случилось как бы во сне, в бреду, я этого не хотела! Что же мне, пропадать теперь? Господин Бог, спасите меня! – Я ходила по квартире из угла в угол и твердила эти, наверное, смешные слова, но это было единственное действие, которое я тогда могла предпринять.

Я убедила себя, что, если человек сосредоточится на просьбе о помощи, если будет крепко верить, что его услышат, то помощь придёт. Моряки, терпящие бедствие, день и ночь передают в огромный океан свой «SOS». Вот и я передавала. И мой океан меня услышал. Ты допускаешь, Серёжа, что в безвыходной ситуации нас могут услышать и спасти?

– Я во всю эту метафизику как-то не очень ... Но ты получила помощь?

– Она свалилась на меня. В один день решились обе проблемы – и с дедом, и с деньгами на косметические операции. Сначала я неожиданно вспомнила о Витькином подарке. Вскоре после свадьбы он, ещё влюблённый и счастливый, подарил мне украшения. Когда-то их за тысячу рублей продала Витьке моя тётя Нина. Он подарил цацки своей Нинке, но, в очередной раз осерчав на жену перед уходом в рейс, отнёс их на хранение своей матери – не хотел, чтобы Нинка красовалась в них перед своими ухажёрами. «Хоть это уцелело, а так ведь всё огребла, зараза», – сказал Витька, и, не чувствуя ни малейшей неловкости, передарил украшения мне. Я, действительно, жила как во сне – засунула куда-то и напрочь о них забыла.

Наташа перерыла огромный шкаф, занимавший половину спальни, и, наконец, извлекла из него изящный футляр, обтянутый зелёным сафьяном. На крышке замысловатой серебряной вязью был выведен вензель в виде обвивающих друг друга букв «К» и «О». Футляр был закрыт, маленький серебряный ключик торчал из прорези. Внутри она обнаружила драгоценный гарнитур великолепной работы с вправленными в белое золото бриллиантами и изумрудами – колье, серьги и кольцо. Тут же пришло отрезвление: откуда у тётки могла появиться такая роскошь? Будь это на самом деле драгоценности, они представляли бы собой целое состояние, а Витька купил украшения у тётки всего за тысячу рублей. Но гарнитур был прекрасен! Наташа принялась рассматривать всё внимательнейшим образом. Клейма ювелира, высокопрофессиональная работа, сложная бриллиантовая огранка прозрачных камней и простая изумрудная огранка зелёных, даже качество футляра – украшения никак не могли быть дешевкой. Убедительней всего была игра света в камнях – дробящееся переливание-сверкание мелких бриллиантов и раздельные короткие вспышки в крупных изумрудах.

Когда после окончания школы Наташа уже было собралась ехать к деду, он неожиданно сам нагрянул в Сочи, чтобы везти её в Загряжск. Наташа считала себя вполне взросленькой, к деду уже не раз ездила самостоятельно, и её удивила такая сверхопека. «У меня есть дело к твоей тёте Нине», – объяснил свой приезд дед. Тогда и произошёл тот непонятный разговор на кухне за закрытой дверью, случайно подслушанный Наташей.

– Видела я эту зелёную коробку. Плоская такая, завитки блестящие сверху. Помню, как же. Так это было ещё при Елизавете, дочке вашей, покойнице. Может, она коробочку на хранение куда отдала, или подарила кому. Откуда мне знать?

– Поймите, Нина, это семейная реликвия. – Кажется, дед не верил в искренность родственницы. – Только в этом одном и заключается её ценность, а существенной материальной цены она не имеет. Это досталось Лизоньке от моей покойной жены, а теперь должно принадлежать Наталье.

Натальей дед никогда её не навеличивал, поэтому Наташа не сразу догадалась, что речь идёт о ней. Тогда она поняла лишь, что существовало нечто вроде семейного талисмана, который теперь утрачен.

Получалось, что Наташины представления о деде, как оторванном от жизни идеалисте, совершенно не соответствовали действительности – дед хитрил, уверяя Нину, что украшения в «плоской зелёной коробке» большой цены не имеют. А тётка к тому времени уже пристроила драгоценности за тысячу рублей, и, наверное, считала, что совершила удачную сделку. Если бы она только знала, как прогадала!

Наташа всплакнула над футляром с драгоценностями: мама нашла способ вернуть дочке её лицо. Ещё Наташа успела подумать: может быть, хотя бы кольцо получится оставить себе – «это должно принадлежать Наталье», – и тут позвонили в дверь. В глазок она увидела тётку, спросила через дверь, чего той понадобилось, и услышала:

– Дед твой письмо прислал, к себе тебя зовёт.

Приоткрыв дверь на узкую щёлку, Наташа потребовала:

– Давайте письмо.

Выяснилось, что дед много раз писал на тёткин адрес, умолял внучку приехать, хотя бы для того, чтобы успеть повидаться – «стар я уже совсем, поспеши, Наташенька». А тётя Нина только передавала приветы от него, скорбно сообщая Наташе, что дед тяжело болен, что он всё время, то по больницам, то по санаториям, из чего следовало: не стоит расстраивать его своими проблемами.

