Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Сергей, навестивший Загряжск спустя пару лет после приезда жены, всем своим обликом подтвердил непробиваемую правоту Тамар: выглядел вполне успешным и состоявшимся. Но настоящей сенсацией стало тогда не это обстоятельство, а повод, приведший Тимохина в родной город: в Загряжск нагрянула чета Мунцев, и откуда нагрянула! – из самого города Парижа. О том, что Мунцы в восемьдесят седьмом уехали за границу, разумеется, знали и, в целом, одобряли, хоть и свалили они как-то внезапно и втихаря, не попрощавшись ни с кем, не сыграв отвальную.

Рассудили так, что уехали Мунцы на ПМЖ в Германию, а оказалось, что они почему-то живут во Франции. «Небось, Геркина не в меру амбиционная жена захотела на Елисейские Поля. Пустите Юльку в Париж! Подумала бы сначала своей микроцефальной головкой: кому и на какой предмет они там нужны. Германия – это ещё понятно, как-никак Фольксдойче, идея воссоединения Германа Мунца с исторической родиной. Там пособия, господдержка переселенцев. А Франция тут с какого боку?», – отозвались на новость Тамары.

Но выяснилось, что Герман ворочает в Париже значительными архитектурными проектами. Эта неожиданная новость ошеломила всех. Герман, конечно, отличный парень, но звёзд с неба не хватает – таков был невысказанный вслух общекурсовой вердикт. А вот, поди ж ты, ухватил звезду, и не из разряда жёлтых карликов. Один только Тимоха всегда верил, что рано или поздно Герасим проявит себя как архитектор, и ещё как проявит. Но думал ли когда-нибудь Сергей, что верный друг так лихо обскачет в профессии его самого? Как Тимохин смог пережить эдакий кульбит судьбы – вот что отчаянно волновало Тамар, когда они готовились к встрече с бывшими однокурсниками. Однако Тамары не обрели радости от вскрытия второго дна во взаимоотношениях друзей: Тимохин будто бы даже гордился достижениями Германа, а тот держался, как всегда, с обаятельной скромностью.

Прищепка Юлечка, хоть и не смогла растопить лёд, давно намороженный однокашниками мужа специально для неё, удивила всех несказанно: она весь вечер улыбалась, и не дежурно, не натянуто, даже пошутила пару раз, и вполне удачно.

Под конец встречи произошло нечто, ввергшее Тамар в тоску и печаль: Наташка Василевская, теперь мадам Батурлина, на несколько минут явилась народу в нестерпимом блеске парижского шика. Она мелькнула на неярком загряжском небосклоне в сопровождении забугорного супруга, импозантного и, судя по всему, состоятельного господина. Специально заглянула, чтобы француза своего продемонстрировать, носы нам утереть, горько рассуждали Тамары. Позже кто-то сморозил: Васькин муж чуть ли не граф, и живут они в старинном особняке, расположенном в аристократическом округе Парижа. «Не граф он, конечно, но мужчина вполне достойный», – сдержанно прокомментировали этот совсем уже несуразный слух Тамары.

Тем не менее, самым запоминающимся впечатлением от появления Василевской стала реакция на это Тимохина, дважды ею преданного. Тот засиял самоваром, когда в ресторанный зал вошла его бывшая, не отводил глаз от Наташкиного лица, глупейшим образом улыбался, пытаясь перехватить её взгляд; впрочем, безуспешно. «Ну, не дурак ли? – говорили между собой Тамары. – А мы с первого курса его за большого умника держали».

После встречи с однокурсниками два дня никаких известий с улицы Гоголя, потом как холодной водой – завтра уезжают, зовут прощаться. Пришёл вместе с семейством Герасима, и правильно поступил – в толпе не так заметно, что едва держится на ногах от волнения и печали. Как хороша! И как величава! И тот, который муж, вроде того генерала – и нос, и плечи выше подымает. Гордится.

Уехала. Не успел опомниться, а тут и Гера:

«У нас большая программа, сначала в Москву, потом по Золотому Кольцу кружок дадим. Наши мальчишки на всех континентах побывали, а родину совсем не знают, да и Танюша тоже мало чего здесь видела. – Гера с Юлей приёмную дочку Батурлиных в путешествие везли. – Ты, конечно, присоединишься, Серёга? Первым пунктом в нашей программе значится Владимирская земля, прежде всего, конечно, Суздаль. Ты бывал в тех краях?

