Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

– Теперь что-то проясняется. Так вы взяли Ольгу с собой на Алтай? – спросил Батурлин.

– Отец уверял Олю, что ехать с нами – не лучшее для неё решение, что ей нужно снестись с кем-то из своей многочисленной родни. А я при этом страшно беспокоился, что Оля обидится и уйдёт. Выслушав моего отца, она, сдерживая слёзы, спросила:

– Антон Петрович, вы определённо отказываете мне в помощи?

Отец растерялся:

– Я не отказываю, Ольга Николаевна. Но вы даже не узнали, куда мы направляемся.

– Ах, это всё равно, – ответила Оля, облегчённо вздохнув.

Я догадывался: она чего-то боялась в Самаре, и Оля заговорила об этом, но только когда мы уже отъехали от города. После смерти родителей какое-то время ей оказывал поддержку штабс-капитан гвардии Чернецкий. Передайте вашему батюшке, Владимир Николаевич, что знакомый ему с юнкерских времён господин Чернецкий летом восемнадцатого года грубо домогался Ольги, определённо зная, чья она невеста. Он подло воспользовался зависимостью от него девушки, совсем ещё слабой после тифа. Не добившись своего уговорами, он стал держать Олю взаперти в полуразрушенном доме на окраине Самары. Оля жила там впроголодь, а, между тем, шкатулка с драгоценностями её матери, княгини Оболенской, была отдана ею Чернецкому на сохранение. На требование вернуть матушкины украшения бравый гвардейский офицер ответил: «Непременно верну. В Берлине, куда мы поедем вместе. Одно ваше слово, и весь этот кошмар останется позади». Негодяй Чернецкий – не единственный повод, дающий мне право заявить: нет в нашей живой истории однозначности и окончательной ясности. Нельзя, к сожалению, сказать: вот это белое, а это чёрное, оно же красное. Живая история запутаннее и трагичнее, чем любые мифы, создаваемые по её мотивам.

Заметив движение в глазах Батурлина при своих последних словах, Иван Антонович обратился к нему:

– Я понимаю, Владимир Николаевич, ваш батюшка сражался в Белой гвардии, вам с детства известна история тех лет, поданная в категориях добра и зла. Мой брат отдал жизнь за Россию без большевиков, и, чтя его память, я должен бы держаться в заданной Петром системе координат. Когда мы провожали брата на Дон, сомнений в том, что он едет сражаться на стороне абсолютного добра, у меня не было никаких. Но вот, например, генерал Алексеев, под началом которого Петя служил в Мировую Войну, и под знамя которого устремился в восемнадцатом. А ведь это тот самый генерал Алексеев, который в числе прочих принудил императора к отречению.

– Вам не хуже моего известно, Иван Антонович, что к моменту отречения государя в стране воцарился хаос, – сухо включился Батурлин. – Петроград восстал, в солдатской массе назревали мятежи. Николай не управлял ситуацией, его авторитет во всех слоях населения упал до нуля. Армейская верхушка рассчитывала, что отречение царя успокоит армию и толпу.

– Да только плохо она рассчитала, – начал горячиться дед. – Расея-матушка без царя страной себя перестала ощущать. Почти по Достоевскому – если нет царя, то всё позволено. Неужели ваша армейская верхушка не знала, что беспорядки в Питере вовсе не стихийны, что они организованы, и отнюдь не большевиками – тогда и духу большевистского не было, от них Россию дочиста повымели. В начале семнадцатого – это был ещё не хаос, так, повод для обеспокоенности, настоящий хаос начался после отстранения государя от власти, вот когда он обрушился на страну. Однако ваша армейская верхушка не сделала должных выводов. Кто вы такие?– говорила им страна. Вы были передаточным звеном при царе, а сами по себе вы никто. Мало было беды, так они взяли и отправили царскую семью в Тобольск. И это вместо того, чтобы предоставить Николаю Александровичу возможность переехать в Ливадию.

«Вечер, кажется, перестаёт быть томным», процитировала мысленно Наташа фразу из фильма, отмечая неуклонное нарастание градуса дедовой речи.

