Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Многое в письме задело чувства Ивана Антоновича. Особенное его возмущение вызывала фраза несостоявшегося высокородного жениха, что тот никого не винит, так как-де понимает, сколь трудно сохранить живые человеческие качества, живя в стране перевёрнутых нравственных представлений, утраченных духовных ценностей и нивелированного понятия чести.

Изрядно помучившись, Иван Антонович справился с желанием написать гневную отповедь, в которой кроме прочего нашлось бы место словам его покойной жены, что класс, к которому она принадлежала, несёт основную ответственность за всё произошедшее с Россией. Ссылаясь на мнение Ольги, представительницы одной с Батурлиными среды, он мог бы написать, что, когда наступили окаянные дни, самая образованная часть русских, белая кость, была обязана стать именно костью страны, что, возможно, ни для чего другого, как именно для выполнения этой миссии на них века гнули спины миллионы крестьян. А кость оказалась ломкой.

Ничего из этого Наташин дед не написал по двум причинам. Во-первых, эта правда не способствовала взаимопониманию. Во-вторых, перлюстрацию международной корреспонденции в Советском Союзе никто не отменял, а Иван Антонович, всей своей долгой жизнью приученный ждать от родных властей какой угодно пакости, остерегался сделать внучку как-либо причастной к его суждениям об отечественной истории.

Возможно, Иван Антонович побурлил бы внутри себя и пришёл к выводу, что отвечать вовсе не стоит, но, ощутив всю меру жёсткости, проступавшей сквозь строчки письма, он ужаснулся удару, нанесённому его внучке благородных кровей Батурлиным. Ответ он выстроил сухим до колючести. Обошлось, правда, без «милостивого государя», но и не так чтобы совсем без пародийного яда. Иван Антонович писал, что известное им обоим событие, интерпретированное г-ном Батурлиным как нечестность, к слову сказать, интерпретированное с поспешностью, которая никому и никогда не делала чести, на самом деле является ничем иным как недоразумением, возникшим по вине самого г-на Батурлина. Если бы г. Батурлин, по всей видимости, добиваясь наибольшего театрального эффекта, не затянул до позднего вечера последнего дня своего пребывания в Загряжске с лестным предложением руки девушке, взросшей в неприятной г-ну Батурлину советской системе, недоразумения не случилось бы. В случае уважительного предоставления г-ном Батурлиным времени на обдумывание предложения, а также на обсуждение оного со своими близкими, у девушки появилась бы возможность провести непростой для неё разговор. И она сделала бы это непременно, так как в ней воспитанием заложены чёткие нравственные ориентиры. К тому же она в состоянии отличить, что относится к понятию чести, а что является выражением кастового снобизма, к слову сказать, ставшего в своё время едва ли не основной причиной, по которой Белое движение не приняло общенародного размаха. «Когда Ваш покорный слуга имел честь принимать Вас, г. Батурлин, в своём доме, Вы дали слово не смущать покой моей внучки, только если Ваши намерения на её счёт не станут самыми серьёзными. Формально Вы, г. Батурлин, выполнили условия договора, но, согласитесь, Вы делали всё, чтобы влюбить в себя молодую женщину, одинокую и настрадавшуюся к тому времени сверх всякой меры. Господин Батурлин, вы хорошо знаете жизнь, и Вы не могли не понимать, что неожиданно открывшаяся перспектива стать женой человека, которого моя внучка сочла за благороднейшего, была воспринята ею как чудо, в свете которого все прочие обстоятельства, в том числе и связанные с её здоровьем, отступили в область незначительного.