Да, он бывал, с Наташей. Неужели, всё это происходило на самом деле? – они, крепко обнявшись, мчатся на катере, ветер бьёт в лицо, Наташины волосы летят над рекой, над берегом восходит храм Покрова на Нерли, а потом вместе с небом отражается в воде.

Не могу, Герасим: маме по хозяйству помочь надо. Не мог же он признаться, что денег осталось только на обратную дорогу до Киева.

Недели через три мы ещё завернём в Загряжск. Дождёшься нас, Серёга? Нет, не получится – дела. А дела такие, что Оксана по два раза на дню звонила, матери нервы трепала: развод, детей не увидит. И вы, мама, тоже больше внуков не увидите, хоть заплачьтесь потом. Чтобы немедленно возвращался!

Ехал в Киев с твёрдым решением расставить всё по своим местам, вернуть себе руководство фирмой, но, главное – дети, стать для них авторитетным отцом. Знал, конечно, что встретит сопротивление, но такого не ожидал. С порога вцепилась острыми ногтями в лицо – кровь, визг, Маша плачет: «Папочка!», сын хохочет: «Обалдеть!». Схватил за руки, хотел образумить, завизжала: «Костик! Он меня бьёт!». Из спальни хлопец, гарный, быковатый, она: «Сейчас же отвези этого дебила на объект. Ему с нормальными людьми жить нельзя. Да, пусть в общей бытовке, не граф, чтобы в персональном вагончике роскошествовать». Почему сказала «не граф"? Знает? И как давно? Теперь мстит?

Быковатого не испугался, пусть искалечит – не подчинится. Но – Маша дрожит, плачет: «Папочка!». Почему Машу не убрали? Готовились ведь к встрече, а девочку оставили. Всё рассчитали – не станет он при дочке кочевряжиться. Уступил силе.

Работяги после работы каждый вечер пили, и он с ними – чем ещё заняться? Не глазеть же, не слушать пьяный трёп? Прошло полгода, смилостивилась, велела перевести в отдельный вагончик.

Съездил в Киев, купил в книжном толстенный том Платонова. Хозяйка работой так завалила, что лишь бы до нар добраться, но перед сном, хоть немного, – читать. Стало легче.

А летом на выходные Маша стала приезжать. Сама добиралась, смелая девочка. Гуляли, говорили, она любознательная. Про архитектуру всё расспрашивала, рассказывал про Фьораванти, Растрелли, Кваренги, Баженова, Казакова, Гауди, Корбюзье, Эйфеля. Маше интересно, всё хочет увидеть. Выбрался, купил пару альбомов по архитектуре, потом ещё, Маша с жадностью – дорвалась. А ему, как ветер в лицо: всё заново. Наташа сказала: начни заново. И Герман так говорил.

Начались школьные занятия, но дочка продолжала приезжать, с субботы на воскресенье оставалась ночевать в вагончике. С папой. Утром завтрак сварганят – и гулять, разговаривать. Зимой на лыжах, весело даже. Нет, Машу он не упустит, Маша – его.

Следующим летом гуляли как-то в лесу, дочка говорит:

– Вот бы своими глазами на всё это посмотреть, на собор Святого Петра, на базилику Сан-Лоренцо, на Саграда Фамилия, на Эйфелеву башню. – И без перехода: – Папа, а мы можем переехать в Париж? Ты и я. Ведь дядя Герман зовёт. Он вчера звонил...

– Он звонил?

– Да, вчера звонил, спрашивал, здоров ли ты, почему на его письма не отвечаешь.

– Мама ничего мне не передавала. – Сам он в свой бывший дом не заходил с тех пор, как быковатый выдворил.

Маша стала проверять почту, с утра перед школой, и после уроков, не заходя домой, – к ящику. Ждала. Стала мечтать, что уедут, папа вместе со своим лучшим другом будет работать над большими проектами, она окончит школу и тоже станет архитектором. Как папа.

Однажды в ящике оказалось письмо, то самое. Еле дождалась субботы, рано утром – на стройку, торжествующе протягивает: вот, от дяди Геры пришло.