– Мой отец тоже считает перевод царской семьи в Тобольск ошибкой, – сдержанно отозвался Батурлин.

– Это не так называется, Владимир Николаевич. Это не ошибка, это измена – «Кругом измена, царь в плену, и Русь спасать его не станет», – в полный голос проговорил дед.

«Уже стихи пошли. То ли ещё будет». – Наташа с тревогой наблюдала за тем, как всё сильнее горячится дед, а глаза Батурлина, напротив, подёргиваются надменным льдом.

– Как я понимаю, вы, Иван Антонович, предлагаете переложить ответственность за гибель России с большевиков на русское офицерство? – задал вопрос окончательно помрачневший Батурлин.

Вскоре после того, как гость уехал из Загряжска, Иван Антонович припомнил обстоятельство, отчасти объясняющее резкую перемену в настроении Владимира Николаевича, когда речь зашла о заговоре против царя. Обстоятельство это заключалось в том, что среди многочисленных Батурлиных нашлись в семнадцатом году и такие, кто приложил руку к фактическому свержению монархии. Вспомни Иван Антонович об этом раньше, он постарался бы обойти самые острые углы, уж во всяком случае, не стал бы использовать слово «шайка».

– При чём тут русское офицерство? – Взвился дед. – Шайка высокопоставленных заговорщиков – это ещё не русское офицерство. Я предлагаю другое, я предлагаю всем нам – и тем, кто здесь, и тем, кто там – разделить между собой ответственность за всё, что произошло с Россией. Поровну.

– Если поровну, окажется, что виноватых нет, и искать не надо. Те, кто «там», не воздавали почестей бандитам, не называли их именами города и улицы, не признавали своими вождями. Не получится поровну, Иван Антонович, – чётко выговаривая слова, заявил Батурлин.

– Пожалуй что, уважаемый Владимир Николаевич, мы сейчас вступили на опасную тропу, – внезапно остыл дед. – В этих политических дискуссиях никогда ничего путного не родится, вражда одна. Зря мы это...

– Уж эти мне политические дискуссии! – шутливо ужаснулась Наташа. – Мне ваших споров с Андрюшей за глаза хватает.

Андрюша, он же Андрей Андреевич, был ровесником и ближайшим другом Наташиного деда. Старики относились друг к другу с нежностью людей, которым скоро уже расставаться навсегда. Именовались они не иначе, как Андрюша и Ванюша, ежедневно перезванивались, вместе прогуливались, а с регулярностью раз в месяц устраивали на улице Гоголя распитие коньяка с обязательными шумными спорами об отечественной истории. Когда-то это была полновесная бутылка, но к тому времени, как по окончании школы Наташа переехала к деду в Загряжск, старики, уступая возрасту, уже перешли на небольшую фляжку, а в последнее время на их столе появлялась лишь крошечная бутылочка. Впрочем, на радостное возбуждение старых друзей емкость существенного влияния не оказывала. Они всё так же потирали руки в предвкушении застолья, всё так же перешучивались и подмигивали Наташе – дескать, а вот как мы сейчас вдарим по коньячевскому-то.

Они уходили в дедов кабинет, и спустя какое-то время оттуда начинал доноситься разговор, стремительно нарастающий по громкости и ожесточённости. Старики, используя совсем не парламентские выражения, норовили перекричать друг друга, и были уже не Ванюшей и Андрюшей, а «старым дураком» и, соответственно, «старым ослом». Наташа испугалась, когда впервые услышала крики из кабинета – что такого должно было случиться, чтобы её дед, всегда уравновешенный и деликатный, повёл себя подобным образом? Но потом она уже знала, что крики стихнут так же внезапно, как и начались, старики ещё посидят, тихо и мирно беседуя, а потом выйдут из кабинета, довольные приятно проведённым вечером; дед пойдёт провожать друга до калитки, и при этом будет обязательно посмеиваться по поводу его возраста.

