Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– Ты куда-то ещё, кроме Загряжска? – Сергей кивнул на чемодан.

– Да, сегодня ночным поездом еду в Москву.

– Уже сегодня? Из дома в котором часу выезжать? В одиннадцать? Ну, ничего, я постараюсь вернуться пораньше. А сейчас, ты уж не сердись, Борис, но довезу тебя, и сразу на работу – дел невпроворот. К шести вернусь, и поговорим.

Доставал из багажника чемодан, рванул, а тот оказался лёгким, будто совсем пустым. Удивился, но некогда было задумываться; он, действительно, за последние две недели, пока Маша бродила по джунглям, запустил все дела – все мысли сейчас там, на фирме.

Сергей не вернулся к шести, как обещал сыну. С порога наткнулся на чемодан, уже выставленный в прихожую из бывшего кабинета Ивана Антоновича – там всегда останавливался Борис. После чемодана увидел белое лицо. Сергей помнил о сыне, поэтому и спешил уладить самые срочные вопросы, он помнил, но только до Машиного звонка. Потом – всё из головы вон. Замотался с делами, опомнился, когда уже подходило к девяти. Помчался домой. А в голове не досада на свою забывчивость, не чувство вины перед сыном, а одно только: что же на самом деле произошло в джунглях?

Нет, не напрасно болела у него душа все последние дни, ох, не напрасно: в группе туристов, с которыми Маша и Платон путешествовали по Амазонии, пропал человек, молодой австриец. Ушёл ночью в джунгли, один, и пропал. Потому и задержались с возвращением в Икитос – перуанский город, из которого можно звонить – искали пропавшего австрийца. Парня до сих пор ищут, но пока не нашли.

Он чувствовал, что дочка о чём-то умалчивает, и продолжал тревожиться.

Позже, когда Маша приехала навестить отца, он ошеломлённо слушал про церемонию айяуаска, во время которой выворачивается ум, появляются эльфы и анаконды, а время визуализируется: «Это лабиринт, папа. Время – это лабиринт. Я его видела, трогала его стенки, я блуждала по нему».

– Машенька, девочка моя! В этом лабиринте столько тупиковых ходов, столько ответвлений, что не каждый из него выберется!

– Вроде бы, такого не случается. У нас были опытные проводники, хорошо знакомые с техникой безопасности.

– Но австриец-то ваш не вернулся!

– Этот парень принимал какие-то таблетки. Вероятно, они оказались несовместимыми с айяуаска, вот его и утащило. Призывы из джунглей многие слышали, а ушёл только он, – как о чём-то почти обыденном говорила дочь.

Сергей больше не боялся выглядеть старорежимным провинциалом с зашоренным сознанием. Если бы Маша не вняла его предостережениям не любопытничать попусту, когда дело касается загадок времени, он готов был на коленях умолять об этом.

– Кому-нибудь другому можно, наверное, ради интереса взламывать замки на входе в лабиринт времени, но не вам с Платоном. Не вам! У родителей твоего мужа была сложная история, связанная со временем. Он твой муж, вы – пара, тебе тоже нельзя проявлять в этом вопросе неоправданное любопытство. Я не могу об этом, это не моя тайна, поговори с матерью Платона, тогда поймёшь, что я имел в виду.

Маша пыталась объяснить отцу, что время в ритуале айяуаска вовсе не главная категория, что речь идёт о расширении сознания, но Сергей непреклонно: « Девочка моя, ты уже взрослая, я не имею права тебе приказывать. Но я прошу тебя, я никогда ни о чём тебя не просил. Обещай, что вы с Платошей поговорите с Юлией Павловной, а до тех пор – никаких психоделических забав». Она вздохнула и пообещала.

Но этот разговор случился уже после, а сейчас Сергей стоял посреди комнаты в доме на улице Гоголя и медленно осознавал, что на общение с сыном у него осталось менее двух часов, и что готовое полыхнуть негодование Бориса вполне можно понять.

– Извини, так получилось. Отчего такая срочность с отъездом? Может быть, недельку поживёшь в Загряжске, Борис? Сходили бы с тобой на рыбалку, посидели, – говорил торопливо, пытался скрасить неловкость.

