Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Внучка совершенно одинока, сокрушался Иван Антонович – и как прикажете в таком случае спокойно готовиться в последний путь? У неё не было не только мужа, не было даже друзей и подруг. Вот разве что Юля Астахова, известная в городе журналистка. В пятницу она неожиданно позвонила им на домашний номер. Неожиданность заключалась в том, что за все двадцать лет знакомства, начиная с внучкиной учёбы ещё в первом, загряжском, институте, это был первый и пока единственный звонок от Юлии. Она хотела переговорить с Наташей, но та находилась на работе. Перезванивать по служебному номеру Юля не захотела, попросила Ивана Антоновича передать внучке несколько слов, из которых выходило, что Наташа бывала весьма откровенной со своей давнишней приятельницей. Это обстоятельство ещё сильней растревожило деда – две самых закрытых женщины из всех, с кем он пересекался за свою долгую жизнь, каким-то образом сумели сблизиться, а жизненный опыт подсказывал ему, что, когда два подранка делают попытки помочь друг другу, из этого редко выходит нечто путное.

О раненности внучки Ивану Антоновичу было известно лучше, чем кому-либо, а про Юлины беды он лишь догадывался – по привычно сдерживаемому напряжению и одновременно тягучей печали в тёмно-карих глазах тоненькой девочки, двадцать лет назад бывавшей на улице Гоголя. Приходила она всегда в сопровождении своего верного Германа. С первых появлений Юли в их доме Иван Антонович заметил, что внучка относится к ней с особенной симпатией, и однажды заговорил об этой девушке.

– Юля очень хорошо умеет слушать, – охотно отозвалась внучка. – Болтовню она с непроницаемым лицом пропускает мимо ушей, а в важных местах так смотрит, что я начинаю по-настоящему понимать, что, собственно, хотела сказать. Сама она говорит мало. Юля вообще очень сдержана, и это ещё мягко сказано. Но, говорят, такой она была не всегда.

Наташа рассказала деду то немногое, что знала о прошлом Гериной подруги. В школе Юлю жёстко прессовала классная руководительница. Однажды она перестаралась, довела десятиклассницу до того, что та прямо в школе потеряла сознание, и Юлю в буквальном смысле вернули с того света.

– Гера сказал, что после того случая её будто подменили. В это трудно поверить, но, оказывается, раньше Юля была заводной девчонкой, Гера её звал своей шалуньей. Юлька-шалунья! – не могу представить, – изумлялась Наташа. – Вообще-то, я не до конца верю в эту историю – учительница привязалась, и, считай, уже взрослую девушку так пробило, что она стала на себя не похожа. Что-то тут не так. Или Герка о чём-то не договаривает, или ему не всё известно. Что ты об этом думаешь, дед?

Об этом Иван Антонович думал следующим образом: с девочкой, кажется, произошла очень серьёзная история, одна из тех, о которых его внучке до поры лучше не знать, а ещё лучше не узнать никогда. За долгую и сложную жизнь ему встречалось и такое, когда в короткое время происходила необъяснимая логикой метаморфоза, изменявшая человека до неузнаваемости. Тонкий деликатный умница делался беспардонным хамом, к тому же явно терял в интеллектуальных способностях, а примерный семьянин, всегда ставивший на первое место благополучие близких, превращался в скрягу, обирающего собственных детей. Разумеется, старый доктор понимал, что такие перемены вдруг произойти не могут, у всего есть свои причины, пусковые моменты, своя точка отсчёта, своё развитие, а внезапной подменой личности это представляется только со стороны, и всё же эти странные разрушительные процессы протекают как-то уж слишком быстро, и что самое неприятное, неостановимо. Однажды Иван Антонович пытался достучаться до здравого смысла давнишнего приятеля, планомерно рвущего свои жизненные связи, оскорблявшего и обижающего всех, кто раньше был ему дорог, и в конце концов вынужден был признать, что стучит он в глухую стену.