Андрей Андреевич был на два месяца старше Наташиного деда, и это обстоятельство служило постоянным поводом для дедовых шуточек, которые он позволял себе лишь в «коньячные» дни. Зимой он говорил что-нибудь в том духе: «Ты уж, Андрюша, не стесняйся, ходи с палочкой, как английский лорд. А то скользко, упаси господь, упадёшь ещё. Хорошее ли дело, упасть в твоём возрасте? Вот доживу до твоих лет – непременно трость себе организую». Осенью или весной дед в разных вариациях говорил про калоши – старому человеку гусарить без калош никак нельзя. Это ему ещё можно без калош, а Андрюше пора пришла не штиблеты барышням демонстрировать, а о здоровье беспокоиться. «Какие уж тебе барышни, Андрюша? Забудь про барышень, ты всё больше про калоши вспоминай. Про барышень уж мне, грешнику, думать предоставь – дело молодое». Летом, конечно, про шляпу: «Ты зря темечко-то на солнце выставляешь, Андрюша. В твоём возрасте мозг уже дряблый, высохший, его перегревать никак нельзя. Это я могу с непокрытой головой по улицам фланировать – какие мои годы?

Видимо, дед разошёлся по привычке, как это у них с Андрей Андреичем заведено, подумала Наташа. Однако сегодняшний спор грозил завершиться совсем не так благостно, как заканчивались политические битвы двух старых пикейных жилетов, поэтому она поспешила добавить:

– Правда, дед, давай, уж лучше о том, что случилось с бабушкой, когда она угодила в капкан того штабс-капитана.

Дед вздохнул, и сказал без энтузиазма:

– Лучше, так лучше.

Продолжив рассказывать, он оживился и скоро уже говорил с прежним воодушевлением. Батурлин не был так отходчив, он слушал внимательно, не перебивая, но Наташа видела, что лицо его остаётся мрачным.

– Оленьке удалось сбежать от Чернецкого, – рассказывал Иван Антонович. – Она даже захватила с собой кое-что из своих вещей. Это не были самые красивые и дорогие наряды, как можно было ожидать от девушки, до недавнего времени не знавшей жизненных реалий. Как позже выяснилось, в её саквояже лежали удобные для длительной ходьбы ботинки, шаль, лёгкое пальто и что-то ещё по дамской части. И платье она, убегая, надела неброское, и пояс захватила с зашитыми в нём девичьими украшениями – всё предусмотрела, умница. Это эфирное создание оказалось трезвомыслящим и мужественным человеком. Жизнь потом подтвердила моё мнение об Ольге Оболенской, родившееся по дороге из Самары, о настоящей Ольге, а не о придуманной двенадцатилетним мальчиком принцессе в тот волшебный день, когда я впервые увидел её.

На детском празднике у Оболенских по случаю Рождества я оказался из-за Лидочки, моей младшей сестры-погодки. Будучи у нас в гостях, князь передал ей от имени своей дочери приглашение на праздник. Лидочке страшно захотелось пойти, а одной ей было неловко – она не была знакома ни с кем из окружения уже почти взрослой четырнадцатилетней княжны. Тогда я впервые попал в столь роскошный дом, коим являлся дворец князей Оболенских, нарядно украшенный по случаю праздника. С самой передней я попал под обаяние того дома, был готов к чуду, и оно свершилось. Открылись двери в залу, где была установлена невиданно большая ёлка, по блестящему паркету разнёсся лёгкий цокот туфелек, и перед гостями – детьми всех возрастов – явилась принцесса из сказки, княжна Оболенская, хозяйка детского бала.

Славильщики вошли в залу, они пели: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...». Стройное звучание детских голосов, запах хвои, блеск сотен ёлочных свечей – всё потом слилось в моей памяти обрамлением образа юной княжны. И вот теперь эта фея шла рядом со мной по дощатому тротуару. Я нёс саквояж, изо всех сил сжимая его ручку. Мне казалось, что если крепче держать Олин багаж, она не сможет исчезнуть так же внезапно, как появилась, не растает в пыльном воздухе Самары.