Предположу, ещё потому Наталья не поставила во главу угла вопрос деторождения, что Вами, г. Батурлин, во время пребывания в Загряжске было доложено: Вы более двадцати лет прожили в любви и согласии со своей ныне покойной супругой, которая по состоянию здоровья не могла подарить Вам детей. Высказанное Вами шутливое замечание, что Ваш младший брат, произведя на свет восьмерых отпрысков, выполнил задачу продления рода Батурлиных за вас обоих, лично мне показалось намёком, отсылающим к тому, что Вам многое известно о моей внучке, в том числе и касаемое до её здоровья. Если Вы будете честны, то признаетесь сами себе, что не раз давали понять, что осведомлены о драматическом жизненном опыте Наташи. Итак, считая объяснение с Вами хоть и формальной, но необходимой задачей, мы с внучкой полагали, что она должна произвести его в первый же день по прибытии в Париж.

Обвинения Вами моей внучки в нечестности я отношу, прежде всего, на свой счёт, так как давно уже являюсь единственным её воспитателем. Довожу до Вашего сведения, г. Батурлин, что именно я не советовал Наталии сообщать Вам о её трагических обстоятельствах ни в телефонном разговоре, ни в письме. Надеюсь, Вам, г. Батурлин, не нужно объяснять, что в определённых обстоятельствах сугубо личная информация, став доступной посторонним лицам, может стать фактором морального давления.

Объяснение, отложенное до личной встречи с Вами, разумеется, должно было состояться до назначенного Вами обручения, кстати сказать, заменившего собой помолвку Вашим единоличным волеизъявлением. Вероятно, Вам, г. Батурлин, просто не могла прийти в голову мысль, что в зависимости от того, как Вы ответите на сообщённые моей внучкой печальные обстоятельства, она могла изменить решение выходить за Вас замуж.

Вам, г. Батурлин, не хуже моего известно, что моя внучка опоздала почти на сутки с прибытием в Париж, и причиной тому стала длительная задержка рейса в аэропорту Москвы. Вам лучше моего известно, что она прилетела в ночь накануне обручения, и до самого начала процедуры не могла общаться с женихом в силу условий всё той же обрядовости. Тем не менее, моя внучка не видела трагедии в том, что между ней и Вами остались непрояснённые моменты, так как считала, что год, который, как оговаривалось, должен пройти между помолвкой и венчанием, вполне достаточный срок для обсуждения всех вопросов.

Замечу, что когда мы в Загряжске договаривались о помолвке, не было и речи о церковном обряде, близком по своему значению к венчанию. Боюсь предположить, что эта замена была произведена с учётом заведомого незнания нами утраченных в Советском Союзе традиций. Нужно ли говорить, что присутствие на обручении близких только со стороны жениха, случившееся исключительно по вашей прихоти, оскорбительно для меня лично.

Вы, г. Батурлин, отхлестали мою внучку словами, причинив ей душевные страдания, сопоставимые с физическими муками, которые причинил ей человек куда менее чем Вы, возвышенного происхождения и воспитания. И это даёт мне право заявить, что я отказываю Вам, г. Батурлин, в благородстве. В свою очередь прошу считать наше с Вами знакомство исчерпанным».

Письмо завершалось пожеланиями здравия и всяческих благ лично Владимиру Николаевичу и его глубокоуважаемому батюшке. «Отхлестали словами» стилистически выбивалось из общего строя написанного, но Иван Антонович решил сохранить этот непосредственный эмоциональный выплеск – не для того, чтобы устыдить Батурлина, а для собственного успокоения.

Ответом на гневное письмо деда, как и предполагалось, стало молчание. Но спустя несколько месяцев пришло нежданное письмо, в котором старый Батурлин приносил извинения Ивану Антоновичу и его внучке за всё произошедшее во время Наташиного приезда в Париж. Николай Сергеевич писал, что и сам пребывал в недоумении по поводу того, что объявленная помолвка неожиданно обернулась обручением, освещённым церковью. «Сын, очевидно, решил придать наибольшей статусности отношениям с невестой, и принял он это решение незадолго до приезда вашей внучки. Уверяю Вас, уважаемый Иван Антонович, что и для меня, и для всех остальных членов семьи появление священника в нашем доме стало полной неожиданностью». Затем без логического перехода следовал пассаж о том, что Владимир привёз из поездки на родину свою очарованность Наталией и глубокое уважение к её деду. Остальные впечатления от Советского Союза были далеко не радостными.