Сначала бушующая радость, потом вчитывался и не понимал, снова вчитывался. Не мог поверить. Геру волновали две вещи: что случилось с другом, почему не пишет, и судьба денег, вложенных им в Серёгино предприятие. Деньги перечислены несколько месяцев назад: «Ты же дал согласие». Сергей не давал никакого согласия! Он впервые узнал, что Гера вошёл в его – нет, не его, Оксанино – предприятие! «Для меня это не пустяковая сумма, Серёга, это всё, что я сумел собрать за семь лет напряжённой работы».

Оказывается, Герман отдал все свои деньги, чтобы создать общее с ним дело – как мечталось когда-то.

Тут же в «каблучок», в машину, которая за ним числилась – привозить строительное по мелочи.

Маша разволновалась:

– Папа, что случилось?

– Подожди, подожди, дочка, сейчас всё выясним.

Ворвался, приступил, почти не видя Оксану, её ухоженного лица. От неожиданного напора растерялась, да и Костика не было в спальне – выложила. От его имени она обокрала Германа. А сумма! – во рту пересохло – ему такую и за двадцать лет не собрать. Быстро успокоилась, обнаглела:

– А на какие шиши, ты думаешь, я квартиру в Москве купила?

Только что была незалежная, только что: «кацапы, москали», а до денег кацапских дорвалась, тут же в Москву.

Сергей заревел: «Развод!», она спокойно так: «Конечно, развод. Но знай: ты останешься на улице, ты нищий. И детей больше не увидишь. Никогда».

Маша заплакала в голос: «Я с папой!». Мать – непробиваемо: «Своего жилья у него нет, работы с сегодняшнего дня тоже нет, украинского гражданства, и того нет. Ни один суд тебя с таким отцом не оставит. Да я и без суда обойдусь».

Сергей знал: решается судьба дочери. У Оксаны имелась не только квартира в центре Киева, но и дом в двадцати километрах от города, в лесной зоне, где сотка земли стоила дороже стандартного дачного участка со всеми постройками. Он бывал там, в хозяйские апартаменты, правда, допущен не был, но во флигеле как-то переночевал. Этот дом Оксана записала на официального супруга. Из каких соображений так поступила, вопрос десятый, только де-юре дом – собственность Сергея. Без малого половина фирмы тоже принадлежала ему, формально, конечно – доходы Оксана забирала себе.

О своих материальных претензиях Сергей поспешил уведомить бывшую хозяйку, а когда-то и верную жену: «Зря, что ли, батрачил на тебя столько лет? Так что я не бомж, не безработный, и вполне могу воспитывать дочь».

– Вот как ты заговорил?! Дурак ты, дурак! Ну, что ж, сам захотел. А теперь – вон отсюда! Убирайся в свою конуру! Хотя конура у собаки, а ты хуже собаки: та добро помнит. Персональный вагончик ему выделили, как человеку, а он руку хозяина укусить норовит. Свинья неблагодарная, вот ты кто!

– Папа, подожди, я вещи соберу, я с тобой! – Маша, плача навзрыд.

Оксана вцепилась дочери в волосы.

– Стой, идиотка! Он же наследственный алкаш, у него отец, дед твой, от пьянки помер, и этот в своей конуре не просыхает.

– Ничего, ничего, Машенька. Оставайся здесь пока, а я всё сделаю, чтобы ты со мной жила, – Сергей решил не доводить ситуацию до полного абсурда.

– Я приеду к тебе, папа! – в дверь, когда выходил.

– Приедешь, конечно, приедешь. Отец всё-таки, – нехорошо усмехнулась Оксана.

Маше удалось сбежать от материных надсмотрщиков только на четвёртый день. Вагончик был пуст, дверной замок лежал внутри, на тумбочке. Единственный человек, который мог что-то рассказать – сторож. Он был самым трезвым в тот вечер. «Вошли к нему какие-то, трое, что ли. Или двое, точно не помню. Сначала сидели, разговаривали, потом зашумело, вроде как лавка упала, я уж забеспокоился, потом опять тихо. Вышли, отца твоего под руки вели, будто сильно пьяного, в машину усадили и уехали.

– Папа часто бывал... пьяным?

– Я тут только пятый месяц вообще-то. За это время он в рот не брал, – догадавшись, что девочка не поняла идиомы, разъяснил: – Не выпивал он совсем.

– А потом? Уехали они, а что было потом?