Впрочем, лирическое отступление затянулось. – И, невзирая на возражения внучки, взволнованной тем, что он обозначил лирическим отступлением, Иван Антонович продолжил повествование. – Итак, мы двигались в направлении Оренбурга, и путешествие наше большую часть пути складывалось на редкость удачно. Я, знаете ли, долго отказывался верить в приметы, совпадения, предчувствия и прочую бытовую метафизику, поэтому нескоро сумел осознать, что всю мою жизнь меня сопровождала странная закономерность: наибольшее везение, самые спокойные и радостные времена всегда случались перед бедой. И чем счастливее я себя чувствовал, тем большая беда на меня затем сваливалась.

А тогда, по пути в Оренбург, я был вполне счастлив. После того, как мы в Самаре расстались с Петей, нам уже не нужно было спешить. Мы подолгу отдыхали в пути, иногда, когда хозяева были приветливы, оставались на две ночи. Питались мы здоровой крестьянской едой, дышали чистейшим воздухом, пили вкуснейшую воду из родников, которых кругом было великое множество. Всё это послужило тому, что все члены нашей семьи восстановили силы, потраченные на выживание в захваченном революцией Петрограде и на тяжёлом пути до Самары. Вновь зазвучали командные нотки в маменькином голосе.

Признаться, раньше я порой досадовал на желание матери держать всё семейство под неусыпным контролем. Но после того как в течение нескольких месяцев мы видели мать непривычно тихой и молчаливой, мне стало покойней, когда она вновь принялась руководить всеми. Маменька следила за тем, чтобы все дети и кормившая грудью Петина жена Варя обязательно пили парное молоко, чтобы обе Лидочки – моя сестра и моя семилетняя племянница, тоже Лида – помогали невестке, давали ей отдохнуть от малышки. Мама откармливала Оленьку – «Какая вы худенькая и бледненькая! Вам, душенька, нужно много есть» – и подкладывала ей самые лакомые куски.

Как всегда наибольшее внимание мама уделяла отцу. Она отпаивала любезного супруга травяными чаями и отварами, и надо сказать, что скоро отец стал выглядеть вполне бодро. Наше семейство всё больше походило на то, чем являлось до начала беспорядков, и это наполняло меня радостью. Кроме этого тихого чувства я испытывал ещё и бурный ежедневный восторг бытия: мне сколько угодно можно было смотреть на Оленьку Оболенскую. Говорить с ней я не решался, но когда Оля обращалась ко мне, обмирая от счастья, выдавливал из себя что-нибудь односложное.

Однажды, когда до Оренбурга оставалось менее двух дней пути, мы проснулись – заночевали мы в степи – и обнаружили, что нашего возницы нет. Обошли окрестности, звали, кричали, всё было тщетно, наш Автомедонт исчез. Возница по совместительству являлся нашим охранником, у него имелся дробовик, всегда висевший за спиной. Лишившись вооружённый охраны, отец полез за своим револьвером, который по совету всё того же возницы хранил в деревянном ящичке, прикреплённом к днищу телеги. Ящик оказался пустым. Стало ясно, что сегодняшние исчезновения не сулят нам ничего хорошего. Мы не без труда запрягли лошадей, отец взялся за вожжи, и мы поспешили вперёд. Ехали уже часа полтора, когда наперерез нам из-за лесочка вылетела запряжённая тройкой повозка и помчалась прямо на нас. Всё произошло неправдоподобно быстро: не произнеся ни слова, трое бородатых мужиков сбросили нас с подводы, и угнали её вместе со всем нашим скарбом.