– Ты ничего не путаешь насчёт рыбалок? – ухмыльнулся сын. – Рыбалки – это не со мной. И задержаться не могу, завтра в Москве у меня важная встреча.

– Тогда к делу. Ты хотел о чём-то со мной поговорить.

– Да, времени на лирику, пожалуй, не осталось. Тут вот какое дело. Завтра последний день приёма предметов антиквариата на большой аукцион. Это очень хорошего уровня мероприятие, там будет много богатых людей, иностранцев. Такое нечасто происходит.

– У тебя есть что-то такое, что можно выставить для продажи на престижном антикварном аукционе? – удивился Сергей.

– У меня нет. У тебя есть, папа. В этом доме без дела пылится целое состояние. Если продать хотя бы небольшую часть этих побрякушек..., – Борис заговорил возбуждённо, даже краска вернулась к лицу.

– Это всё мне не принадлежит, – Сергей, сухо.

– Ты сторож в доме? – насмешливо. – Хранишь воспоминания, чтобы твоя бесплодная графиня могла изредка наезжать из парижей и тупо ностальгировать? Сторожам хотя бы платят, а ты рискуешь жизнью за эпизодический перепих со стареющей красоткой. – И, перебив отца, собирающегося возразить, продолжил: – Это раньше люди цены безделушкам не знали – старьё и старьё. Теперь многие поумнели. На этот дом наведут, грабанут, а тебя, скорее всего, убьют. Сейчас такую роскошь можно держать только за трёхметровыми заборами и с очень хорошей охраной. А что у тебя? Вот ты установил сигнализацию, но ведь она работает, только если в доме никого нет! Вижу: есть внутренние ставни, но ведь они были открыты, когда мы приехали из аэропорта. Ты плохой сторож, отец. Дом запросто можно обворовать. Так что не будет ничего удивительного, если твоя парижанка загряжская кое-чего не досчитается.

– Вообще-то я собирался организовать охрану, уже флигель под это дело приспособил, а потом как-то выпустил из виду. Спасибо, что напомнил, Борис, – Сергей рассчитывал, что сможет увести сына от темы, приведшей того в Загряжск.

– Из своего кармана охранникам собираешься платить? – насмешливо Борис. – Чтобы ещё какое-то время поддерживать в графине Батурлиной иллюзию, что у неё есть дом. Нет у неё больше дома! От него остались только стены и вещи. Ни у кого из нас нет дома. У тебя он, что ли, есть? Ты не хозяин здесь – сам сказал, тебе здесь ничего не принадлежит. У меня нет дома, мы с матерью уже, наверное, десяток съёмных квартир сменили. Да, у нас есть своё жильё в Киеве, но оно так давно сдано внаём, что нашим домом быть перестало. У Машки с мужем нет дома, то тут, то там приткнутся, полетают и сядут на ветку отдохнуть – аки птички небесные. Юля ваша, вдовица, вообще бомжиха: тут квартиру продала, а в Париже, насколько мне известно, своего угла у неё нет. А графиня твоя? Во Франции все мужнино, а здесь – иллюзии, в любой момент способные стать утраченными. Она, наверное, думает, что пока она с графом шляется по светскии приёмам да по миру раскатывает, время в Загряжске останавливается. Нельзя жить в двух временах сразу! Никому не дано усидеть сразу на двух конях; как говорил другой граф, не Батурлин, а Калиостро, седалища не хватит.

– Пока этот дом стоит, у всех нас есть почва под ногами. Что-то должно оставаться неизменным.

– Понятно: хранитель вечности. Так, значит, – нет?

– Нет, Борис. И давай закончим этот разговор. Поужинаем, и я тебя отвезу на вокзал. Или необходимость в поездке в Москву теперь отпала?

– Не отпала.

Когда выходили к машине, Сергей заметил, что сын подхватил чемодан с усилием. Подошёл к багажнику, как бы поправляя, проверил: теперь чемодан весил изрядно. Вернулся, обошёл дом. Пропали серебряные подсвечники, несколько бронзовых статуэток – это только то, что бросилось в глаза при поверхностном осмотре.