– Ничего не было. Уехали, и всё. С тех пор твой отец тут не появлялся. А без него – никак. Сидим, ждём хозяйку, а она всё не приезжает.

Маша зашла в вагончик, вытащила из-под нар чемодан. Она знала, что под ворохом одежды отец держал деньги и документы. Деньги – немного – на месте. Паспорт отсутствовал. Маша взяла отцовы деньги и отправилась на железнодорожный вокзал – когда-то заметила там будку для международных телефонных переговоров. Продемонстрировав сметливость не по годам, – всего ведь тринадцать – вытащила из-за подкладки рюкзачка тетрадный листок с номером телефона папиного друга. Мать наряду с остальными Машиными вещами перетряхивала рюкзачок, искала что-то, а не нашла запрятанную бумажку.

– Дядя Гера! Папа пропал! – не выдержала, расплакалась. – Это мама, это из-за меня, из-за того, что мы с папой хотели вместе жить. – Рассказывала подробно, давясь рыданиями. – Уже четыре дня, как папы нигде нет. Дядя Гера, у меня скоро жетоны закончатся. Вы поможете? Вы всё поняли?

Он мало что понял. Что за «папин вагончик», про который толковала девочка? Как могло случиться, что другу не было известно о переведённых на счёт его предприятия средствах: на высланных во Францию Гериных экземплярах договора стояли подписи Сергея. «Всё потом. Приеду, разберусь на месте. Сейчас – выручать Серёгу».

Звонок Вале Горшкову: «Поможешь?».

– Базара нет, старичок. – Новое в лексиконе. – Под землёй твоего друга найдём. Нет, на этот раз башлять не придётся. У меня среди хохлов должнички имеются. То, что ты рассказал, для нашего прекрасного сегодня – типичная история. Все кидают всех, за бабло жёны мужей, мужья жён заказывают. Не боись, бабу эту за жабры возьмут, как шёлковая станет, всё расскажет, всё покажет, всё подпишет.

Не стал грузить Вальку собственными проблемами, решил, что с уворованными Оксаной деньгами разберётся сам. Главное сейчас – Серёга.

Уже вечером бабу взяли за жабры, и она, действительно, стала сговорчивой. Сергея отыскали той же ночью, и, действительно, под землёй: в глубоком подвале. Его пришлось везти в больницу – туго пришлось, когда заставляли подписывать бумаги, означавшие: он больше не увидит дочь. «Не отдам дом, не отдам фирму. Машенька, ты будешь жить со мной». А ведь то и дело сознание терял, вот до чего дошло.

Глава сорок пятая

Герман приехал, когда всё неприятное осталось позади: и скорый, но на удивление праведный суд – дом за Сергеем остался, и фирма, с нулевым, правда, счётом, но зато с оплаченной на год вперёд арендой офисного помещения, поспешный отъезд в Москву Оксаны и сына. Маша осталась с отцом.

Мама приехала, кинулась к внучке, слёзы. Горько: как мог допустить столь долгую разлуку любимых своих?! Дом богатый продал, купил скромную городскую квартиру и небольшую дачку: маме возиться на грядках. Оставшиеся деньги – в дело. Герман настоятельно: поедем во Францию, Серёга. Мама: поедем в Загряжск, Серёженька. Дочка: давай уедем, папа.

Никого не послушал: здесь наработки, здесь кой-какие связи, здесь его фирму знают. Надо начинать здесь. В Париж? – там Наташа, и она знает про украденные у Геры деньги. От его расслабленности произошло. Давно уже не читал бумаг, которые Оксана подсовывала на подпись – какой смысл? – в любом случае всё будет, как хозяйка решит. Его вина, как ни крути.

И в Загряжск нельзя – оказывается, на годовщину смерти деда она приезжала, и следующей осенью опять приедет, уже на трёхлетие. Как он в Наташины глаза посмотрит, раз она знает про него – тряпка. Гера сказал: «Забудь про долг. Это моя забота. Сам виноват: чувствовал ведь: тут что-то не то, а не смог добиться телефонного разговора с тобой. Оксана умеет убалтывать». Нет, это его, Сергея, забота. Отдаст хотя бы половину суммы Герасиму, тогда можно будет думать о переезде.

Работал день и ночь, обдирался до крови, но не отступал. Если сдаться – пятый угол.