Я обнаружил себя сидящим в дорожной пыли, рядом полулежала и плакала маменька, отец прижимал её к себе, невдалеке Варя качала на руках заходящуюся в крике Маняшу. Лидочки, обе с перепуганными лицами, стояли, крепко обнявшись, и смотрели на дорогу. Я тоже посмотрел вслед умчавшейся подводе и увидел Олю. Вот она нагнулась, подняла что-то, потом подняла ещё раз. По дороге и обочинам были разбросаны Олины вещи, выпавшие из раскрытого саквояжа, чуть в стороне валялся затянутый в свёрток макинтош отца. Вероятно, всё это лежало поверх остальных вещей и, не будучи закреплённым, свалилось с угоняемой на бешеной скорости подводы. Я стал обыскивать придорожную траву и обнаружил куклу Лидочки-младшей. Несмотря на то, что кукла была фарфоровой, она осталась в целости и сохранности. Больше мы с Олей ничего не нашли.

Наташа, сделав загадочный знак рукой, вышла из-за стола и скоро вернулась со старинной фарфоровой куклой. Со щёк куклы давно сошёл румянец, ножки её были босы, а в остальном она представляла собой великолепный образец искусства кукольных дел мастера.

– Это она и есть? Это моя Лида?

– Помнишь, Наталья, я говорил, что эта кукла перешла к тебе от Маняши? Не сказал, правда, что той она досталась по наследству от её старшей сестры Лидочки. Маняша обрадовалась, когда Оля протянула ей куклу и сказала: «Это тебе Лида послала». Малышка лопотала «Лия, Лия», и гладила, и целовала куклу. Наверное, кукла напоминала ей о сестре, возможно, даже частично смогла её заменить, вот и осталась навсегда Лидой.

– Что же случилось с Маняшиной сестрой? – тихо спросила Наташа.

– С Петиной Лидочкой случилось то же, что и с её старшей тёзкой, то же, что и с моими родителями и с Варей. Все сразу. Но об этом уже не сегодня. Тяжелые это воспоминания.

Слушатели понимающе закивали.

Глава четвёртая

На следующий день Наташа на правах принимающей стороны вывезла гостя за город, дабы оживить его генетическую память приближением к российской природе.

С самого утра Наташино настроение было приподнятым. Она уже и не помнила, когда у неё было так легко на душе, вернее, помнила, но не хотела думать об этом словами. Такие легкость и спокойствие она привычно ощущала до того страшного лета, когда мир раскололся, до лета, принесшего события, похожие на что угодно, на ночной кошмар, на прочитанный жуткий рассказ, но только не на то, что могло происходить с ней на самом деле.

Поводов для сегодняшней душевной весёлости у неё вроде бы не было никаких. Дед за завтраком выглядел нездоровым, успокаивая Наташу, сказал, что просто неважно спал ночью, и нет никаких причин откладывать её прогулку с гостем. Батурлин, не окончательно отошедший от вчерашней стычки с дедом, был всё ещё мрачноват, хоть и старался исполнять роль галантного спутника. Денёк, правда, стоял чудный, да только мало ли таких деньков случилось после Наташиного возвращения в Загряжск? И все они скользили по поверхности её души, лишь иногда проникая вглубь, каждый раз занося с собой не одну только радость, ещё печаль и горечь. А сегодня печали не было. Сегодня ей хотелось, как в молодости, шутить, балагурить, слегка подкалывать надутого индюком графа, с серьёзным видом рассуждать про «погоды», «вёдро» и «овсы». Наташа попридержала весёлость, про овсы не заговорила, но реплику подала всё же в стилистике вчерашнего дедова рассказа:

– День сегодня чудо как хорош, не правда ли?

Батурлин согласился. Ещё бы ему не согласиться: стояла золотая осень, лес был одет, как и описывалось в русской поэзии, в багрец и золото. И небеса были, как им и положено в это время года, лучезарны. Парижский гость то и дело, уместно и не очень, обнаруживал близкое знакомство с русской классической литературой, из чего можно было вывести, что, во всяком случае, теоретически он готов к восприятию российских пейзажей. Бунина его отец знавал лично, о чём уведомил Наташу ещё в Париже, и в том разговоре старый граф упоминал бунинское «Лёгкое дыхание». А раз такое дело, то наверняка и «Антоновские яблоки» у Батурлиных читывались. Стало быть, тонкий аромат опавшей листвы, запахи осенней свежести, воздух, который так чист, точно его и совсем нет, должны были залечь зёрнами в батурлинской подкорке, и вот, наступил момент, когда могли появиться всходы.