Никто не знает, чем живы люди – порвётся невидимая нить, и застывает что-то внутри. Вот Юля: молоденькая девушка, беда случилась сравнительно недавно, казалось бы, всё ещё можно поправить – а как? Не подойдёшь ведь, не воскликнешь: «Отомри»! Невооружённым глазом видно, как трудно ей жить, что она и так держится изо всех своих силёнок, что на большее её всё равно не хватит. Тут одна надежда, что сильный мужчина соединит с ней свою жизнь, мужчина, а не трогательный мальчик, находившийся рядом с Юлей. Когда эта юная парочка появлялась на улице Гоголя, Иван Антонович почти воочию видел, как Гера своими длинными руками как крыльями со всех сторон огораживает хрупкую подружку – чтобы никто не задел и не сломал невзначай. «Не удержишь эдак-то, – думал Иван Антонович, тут, брат, не руки, а голову нужно напрягать». Дед решил, что всё, чем он может помочь в этой ситуации, так это попытаться поговорить с Германом.

– Ваша толчковая нога стоит возле Юли – чтобы в любой момент сразу же кинуться на её защиту, – говорил он тогда Герману, – а вам должно перенести центр тяжести на собственную стезю. Напрягите все силы, а, если потребуется, прыгните выше головы, но сделайтесь для вашей раненой подружки настоящей опорой. Занимайтесь, прежде всего, своей жизнью, выстраивайте её планомерно и последовательно, и Юля пойдёт вслед за вами, там, глядишь, и выправится девочка.

Иван Антонович сомневался, достаточно ли понятно он излагает свои мысли, но, вглядевшись в грустные и внимательные глаза Германа, пришёл к выводу, что мальчик-то неплохой, потенциал в нём есть, и у него вполне может всё получиться.

Он не встречал Юлю Астахову с той поры, как внучка бросила учёбу на архитектурном факультете, но всё же увидеть её Ивану Антоновичу довелось: по местному телевидению. Пару лет назад один его знакомый с восторгом отозвался о статьях за подписью журналистки Юлии Логиновой, часто появляющихся в областной газете. Ивана Антоновича всегда привлекало всё, в чём можно было отыскать намёк на самостоятельную мысль, он стал покупать газету, про которую никогда не думал ни как про источник достоверной информации, ни как про площадку для непустых рассуждений. Действительно, статьи Юлии Логиновой публиковались там регулярно, но они не заинтересовали Ивана Антоновича: обычная журналистская трескотня, полная штампов и поддельного пафоса, с началом «перестройки» по нарастающей заполнявшая телевизионный экран, страницы газет и журналов. Он почему-то сразу же решил, что «Юлия Логинова» – это псевдоним, за которым скрывается журналист-мужчина. Он вообразил «Юлию Логинову» грузным, одышливым, нестарым ещё человеком, с весёлой наглостью во взоре. Ивану Антоновичу представлялось, что в узком кругу этот журналист вполне может глумиться над доверчиво читающим его статьи «пиплом», и, демонстрируя образованность, называть подписчиков свой газеты «глотателями пустот». А как-то раз внучка сказала:

– Помнишь Юлю Астахову, дед? – такая худенькая смугляночка. Она раньше к нам с Германом приходила, ты ещё говорил, что эта девочка на Одри Хёпберн похожа. Вспомнил? – И после дедова утвердительного кивка, сумела его удивить: – Журналистка Юлия Логинова – слышал, наверное? – все про неё хоть краем уха да слышали – так вот, оказывается, это та самая Юлька Астахова. Её сегодня по ящику показывать будут, по третьему каналу. Есть такая программа, в которую приглашают известных в Загряжске персон, и долго-долго обо всём выспрашивают, а сегодня там будут пытать Юльку. Посмотрим?

Вечером дед с внучкой устроились перед нечасто включаемым телевизором. Ивану Антоновичу было прелюбопытно увидеть результат загадочной трансформации молчаливой девушки с сиротским взглядом в существо, по писанине которого нельзя идентифицировать даже его половую принадлежность. А Наташа, полагая, что раз Серёжка открылся перед женой своего друга, рассказал про то, что они снова вместе, это автоматически означает, что в ближайшем времени от Юли с Германом последует предложение встречи или что-то в этом духе, и она хотела увидеть ту, с кем ей предстояло возобновить дружеские отношения. Наташа очень волновалась – давно не было подруги, она уже забыла, как она делается, эта женская дружба.