«Россия потеряна для нас навсегда, – сказал он тогда отцу. – Сейчас это совсем не та страна, о которой ты рассказывал». По возвращении сын Николая Сергеевича не мог говорить ни о чём, кроме как о невесте, о её скором приезде, но позже угнетающие воспоминания, особенно касающиеся Москвы, поднялись на поверхность. Обшарпанные старинные здания, некогда смотревшие на Божий мир величавыми красавцами, мерзость запустения во всём, расхристанные сорок сороков не так потрясли впечатлительного Батурлина-младшего, как люди, сумрачные, плохо одетые, толкающиеся локтями, плюющие и плюющие на тротуары, дерущиеся возле прилавков со съестным.

«К своему стыду я не знал, что мой любимый московский храм – Успение на Покровке – давно перестал существовать. По моей просьбе сын отправился разыскивать этот русский Нотр Дам, но от него не осталось следа, и не только на земле, но и в памяти людей. Никто из прохожих не знал, что в Москве некогда стоял один из прекраснейших храмов христианского мира. Натали тоже ничего не слышала об этом великом творении русских зодчих, и, как показалось сыну, не слишком опечалилась ни своим незнанием, ни исчезновением храма.

Но более всего Владимира потрясло зрелище, представшее ему в самом центре нынешней столицы – безногий инвалид на тележке. Он отталкивался от тротуара деревянными брусками, зажатыми в серых от пыли руках, а на засаленном пиджаке – орденские колодки. Спустя сорок лет после окончания войны, в которой страна вышла победительницей, она не изыскала возможности изготовить своему герою протезы или заменить его самодельную деревянную платформу на инвалидную коляску! Люди, как ни в чём ни бывало, проходили мимо, чуть ли не брезгливо огибали инвалида, живущего где-то на уровне их колен.

Нет средств, скажете? В стране, отстаивающей приоритет в Космосе, строящей подземные дворцы на станциях метро – и нет средств для её потерявшего ноги защитника?

Мой сын был озадачен тем, что Наталья никак не прокомментировала появление искалеченного воина в столь унизительном состоянии. Она постаралась как можно скорее миновать место, на которое выпала эта страшная встреча. Ей не было стыдно за свою страну. Чем дальше отодвигался Загряжск и связанные с ним тёплые воспоминания, тем сильнее Владимира угнетала мысль, что Натали, выросшая в погубленной России, в каком-то смысле несёт в себе отпечаток разрухи в головах и клозетах, как выразился по этому поводу замечательный русский писатель, оставшийся, кстати сказать, на тех берегах».

Иван Антонович невесело усмехнулся, когда до него дошёл смысл, отчего абзац, в котором говорилось про обручение, соседствовал в письме с рассуждениями о погубленной России и её разрушенных клозетах. «Батурлин хотел, чтобы священнодействие очистило мою девочку от советской скверны, – предположил дед. – Или хлеще того: передоверял судьбу провидению. Вероятно, он был готов к тому, что невеста, привезённая из страны хамов, в любой момент может обнаружить своё второе дно. Недолго пришлось ему дожидаться. И то верно: что ищешь, то и находишь».

Эх, ответил бы я вам, господин Батурлин-старший, кабы только вам читать, размышлял Иван Антонович. Получается, из того, что я поведал вашему сыну: о своём сыне, погибшем в первом бою, погибшем, как бессмысленно гибли все эти необстрелянные мальчики, которых выгружали из эшелонов и бросали под шквальный пулемётный огонь, не затрудняясь артподготовкой, заботясь о пушечном мясе меньше чем о пушках. Зачем же я рассказывал ему о маленькой девочке, так и не получившей имени, умершей страшной зимой тридцать третьего года в первые дни своего появления на свет – о нашей дочке, которую Оля родила в казахстанской ссылке, в глуши, где на сто вёрст окрест не было врача, где она сама едва не умерла от голода. А я ведь открылся вашему сыну, Николай Сергеевич, говоря о самом тягостном, о том, что, не желая подвергать опасности детей – юную Маняшу, тринадцатилетнего Николеньку и совсем ещё малышку Лизоньку, которых в случае моего ареста ждала страшная участь детей врагов народа, я не сразу поехал к умирающей жене. Сначала я увёз детей подальше от столиц, пристроил к надёжным людям, и только потом насмелился поехать в казахские степи. Ещё бы день-два, и не успел бы, не спас Оленьку. Вы полагаете, Николай Сергеевич, что после всего того, что нам довелось пережить, можно сохранить яростный блеск глаз при виде несправедливостей, творящихся на каждом шагу?

Наташе только исполнилось восемь лет, тогда сочинская бабушка Зоя привезла её погостить у меня в Загряжске. И вот пришлось им как-то переходить через железнодорожные пути по виадуку. На каждой ступени моста сидели искалеченные, безрукие, безногие, спившиеся, потерявшие связь с реальностью бывшие солдаты-победители – они просили милостыню. Наташа пришла домой бледная, она дрожала всем телом и никак не могла понять, кто эти люди, и почему о них никто не заботится. Ведь шёл уже пятьдесят седьмой год, девочка росла без войны, война для неё осталась где-то очень далеко. Думаете, просто было объяснить ей, что в мире много несправедливости, но справедливость в нём всё-таки есть, что жестокости, да, много, но есть и доброта.

С какой стати, спрашивается, мы должны испытывать стыд перед иностранцами за то, что наша власть не дорожит нами? И на каком основании вы ждёте наших оправданий? В чём мы должны оправдываться перед вами, не сумевшими исполнить свой долг? В том, что имеем наглость жить в своей стране?

Из всего этого пыла в ответное письмо Иван Антонович поместил лишь вступительную часть: «Выходит, я напрасно рассказывал о себе и о своей семье Вашему сыну. Он ничего о нас не понял». Иван Антонович писал далее: «Ваш сын, уважаемый Николай Сергеевич, отметил лишь внешние вещи, царапнувшие его взыскательный вкус. Его взгляд оказался взглядом гостя, не проникшим до жизненной сердцевины. Отчёт Вашего сына о поездке в Москву ещё раз подтверждает сентенцию, что каждый из нас вовне видит лишь отражения собственного мира. Эпизод с инвалидом на тележке моя внучка описала так: «Мы с Владимиром Николаевичем одновременно посмотрели друг на друга, и стало ясно, что мы подумали сейчас об одном и том же».

Мало, видно, меня била жизнь, если ей не удалось до конца выбить мой старорежимный идеализм. При этом Наташином рассказе я подумал о тайне соприкосновения умов. Точно также чуть раньше я позволил себе быть сентиментальным, когда Наташа рассказывала про концерт, в котором она в обществе Вашего сына слушала Рахманинова. Тогда она ощутила, что в музыке растворилась кора, запирающая её одиночество, и ей показалось, что Владимир Николаевич тут же почувствовал это. Видите, Николай Сергеевич, как все мы ошибаемся, когда переносим свои мысли и чувства на других людей? Открытой была только Наталья, а Вашему сыну довериться внутреннему слуху, по-видимому, помешали предубеждение и высокомерие. С чем мы его и оставляем».

Иван Антонович был недоволен собой из-за того, что взялся отвечать. Он желал окончательно разорвать отношения с Батурлиными, тем более, что это уже было продекларировано им ранее, но третья часть письма Николая Сергеевича заключала необходимость ответа.

»Теперь, когда выяснилось, что нам с Вами, уважаемый Иван Антонович, не суждено поговорить при личной встрече, приходится эпистолярным образом прояснять вопрос, как это ни покажется вам странным, сильно меня интересующий. Вот что я хочу у Вас спросить, Иван Антонович: как вы думаете, а любила ли меня Оленька когда-нибудь? Или она согласилась стать моей женой лишь из почтения к родителям, одобрявшим наш союз? Не боюсь показаться смешным, выказывая свою взволнованность делами давно минувших дней: мне уже всё можно, чувствую, что осталось мне совсем немного».

Своим вопросом старый граф поставил Ивана Антоновича в затруднительное положение. Дело в том, что ответ на него он знал наверное, знал от самой Оли. В конце сороковых, уже после того, как жену выпустили из лагеря, Иван Антонович спросил, не жалеет ли она, что не уехала в своё время из России, а позже не попыталась выяснить, свободен ли до сих пор граф Батурлин – о том, что бывший Олин жених жив-здоров они узнали от общих знакомых вскоре после того, как перебрались в Петроград.

Тёплым летним вечером они сидели на крыльце своего дома на улице Гоголя. Жена курила папиросу. Она много курила тогда, приучилась в лагере, и никак не могла бросить. Помолчав, Ольга ответила ему:

– И в какой момент, по-твоему, мне предоставлялся выбор? В Самаре, когда я вас встретила? По дороге на Алтай? Нас вела судьба, и надо сказать, вела по единственно возможному маршруту.

– Пожалуй, впервые у тебя появился выбор на Рождество двадцать третьего года, в Оренбурге. Ты могла не выбрать меня, могла уехать за границу.

Ольга Николаевна задумалась, прикурила следующую папиросу, потом спросила:

– Как ты думаешь, Ванюша, что из чего проистекает: любовь из доверия, или доверие из любви?

– Если уж такая заданность, то, скорее, любовь из доверия.

– А я уверена, что дело обстоит с точностью до наоборот. Представила я тогда: вот, приезжаю в Париж, встречаюсь с Николаем и предъявляю ему своего сына. Даю, разумеется, ему полное объяснение сего феномена, понимая, что история, которую рассказываю, звучит чересчур колоритно, и – натыкаюсь на его недоверие. Нет, он благороден и великодушен, он принимает моего ребёнка, но между нами всегда будут стоять: с моей стороны – ожог от недоверия, с его – подозрения в измене. Потом я на место Николая поставила тебя, и поняла, что ты услышал бы в моих словах лишь то, что я сказала, и у тебя не появилось бы никаких сомнений в моей искренности – оттого, что ты любил меня. А оттого, что я любила тебя, я не думала бы о том, достаточно ли правдоподобно звучат мои объяснения.

– Фантазёрка ты моя. Сочинила целую историю, в которой и слова для Николая, и его чувства расписала заранее. Откуда ж ты могла знать, как бы он себя повёл? Вдруг бы он кинулся тебе в ноги и принялся поливать их горючими слезами, и ничего, кроме сострадания и желания обогреть тебя, в нём и не появилось бы?

– Думаю, между ним и мной к моменту расставания ещё не вызрело ничего настолько глубокого, чтобы мы сумели выдержать серьёзные испытания. Например, испытание неожиданно появившимся младенцем.

– Ты любила Батурлина, Оленька?

– Мне нравился Николай. Он вызывал во мне восхищение. Пожалуй, и уважение. Вероятно, свои чувства к нему я считала любовью. Николай спрашивал меня, люблю ли я его, я безо всякого лукавства ответила, что люблю. Но знаешь, Ванюша, я тогда не вкладывала в слово «любовь» и тысячной доли того, что думаю об этом нынче. Любовь – не чувство, это сила, которую можно почувствовать, ощутить. Улавливаешь разницу? Я давно, с Алтая, чувствую, что нас одарили любовью, что она есть в тебе, во мне и между нами. Без её силы, у нас с тобой не получилось бы выжить. А раз так, то о каком сожалении ты говоришь?

Иван Антонович, менее всего желая огорчать кого-либо, и уж тем более симпатичного ему старого Батурлина, передал ему Олины слова, выдернутые из общего контекста. Там было о том, что, по признанию Оли, когда та говорила своему жениху, что любит его, она говорила это искренне. Старый граф был растроган, в телефонном разговоре долго благодарил Ивана Антоновича за его великодушие, а позже прислал письмо. Так между стариками, любившими одну женщину, завязалась переписка.

Ивану Антоновичу удалось-таки перевести разговор в письмах на внучку, что, собственно, и являлось тайной целью его сентиментальной переписки со старым графом. У него получилось убедительно обрисовать душевное состояние Наташи после предложения, сделанного Владимиром Николаевичем, её влюблённость и растерянность. «Это я во всем виноват, старый дурак, – уже по-свойски писал Иван Антонович старому Батурлину. – Побоялся повредить крылья, на которых она летала. Предупреждал, разумеется, что хоть разговор предстоит и тяжёлый, да от него не уйти. Видно, недостаточно серьёзно предупреждал. А ведь понимал, что внучка не рассуждает сейчас здраво, не видит и не хочет видеть камней, на которые может напороться».

Спустя какое-то время Иван Антонович получил послание от бывшего Наташиного жениха, в котором тот вежливо справлялся о нём самом и о его внучке, благодарил за приятное знакомство, тепло вспоминал о своих днях в Загряжске. Лёд тронулся, подумал тогда Иван Антонович. Но подумал он тогда ещё и о том, что теперь ситуация грозит оказаться вконец запутанной, и всё из-за его нетерпения, неумения переносить внучкины страдания – уже месяц тому, как Сергей Тимохин, «случайно» встреченный Наташиным дедом, снова стал появляться на улице Гоголя.

Глава семнадцатая

Сочинская Наташина тётка велела: «не беспокой», Иван Антонович тоже просил его не беспокоить, Сергей и не беспокоил никого. Он совсем забросил учёбу, начал попивать, возможно, и совсем спился бы, если бы не Оксана, однокурсница, девушка с плотной фигурой и крупными чертами большого лица, безнадёжно влюблённая в Тимохина с первого курса. «Женись на мне. Я буду тебе хорошей женой», – сказала она Сергею во время новогодней вечеринки, на которую Герман чуть ли не силой затащил друга. Дипломный проект у него получился бесцветный, но сработал давний задел – декан факультета, давно присмотревший толкового парня, пристроил его в аспирантуру.

Спустя несколько лет заведующего кафедрой, на которой трудился Сергей, подвело здоровье, и он засобирался на пенсию. Пикантность ситуации заключалась в том, что заведование переходило к Дунаеву, с недавних пор уже профессору, и он становился непосредственным начальником Сергея. Тимохин начал подумывать о том, чтобы уйти из института, бросить работу, которая ему скорее нравилась, чем не нравилась, и к которой привык.

В день, когда Дунаев занял кабинет завкафедрой, Сергей явился к нему с заявлением на увольнение.

– Нет, дружище, так не пойдёт. Давайте объяснимся, – потребовал свежеиспечённый руководитель.

Дав секретарше указание никого не впускать, он достал из шкафа пузатую бутылку. Когда коньяк, в ходе распивания которого начальник и подчинённый уговорились перейти на «ты», почти прикончили, Сергей всё же «раскололся».

– Тут такое дело: когда я оканчивал четвёртый курс, ты увёл у меня девушку, на которой я собирался жениться.

Из пояснений, вытянутых Дунаевым, следовало, что речь идёт о Наташе Василевской, эффектной студентке, которая, не доучившись всего один курс, бросила институт около десяти лет назад.

– Никакого парня рядом с ней не было. Ты пойми: каждый судит по себе. В молодости я как рассуждал? – если какой-нибудь хлыщ примется бить клинья под мою девушку, я быстренько его отважу. Не поймёт по-хорошему, рыло начищу. Я под локоток отводил твою зеленоглазую красавицу в сторонку – её зубки позаговаривать, свой хвост пораспускать, а ты в это время куда смотрел, чем занимался?

– А ты считал, что у такой девушки никого нет?

– Знаешь, в чём штука, дружище: я выбираю самую лучшую девушку на курсе, и заранее почти уверен, что у неё или никого нет, или всё настолько плохо, что она с радостью примет моё лето любви. Мои четверокурсницы с самого начала понимают, что кроме одного лета у нас ничего не будет. Потом, как правило, они об этом забывают, но это уже отдельная тема. Тут вот какой парадокс, Сергей: в осадок выпадают крайние с обеих сторон: не только самые последние дурнушки, но и самые первые красотки. Мало ли их перед моими глазами прошло? Всё при ней, а жизнь не складывается. А ведь красивым тоже замуж хочется. Вот и находят себе пару из отстоя, с полным джентльменским набором: пьёт, бьёт, гуляет, денег в дом не несёт. А те, что прошли через мои руки, себе цену твёрдо знают, ниже уровня не опустятся, согласятся только на достойного их мужика. Если хочешь знать, я считаю, что мои четверокурсницы – лучшее из того, что мне удалось в этой жизни.

Глядя на пьяно понурившегося Сергея, Дунаев добавил:

– И никакую девушку я у тебя не увёл. Уводил, но не увёл. Наташа Василевская – единственный прокол в ходе моей миссии. Я выхлопотал для неё шикарную практику в Финляндии – под моим чутким руководством, естественно, а она исчезла, уехала куда-то. С твоей студенческой любовью у меня ничего не было, так что забирай заявление.

Сергей видел, что Дунаев не лжёт. Получалось, в том, что он потерял Наташу, и в том, что его ребёнка воспитывает в Сочи чужой человек, никто, кроме него, не виноват.

Внешне ничего не изменилось, Сергей продолжал преподавать в институте, подрабатывать подготовкой ребят на архитектурный факультет, оставался ровным с женой, заботливым с детьми, но теперь на это уходило значительно больше усилий. Сергей стал сильно уставать, несмотря на усталость, после работы подолгу безо всякой цели бродил по городу, приходя домой, отказывался от ужина, и жена стала выражать обеспокоенность его здоровьем.

Так, ни шатко, ни валко, ни на сторону, продолжалось до тех пор, пока два года назад он не встретил Наташиного деда.

Сергей давно не видел этого дорогого ему человека. Последняя их встреча состоялась, когда Иван Антонович вернулся из кардиологического санатория, в котором долечивал инфаркт. Сергей был тогда ошеломлён зрелищем столь быстрого одряхления – в кресле сидел закутанный в плед полусонный старик, и голова его кренилась то на одну, то на другую сторону.

– За мной есть кому присмотреть. И ничего мне уже не нужно, – ответил Наташин дед незнакомым треснутым голосом на вопрос Сергея, чем он может помочь.

– Вам, Серёжа, нравилась моя зелёная настольная лампа – та, что из кабинета. Так возьмите её себе.

И в ответ на возражения Сергея почти попросил:

– Пусть у вас останется память об этом доме. Наташа любила вас.

Сергей оказался в затруднительном положении: отказать больному, может быть, умирающему старику, он не мог, а брать вещь, представляющую собой дорогущий раритет, было неловко – лампа эпохи раннего модерна, чуть ли не по эскизам самого Врубеля, была изумительной работы.

– Не приходите сюда больше, голубчик, не беспокойте меня. Простите старика, мне больно вас видеть. Я сам позвоню, если будет нужно. Договорились? Наташеньку мою бы хоть ещё разок повидать... – И старик заплакал.

Сейчас же, при встрече на улице, Иван Антонович вид имел почти такой же бодрый, как в те времена, когда ещё не случилось ни инфаркта, ни Наташиного исчезновения.

Из первых же фраз разговора следовало, что Наташа здесь, в Загряжске.

– Она дома сейчас, Серёжа, – тепло улыбнулся дед.

Ноги сами понесли Сергея на улицу Гоголя. Помогал и вдруг усилившийся ветер – он дул в спину и ощутимо подгонял его на встречу с Наташей. Сергей шёл, не размышляя на тему «может быть, не стоит?». Не рассуждал он и таким образом: у него своя семья, у неё своя – ну и что? – нет ничего предосудительного в том, что они после многолетней разлуки увидят друг друга и просто поговорят. Он никак не рассуждал. Ему было необходимо увидеть Наташу, вот и всё. Надавив на кнопку звонка на воротах, Сергей тут же ощутил лучший на свете запах – так головокружительно прекрасно пахло дубовыми листьями только в этом дворе.

В женщине, которая открыла калитку, он не сразу признал бывшую возлюбленную. Конечно, время меняет людей, но Сергей не предполагал, что иногда оно действует так радикально. Роговые очки, которые теперь носила Наташа, надёжно спрятали зелень глаз, в гладко зачёсанных тёмных волосах не было и намёка на прежнюю рыжинку, тонкий шрам, переходящий с верхней губы на щёку, не уродуя лица, сильно его изменял.

Сергей с минуту молча смотрел на ту, которая когда-то была его Наташей. Она тоже молчала.

– Откуда это у тебя? – Сергей прикоснулся кончиками пальцев к шраму.

Наташа незнакомо усмехнулась, ничего не ответила, и жестом пригласила в дом.

Разговор не клеился. Наташа знала про его женитьбу на Оксане, про двоих детей, а о себе говорить не хотела. Она рассказала только, что окончила экономический факультет в Ленинграде, и вот уже четвёртый год работает на крупном Загряжском заводе.

– Почему экономический? – удивился Сергей.

– А почему не экономический? – Наташа определённо не стремилась к откровенности.

Сергей вскоре почувствовал, что ему лучше уйти.

– Значит, у тебя всё хорошо? – спросил он.

– Всё хорошо, – спокойно ответила Наташа.

– И мне не нужно приходить сюда?

– А зачем? – Она оставалась невозмутимой.

Сергей выдержал неделю. Возможно, он выдержал бы и дольше, возможно, смог бы и вовсе не приходить на улицу Гоголя, если бы не пальцы. Лёгкая боль в кончиках пальцев, оставшаяся после неожиданного для самого Сергея прикосновения к Наташиной щеке отняла у него всякую возможность восстановить покой. К тому же у него имелся повод: нужно было вернуть Ивану Антоновичу зелёную настольную лампу, некогда переделанную из газовой в электрическую. Законная наследница вернулась, и фамильным реликвиям не было больше смысла храниться в чужих руках. К тому же Сергей опасался, что жена может обнаружить лампу, спрятанную в дальнем углу гаража. На следующий же день после свадьбы она велела избавиться от вещи, напоминающей о вздорной девчонке, с которой у мужа была добрачная связь – молодая жена сразу же догадалась, от кого к Сергею перешла лампа.

Сергей набрал номер телефона, который, как выяснилось, вовсе не думал стираться из памяти. Получая разрешение на визит, который, точно, станет последним, пусть она не беспокоится, Сергей не знал, о чём будет говорить. Сначала, преодолев, сопротивление Ивана Антоновича, несильное, впрочем, он водрузил лампу на её законное место – на массивный письменный стол, обтянутый зелёным сукном.

Когда с обязательной частью программы было покончено, Сергей постучал в дверь Наташиной комнаты. После того, как они расстались, в его груди образовалась пустота, которая не заполняется ничем. Да, у него семья, да, он врать не будет, семья ему дорога, но пустоты вот тут – он рукой обозначил овал над грудиной – семья не заполняет. Наташа не видела, где именно у Сергея находится пустота – она стояла к нему спиной, и время от времени её плечи вздрагивали.

В конце концов, внимание Сергея переключилось с пустоты в его груди на эти вздрагивающие плечи, он повернул Наташу к себе и увидел мокрое от слёз лицо.

– А у меня время раздвоилось, – проговорила Наташа, всхлипывая точно так, как в юности. – Поверхностное продолжало течь, а другое, внутреннее, остановилось седьмого июля семьдесят первого года. Такой вот временной парадокс. В тот день ты позвонил из Выборга, и я догадалась, что попала в категорию залетевших брошенок. А знаешь, когда включилось внутреннее время? Несколько дней назад, когда ты появился на пороге моего дома.