С высокого берега реки, куда Наташа привела гостя, открывался роскошный, по её мнению, вид на широкий луг с живописно разбросанными по нему лесочками и холмами. Пресыщенному графскому взору всё это великолепие буйством красок, может быть, и не представлялось, но кто сказал, что нужно непременно буйство? Красочная палитра и безо всякого буйства была самая широкая: все оттенки зеленого, желтого, красного, обрамлялись снизу сияющей на солнце голубизной реки и завершались наверху лазурью высокого осеннего неба.

Но гость не вдохновился окрестностями Загряжска. Конечно же Наташа не рассчитывала, что на её любимом косогоре офранцуженное сердце Батурлина защемит: «так вот какая она, моя Родина, моя скромная красавица». Но всё-таки полная невключённость гостя обескураживала. После окончания школы переехав из Сочи к деду, Наташа долго тосковала о море, здешние места казались однообразными и невыразительными. Не сразу ей удалось рассмотреть неброскую красоту Среднерусской возвышенности, а рассмотрев, она влюбилась в неё навсегда.

Заметив, что его спутница разочарована – вероятно, она ожидала от него бурного восхищения ландшафтами исторической родины, – Батурлин улыбнулся, как ему, видимо, казалось, тонко, а с точки зрения Наташи, препротивно.

– Понимаете, Наталья Павловна, те, кто появились на свет не в этой стране, часто бывают лишены российской пейзажной романтичности. Вот что открывается с других берегов: любовь русских к родному пространству нередко подменяет собой терпимость и уважение к людям. Фантастическое предположение: возможно, отчасти это происходит потому, что в каком-то смысле людское мельтешение нарушает гармонию природы, люди, так сказать, замусоривают собой пространство. Вся история России – борьба за пространство. Людей при этом никогда не щадили, кидали в огонь полной пригоршней: чего их жалеть, бабы новых нарожают. Жалко только пространство: «ни пяди земли русской!». В двадцатом веке этот крен в сознании не только властей предержащих, но и в народном сознании обернулся трагической очевидностью – пространство России обезлюдело. И для кого тогда шла вся эта кровавая борьба за пяди?

– Не исключено, что в ваших словах есть странная правота, Владимир Николаевич. Но крен в противоположную сторону, если в головах не остаётся места для красоты пространства, мало обнадёживает. В этом случае люди пространству вообще не нужны.

Помолчали. Наташа предложила погулять по лесу – ей стало жаль растрачивать на несентиментального графа красоту, льющуюся на её косогор.

– Вчера вы слушали рассказ своего деда впервые, не так ли? – осторожно начал Батурлин, когда они по широкой тропе углубились в лес. – История рода, история людей, с которыми вы связаны кровными узами, не слишком-то вас интересовала – вы не разузнали обо всём этом раньше. Вам было недосуг заняться расспросами? А красотами природы вы наслаждаетесь, не жалея времени.

– Я знала лишь то, о чём дед говорил безо всяких расспросов, то, что ему самому хотелось мне передать. Его впервые сейчас прорвало на такое подробное повествование. Но вы заметили, Владимир Николаевич, как вчера сильно устал дед, как тяжело ему дались воспоминания? Я беспокоюсь за него, поэтому и увезла вас сегодня из дома. Вы, уж, пожалуйста, не подталкивайте его к дельнейшим рассказам.

– Вы совершенно правы, Натали, основания для вашего беспокойства есть. Подталкивать его, я, конечно, не буду. Но, знаете, возможно, Иван Антонович опасается, что может уйти, так и не передав вам свою правду. Мне кажется, его рассказ обращён в первую очередь к вам. Моё присутствие смягчает для вас удары правды, можно сказать, Иван Антонович пользуется случаем. До моего приезда вам было что-то известно об алтайской экспедиции дедовой семьи?