Подавив горечь и злость, Сергей сел за руль. У вокзала, когда Борис вышел из машины, он махнул рукой на прощанье, рванул с места, и тут же из кармана куртки звонок:

– Папа, у тебя в багажнике остался мой чемодан!

– Я не позволю тебе обворовать дом. Но за науку спасибо, сынок. Немедленно найму охрану.

– Вот, оказывается, как я тебя достал! Ты даже смог произнести это слово – сынок, – правда, в издевательском ключе, но смог же!

Сергей резко затормозил.

– А как я тебя называл?

– Борисом. Только Борисом. Я ещё пацаном был, а ты не сынком меня, не сыном, не Борей, а Борисом!

Отбой.

Сергей вдруг ясно вспомнил худенького большеглазого мальчика, выбегающего в прихожую, когда отец возвращался домой. Маша, та не каждый раз его встречала. А Борька всегда. Вспомнил застенчиво-радостную улыбку на детском лице, когда он уделял сыну внимание. Уделял, потому что – долг. Никогда не любил. С самого его рождения не любил сына. Так и не смог полюбить. Только долг.

Вернулся, на скамье у вокзала сидел и плакал тридцатилетний мужчина.

– Борис... Если тебе нужны деньги, сынок, у меня есть. Сниму со счёта завтра же. Давай вернёмся домой. Поживи у меня.

По дороге Борис заметил, что едут они совсем не в сторону улицы Гоголя.

– Заедем на склад моей фирмы, оставлю там чемодан, – пояснил отец. – Так, и правда, будет спокойней. Завтра я и картины туда же перевезу. А охрану всё равно нанять придётся; это ты молодец, что напомнил.

Сын прожил на улице Гоголя около месяца, так долго он никогда не оставался вдвоём с отцом. Много говорили, споры, ссоры, упрёки, раскаянье, насмешки, примирение, опять споры, опять ссоры. Когда Борис уезжал, обнялись и оба поняли: они не чужие друг другу.

Уехал сын, и Сергей дал волю печали. Наташа больше не приедет. И дом без неё заболеет от тоски.

В следующий сентябрь отправился в Париж – туристом. Вместо Лувра и Елисейских полей бродил по улицам седьмого округа, старался угадать, по комнатам какого из особняков сейчас ходит она. Возле музея Родена усаживался на скамью – помнил, она говорила, что живёт поблизости. Уставал, брал такси и нарезал круги всё по тем же улицам. И однажды: прогуливающаяся пара, немолодой элегантный господин, и его спутница подошли к дверям особняка. Дама уже вошла в дом, мужчина задержался, почему-то оглянулся, а Сергей как раз в эту минуту опустил окно такси – Батурлин его увидел. Граф подошёл, сел в машину рядом с Сергеем.

– Зачем вы приехали? – спросил нежёстко.

– Собственно, вот за этим: увидеть, как мелькнёт силуэт. Не волнуйтесь, завтра улетаю из Парижа.

– Завтра? А послезавтра Наташа вылетает в Россию – в Загряжск. Она всю неделю пыталась с вами связаться. За последние месяцы жена сильно сдала. Я испугался. Уж лучше ваши сентябри, чем... Зайдёте к нам?

Нет-нет, он не готов. Там – другая Наташа, не его, парижская, мужнина жена, рядом с этой Наташей ему нет места.

И снова начались сентябри, и уже ничего не хотелось ни менять, ни выяснять: так бы и оставалось всегда. Однажды приехала Татьяна, старшая Наташина дочь. «Мои русские друзья, – с энтузиазмом рассказывала она – организовали в Москве очень интересный медицинский центр по реабилитации детей с поражениями нервной системы. Я буду заниматься там музыкотерапией. Программу я уже разработала, и её утвердили. Так что теперь я москвичка, буду к вам наезжать, если не прогоните». Конечно, приезжайте, Танюша, конечно. Он был рад – перепал ещё один кусочек Наташиной жизни. «Я знаю, вы давно любите маму. Спасибо вам, что не отняли её у нас, хотя легко могли это сделать». Вот как! Значит, она ждала его твёрдого решения. Но была бы Наташа счастлива, если бы он потребовал от её жертвы? И смогла бы она любить его после этого? Нет уж, пусть так, как есть.