Тётка боялась встречи деда с внучкой – могла проясниться её неблаговидная роль в Наташиной истории. В замужестве племянницы, кроме того, что оно позволило, наконец, выписать её из квартиры, для тётки заключались определённые выгоды: она то и дело обращалась за помощью к Витьке: «зятёк, пойди, зятёк, принеси». К тому же «зятёк» не обижал новую родню, жаловал подарочками. После того, как Виктора посадили, и от племянницы не стало никакого прока, следовало всё же дождаться смерти Ивана Антоновича – не простой он человек, сумел бы организовать неприятности. Конечно, оно и хорошо бы дождаться, чтобы сначала старик умер, а потом уж выпихнуть Натку в Загряжск, но Нине Владимировне рассказали страшную историю про то, как уже выписанный с площади родственник с помощью хорошего адвоката отсудил свои права на метры в квартире покойных родителей. Побоится Натка дожидаться, пока освободится мужик, которого сама же на нары и пристроила, мало ли какие мысли насчёт родительской квартиры ей в голову могут прийти, скорбно размышляла родственница.

Сообразив, наконец, что будет лучше, если племянница как можно скорей уберётся из Сочи, она написала Ивану Антоновичу про то, что Витька едва не убил его внучку, и её изуродованное лицо описала весьма выразительно. В последнем письме дед сообщал Наташе, что уже начал хлопотать о хорошей эстетической хирургии: «Не волнуйся, внученька, всё решаемо. Только приезжай». Он грозился, что если Наташа не приедет, поедет за ней сам, хотя врачи строго-настрого запретили ему выходить со двора.

Уже не нужно было бояться, что дед не перенесёт её вида. Не теряя ни минуты, она, сложив в сумку футляр с драгоценностями, документы и зубную щётку, отправилась в путь. Пока давала деду телеграмму, покупала билет на самолёт, по дороге к Сонькиным родителям – не могла уехать, не простившись с ними, – она, как и раньше, замечала, что дети жмутся к матерям, завидев её лицо, что впечатлительные взрослые вздрагивают, а старухи мелко крестятся, но в тот день уже не впадала в тяжёлое, безысходное отчаяние: теперь всё будет хорошо.

Когда Наташа, наконец, вернулась домой, к деду, он уже навёл все справки, подключил солидных людей, созвонился со своими французскими коллегами, и нужная клиника была найдена в Париже. Дело оставалось за «малым»: получить разрешение на платное лечение за границей и найти для этого достаточную сумму. Со дня на день должен был приехать антиквар из Москвы, чтобы забрать из дома всё, что можно было вывезти: мебель, картины, часы, зеркала, статуэтки, посуду.

– Если не хватит, продадим дачу. А Маняша к нам переберётся. Жаль, конечно, лишать дачного отдыха её внучат, да ничего, видно, не поделаешь.

На дедовой даче уже много лет безвыездно жила его племянница. На лето к ней из Архангельска приезжали внуки, а остальное время года Мария Петровна проводила в одиночестве. Всё время, что Наташа жила в Сочи, именно эта женщина ухаживала за больным Иваном Антоновичем.

– Как он тебя ждал, как ждал! Смотри, как забегал! Уж я не думала, что он поднимется, – утирая слёзы, говорила она приехавшей Наташе.

Наташа тоже ревела в три ручья. Как случилось, что её так долго не было рядом с самым дорогим человеком?!

– Прости меня, дед! Вот уж кому не хотела причинять горя, так это тебе!

–Это ты прости, меня, Наташенька! Всё ведь из-за меня, старого пня – за твою квартиру держался, не хотел, чтобы Нинка тебя на хромой козе объехала. Думал, разменяем сочинскую квартиру, купим тебе домик на черноморском побережье.

– Как это получается, что у одних и тех же людей, в одних и тех же условиях вырастают такие разные дети – ты ведь говорил, что мой папа был очень хорошим человеком.

– Это тоже мой просчёт: не хотел тебе говорить, о чём твоя сочинская бабушка Зоя почему-то велела молчать. Нина приёмной в той семье была – её родителей репрессировали в тридцатых. Родственники от девочки отказались, при этом они какую-то выгоду получили, дом, кажется, забрали. Твои бабушка и дедушка взяли к себе Нину перепуганным и обозлённым на весь свет зверьком, прошедшим и детский дом, и голод, и унижения – лет тринадцать ей тогда было. Они старались обогреть девочку, возможно, у них и получилось бы, если бы не война. Дедушка твой ушёл на фронт, и не вернулся, а Зоя одна поднимала троих: Нину, твоего отца и ещё маленькую дочку, которую не смогла сберечь – она умерла во время войны.

– Понятно, опять эстафета поколений.

Позвав деда в кабинет, Наташа положила на зелёное сукно стола зелёный футляр с серебряным вензелем.

– Возможно, не потребуется ничего продавать и вывозить. Этого хватит?

Иван Антонович не уставал удивлять внучку предприимчивостью. На парижском аукционе колье «Изумрудные слёзы», принадлежавшее семье князей Оболенских, было продано за огромную сумму. Деньги от продажи были переведены на счёт парижской адвокатской конторы, представляющей интересы Наталии Василевской. Таким образом была оплачена не только серия пластических операций, но и дорогостоящие лекарства, и многочисленные поездки Наташи в Париж, её безбедное житьё там, летние наезды на Лазурный Берег к подруге детства Соне. Три года лечения, и Наташа смогла поступить в Ленинградский университет – её лицо уже не могло никого напугать.