– Знала, что в восемнадцатом году они ехали на Алтай и по дороге встретили Ольгу Оболенскую, что до ботанической станции моего прадеда доехали лишь трое: дед, бабушка Оля и маленькая Маняша. Знаю, что оттуда они уехали в двадцать втором, но по дороге по каким-то причинам надолго задержались в Оренбурге. Потом они вернулись в Петроград, в ту пору, кажется, уже Ленинград.

– Стало быть, Иван Антонович и Ольга стали супругами на Алтае?

– Нет, поженились они позже, в двадцать третьем, а на следующий год родилась моя мама.

– Вы ошибаетесь, Наталья Павловна. Мой отец наводил справки и узнал, что уже в двадцать втором году Ольга родила сына, который с рождения носил фамилию вашего деда.

– Да, у них был сын, погибший потом в Великую Отечественную, но это приёмный ребёнок.

– Вы уверены, что сын у них был не родной? Я постараюсь объяснить, почему эта тема меня так интересует. Мой отец в двадцать первом году нелегально проник в Россию, чтобы разыскать Ольгу, дважды едва не попадал в лапы ГПУ, невесту не нашёл, её судьба осталась для него невыясненной. Он был в отчаянии, боролся с мыслями о самоубийстве – считал, что Ольга погибла по его вине, из-за того что он сумел приехать в Петроград только весной восемнадцатого, когда Оболенские уже были на пути в Крым. Для отца было большим потрясением выяснить, что в памятном двадцать первом его невеста уже, скорее всего, была замужем, так как на следующий год родила ребёнка. Безусловно, отец был счастлив узнать, что Ольга жива. Но образ его Прекрасной Дамы, нежной и стойкой, способной долгие годы дожидаться своего жениха с полей сражений, рассыпался в прах.

– Я совершенно точно знаю, что дед с бабушкой поженились в двадцать третьем.

– И всё-таки, мне хотелось бы обсудить эту деликатную тему с Иваном Антоновичем. Мне это нужно не для себя, как вы понимаете.

– Всё правильно, ваш отец подводит итоги, ему сейчас нужна окончательная ясность. Но прошу вас, Владимир Николаевич, не провоцируйте деда на слишком откровенный и подробный разговор. Пусть говорит, о чём захочет сам.

– О, Натали! Вы употребили такое слово... не люблю я этого слова... Во время войны с провокаторами у нас поступали жёстко.

– Вы имеете в виду корейскую войну?

– Нет, Вторую Мировую.

Они снова вышли на берег, в этом месте невысокий, и сидели на поваленном дереве возле самой воды. Наташа смотрела на реку, Батурлин – на неё.

Как ни старалась Наташа сохранять с гостем доброжелательный тон, она начала испытывать лёгкое раздражение. Мало того, что ему не приглянулись родные просторы, он подвёл идеологическую базу под душевную глухоту к своему внутреннему русскому голосу, да ещё при этом пытался её поучать. И потому она позволила себе мелкое ехидство:

– Вы же тогда ещё ребёнком были, Владимир Иванович. Сын полка? Или сын эскадрильи «Нормандия-Неман»?

Батурлин улыбнулся незнакомой улыбкой, широкой и открытой, и ответил:

– В сорок третьем я был уже почти взрослым тринадцатилетним человеком и участвовал в движении Сопротивления. Был связным, разведчиком, выполнял самые разные поручения, в том числе достаточно рискованные. После войны командир партизанского отряда, в котором я находился, в разговоре с моим отцом назвал меня храбрым парнем. Отец тогда сказал только, что так должно и быть, Батурлины никогда труса не праздновали, но я почувствовал, что он гордится мной.