На каждом шагу препоны – то ли таковы особенности постсоветского бизнеса, то ли Оксана держит руку на пульсе. Два тяжелейших года, уже можно было осторожно, шёпотом: да! получилось! – тут подстава, и такая мощная! Всё коту под хвост, опять на нуле. На этот раз отследил: действительно Оксанина рука из Москвы дотянулась. А его руки опустились.

Опять вагончик, опять дачи, опять он прораб, теперь уже в собственной, почти фиктивной, фирме. Снимал напряжение самым доступным способом, сначала немного коньяка, потом на коньяк не стало хватать – водка, стакан, потом два, скоро нормой стала бутылка, а потом и её уже было мало. В пятницу не пил, держался – завтра домой, там дочка, мама, они не должны страдать. Делал попытки вырваться – глухая стена. Зачем дёргаться-то? Герасиму долг всё равно не вернуть, а своим на жизнь он всегда заработает.

Сколько времени прожил так, не считал. Однажды осенью работы шли одновременно на двух объектах. У себя – где ночевал – рабочим с утра задания роздал, пошёл на вторую дачу, там всех построил, и обратно. В вагончике на утро заначено, тяжко с бодуна. Из-за угла выворачивает, видит: к его вагончику подъехала машина, Маша из неё выходит. Что такое?! Ведь строго-настрого наказывал не приезжать на стройку – не дай бог, нарвётся девочка на пьяного отца. Следом выходит... Герман, за ним – не может быть! – она.

Бежать! – чтобы не увидели его опухшего лица, мутных глаз, не учуяли поганого выхлопа, чтобы не догадались.

Бежал, а в голове: он давно не отвечал на звонки и письма, вот и решили махнуть к другу Серёге. Махнули. Опять станут в Париж зазывать, утешая, говорить, чтобы про долг забыл. А он и так уже почти забыл. Водкой залил.

Какой ему Париж? – он больше не архитектор, он никто. Без него всем станет легче, мама с дочерью вернутся в Загряжск, давно ведь хотят. Квартиру в Киеве продадут – денег надолго хватит. Всё равно не вырваться, только будет за собой тянуть своих любимых. В пятый угол. Это его угол, больше ничей.

В лесок забежал, сумку холщовую, рабочую, на землю сбросил – там моток верёвки. Удачно! Всё складывается удачно! Наконец-то пруха пошла. Ждал её, ждал, и дождался. Взобрался легко, будто только тем всю жизнь и занимался, что по деревьям лазал. А вот сук крепкий. Набросил, узел затянул – смотри-ка, хорошо получилось, надёжно. Пруха, она если попрёт, так уж только успевай поворачиваться. На шее петлю сноровисто соорудил. Всегда бы так-то, всё как по маслу идёт... Эх, не намылил верёвку, да авось сойдёт. Проделал всё за полминуты, стоя на ветке, волнующейся под ногами. Теперь прыжок.

И тут в несколько мгновений промелькнуло столько мыслей, что безумие происходящего открылось. Как он может так поступить со своими любимыми? Мама не переживёт. А переживёт, ещё хуже – как с таким горем жить? Дочку Оксане отдадут. Маша, прощаясь с матерью, говорила почти виновато: «Мама, я к тебе в гости буду приезжать». Та, ярость едва сдерживая: «Ну, уж нет. В гости не приезжай. Нахлебаешься с отцом, в ногах у меня ползать будешь, пущу к себе. Но не прощу, никогда не прощу, так и знай». У матери Маше будет страшно, горько.

Наташа себя корить начнёт, спокойствие уйдет из её глаз. Поздно ей досталось счастье, а он отберёт и это. Гера никогда не простит себя. Будет считать, что своим легковерием поставил друга в безвыходное положение, стал инструментом Оксаниной мести. Пришло: жить, начать всё заново!

Попытался одной рукой развязать узел на шее. Не тут-то было. Завязывал обеими руками, ни за что при этом не держался, будто не на пружинящей ветке, а на твёрдой земле стоял. Теперь одно неверное движение – и он падает, петля затягивается.

Насколько верёвка позволит, перебраться ближе к стволу, опереться об него спиной, освободить руки.

Переставил ногу на ветке, потом вторую – треск.

Уже падая, ухватился за более низкую ветвь, нащупал опору для одной ноги – коротко обломанный, но крепкий сучок.

Верёвка натянулась, давит. Долго на одной ноге, вцепившись руками в тонкую ветку, не простоять, но и сдвинуться он не сможет. Петля.

Когда окончательно понял, что ничего нельзя исправить, что это конец, во все лёгкие: «Нееет!». Стоя на дрожащей от напряжения ноге, не оставлял попыток одной рукой стянуть с шеи петлю. Узел, затянувшийся было, начал ослабевать. Или так хотелось думать?

Вдруг снизу: «Серёга, держись! Я сейчас». Посмотрел вниз: дочка, прижав руки к груди, смотрит на него не своими светло-карими, а чёрными глазами – будто в сильном приближении он рассмотрел почерневшие Машины глаза. Наташа крепко держит его дочь за плечи. На него не смотрит. Гера собирается взбираться на дерево.

– Герасим, там, в сумке, нож, – сдавленно крикнул Сергей.

– Понял, – отозвался друг.

Он сидел на мокрой осенней земле, на шее обрывок верёвки – усталый раб. «Замыслил побег, идиот», – думал Сергей, стыдясь поднять глаза. Она и Маша, крепко обнявшись, стояли неподвижно, в его сторону не смотрели, не плакали. Гера сидел, прислонившись к стволу дерева. Все молчали.

– Ну, здравствуй, Герасим, – осмелился, наконец, заговорить Сергей, не оглядываясь на сидящего за его спиной друга. – С приездом!

Герман не ответил.

– Порадовал я тебя, да? – Сергей виновато.

Ответа не последовало. Сергей обернулся – в остановившихся серых глазах Германа отражалось серое осеннее небо.

Они сделали всё, что могли, что умели. Бесполезно. Патологоанатом потом сказал: обширнейший инфаркт, в народе такой зовётся разрывом сердца.

Наташа, тронув Сергея за каменное плечо – он весь стал как каменный, тихо:

– Не вини себя. Я не должна была соглашаться на то, чтобы Герман ехал вместе со мной. Ему на сердце операцию назначили. Нужно было дождаться, пока он в клинику ляжет, и уехать тихонько. Могла бы догадаться, что он тоже сорвётся к тебе. Мы все понимали, что с тобой неладное творится. И когда я сообщила, что еду, Гера сразу заявил: «Я тоже». Мы с Юлей отговаривали, как могли.

– Так это не ты с Герасимом поехала, а он с тобой? Зачем вы вообще свалились на мою голову?

– Маша позвонила Гере, попросила приехать.

– Маша?! – «Маша всё понимала! Доченька!»

– Гера плохо себя чувствовал. История с Оксаной дорого ему обошлась. Хотя и раньше сердце прихватывало. Обследовался, сказали, что нужна срочная операция, а тут Маша позвонила. Гера решил, что поедет к тебе после выписки из клиники. Но, знаешь, после операции требуется длительный реабилитационный период, какие могут быть поездки? Я когда про Машин звонок узнала, сказала, что поеду сама, пусть Гера спокойно лечится. Он сначала согласился, а потом: «Это же не кишка тонкая или толстая, это сердце, оно будет за Серёгу рваться, когда я окажусь на операционном столе. До госпитализации в клинику ещё неделя, все анализы я сдал. Успею обернуться. Мне на Серёгу надо своими глазами посмотреть, самому с ним поговорить, иначе я не буду спокоен». Убедил.

Если бы Сергей не кинулся бежать, когда увидел дочь и гостей из Парижа, узнал бы, что Герман решил вопрос Оксаниного долга. Не прибегая к помощи властей и бандитов, Гера нашёл способ надавить на бывшую жену Сергея. Оксана вынуждена была продать московскую квартиру и вернуться в Киев. Квартирантов из своих каменно-стальных апартаментов сгонять не стала – а жить-то на что? – поселилась с сыном в маленькой съёмной квартирке на окраине. Костик упорхнул – презирал неудачниц.

Оксана не приходила, не звонила, не выражала желания увидеться с дочерью, только когда узнала о смерти Германа, явилась, заплаканная: «Прости!».

– Простил уже, – сказал Сергей. – Только на глаза мне не показывайся.

Для транспортировки «груза 200», как официально именовалось Герино тело, потребовалось время – нужно было собрать кучу бумаг, кучу подписей, в том числе в российском посольстве. Юля прилетела в Киев, ходила тихая, бледная, не рыдала, в истериках не билась, волосы на себе не рвала. Наташа отправилась в Загряжск – подготавливать похороны.

С тягостными формальностями было покончено, назавтра Сергей с дочкой и матерью и Юля прямым рейсом улетали в Загряжск. В последний киевский день поехал прощаться с сыном: «Бизнес передаю тебе. Делай с ним, что хочешь. На жизнь, во всяком случае, вы с матерью всегда заработаете». Сын растерянно, без прежней усмешки: «Папа, я смогу приезжать к тебе в Загряжск?». Мальчишка ещё, всего девятнадцать. «Конечно, Борис. Обустроимся, и приезжай». Оксана тут же: «Мы вместе приедем», он: «Не хочу тебя видеть. Прости. Прости за всё. Но – кончено».

Прилетели утром, а днём уже ехали на кладбище. Герины сыновья тихо плакали над наглухо запаянным гробом, граф Батурлин со скорбным лицом обнимал жену, Юля сидела, опустив голову, Сергей продолжал сомневаться в реальности происходящего. Гроб опустили в могилу, кто-то подал вдове ком земли: «вам первой бросать». Ком глухо ударился о крышку, и тут Юля со страшным криком прыгнула в яму – никто не ожидал, не успели удержать. Она выла, обнимая гроб: «Не отдам, не отдам!», вырывалась из рук, кидалась снова: «Не отдам! Я с ним! Уйдите все! Уйдите же!». До Сергея дошло: Гера умер, это всё на самом деле. Ему хотелось завыть, как Юля, хотелось прыгнуть вслед за ней, но он только разрыдался, громко, не сдерживаясь. Маша плакала: «Папа! Успокойся, папочка!» Прижал к себе дочь.

На поминках Юля тихо посидела между сыновьями, тихо ушла: нужно лечь, устала. Герины однокурсники, подавленные первой смертью в своих рядах, потрясённые душераздирающей сценой на кладбище, выплёскивали на несимпатичную им раньше Юлю реки сочувствия. Из школьных друзей Германа и Юли на кладбище присутствовал один Валентин Горшков, ему Наташа в Москву позвонила. Это он, преодолевая отчаянное сопротивление, выдерживая удары локтями и ногами, вытаскивал Юлю из могилы. Одноклассников прилетевший в день похорон Валя собрать не успел. Лишь две женщины из бывшего Гериного класса пришли на поминки, перешёптывались, осуждая вдову: «Хоть бы для приличия слезинку уронила. Сидит королевой английской».

Сергей вместе с дочерью поселился на улице Гоголя. Их пригласила туда Наташа, оставшаяся после отъезда мужа одна в доме – уже несколько месяцев, прошедших после кончины Марьи Петровны, дом пустовал.

– Зачем вам втроём в одной комнате тесниться? – рассуждала Наташа. – Я знаю, твоя мать занимается обменом киевской квартиры на Загряжск. Только ведь не скорое это дело. Я скоро уеду, живите с Машей здесь, сколько захотите. Мне невыносима мысль, что дом нужно продавать, но и пустующим его надолго оставлять нельзя.

Находиться в этом доме, вдыхать его воздух, прикасаться к вещам, помнившим загряжскую Наташу и Ивана Антоновича, для Сергея было бы блаженством, если бы не горе, наваливающееся, стоило открыть глаза утром, если бы не вина. И всё же, через тёмное тоскливое недоумение – неужели это возможно, что всё есть, а Геры нет, и больше никогда не будет? – рассмотрел: сияющая Наташина красота, с появлением Батурлина сбившая Сергея с ног, поблекла. Теперешняя Наташа казалась ему милей, теплей, привычней, но тревога – а всё ли хорошо складывается в её парижской жизни – съедала остатки сил. Он пытался объяснить перемены в Наташе их общим горем, но нет, чувствовал: это из глубины, из самой женской сути. Вместо надежды – а вдруг у него появился шанс? – разрасталось чувство вины. Неужели мало ему вины за Геру, неужели и её жизнь он сломал безвозвратно? Жаль было Наташиной красоты.

Она скоро уедет, и это к лучшему – слишком близкое Наташино присутствие причиняло боль. Но она вернулась в Париж не так скоро, как собиралась. На четвёртый день после похорон, и на девятый после смерти – они собирались ехать на кладбище – ранним утром на улицу Гоголя прибежал старший сын Юли и Германа, взволнованный, напуганный даже.

– С мамой неладно. Она не в себе.

– Успокойся, Володя, и рассказывай, что произошло.

– Ночью мама кричала, страшно кричала. Смутно помню – такое случалось, когда я был маленький. Платон не помнит, а я что-то такое припоминаю. Наверное, этот страх из моего детства вылез – сегодня ночью. Жуть просто. А утром, проснулась уже совсем, вышла на кухню и говорит несуразное, про то, что папу убили, что ему в сердце всадили нож.

Помчались к Юле. Внешне всё как обычно, собиралась на кладбище, напоила чаем, потом вдруг: «Когда Гера вернулся из колонии...». Сергей оторопел: когда, в каком году? «В шестьдесят седьмом он туда угодил, вышел спустя четыре года», – уверенно сказала. Сергей: «Юля, опомнись, в шестьдесят седьмом мы с Герой поступили в институт, и пять лет проучились на одном курсе. Не было никакой колонии, Юленька». «Как же так? – Растерянность, испуг. – В семьдесят первом Гера вышел, в семьдесят втором мы поженились, а в семьдесят третьем его убили». «Мама! Я родился в семьдесят шестом, а Платон в восемьдесят первом!», – срывающимся голосом Володя. Долгим взглядом смотрела на сына: «Как это может быть?», побледнела, пошатнулась, подхватили, уложили.

– Кажется, я понял, как это может быть, – сказал Сергей, когда они с Наташей вышли из комнаты, в которой смотрела на стену перед собой потерянная Юля. – И, кажется, я знаю, кто нам может сейчас помочь. Юрчик будет сегодня на кладбище?

– Юрий Валентинович Юрчик? Журналист, бывший Юлин коллега? – удивилась Наташа. – Обещал непременно быть. Но объясни...

– Помнишь, из-за чего у Юли начались неприятности девять лет назад, в восемьдесят седьмом?

– Временные петли, странники, поливариантные пути развития событий? – неужели ты к этому серьёзно относишься? Мне казалось, тогда всем было ясно: Юле заморочили голову парадоксами, чтобы скрыть истинный смысл экспериментов, которым её подвергли в какой-то сомнительной клинике.

– Мы с Герасимом в восемьдесят восьмом в Никольском много толковали об этом. Ему однажды приснилось то же самое, что и Юле – Гера говорил, что ничего подобного раньше не испытывал: полное ощущение сна как реальности. Во сне они переживали события каждый через себя, поэтому нюансы разнились, но оба сна вместе сложились в цельную и абсолютно логичную историю. А то, что Юле говорил Пастухов – митяевский учитель, которого тогда убили – вообще из области научной фантастики. Ты ведь знаешь, что Герасим никогда не страдал избыточной чувствительностью, но он был совершенно потрясён безднами, в которые заглянул краем глаза. Когда выяснилось, что Гера в розыске, что на него навешивают убийство, парадоксы времени стали неактуальны. Но отступили они из Гериных мыслей не навсегда. После похорон Ивана Антоновича мы встречались здесь, в Загряжске, и он настойчиво возвращал меня к событиям восемьдесят седьмого года. Ты с мужем уехала в свой Париж, а мы с Герой тогда ещё долго и плотно общались. Хорошо так разговаривали..., – и голос Сергея дрогнул.

– Вот что странно: Юля ни разу не поднимала тему всех этих парадоксальных вещей, – выдержав паузу, заговорила Наташа. – А ведь она должна была быть потрясена уж никак не меньше Германа.

– Тут такое дело, – Сергей собирался с мыслями. – Собственно, это уже к тому, зачем нам сейчас нужен Юрчик. Пастухов устанавливал на две ночи возле Юлиной головы некое устройство, блокирующее ходы в другие пространственно-временные континуумы. Тем самым эмоциональная значимость событий в других вариантах её жизни была снижена. Юля сохранила память обо всём том невероятном, что с ней происходило во временных петлях, но постепенно для неё это стало не фактами реальной жизни, а, скорее, информацией к размышлению. Пастухов настоятельно не советовал ей обсуждать с кем-либо, кроме мужа, свой необычный опыт – он нужен только тем, кого время увлекало в свои извилистые ходы. – Он посмотрел в Наташино лицо и увидел, что ожидал: недоумение и недоверие.