Началась передача, и дед с внучкой смотрели на экран с нарастающей растерянностью. Наконец, Иван Антонович нарушил молчание:

– Юля прекрасная актриса. Она гармонична в созданном образе, и нигде даже пальчик её самой не высунется. Ведёт себя, вроде бы, раскованно, шутит, улыбается, а при том при всём закрыта абсолютно.

– Будем надеяться, что в личных отношениях она всё же снимает маску, – отозвалась Наташа, теперь ещё сильней сомневаясь, сможет ли сблизиться с Юлией. Волновалась она напрасно: призыва от Мунцев не последовало, в течение последующих двух лет пересечения двух женщин были эпизодическими, никак не располагающими к сближению. Совсем недавно произошла их встреча в Никольском, но Наташа так закрутилась с делами, что забыла рассказать о ней деду.

«Живьём» Юлю, ставшую знаменитостью местного масштаба, дед не видел, а вот с её супругом встречался – тот иногда заглядывал на улицу Гоголя в компании верного друга Серёги – всё тот же мальчик, только подрастерявший обаяния юности, и не приобретший взамен ни мужественности, ни стати. «Не удалось ему, стало быть, овладеть ситуацией, – исподволь наблюдая за Юлиным мужем, размышлял Иван Антонович. А делал ли он для этого всё, что было в его силах? И сделал ли он хоть что-нибудь? Плывёт по течению, и не ведает того, что женщины при таких-то вот расслабленных мужьях всегда под бедой ходят».

Глава двадцать пятая

Юлин звонок никак не выходил у Ивана Антоновича из головы.

Когда Наташа вернулась вечером домой, дед удивил её сообщением: – Тебе сегодня звонила Юлия Астахова. – А следом Наташе пришлось удивиться ещё сильнее: – Она просила передать тебе совет соглашаться на предложение Батурлина, если мосты между вами ещё не сожжены окончательно. – И, стараясь говорить как можно непринужденнее, Иван Антонович добавил: – Что-то мне голос Юлин сегодня не понравился. Возможно, она приболела. Не хочешь отзвониться, справиться о самочувствии?

Герман сказал Наташе по телефону, что его жена сейчас находится в Москве, она ещё позавчера, в среду, улетела туда по делам. Теперь дед разволновался не на шутку – что за срочная нужда возникла у Юли в его внучке? Ведь не было у этих женщин привычки перезваниваться, а тут так приспичило поговорить, что она вдруг позвонила из Москвы. Однако нечто, ускользающее из памяти Ивана Антоновича, заставляло его сомневаться в том, что звонок был междугородний. Двушки! – субботним утром неожиданно вспомнил старый доктор. Юля, незнакомо хохотнув, сказала, что у неё оказалось много двушек в кошельке и четверть часа, которые некуда деть – поэтому, дескать, она решила сделать несколько звонков, в том числе и Наташе. Получается, она звонила из городского телефона-автомата.

Юля вернулась в Загряжск самое позднее в пятницу утром, а муж до конца дня пребывал в уверенности, что она находится в Москве. О банальном адюльтере Иван Антонович и не думал: напряжённый Юлин голос выдавал совсем не романтические настроения. Стряслось что-то очень нехорошее, и это нехорошее может представлять опасность не только для Юли Астаховой, но и для его внучки – такие тревожные мысли мучили Ивана Антоновича.

«Сам ведь хотел, старый дурак, чтобы что-то такое эдакое заставило Наталью пересмотреть отношение к Батурлину, пока тот не уехал во Францию, – сокрушался старик. – Вот, теперь жди беды». Старое сердце не выдерживало, незаметно для внучки Иван Антонович то и дело отправлял под язык таблетки.

Глава двадцать пятая

Юлия шла по незнакомой улице, остановилась, растерянно оглядываясь. Вначале она знала, откуда и куда направлялась, а теперь забыла. Вспомнила: она сбежала из какого-то опасного места, ей непременно нужно на вокзал, нужно ехать домой. У неё есть дом, там не страшно. Надо у кого-нибудь узнать, где она находится, в каком городе хотя бы. Выхватив взглядом идущую навстречу полную женщину с авоськами, Юлия кинулась наперерез, стала задавать простые, по её мнению, вопросы. Женщина повела себя странно: будто испугавшись чего-то, отшатнулась, порывалась проскочить мимо. Не тут-то было – Юлия не давала ей пройти, пока та в первом приближении не прояснила топонимическую ситуацию.

Когда толстуха с авоськами говорила, её слова тонули в неясном монотонном гуле. Он и сейчас приглушал звуки улицы. Видела Юлия отчетливо, но как бы в некотором удалении. Хуже всего было то, что происходило с головой – её будто затрамбовали ватой.

Названия улицы и метро Юлия тут же забыла, но то, что она, как оказалось, находится в Москве, навело на воспоминания. В памяти всплыло: она летела самолетом в Москву для консультации у профессора Прошкина, авторитетного специалиста в области нарушений сна.

Вспомнились детали недавнего побега: она спускается по лестнице, получает по номерку в гардеробе пальто и уличную обувь. Где же это было? И когда? Вот билет в сумочке. Она прилетела в Москву пятнадцатого сентября. Осталось узнать сегодняшнее число. У пьяненького мужичка на скамейке Юлия выяснила, что сегодня шестнадцатое сентября, год тот же, что на билете, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. Получалось, прилетела она вчера. Юлия стала мучительно вспоминать: куда ей нужно идти? Ах, да! На вокзал. Она вернулась к мужичку и спросила, как добраться до Казанского вокзала, удивившись при этом, откуда ей известно, что нужно именно на Казанский. Мужичок долго махал руками, указывал то в одну сторону, то в другую, говорил про троллейбусную остановку. Она пошла туда, куда он махнул напоследок, завернула за угол, но не обнаружила там ничего, кроме глухой стены с одной стороны дороги и пустыря с другой. Неожиданно для себя она остановила проезжавшее такси: «Казанский вокзал». Водитель кивнул.

Машина тронулась, и напряжение в голове Юлии немного спало. Она взглянула на часы – около трёх. Вот! Вчера, – да-да, это было вчера – когда она ждала консультации профессора, висящие на стене его кабинета большие круглые часы показывали без одной минуты три. А ровно в пятнадцать часов, как и было назначено, вошел Прошкин.

Стало немного легче – что-то начинает проясняться. Нужно вспомнить всё, тогда будет, как раньше – ведь так тяжело ей было не всегда.

В кабинет вошел Прошкин... Нет, сначала о том, как она попала в профессорский кабинет. В холле клиники к ней подошел молодой доктор, смазливый и подвижный, они вместе поднялись на лифте, прошли по коридору в просторный, дорого обставленный кабинет. Доктор любезно попросил её немного подождать и тут же исчез за дверью.

Уф! Эта работа далась Юлии непросто, но, когда в её памяти хоть что-то восстановилось, стало легче дышать.

Итак, вошел профессор, немолодой грузный мужчина с резкими чертами лица и тяжёлым взглядом глубоко посаженных глаз. Юлия привыкла доверять своему первому впечатлению, при более близком знакомстве с человеком кое-какие детали потом добавлялись, но образ в целом она схватывала мгновенно и правильно. Профессор показался ей на редкость неприятным субъектом, и Юлия запоздало удивилась, почему она под каким-нибудь благовидным предлогом тут же не ушла из клиники. Вопрос номер один: почему я не ушла сразу же, как увидела этого человека, смогла сформулировать Юлия. Не было ответа. Вернее, был, но ничего не проясняющий: она не смогла этого сделать.