Во взгляде, которым на него смотрела сейчас молодая женщина, Владимир Николаевич прочитал искренний интерес. «Так вот вы какая, Наталья Василевская. Стало быть, раньше я был для вас лишь диковинной заморской птицей, любопытной, но не вызывающей особенного доверия», – подумал Батурлин, и, подивившись тому, как сильно воодушевил его Наташин взгляд, стал рассказывать:

– В сороковом году наша семья перебралась из оккупированного Парижа на юг Франции. Отец, впрочем, как и многие другие вполне приличные люди, стал сотрудничать с правительством Петена. Франция знала маршала как героя Первой Мировой Войны, и несмотря на его заигрывания с Гитлером и на обращение к нации с призывом поддерживать оккупантов, какое-то время он вызывал у людей доверие. Эти странные поступки Петена объясняли вынужденными стратегическими ходами. Однако вскоре выяснилось, что вишистское правительство сотрудничает с немцами всерьёз, и даже имеет дело с гестапо. Отец разорвал все отношения с вишистами, приняв сторону генерала де Голля. Почти все средства нашей семьи были переданы на помощь антигитлеровскому подполью. Старший брат отца, Павел Сергеевич Батурлин, напротив, набирал всё больший вес при Петене. Около двух лет между отцом и дядей продолжалась бурная полемика по этому поводу. Отец считал, и совершенно справедливо, что сотрудничество с коллаборационистским правительством Петена – это борьба со всеми честными гражданами Франции, не желающими видеть свою страну под гитлеровской пятой. Павел Сергеевич настаивал на том, что Франция, приютившая нас, изгнанников собственной страны, признала маршала Петена главой своего государства, и негоже де нам проявлять неблагодарность, не соглашаясь с выбором французского народа.

Дебаты завершились арестом отца. Выяснилось, что это произошло при прямом содействии дяди. Да он и не скрывал этого факта. Павел Сергеевич объяснял родне свой поступок следующим образом: если бы с его подачи отца не посадили во французскую тюрьму, уже скоро за связи с террористами – так вишисты называли участников Сопротивления – он угодил бы в гестаповский застенок, откуда не вышел бы никогда.

Скорее всего, так бы оно и случилось; вероятно, Павел Сергеевич, действительно, спас жизнь моему отцу. Во всяком случае, мне очень хотелось оправдать дядю – я любил его с детства. Дядя был весёлым и открытым, со мной всегда был ласков. К тому же я знал от отца, что изо всех членов семьи только Павел Сергеевич своевременно озаботился переводом нашего состояния за границу, и только поэтому большая его часть была сохранена. Первые, самые тяжёлые, годы эмиграции наша семья имела возможность материально поддерживать не только многочисленных родственников, но и знакомых русских, попавших во Францию без гроша в кармане. Вплоть до гитлеровской оккупации в нашем маленьком поместье под Парижем на полном пансионе проживало несколько офицерских вдов со своими детьми.

– А что стало с вашим маленьким поместьем после войны? – задала неожиданный вопрос Наташа.

– Там похозяйничали немцы, поместье нуждалось в восстановлении, но средств на это не осталось – я уже говорил вам, что отец отдал почти всё, что у нас было, на поддержание движения Сопротивления. Поместье всё больше приходило в упадок, было неоднократно заложено, у отца стали появляться мысли о его продаже. Но неожиданно у меня открылся талант к бизнесу, немало удививший всех Батурлиных. Со времён воеводы Емельяна Батурлина, столпника при Михаиле Фёдоровиче Романове, все мужчины нашего семейства служили отечеству, среди них значились военные, государственные деятели, дипломаты, а вот предпринимателей не водилось. Открыв клинику пластической хирургии в Париже – она вам знакома – потом вторую, в Ницце, я сумел поправить материальные дела семьи. Как только у меня появлялись свободные средства, я их вкладывал в поместье; но заболела моя жена, и восстановление замерло. Потом моя супруга умерла, и я утратил интерес не только к поместью, но и ко многому другому. Только недавно, если быть точным, полгода назад, я вернулся к тому, чтобы завершить начатое. – Батурлин со значением посмотрел на спутницу.

Та опустила глаза.

– Я совсем замёрзла, – сказала она, вставая с дерева. – Пора возвращаться, уже смеркается.

Когда они вышли из леса, Батурлин направился не к машине, а вновь поднялся на косогор, с которого началась их сегодняшняя прогулка. Некоторое время он смотрел вдаль, затем негромко сказал: