Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Annotation

Прежнее название этого романа: "Время собирать"

Эрде Анна

Эрде Анна

Дом на улице Гоголя

Часть первая

Дед

Глава первая

За окнами сгущались сумерки, от деревьев уже протянулись длинные тени и посерели кусты в палисаднике. Сквозь открытую форточку в комнату всё ощутимей проникала свежесть сентябрьского вечера, и уже горела низко висящая над столом лампа, некогда газовая, а нынче светящаяся золотистым электрическим светом. Неспешно пили чай с крыжовенным вареньем и ждали, когда хозяин дома, высокий и худой восьмидесятилетний человек, начнёт обещанное повествование.

Старился Иван Антонович красиво, обильные морщины только придавали значительности образу и подчёркивали живую ясность глаз. Ещё каких-нибудь десять лет назад он был самым известным врачом в городе. Было время, когда московские клиники наперебой заманивали виртуозного хирурга к себе, да только он отказывался от этих лестных предложений, объясняясь тем, что в Загряжске его накрепко удерживают «любовь к родному пепелищу, любовь к отческим гробам». Гробы были не отеческими, и не во множественном числе – на загряжском кладбище покоилась его жена, его Оленька. И пепелищем дом Ивана Антоновича назвать было трудно – крепко поставленный двухэтажный дом из лиственницы, простоявший с начала века и способный простоять ещё немало. В этом доме умерла его жена. «Здесь осталась часть Оли. Память не отскоблить со стен и не увезти с собой», – говорил он друзьям, отклоняя очередное приглашение в столицу.

На тихой улице Гоголя, в столовой старого дома, расположенного в глубине просторного двора, где росло несколько высоких дубов с несильной порослью вокруг, чаёвничали трое. Напротив хозяина за столом сидел Владимир Николаевич Батурлин, прибывший утром из Парижа. Гость был плотным и подтянутым мужчиной лет пятидесяти с лишком, облику его больше всего подходило определение «аристократический». А хозяйничала за столом миловидная тридцатилетняя внучка старого доктора Наташа.

– О том, как жилось в Петрограде в восемнадцатом году, много говорить, думаю, не нужно: голодно, холодно, опасно, – открыл вечер воспоминаний Иван Антонович. – Для иллюстрации расскажу один эпизод из жизни нашей семьи в то время. Мой дед взял с собой кое-что из отцовой одежды – тогда широко практиковался натуральный обмен вещей на продукты – и отправился в село, где о нём должны были сохранить добрую память. В подкрепление себе никого из нас дед брать не захотел, решил, что одному передвигаться будет безопасней – старика вряд ли тронут. Удачно выменяв одежду на муку и сало, дед отправился в обратный путь. И пропал. О его судьбе нам так и не удалось ничего разузнать. Тогда убивали и за меньшие ценности, чем мешочек муки и шматок сала, ничего из ряда вон выходящего в его исчезновении не было.

– Позвольте вас перебить, Иван Антонович. Что вы имели в виду, когда сказали, что в селе о вашем деде сохранили добрую память? – прозвучал над столом баритон гостя, имевший тот счастливый тембр, который обычно зовут бархатным.

– Разве я не сообщал вам, уважаемый Владимир Николаевич, что мой дед по отцовской линии служил учителем в сельской школе? – отвечал старый доктор. – Там половина села были его ученики. Все трое дедовых сыновей получили хорошее образование, а сам он до старости оставался простым учителем. Про моего батюшку я вам уже докладывал, он стал университетским профессором. Его старший брат окончил, как тогда выражались, курс по медицинскому факультету, так что можете считать вашего покорного слугу потомственным врачом. – Иван Антонович слегка поклонился. – Младший отцов брат пошёл по путейской части. Этот служил начальником станции в Забайкалье. Большевики расстреляли его в двадцать седьмом за то, что он якобы помогал колчаковцам. А на деле дядюшка лишь выполнял свои прямые обязанности – принимал и отправлял поезда, и при чехословаках, и при японцах, и при Семёнове, и при Лазо, и при белых, и при красных, и при других властях всех цветов радуги. Впрочем, логики в расстрелах тех лет искать не приходится. Так я с вашего позволения продолжу о своём генеалогическом древе, раз уж зашёл такой разговор. Прадед мой был крепостным, ещё до крестьянской реформы он выкупил себя и свою семью и стал крепким хозяином. Вот такая у меня родословная, – сказал Иван Антонович и не без вызова посмотрел на графа Владимира Николаевича Батурлина.