В дом на улице Гоголя время от времени слетались дети – Володя Мунц из Парижа, Танюша Батурлина из Москвы, Борис из Киева, Маша с Платоном из самых разных точек земного шара, летом подолгу жил Ванечка, на это время и мама Сергея поселялась в доме. Зацокали по дому каблучки Клэр – Володиной жены, потом затопали ножки их дочки Оленьки. «Я Оленьке кузен, но я стану ей настоящим старшим братом. Буду защищать Оленьку от врагов», – рассуждал вслух Ваня. Все заулыбались, а Наташа тихо заплакала, и только Сергей понял отчего: когда-то юный Иван Антонович давал себе слово стать старшим братом и защитником для Оленьки Оболенской. Продолжались их с Наташей сентябри. Всё так и шло, и только ничего не случилось бы, но умерла мама. А следом, когда ещё не успел прийти в себя – основа, то, что привносило ощущение неизменности во времени, почти вечности – дом.

Фирма, расположившаяся на соседней улице, надумала расширяться. Ей потребовалась земля. Территория фирмы граничила с задним двором дома Ивана Антоновича. Они были настойчивы: сначала денег предлагали, квартиру, потом Сергея избили на улице, покалечили машину. Он знал, что последует дальше, понимал, как можно преодолеть запрет на строительство в заповедной зоне города – всё не раз уже происходило в Загряжске. Запасся огнетушителями, нанял ещё одного охранника, самое ценное из раритетов Ивана Антоновича то перемещал на склад своей фирмы, то, к приезду Наташи, возвращал, расставлял, развешивал. Уговаривал её вывезти из страны хотя бы картины. Не соглашалась: это должно оставаться на улице Гоголя. Дурные времена пройдут, а дом будет стоять.

Не устоял дом. Ночью, когда у него гостила Танюша, дом подожгли, да так ловко, что вмиг зашёлся огонь, охватил всё за считанные минуты. Охранник бегал с огнетушителем – мёртвому припарки. Успел вынести Танюшу – задышала, открыла глаза. Тогда снова в дом – спасти хоть что-то. Лампу зелёную из кабинета Ивана Антоновича у огня отобрал, да выхватил кейс с документами. Танюшу в больницу отвезли, недолго полежала, а граф переполошился: уезжай немедленно из России, там жить нельзя! Танюша уехала, но не в Париж, в Москву. Русский человек должен жить в России, сказала.

Сергей ходил вокруг пепелища, не мог мысли собрать. Всё в прошлом: нет больше дома, и мама умерла. Наташе запретил приезжать – не уберёг дом, вина давила.

Поддержала Юля Мунц – она уже три года, как жила в Митяеве. Сначала подолгу гостила у отца Георгия, потом купила обычный деревенский дом и всерьёз обосновалась в «Крыжополе».

– Не могу я одно и то же талдычить про Платонова по разным университетам, – объясняла своё решение остаться в российской глубинке. – Всё, что я сумела сделать, сделала при Гере, без него ничего не могу. А в Митяеве я нужна. Думаешь, если я не обладаю специальными знаниями, так и толку от меня мало? Ошибаешься, Серёга. – Она по-прежнему звала его, совсем уже седого, Серёгой. – Загадки времени одними научными вопросами не исчерпываются. К тому же меня там Ульяной зовут. Раньше меня так один Герман называл – ещё с Алтая, потом – никто, теперь вот – митяевские.

– Хочешь, я тоже Ульяной тебя буду звать? – предложил Сергей.

– Нет! – засмеялась. – Для тебя и для Наташи пусть остаётся Юля. Это митяевское имя – Ульяна. Там у меня жизнь другая.

В Митяеве, в доме, в котором раньше жил Александр Николаевич Пастухов, Юрчик – отец Георгий – организовал что-то вроде странноприимного дома, для тех странников, что бродят не только по пространству, но и по времени. Тоненькой струйкой, два-три человека в год, туда стекались странные люди с надеждой, что им помогут вернуться в настоящую жизнь.

– Каким же образом они узнают про вас? – недоумевал Сергей, когда, наезжая в Загряжск и, останавливаясь, разумеется, на улице Гоголя, Юлия рассказывала ему про своё житьё-бытьё.