Что случилось потом? Профессор отвел её в большую комнату и сказал на прощание:

– Сегодня у нас в клинике переночуете, Юлия Павловна. Мы понаблюдаем за вами, проведём мониторинг сна, выясним, какие именно его фазы нарушены. А завтра мы с докторами подытожим полученные результаты и наметим план дальнейших действий.

Комната, где её в одиночестве оставил Прошкин – не обычная больничная палата, вдоль стен она заставлена аппаратурой, а в центре находится неуклюже высокая металлическая кровать. Потом... потом провал в памяти. Ночь, она просыпается от одного из своих повторяющихся кошмаров и обнаруживает, что накрепко привязана к кровати, не может двинуть ни рукой, ни ногой. Оглядевшись, насколько это было возможно, Юлия обнаруживает, что от надетой ей на голову жёсткой шапочки к приборам тянутся разноцветные проводки. Это странно, но вскоре она снова засыпает, и опять просыпается от кошмарного сна. Она кричит, ей больно в груди, но никто не приходит на помощь. Сколько раз она засыпала и просыпалась, Юлия не помнила.

Утром она подходит к умывальнику, и в зеркале не сразу узнает себя. Серое, измученное, постаревшее лицо и – взгляд, напряженный, чужой.

Входит профессор Прошкин...

И тут перед глазами будто засветился экран, занимающий почти всё поле зрения, на его периферии оставались: салон автомобиля, в котором она ехала, мелькающие за окнами дома, люди на тротуарах. «Что происходит?!» – запаниковала Юлия. Когда ей раньше попадались литературные обороты вроде: «перед мысленным взором Лауры предстал замок на Луаре», она считала это не более чем литературными красивостями. Перед её мысленным взором никогда не возникало отчётливых визуальных представлений, она могла на несколько секунд представить себе лицо собеседника, но в основном помнила свои впечатления от увиденного, и точно, с деталями, заминками и интонациями умела воспроизводить самую длительную беседу. А сейчас, по пути на Казанский вокзал, она будто смотрела кино.

Профессор на экране садится к столу, кладет папку с бумагами. Слышен шелест бумаги, поскрипывание стула. И это ещё не всё! – она ощущает запах прошкинского парфюма. Кажется, это называется системными галлюцинациями, пыталась давать оценку происходящему Юлия. Пусть это галлюцинации, но если они помогут ей вспомнить всё, что с ней произошло в клинике, она на них согласна; и Юлия, ехавшая в такси по московским улицам, напряженно всматривалась, что там – на экране – происходит.

– Ну-с, приступим голубушка Юлия Павловна, – ласково говорит Прошкин и потирает руки.

«Понятно: косит под чудаковатого киношного профессора», – подумала Юлия, глядя на экранного Прошкина, и внутренне возликовала оттого, что начала узнавать себя, манеру своей внутренней речи.

– Вот что я должен сказать: очень, очень интересный случай вы собой представляете. Конечно, вы, Юленька, – уж позвольте старику вас так называть – останетесь у нас. Поверьте, это необходимо, прежде всего, вам самой. То, с чем вы живете, рано или поздно непременно приведет вас к психиатрам, да только они ничем не смогут вам помочь. Мне горько об этом говорить, но скорее всего, вам придётся доживать свой век в психиатрическом стационаре. А мы от кошмаров вас излечим, это я гарантирую. Сейчас я даже приблизительно не могу сказать, сколько времени потребует ваше лечение, месяца два, три, полгода, но выйдете вы из нашей клиники абсолютно здоровым человеком.

И ещё: ваш случай интересен мне лично, я не хочу его упускать.

Мы столкнулись с так называемым парадоксом времени. До четырнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года вы жили, как все окружающие, поступательно – из прошлого в будущее. А в тот день вы угодили в хрональную петлю и стали выписывать кренделя во времени. Потом в вашей истории восстановилось поступательно-линейное движение. Но узел из временных петель передавил ваш жизненный вектор в точке того, давнишнего, четырнадцатого апреля. Через этот узел вы не можете прорваться в своё прошлое. А ведь человек не может жить без прошлого – подсознание требует подпитки, вот вы и срываетесь в этом узле в очередной вираж по петле. Другими словами, насколько бы странным это ни казалось – всё, что вам снится в ваших особенных снах, происходило на самом деле.

Профессор откинулся на спинку стула, забросил ногу на ногу и продолжил:

– Люди еще мало знают о себе, о мире, в котором живут, а уж о времени вообще строят одни только предположения. Только совсем недавно догадались: оно не всегда линейно, может идти по спирали, по кругу, выделывать те еще коленца. После того, как мы кое-что о вас поймем, мы срежем узел со всех уровней вашей памяти, и течение жизни восстановится, как непрерывное развитие от младенчества до настоящего времени: сделаем вас, что называется, цельной.

– Что это значит – срежем? – раздаётся женский голос, и Юлия не сразу понимает, что слышит она сейчас саму себя, сидящую напротив Прошкина.

– Что это значит – срежем? – испуганно повторяет она.

Юлия увидела, как вздрогнул всем телом и испуганно оглянулся водитель. Картинка перед глазами растаяла. Она посмотрела на таксиста, парня с круглым веснушчатым лицом, и сказала извиняющимся тоном:

– Я, кажется, задремала. Долго еще ехать?

Таксист с явным облегчением вздохнул и ответил:

– Да все, считайте, приехали, минут пять осталось.

На пути к зданию вокзала Юлия удрученно думала: «Разве возможно, чтобы доктор говорил своей пациентке о парадоксах времени, о том, что она попала в какие-то петли? И чтобы он нёс подобную чушь даже не на даче у общих друзей за пятой рюмкой водки, а в официальной обстановки клиники – нет, этого категорически не может быть. Получается, что я принимаю за воспоминания игру больного воображения. Тогда я напрасно ушла из клиники. Еще не поздно вернуться».

Она остановилась перед входом с надписью «Кассы билетов на поезда дальнего следования» и задумалась: почему ей вообще пришло в голову сбежать? И как удалось это сделать, если профессор не хотел упускать её особенный случай?

Всплыла слышанная когда-то фраза: «Психически больные люди хитры и изобретательны». Да, мы такие, горько усмехнулась Юлия.

Вспомнила: одышливая женщина в медицинском халате за приоткрытой дверью рыхлым голосом разговаривает по телефону:

– Но вы меня тоже поймите: я не имею права держать эту Астахову без истории болезни. Прошкин блатных понаберёт, а шишки потом валятся на меня. Вот интересно, на каком таком основании она находится тут со вчерашнего дня? Почему, спрашивается, её одежда не сдана? Сегодня прямо с утра настроение испортили – гардеробщик настоящий скандал устроил. В который раз уже приходят на консультацию к Прошкину, потом остаются в клинике, а верхнюю одежду в гардеробе бросают. Нет, это не первый случай. Вон, месяца полтора тому назад осталась мужская куртка, кожаная, дорогая. Я у себя её повесила – думала, родственники потребуют, так до сих пор никто даже не поинтересовался. Я не нанималась за незабранную одежду отвечать. А тапки? Ложатся-то в стационар со своими. А куда деваются те, которые завели для амбулаторных посещений? В этом году четыре или пять пар пропало. Сейчас позвоню Светке, пускай у прошкинской блатной вещи примет, ту одежду, что осталась у неё на номерке, заберёт, а тапки пусть в гардероб сдаст. Не хватало мне ещё из своего кармана за тапки платить.

Юлия оглядела помещение, в котором находилась, и обнаружила свой новый брючный костюм, аккуратно развешанный на спинке стула, а на его сиденье – проверенный в поездках саквояж. Подслушанный разговор наводил на тревожные размышления. Прошкин, разумеется, пребывал в клинике на особом положении. Но то, как мэтр поступал с ней, даже для него являлось чем-то исключительным, он нечасто таким образом отступал от принятых здесь норм. Загадка «блатных прошкинских» пациентов, так и не вернувших в гардероб тапочки, призывала к журналистскому расследованию, однако соображение о жуткой вероятности разделить их участь охладило профессиональный пыл. Нужно выбираться из этого странного места, и, скорее всего, после появления неведомой Светки такой возможности ей больше не представится.

Юлия схватила саквояж, побросала в него одежду, прикрыла всё полотенцем и беспрепятственно вышла из отделения в халатике и больничных тапках. Вовсе не из отделения! Выйдя на лестничную площадку, она оглянулась и увидела табличку на двери. Надпись начиналась: «Лаборатория...», дальше Юлия не помнила. Её мучили в неведомой лаборатории, как лягушку, как морскую свинку!

«А что если Прошкин говорил мне о временных ловушках именно для того, чтобы я посчитала, что угодила в ловушку безумия? Но зачем ему это может быть нужно? – недоумевала Юлия. И сама себе ответила: – Я ничего не знаю об этом человеке, у меня нет никаких данных, чтобы строить предположения о его истинных целях. Я знаю только, что панически боюсь этого странного, а, возможно, и сумасшедшего, профессора, абсолютно ему не доверяю, и что в результате его исследовательского интереса ко мне что-то случилось с моей памятью. Нет, я правильно поступила, сбежав из клиники».

Глава двадцать шестая

Поздним воскресным вечером, когда тревога начала было отпускать Ивана Антоновича, явился Сергей. Он определённо был сильно обеспокоен, явился без звонка, без предупреждения, а ведь час уже был поздний, хозяева могли бы уже и спать улечься – такой неделикатности Сергей раньше не допускал. Теперь припозднившийся гость разговаривал с внучкой в её комнате.

– Сядь, дорогая, – сказал Сергей перепуганной подруге – по его лицу Наташа сразу догадалась, что произошло нечто из ряда вон выходящее. – И, пожалуйста, выслушай меня предельно внимательно.

Наташа и слушала предельно внимательно, потом перебила:

– Знаешь, Серёжа, нужно позвать деда. Он имел дело с НКВД – из-за бабушки, и вообще, сейчас нам очень не помешают его мозги.

– А он сможет отнестись серьёзно к этой истории? Вся эта паранаучная головоломка не покажется ему полной бредятиной?

– С некоторых пор я не уверена, что понимаю деда. Даже приблизительно не могу предсказать, как он оценит ситуацию. Но равнодушным он не останется, это точно.

Иван Антонович уже собирался нарушить им же самим установленное правило – без приглашения пойти к внучке и выяснить, что, в конце концов, происходит. И тут к нему вошла Наташа.

– Дед, нам с Серёжей срочно нужно с тобой поговорить, – сказала она очень серьёзно.

Слушал Иван Антонович внучкиного друга, всё более мрачнея лицом, слушал, вопреки своему обыкновению, нетерпеливо, то и дело перебивая и подгоняя фразами «нет-нет, это место пропустите», «про Пастухова так подробно не надо», «это ясно, рассказываёте дальше», а когда Сергей закончил говорить, не стал погружаться в мутную воду с плавающими в ней загадками времени, сразу же перешёл к злобе дня.

– Так, значит, вы, Серёжа, приняли решение ехать на Украину?

– Пока семья там, я относительно спокоен. Но такое положение вещей не может продолжаться вечно, – ответил растерявшийся Сергей – Иван Антонович только что озвучил его мысль, ещё не до конца им самим сформулированную.

– Это понятно. Я для краткости пропустил промежуточные этапы рассуждения. Разумеется, сейчас неподходящее время для возвращения вашей семьи. Разумеется, если в ближайшие дни ситуация кардинальным образом не переменится, вы будете вынуждены уехать и перевезти свою семью оттуда, где их легче всего найти, в более безопасное место. Вариант с фальшивыми документами, который вам кто-то насоветовал, не слишком хорош – с ними можно попасть в ещё большие неприятности. Полагаю, вашему другу Мунцу должно воспользоваться тем, что сейчас правительство Германии всячески способствует репатриации этнических немцев. Правда, для выезда потребуется какое-то время, но вы говорили про одноклассника Германа и Юли, – кажется, его фамилия Горшков. Возможности этого человека, судя по всему, немалые, и он, вероятно, поможет вашим общим друзьям в безопасности дождаться выезда. Семья Германа уедет за границу, и вам, Серёжа, не о чем будет больше беспокоиться. Ведь не сами по себе вы профессора, как бишь его, Прошкина, и его церберов интересуете, а только как ниточка, ведущая к Юле. А пока всем нужно затаиться, в этом одном безумный Пастухов прав. Моей Наташе тоже необходимо скрыться, и как можно скорей.

– Иван Антонович, вы полагаете, Наташу это как-то затронет? Но каким же образом? Ну, работает она у меня. Так не одна же она. Всех моих сотрудников трясти будут, что ли? Училась она на одном курсе со мной и Герой. Так мало ли кто с кем учился. Это какими же возможностями надо располагать, чтобы устраивать тотальное прочёсывание?! У Прошкина не может быть таких ресурсов. Имеется у него крыша в силовых структурах, и что с того? Не кинется же весь личный состав КГБ ловить гипотетическую странницу во времени, а заодно её семью, её знакомых и знакомых её знакомых?

– Да выкиньте вы из головы всю эту чушь собачью про странницу! Прошкин наплёл Юле про спирали времени, и понятно зачем. Эксперименты с человеческой психикой – слишком серьёзная вещь, чтобы допустить утечку информации. Вот теперь, сумев сбежать от Прошкина, она примется говорить и писать статьи про бесчеловечные опыты, которым в обычной неврологической клинике подвергают странников во времени – кто ж к эдакому отнесётся серьёзно? Ясное дело, её разоблачительные речи спишут на переутомление и нервный срыв. Даже страшно представить, что довелось вытерпеть Юлии Павловне у Прошкина, если такая здравомыслящая женщина, как она, всерьёз рассуждает о петлях и развилках времени. А вот то, что в эту фантастику поверили вы с Германом...

– Но, послушайте, ведь Пастухов, у которого побывала Юля – он же доктор физико-математических наук ...

– Пастухов являлся некогда академическим учёным, а потом превратился в зэка и по политической статье длительное время отсидел в лагере. Это такое испытание, доложу я вам, что не каждый его без ущерба для психики выдержит. А ещё более тяжкое испытание, выпавшее на долю Пастухова – отлучение от профессии. Мыслительный аппарат, натренированный на решении трудных задач, лишается содержательного момента и начинает работать вхолостую. Тут уж, чтобы заполнить пустоту, любых тараканов в ход пустишь, не то что парадоксы времени. Пастухов, вероятно, руководим благими намерениями, Прошкин – определённо, злыми, но доверившихся им людей оба они ведут к одному и тому же месту – к психиатрической лечебнице.

Иван Антонович неожиданно встал из-за стола:

– Прошу прощения, я покину вас на минуту.

Дед ушёл в кабинет, и через какое-то время стало слышно, что он разговаривает по телефону. Всё время, пока дед отсутствовал, Сергей и Наташа сидели молча, отчего-то боясь встретиться взглядами.

– Вы сказали про тотальное прочёсывание, Серёжа. Его не потребуется, – продолжил Иван Антонович, вернувшись менее мрачным, чем был до телефонного разговора. – Есть Юлия с мужем, исчезнувшие из поля зрения Прошкина и компании, есть ближайший друг, замеченный в том, что куда-то вывез их детей. А если слежка вам только померещилась, так есть родители Германа, которые скажут, что это вы, Серёжа, забрали их внуков. В любом случае вам известно, где скрывается Юля с мужем и детьми. Допустим, Прошкин поверил Герману, что тот не знает, где сейчас его жена, допустим, на выходные вы с другом могли просто вывезти его детей за город. Но уже завтра, в понедельник, когда выяснится, что Герман не вышел на работу, а дети не явились в школу, станет ясно, что семейство Мунцев скрылось, и сделано это было с вашей помощью. Так что уже с завтрашнего дня вам, Серёжа, нельзя показываться ни дома, ни в офисе.