Беспокоясь, что разговор свернёт в нежелательное русло, Наташа подтолкнула его в нужном направлении:

– Так что там город Петроград в восемнадцатом году? Бежал матрос, бежал солдат, стреляли на ходу?

– Постреливали тогда, и правда, изрядно, – ответил Иван Антонович, с удовольствием поглядывая на внучку, хорошевшую с приездом Батурлина на глазах. – Мы понимали, что из Петрограда нужно бежать, знали, куда бежать – на Алтай. Мой батюшка был заметным специалистом в области ботаники, и он организовал там что-то вроде ботанической станции – его интерес к алтайской природе был особенным. К слову сказать, мой отец, что называется, стоял у истоков изучения природы этого края, будучи активным членом «Общества любителей исследования Алтая». Отец мечтал, что когда-нибудь из его станции образуется всемирно известный ботанический сад – алтайская природа удивительна, знаете ли.

После очередной чашки чая Иван Антонович продолжил:

– При станции состояло два работника, они постоянно проживали там вместе со своими семьями. Пустынный край, на десятки вёрст вокруг ни души, дорог к станции не существовало, только Катунь – летом на лодке, зимой на санях. Отец полагал, что на Алтае нам без больших потерь удастся пережить безумные времена.

В начале лета, когда мы уже приготовились к отъезду, неожиданно объявился мой старший брат. В Петрограде ему грозило в любой момент быть схваченным уже за одно то, что его принадлежность к русскому офицерству не скрывалась потёртым штатским костюмом и приват-доцентскими очёчками. Петя рисковал жизнью, чтобы увезти родных – жену с двумя дочками, наших родителей, меня с сестрой – подальше от «колыбели революции», а именно в Оренбург. Брат хотел оставить нас на время революционных беспорядков в этом отдалённом городе под защитой своего однополчанина и тёзки, оренбуржца, готового приютить нас у себя. Петя рассчитывал, что в Оренбурге передаст семью с рук на руки поручику Петру Колесникову, потерявшему на мировой войне ногу, сам же вернётся в Самару – туда съезжались офицеры Петиного полка, с тем, чтобы вместе выдвигаться на Дон под начало генерала Алексеева.

План отца с алтайской ботанической станцией показался Пете более удачным, он сказал, что будет спокойнее за нас, если мы пересидим лихие времена в тихой заводи. Обращаю ваше внимание на последние слова: «в тихой заводи». Самым неожиданным образом они ещё прозвучат в моём рассказе.

По новому Петиному плану поручик Колесников должен был сопровождать нас от Оренбурга до Павлодара или даже до Бийска. Он, по мнению брата, не смотря на своё увечье, был способен защитить наш табор в казахских степях, тем более, что серьёзных опасностей там не предвиделось.

По пути нам надлежало завернуть в Загряжск, во-первых, для того, чтобы передохнуть у моего дядюшки Фёдора Петровича, вот здесь, в этом самом доме, на улице, которая тогда называлась Воскресенской. К тому же, отец надеялся уговорить брата на совместное путешествие к Алтайским горам. Я слышал, что есть мечтатели, которые ищут на Алтае землю обетованную, что-то вроде земного рая. С подачи отца мы приблизительно так же представляли себе его ботаническую станцию.

А ещё мы собирались оставить в загряжском доме кое-что из самого дорогого для нашей семьи. Отец полагал, что в провинции, в доме уважаемого доктора, про которого было известно, что он практиковал бесплатные консультации для неимущих, экспроприировать вряд ли будут, если большевики вообще дойдут до тех мест. Вот эти картины, например, – Иван Антонович указал на стену, – зелёная лампа из моего кабинета, эти вот часы с боем – всё было вывезено нами в восемнадцатом году из Петрограда. Родителям представлялось чрезвычайно важным сохранить памятные для нас вещи, в каком-то смысле это означало сохранить самих себя. Ничего из того, что революционные матросы считали ценным, в нашем доме уже не оставалось. Не единожды к нам наведывались, и в результате у нас не осталось даже золотых нательных крестиков. Небольшие работы Поленова и Коровина интереса у матросов не вызвали, но кроме революционного «грабежа награбленного» практиковался и бессмысленный разбой. В дома вламывались опьянённые водкой, марафетом и вседозволенностью люди и крушили всё, что попадало под руку.

Фёдора Петровича нам не удалось подбить на отъезд из Загряжска. В такое тревожное время, полагал дядюшка, он не имеет права бросать больницу и своих пациентов. Кроме прочего, он был уверен, что царящее кругом безобразие не может держаться долго, и уже к зиме жизнь войдёт в нормальную колею. Фёдор Петрович уговаривал моего отца отказаться от опасных планов путешествовать по взбаламученной России и пережить беспорядки у него. Помню, что я очень хотел остаться в этом ладно устроенном доме, представлявшемся мне островком здравого смысла в сошедшей с ума стране. Да и во всём Загряжске было почти спокойно. На улицах стреляли редко, в дома не врывались, прохожих среди бела дня не грабили.

– А чья тогда тут была власть? – спросила Наташа.

– О, на этот вопрос я ответить затруднюсь. Не уверен, что какая-либо власть имелась вообще.

– Извини, я перебила. Продолжай, дед.

– Интересно, стало быть?

Наташа энергично кивнула, а Владимир Николаевич сказал:

– Крайне интересно. Живая история от первого лица – что может быть интереснее? Иван Антонович, вам, наверное, страстно хотелось отправиться с братом на Дон? Старшие посчитали вас недостаточно взрослым? Вам ведь, кажется, тогда всего лет шестнадцать было?

– Шестнадцать, верно. Я и гимназии окончить не успел. Конечно, я заявил брату, что, как и он, хочу сражаться с большевиками, но Петя жёстко меня оборвал: «Я оставляю на тебя женщин и детей. Взгляни на отца – он совсем ослаб. Кроме тебя нашу семью на Алтае защитить будет некому».

Петин авторитет был для меня безусловным, я подчинился, и больше эта тема не поднималась. Но я не смог выполнить свою миссию, уже скоро после расставания с братом от нашей семьи остались рожки да ножки, – грустно сказал Иван Антонович.

– Всё сложилось бы лучше, если бы вы послушали вашего дядюшку и остались в Загряжске? – осторожно спросил Батурлин.

– Это как раз не факт. В Загряжск мы вернулись только через пять лет – всё, что к тому времени осталось от прежнего «мы», это я и младшая Петина дочка Маняша, и новое «мы»: Оля, ставшая уже моей женой, и наш сын Николенька. Да-да, Владимир Николаевич, звали нашего мальчика так же, как и вашего батюшку, Николаем, – сказал Иван Антонович, обращаясь к Батурлину, заметив, что тот напрягся лицом, когда услышал имя его сына. – Поверьте, здесь нет ни толики небрежности. Вы всё же вспомните, что моя жена звалась Ольгой Николавной. Так что, в память об её отце мы назвали мальчика. – И он продолжил рассказ: – Фёдора Петровича в двадцать третьем году уже не было в живых, из его многочисленного семейства тоже почти никого не осталось. Дядюшку убили на улице, когда он возвращался из больницы. Возможно, это была случайная пуля, но не исключено, что кому-то просто не понравилась его интеллигентная бородка. Его семью выкосила гражданская война – кого испанкой, кого тифом, кого кистенём, а что та война не докосила, потом довершила следующая.

Нет, Владимир Николаевич, тогда не было этого «лучше». Используя выражение одного исторического персонажа, скажу, что оба решения – остаться, или ехать дальше – были хуже. Дядюшка верил в инстинкт самосохранения, считал, что подойдя к черте, за которой нет возврата, люди остановятся в своём безумии. Отец был настроен менее оптимистично. Он тоже полагал, что большевики долго не продержатся, но запущенные смутой смертельные механизмы – голод, эпидемии и бандитизм – ещё несколько лет будут свирепствовать в стране. От этих бед он предполагал укрыть свою семью в дальнем краю, где можно прокормиться с земли и реки, куда тифозная вошь не доползёт, а лихой человек не найдёт дороги.

– А за границу перебраться не думали? – спросил Батурлин.

– Владимир Николаевич, дорогой, да кто же нас там ждал? У нас за границей ни родственников, ни банковских счетов отродясь не водилось. Ваш батюшка Николай Сергеевич недавно мне по телефону сказывал, что у его семейства и дома в Париже имелись, и вилла в Ницце. А мы никогда не были богаты. Если и накопил отец какую-то малость, так к тому времени у нас всё отобрали. И, повторюсь, не верил отец, что эта катавасия надолго.

– Итак, вы направились в Самару, – напомнила Наташа.

– Да-да. Путь от Загряжска до Самары занял времени много больше того, чем на него было отпущено – всеобщий хаос нарастал стремительно. Так что, когда мы добрались, вся группа офицеров, поджидавшая Петю, была уже в сборе. И дошла весть о расстреле царской семьи. Брат рвался в бой. Не имея права заставлять своих товарищей ждать себя, он снарядил для нас подводу, нанял надёжного, по его разумению, возницу и простился с нами, как выяснилось, навсегда. Брат полагал, что, поскольку нам придётся продвигаться по местам, занятым частями генерала Дутова, ничего особенно страшного случиться не должно.

– Простите, Иван Антонович, – перебил Батурлин. – Ваш брат погиб во время гражданской войны?

– Петю расстреляли в Феодосии. В двадцатом. О его судьбе мы долго ничего не знали. Только в сороковых, уже во время войны, Оля встретилась в лагере с вдовой офицера, воевавшего вместе с Петром. Эта женщина вместе с двумя детьми следовала за мужем. Вероятно, вам известно, Владимир Николаевич, что в Добровольческой армии многие офицеры имели при себе свои семьи. Позже муж отвёз её с сыном в Феодосию, туда же он тайно пришёл в двадцатом, когда всё было кончено, когда весь Крым был красным, и не один пришел, а с нашим Петей,. Ни тот, ни другой не могли погрузиться на корабль вместе со своими однополчанами – не могли бежать, оставив свои семьи. В Феодосии они строили планы, как будут выбираться, но покидать страну думали разными путями. Петя, считая, что мы живём на Алтае, думал, забрав оттуда нас, бежать через Монголию, а его друг надеялся перебраться с семьёй в Болгарию.

Все жили, затаившись, выжидали момент, когда большевистские отряды устанут от бдительности и начнут наслаждаться победой. Возможно, им удалось бы осуществить побег, но объявили что-то вроде амнистии для белого офицерства. Предлагалось честно зарегистрироваться и сдать оружие, после чего власти якобы отказывались от преследования бывших противников. Передвигаться по стране без документов было занятием крайне опасным, с официальной бумажкой в кармане появлялось больше шансов добраться до границы – так рассудили они, и прошли регистрацию. Чуть позже назначили повторную регистрацию, на которую Петя и его друг шли уже более или менее уверенно: хотели бы их схватить, сделали бы это при первой явке. Но именно тогда-то их и арестовали, и не только их двоих, а всех прошедших регистрацию. А потом начали забирать семьи офицеров. И начались массовые расстрелы. Казнили не только бывших врагов, но и всех их родных вместе с малыми детьми. Женщину, встреченную Олей в лагере, предупредили, что к ним «идут», она с дочкой на руках успела спрятаться, а её сын в то самое время вышел со двора, и вот-вот должен был вернуться. Мать сквозь щель соседского сарая, где её укрыли добрые люди, видела, как комиссары забирали ребёнка, и изо всех сил зажимала дочери рот, чтобы та не кричала – девочка видела, как уводят брата. Сына, как и мужа, расстреляли, ему тогда не было и десяти. Эта женщина говорила Оле, что тогда, чтобы не умереть от горя, она без конца повторяла «пусть я не спасла сына, но спасла дочь», но, как оказалось, она спасла её на такую страшную участь, что лучше бы им было умереть всем вместе тогда, в Феодосии. В тридцать седьмом первой арестовали дочь, совсем ещё молоденькую женщину. Дочь призналась следователю, что чуть ли не с самого детства была то ли немецкой, то ли английской шпионкой и получила десять лет без права переписки. Но в ГУЛАГ она не попала, вскоре после приговора пришло сообщение о её смерти в тюрьме. Только будучи сама осуждённой, уже в лагере, женщина поняла, через какие нечеловеческие муки пришлось пройти её девочке. А до своего ареста она больше всего страдала от непонимания, зачем и почему дочка себя оговорила. Такая вот она, наша живая история.

Глядя на притихших слушателей, Иван Антонович решил, что на сегодня экскурс в живую историю лучше прервать. Он беспокоился не столько о душевном комфорте Батурлина, сколько о том, как бы ему окончательно не выбить из колеи Наташу. Внучка старого доктора, разведённая, бездетная и одинокая, весь день сбивалась с ног, стараясь угодить гостю, но натыкалась на его холодноватую вежливость и сразу же смущалась, отчего становилась неловкой, что-то без конца роняла, рассыпала, разбивала и смущалась ещё сильней. Заметив, что Батурлин в результате её стараний держится всё отстранённее, Наташа окончательно растерялась.

– Успокойся, дочка, – мягко сказал Иван Антонович, войдя в кухню в тот момент, когда у Наташи подгорел очередной блин. – Видишь, человек устал с дороги, потому и не брызжет эмоциями. Не суетись уж так-то, всё равно по-графски принять Батурлина у нас с тобой не выйдет, так мы его и не зазывали, сам напросился. Или он такую осторожную манеру взял, чтобы постараться понять, с кем имеет дело. Тогда это нехорошо есть: хочешь, чтобы люди перед тобой раскрылись – раскройся сам. Ведь не микробы поди, чтобы хладнокровно нас в микроскоп изучать. Или ещё так может быть, что он даёт понять: я к вам приехал, но это вовсе не означает, что мы ровня. В таком случае и нам нужно вежливенько дистанцию держать. Но, скорее всего, дело тут в другом: на Владимире Николаевиче могло сильно сказаться потрясение от встречи с Родиной. Шутка ли – приехать в страну, про которую с раннего детства много слышал, и которую никогда не видел? Коли так, на него напирать сейчас не надо, ни услужливостью, ни вниманием, пусть спокойно одумается, в себя придёт. Постепенно всё встанет на свои места, всё выяснится что к чему, не волнуйся, Наташенька.

Она вняла словам деда, почти совсем успокоилась и за вечерним чаем, пока Иван Антонович вёл свой рассказ, только один раз расплескала чашку, протягиваемую Батурлину.

Глава вторая

Полгода назад в Париже она была представлена графу доктором Роша, в клинике которого проходила лечение. События, развивавшиеся в последующие за знакомством месяцы, меньше всего походили на прелюдию к любовной истории. Владимир Николаевич звонил из Парижа, но эти звонки вполне можно было трактовать именно так, как они преподносились обоими Батурлиными – нынешним гостем загряжского дома и Николаем Сергеевичем, его отцом – как естественный интерес к судьбам соотечественников, оставшихся в Советской России. Данное объяснение подходило тем более, что их семейства соединила Оленька Оболенская, Наташина бабушка, а некогда обручённая невеста Николая Сергеевича Батурлина.

Старого графа всерьёз волновали обстоятельства, сведшие Наташиного деда и его бывшую невесту. Почувствовав заминку со стороны Ивана Антоновича, он начал первым рассказывать свою часть истории. Батурлин-старший потерял Ольгу из виду в восемнадцатом. В середине лета он пробрался в кишащий большевиками Петроград, сумев, однако, выяснить лишь то, что Оболенские уехали оттуда ещё весной. Позже, находясь в рядах Добровольческой армии, он до самого конца, до горького дня расставания с Россией, предпринимал тщетные попытки разыскать невесту. Рассказали, что Олины родители по пути в Крым умерли от тифа, потом Николай Сергеевич узнал, что её брат погиб – разумеется, он тоже сражался с красными. На след самой Ольги выйти так и не удалось, никто про неё ничего не слышал, она исчезла. Только значительно позже Николаю Сергеевичу удалось выяснить, что в то время, когда он делал всё возможное и невозможное, разыскивая в хаосе гражданской войны свою обручённую невесту, та уже являлась чужой женой и успела родить сына. Это казалось Батурлину невероятным. Он догадывался, что Олино замужество было сопряжено с какими-то чрезвычайными обстоятельствами, и не смел даже в мыслях её упрекать, хотя сам, оказавшись во Франции, ещё надеялся на чудо, верил, что невеста не потеряна для него окончательно, и долго не заводил семьи. И вот, наконец, у него открылась возможность услышать о событиях той поры из первых уст, расспросить человека, с которым в лихолетье свела судьба его Олю.

Старому доктору понадобилась вся его дипломатичность, чтобы, не называя вещи своими словами, дать понять собеседнику, что откровенничать из Парижа – это одно, а рассказывать, живя в Советском Союзе, о периоде жизни, сопряжённом со сложным этапом в истории страны – совсем другое. Чего уж Ивану Антоновичу хотелось меньше всего, так это навредить внучке. Старый Батурлин был сконфужен: он не подозревал, что разговорами о делах давно прошедших дней ставит уважаемого Ивана Антоновича в затруднительное положение. Со слов знакомцев, наезжавших в Советский Союз, он знал, что там нельзя критиковать действующую власть, по текущим политическим событиям иметь мнение, отличное от «линии партии», но на рассуждения о прошлом страны это табу, вроде бы, уже не распространяется. Тамошние люди в последнее время стали несколько свободней в суждениях, утверждали побывавшие в Советском Союзе. Так, злодейское уничтожение русского крестьянства стали уклончиво называть перегибами коллективизации. Телефонные разговоры о временах гражданской войны были свёрнуты. Вскоре, ухватившись за оброненную Иваном Антоновичем фразу, что он располагает большим количеством фотографий, сделанных как до революции, так и в двадцатые-тридцатые годы, Батурлин-сын попросил разрешения на визит в Загряжск.

Приехать в Советский Союз с частным визитом в начале восьмидесятых, да не из «дружественной страны социалистического лагеря», а из капиталистической Франции, казалось почти утопической затеей. Но несколько месяцев активных действий с обеих сторон по научным и культурным каналам – и в один прекрасный день Батурлин появился на пороге старого дома на улице Гоголя.

Приезд графа в Загряжск стали для Ивана Антоновича настоящим событием – с его внучкой что-то начало происходить. С Наташей слишком долго ничего не происходило. Уже несколько лет, как она будто лишила себя права чувствовать себя женщиной, и любое её движение в сторону жизни давало Ивану Антоновичу надежду на размораживание внучки. С некоторых пор ставшая застенчивой до болезненности, в первый день гостевания Батурлина Наташа едва ли не кокетничала с ним. Выходило это у неё довольно неуклюже, но кто сказал, что заново учиться ходить – лёгкое занятие? Она охотно приняла участие в долгом вечернем чаепитии за самоваром, зря пылившимся последние годы на веранде, а теперь для привнесения национального колорита начищенным и водружённым на большой круглый стол.

В первый же вечер заговорили о событиях, окружавших встречу Наташиного деда с Оленькой Оболенской. Иван Антонович вёл повествование о событиях той поры, пока не понял, что слушатели совершенно ошеломлены его рассказом. «Как это я умудрился сразу же переборщить с воспоминаниями своими?», – сокрушался Иван Антонович, намереваясь впредь щадить слушателей и подавать прошлое к вечернему чаю небольшими порциями. Впрочем, эти его благоразумные намерения так и остались лишь намерениями.

На следующий день Наташа с энтузиазмом продолжала демонстрировать гостю русское гостеприимство, но уже без того первоначального волнения, из-за которого её услужливость в первый день, нет-нет, да скатывалась в нечто напоминающее угодливость. Иван Антонович ни минуты не сомневался, что избыточное внучкино старание объясняется не только непривычными для неё обязанностями хозяйки – осознаёт она это сама, или же нет, но граф произвёл на неё сильное впечатление. И это было немудрено: Батурлин мужчиной являлся, что называется, видным, и умел себя преподнести.

Другое дело, что в Батурлине не замечалось встречного движения в Наташину сторону. Несмотря на разумные доводы, вчерашним вечером им же самим приведённые внучке, Иван Антонович был немало удивлён вежливой отстранённостью гостя. Перед своим приездом Батурлин неоднократно звонил из Парижа, и каждый раз в его голосе звучали нотки радостного возбуждения. Дед очень надеялся, что Батурлин взволнован предстоящей встречей не только с Родиной, но и с его внучкой. Однако из вагона на платформу загряжского вокзала вышел до крайности сдержанный и закрытый человек. С Наташей граф держался приветливо, но даже самый многоопытный знаток куртуазных дел не заподозрил бы в его ровной любезности намёка на мужской интерес. Да бог с ним, с французом этим, думал Иван Антонович, главное, что Наташа оживилась.

Глава третья

Собравшись за вечерним чаем, говорили о чём угодно, но только не о дедовых воспоминаниях. И Наташа, и гость дожидались, когда Иван Антонович сам захочет продолжить рассказ – нелегко старому человеку говорить о столь тягостных событиях. Наконец, внучка не выдержала:

– Дед, ты как-нибудь дорасскажешь о вашем походе на Алтай?

Наташе и рассказ дедов хотелось послушать – обо всех тех событиях она знала лишь в общих чертах, а ещё нравилась его речь, обильнее обычного сдобренная слегка устаревшими и такими обаятельными оборотами.

– Да я хоть сейчас готов, коли вы ещё не утратили интереса, – охотно отозвался Иван Антонович.

Стало ясно, что ему самому не терпелось продолжить повествование, но он не был уверен, что вчера не отбил желание слушать стариковские мемуары. Конечно, нам интересно, конечно, отозвались Наташа и Батурлин, и дед продолжил рассказывать.

– Я объяснял давеча, почему от Самары до Оренбурга, где мы должны были отыскать Петиного однополчанина Петра Колесникова, нам предстояло добираться самостоятельно. В день отправления мы с отцом пошли на базарную площадь. Выменяли что-то из одежды на сухари и поспешили к своим – там все уже были готовы двигаться дальше, ждали только нас. Вот ведь судьба! Уже всё было сложено и прикручено, как отец вдруг сказал, что все сухари упрятаны в одном месте, и если намокнут, то все сразу, тогда беда. Но чтобы не лезть за ними через все тюки, вынимать-перекладывать, проще было прикупить ещё немного. К чему я так про сухари подробно? – наступил момент, когда, кроме этих самых сухарей в моём заплечном мешке, у нас не осталось ничего съестного. Но не в одном этом дело.

– На обратном пути с базара мы повстречались с Оленькой Оболенской. Вот мы и добрались до темы, которая, как я понимаю, больше всего занимает вас и вашего батюшку, – обратился старик к Батурлину. – К нам с отцом подбежала девочка, на вид лет четырнадцати, бледненькая, очень худенькая и, несмотря на всё это, как я успел отметить, прехорошенькая. Голова её была укутана платком – ясное дело, тиф, тогда это зрелище было не в диковинку. Не смотря на крестьянски повязанный платок, было очевидно, что девочка происходит не из простой среды.

– Антон Петрович! Ваня! Какое счастье, что я вас встретила! – запыхавшись, восклицала она.

Оля потом утверждала, что мы её не узнавали, пока она не назвала себя. Но это не так: Олино лицо проявилось для меня за секунду до того, как она сказала:

– Я Ольга Оболенская.

– А на самом деле бабушке тогда уже исполнилось восемнадцать? – спросила Наташа.

– Да, Оля ровесница века, что, признайте, весьма символично, а я на два года моложе. Из-за этой разницы в возрасте, которая в юности кажется огромной, я и помыслить не смел, что Оля когда-нибудь обратит на меня внимание. А уж когда в семнадцатом у неё появился жених, с робкими мечтами об Ольге Оболенской, самой прелестной барышне на свете было покончено, как мне казалось, навсегда. В Самаре Оля предстала предо мной такой юной, такой беззащитной, такой слабенькой, что я сразу же решил, что буду ей старшим братом, именно старшим, защитником, опорой.

Оля попросила разрешения пожить у нас немного, а когда узнала, что наша семья тотчас выезжает из города, как будто обрадовалась и взмолилась, чтобы мы взяли её с собой.

– Я не займу у вас много места. Из вещей у меня только вот это, – Ольга указала на небольшой саквояж. – А здесь, в поясе, – она дотронулась до платья, – зашиты мои кольца и пара серёг. Это можно будет обменять на продукты.

– Нет-нет, милая барышня. Колечки вам самой скоро понадобятся – надевать на пальчики. Я непременнейшим образом взял бы вас с собой, коли у вас не имелось бы лучшего выбора, чем забираться в глубину Азии. Позвольте узнать, где же теперь ваши батюшка и матушка?

Выслушав краткую Олину повесть, из которой следовало, что князь Оболенский и его супруга по дороге в Крым скончались от тифа, отец заплакал – он сердечно любил своего давнишнего приятеля. – При последних словах в лице Батурлина произошло движение, едва заметное, однако не ускользнувшее от рассказчика. – Не удивляйтесь, Владимир Николаевич, существенная разница в социальном положении не мешала нашим с Олей отцам приятельствовать. – Иван Антонович усмехнулся. – Знакомства моего батюшки были самыми широкими, многие значительные люди его уважали, даже и в правительство зазывали однажды, да он не пошёл, объяснившись тем, что не обладает государственным мышлением. Кабы все так-то к делу относились, а не лезли во власть, не имея способностей к управлению, может быть, и не случилось с нами всего того, что случилось. Уж не знаю, что свело наших с Олей отцов, только близкое знакомство они водили, князь и в квартире нашей на Литейном бывал, долгие беседы с отцом в его кабинете вёл. – Последнюю фразу Иван Антонович произносил, выделяя слова «водил», «бывал» и «вёл» похлопыванием ладони по столу. – Семьями, правда, не дружили, а вот нас, младших детей – меня и Лидочку – на праздники, и домашние детские спектакли во дворец к Оболенским приглашали. То чаще, то, бывало, и полгода не звали, но по два раза в году – на Рождество и Олины именины – приглашали обязательно. Именины приходились на июль, тогда нас привозили в Стрельну, в загородный дворец Оболенских. На последних Олиных именинах в июле семнадцатого года молодёжи был представлен ваш батюшка, Владимир Николаевич, – в качестве Олиного жениха.