– Это, наверное, самое загадочное в митяевской истории, – задумчиво отвечала Юлия. – Говорят, что кто-то посоветовал, кто-то направил, а кто именно – вспомнить не могут. Конечно, большинство наших странничков намедни с надысь путают, иные и фамилии своей не помнят, но всё же чтобы ни один человек не знал, кто ему сказал про Митяево – в этом, согласись, ощущается какая-то тайна.

– И всем беспамятным получается помочь?

– О, нет, далеко не всем. Есть такие, которые начали что-то вспоминать, случаются отдельные истории, просто потрясающие, когда человек будто просыпается, и сразу же вспоминает о себе всё. Но это, скорее, исключение. К сожалению, в основном, наши странички перемещаются в Чёрную Речку. Никакого отношения к дуэли Пушкина наша Чёрная Речка, как ты понимаешь, не имеет, но согласись, что-то трудноопределимо-знаковое в этом есть. Заброшенная деревня, в пару десятков домов, наши спонсоры выкупили её, там поселяются странники. Крыша над головой, возможность обеспечить себе пропитание. Волонтёры наезжают, учат обращаться со скотиной, завозят посевной материал, обучают элементарной агрономии. Да толку от этих стараний немного: наши чернореченские тут же всё забывают. А если кто-то из них начнёт оживать, сразу уходит – искать свою родню, свой дом. Но делать из Чёрной Речки интернат для инвалидов времени отец Георгий не собирается, и правильно поступает: пусть и пропадает большая часть семян, но что-то же взрастает. Чёрная Речка – не дом скорби на свежем воздухе, там люди не доживают свой век, а живут и приходят в себя, слишком медленно, не все, но приходят в себя. Мы далеко не в полной мере владеем методикой, разработанной Пастуховым. Дело в том, что в записях Александра Николаевича много лакун. То ли он намеренно их оставлял, то ли не все его бумаги у нас. Но, знаешь, Серёга, недавно появилась надежда на расширение наших возможностей. Пришёл к нам странник – бомж бомжом, грязный, вшивый, вонючий. Провели санобработку, как положено, уложили под блокиратор – не спит, бормочет. Ночь бормочет, вторую бормочет. Отец Георгий на третью ночь ему уже по максимальному режиму блокировку зарядил – бормочет. И тут отец Георгий говорит: «А попробуем-ка мы вот так», и уставил новый, неизвестный мне, режим воздействия. Говорит страннику: «Называйте код», и тот начал выдавать цифры, много цифр, а потом взглядом прояснился, спрашивает: «Кто вы, товарищи?». Это он, получается, ещё во времена «товарищей» из реальности выпал. «Вы работали на профессора Прошкина? » – спрашивает отец Георгий. «Да, я на него работаю», – отвечает. «Работали, – поправляет отец Георгий. Профессор умер более десяти лет назад. На дворе сейчас две тысячи шестой год». Странник дико повращал глазами и спрашивает голосом, от которого у меня всегда идёт мороз по коже – мы уже не раз слышали такую тоску, неподъёмную, неземную какую-то: «Кто я?». «Вы всё вспомните», – отвечает отец Георгий.

Живёт сейчас в Чёрной Речке, за кроликами ухаживает, очень ответственный товарищ. Время от времени отец Георгий привозит его к нам, проводит сеансы. Странник уже вспомнил имя-фамилию, вспомнил, что жил в Москве, даже адрес точный знает, но домой почему-то не спешит. Я спросила у отца Георгия: «Что за код вы велели ему назвать? И почему вам пришло в голову, что этот странник работал на Прошкина?». Он говорит: «Я узнал его руки, и узнал сведённую татуировку возле большого пальца. Конечно, я до конца не был уверен, что это тот самый человек, который по заданию Прошкина вытянул из меня сведения о том, что Юля поехала к Пастухову, что и Герман туда направился. Вот, спросил, и получил ответ. А код... Подозревал, что должна существовать какая-то кодировка, замыкающая его сознание».

Юлия нередко приезжала из своего Митяева – уставшая, иногда даже измученная, приезжала, чтобы набираться сил на улице Гоголя. Как-то вечером, сидя с ней на крыльце, Сергей насмелился:

– Юль, скажи, а как у Наташи с графом? Ты– то наверняка знаешь, что там у них на самом деле.

– Знаю: на самом деле у них семья,– усмехнулась Юлия.

У Сергея выпал дубовый лист, который он вертел в руке. Юлия проследила за листом, пока он благополучно не улёгся на землю, потом сказала:

– Понимаю, тебе хотелось бы услышать, что они с Владимиром Николаевичем обитают в разных половинах особняка, встречаются только за завтраком, он чмокает Наташу в щёчку, она мило улыбается, и этим их интимная жизнь ограничивается. Но это не так, Серёга. Или вот ещё неплохой вариант: она терпит своего графа ради детей. Ради детей Наташка, действительно, на многое способна. Наверняка ведь знаешь, как она два года сына выхаживала...

– Нет, не знаю, – насупился Сергей.

– Ты вообще в курсе, что Серёжа, тёзка твой, долго и тяжело болел?!

– Когда мы решили больше не расставаться, у Наташи заболел сын. Из-за этого она к мужу вернулась. И начались наши сентябри. О том, что с Серёжей всё нехорошо, Наташа мне не говорила.

– Интересное дело! Она два с лишним года от сына не отходила, только когда к тебе ездила, оставляла вместо себя сиделку, а так всё сама. А с тобой про свою беду, получается, молчала.

– Получается, так, – совсем сник Сергей.

– Кажется, я догадываюсь, в чём дело: она, видимо, считала, что если будет рассказывать тебе о своих внутрисемейных делах, это уже измена в квадрате.

– Но если у Наташи с мужем всё по– настоящему, какое место занимаю я? Я нужен в качестве приложения к дому – для полноты ностальгических переживаний?

– Ох, Серёга, спроси чего полегче. С мужем у них всё по-настоящему. А ты... Делала же Наталья попытку расстаться с тобой. И начала угасать. Владимир Николаевич возил жену по самым дорогим клиникам, медицинским светилам показывал – все только руками разводили. Уж он и в горную Швейцарию свою Натали, и на яхте по океану – чахнет женщина, и всё тут. Тогда-то Владимир Николаевич и предложил Наташке поехать к тебе. Заметь, не она об этом заговорила – Батурлин сам к любовнику жену отправил. И что ты думаешь? – забегала наша графинюшка. На следующий же день вышла с мужем на прогулку, а то ведь почти не поднималась уже. Вот, что это такое? Если не любовь, то я не знаю, что же тогда любовь.

– Боюсь, что это не любовь, а жалость, невыносимая жалость, которая ни жить, ни дышать ей не даёт. Юль, прошу тебя, постарайся убедить Наташу, что я не пропаду без неё. У твоего Платонова мне попадалось что-то в том духе, что не обязательно иметь любимого человека возле себя, если он стал постоянным жителем твоего сердца. Наташа стала для меня таким человеком, так что я не пропаду. Скажи, пусть живёт спокойно со своим графом.

– Вот и Гера – постоянный житель моего сердца. Но, знаешь, Серёга, чего я больше всего хочу? – увидеть его живого. Ничего другого на этом свете я так не хочу. Пусть бы в толпе промелькнул, но не во сне, а наяву. – Юлия заплакала, потом всхлипывая и вытирая слёзы, сказала: – Неужели ты, действительно, по доброй воле можешь отказаться от такой роскоши, как ваши сентябри? И не жалость это, не жалость. Знаешь, как она волнуется перед поездками сюда? – звонит мне, просит съездить на разведку в Загряжск, выведать, ждёшь ли ты её по-прежнему.

– Если это не жалость, тогда, болезнь. Не укладывается у меня в голове: как это так, чтобы она и мужа любила, и меня.

– Вот у нас всегда так: если что-то не укладывается в голове, значит, это что-то – патология. А, может быть, просто голову надо расширить, и всё уложится.

Помолчали.

– Хорошо здесь. Дубами пахнет, трава у дома. И неба много. Ах, Серёга, какое небо было у нас с Герой на Алтае!

– Герасим рассказывал про звёздный купол. – Сергей ещё не сумел переварить известие, что у его любимой, оказывается, замечательные отношения с мужем, но сделал над собой усилие и включился в разговор – он касался Герасима.

– А про лося он тебе рассказывал?

– Нет, про лося я, вроде бы, от него не слышал.

– Так слушай от меня. На Алтае я постепенно начала избавляться от страха перед Прошкиным. Мы находились далеко от него, но дело заключалось не только в этом. Купол, тот самый звёздный купол, про который тебе говорил Гера. Под ним не нужно было понимать, само пришло: Прошкин – не самая существенная деталь в нашей с Герой истории. Взаимоотношение со своим звёздным человеком – вот, что, действительно, важно. В каком-то смысле звёзды находятся внутри каждого из нас – мы с Герой так чувствовали на Алтае. Может быть, Кант это тоже понял, и поэтому объединил в одном флаконе звёздное небо и нравственный закон. Вселенная раскрывается внутри человека, а нравственный закон изнутри проецируется на Вселенную. Нет, почувствовать это проще, чем объяснить.

В разговорах с Иваном Антоновичем в Париже, мы с Герой пытались как-то сформулировать наши нестройные мысли насчёт звёздного эха. Старик тогда сказал, что наши мистические переживания на Алтае – он именно так и выразился: «мистические переживания» – вышли более глубокими, чем у них с Ольгой. Он сказал, что мы прибыли туда более зрелыми, лучше, чем они, подготовленными к принятию нового опыта. Иван Антонович в том разговоре начал с Пифагора с его музыкой сфер, а закончил той же трактовкой кантовского императива, к которой мы с Герой одновременно пришли на Алтае: нравственный закон внутри и звёздное небо над головой – это разные ипостаси одного и того же явления.

Но сейчас я, собственно, не о старике Иммануиле хотела. Это произошло ещё в первой половине нашего пребывания на Алтае, когда звёзды ещё не успели приоткрыть меня. И смотрела я тогда в основном не на небо, а на Геру – будто после долгой разлуки не могла на него налюбоваться. Мне казалось, что я перестала бояться преследований Прошкина, тем не менее, от Геры не отрывалась – на всякий случай. Он в тайгу, я – на лыжи, и за ним. Он на рыбалку, я в тулуп укутаюсь и рядышком сажусь. А тут как-то раз Гера пошёл на охоту, а я затеялась уху варить по науке, преподанной мне нашим соседом, лесником: чтобы, стало быть, уха в печи томилась и напитывалась от рыбы духом речным. И я отважилась остаться дома – к тому времени мы стали ощущать избу, в которой обитали, не временным прибежищем, а именно домом. Хватилась: лаврушки нет. А что за уха без лаврушки? Пошла к Татьяне, лесниковой жене, смотрю: у них окна ставнями закрыты. И тут я с ужасом вспомнила: Татьяна же мне говорила, что они всем семейством на несколько дней уезжают в Манжерок! Собак она ещё просила кормить. Получалось, на несколько часов я осталась посреди безлюдной тайги в полном одиночестве. Мне стало очень не по себе, но я твёрдо решила, что буду держать себя в руках и в панику не скачусь. Принялась что-то такое бравурное напевать, кинулась и готовить, и порядок в доме наводить, потом схватилась за вязание. У меня никогда терпения на это дело не хватало, а тут руки дрожат, нитки запутываются, а я упорно стараюсь сосредоточиться на процессе – с чего-то же взяли люди, что вязание успокаивает. Петли пытаюсь считать, а в голову лезет: вот сейчас-то засланцы прошкинские меня и накроют. А потом ещё страшнее мысль: а что, если Прошкин в голове у меня опять свои речи заведёт? На часы взглянула: время будто остановилось. Сколько всего переделала, а всего два часа прошло, это означало, что до Гериного возвращения мне колотиться в липком поту не меньше трёх часов. И тут раздаётся стук в дверь. Будто прямо по голове мне постучали. Я заставила свои ноги двигаться, подошла, спрашиваю, и сердце прыгнуло в горло: Герин голос! Оказалось, что это лось заставил его вернуться домой. Гера ещё углублялся в тайгу, когда вдруг прямо на него вышел тот красавец, постоял недвижно, потом с достоинством удалился. И в ту же минуту взяла Геру тревога за меня. Нёсся, рассказывал, не разбирая дороги, лыжу потерял, где бегом, где кувырком. Эту историю я потом в Париже излагала – красочно – тебе я сейчас в сокращённом виде выдаю, потому что хочу скорее добраться до сути. Так вот, дошла я в своём красочном рассказе до лося, и Наташа воскликнула: «Дед! Помнишь, ты рассказывал про лося, который тебя домой направил? – в тот день, когда Прохор на бабушку напал. Вечный лось ходит по тайге и своим появлением предупреждает об опасности – не знаешь, дед, есть такая легенда на Алтае?».

Ты слышал историю о Прохоре, Серёга?

– Да, и в подробностях – от Наташи. Но в её варианте не было лося.

– Так вот, там тоже лось фигурировал – Наташин дед после встречи с ним в тревоге за Оленьку свою кинулся домой, и застал там Прошкина... то есть, Прохора.

– На свете много есть такого, друг Горацио...

– Это уж точно.

– А знаешь, Юль, твоя речь сильно изменилась. В ней появилось что-то митяевское, и это не противно.

– Так в данный период времени я митяевская и есть.

Как только Юлия узнала о пожаре, примчалась, покружила вокруг места, где ещё недавно стоял дом Ивана Антоновича, пригорюнилась было, потом потом остановилась посреди двора, упёрла руки в бока и заявила:

– Всё совсем небезнадёжно, Серёга: фундамент цел, и дубы остались живы!

– Дубы – это да, – без энтузиазма отозвался Сергей.

– И старые держатся, и поросль поднялась. И нам нужно держаться, Серёга. Неужели мы управы на этих беспредельщиков не найдём?! Прессу поднимем, телевидение. Всколыхну в себе былую яростную напористость, напишу письмо – гневное, но абсолютно политкорректное, взволнованное, но выверенное по степени накала эмоций. И не рассылать мы его будем, а лично разносить по редакциям. Ты не забыл, что когда-то я была знаменитостью загряжского розлива? Связи ещё кой-какие остались.

– А что, – отозвался Сергей, – давай походим. – Вряд ли что-то из этого путное выйдет, но ты о себе напомнишь, и, может быть, сумеешь вернуться в профессию.

– Тебе нравились мои статьи? – усмехнулась Юлия.

– Ну, не то, чтобы... Хотя твоя последняя статья – про «афганцев»...

– То-то и оно, что если бы не та статья, так обо мне и вспомнить было бы нечего. Нет, Серёга, я нужна в Митяеве. Понимаешь, есть вещи, о которых мне не хочется разглагольствовать, скажу лишь, что страннику по-настоящему может помочь только бывший странник. Так когда-то сказал Пастухов, и только недавно я поняла, насколько он был прав. Появится замена мне, тогда я с лёгкой душой сбегу с митяевских галер, а пока там без меня не обойдутся.

Юля написала письмо, исполненное гражданского негодования. «Совершён поджёг дома, в котором пятьдесят лет прожил известный врач, орденоносец и почётный гражданин Загряжска – и тишина! У следствия никаких версий, хотя они лежат на поверхности, власти города безмолвствуют, а соседствующая с домом фирма уже раскатала губу на освободившийся от строения участок. На стене больницы, где работал Иван Антонович, висит мемориальная доска с его именем, а дом доктора жгут, его наследников гонят со двора. Тысячи и тысячи жителей Загряжска лечились у Ивана Антоновича, у кого-то он оперировал родственника, кому-то спас жизнь. Неужели настали такие времена, что на добро стало принято отвечать злом?»

– Это же скандал, и журналисты на него поведутся – я неплохо знаю эту братию, – подытожила Юлия.

– Ты опять перестала бояться пафоса? – улыбнулся Сергей.

– Всё, что я написала про Ивана Антоновича – правда. А правду в особых обстоятельствах можно защитить только кулаками. Пафос – тот же кулак. Сейчас сниму всё митяевское – она указала на длинную тёмную юбку, сняла с головы платок – оденусь на парижский манер, причёсочка, маникюрчик, и пойдём мы с тобой по кабинетам. Отстоим дом, Серёга.