Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Ты это серьёзно?!

– У меня нет оснований не доверять Герасиму... Не было. Ты же не станешь спорить со мной о том, что Герман был весьма здравомыслящим человеком? Так вот, он совершенно серьёзно относился к загадкам времени. Ответь: почему вы приехали перезахоранивать Ивана Антоновича только осенью девяносто первого – умер-то он весной? Это ведь Гера таким образом всё устроил, что раньше приехать не получилось. Не так ли?

– Вообще-то... так.

– От странников во времени, вызывающих твоё недоумение, митяевский учитель знал, что в августе девяносто первого в стране произойдут события, в результате которых Прошкин потеряет своих покровителей в спецслужбах и станет неопасен. Самое занятное, что Пастухов говорил о двоевластии, о двух президентах страны. В восемьдесят седьмом, когда он это сообщал, у нас имелся только генеральный секретарь, и ни одного президента. А тут сразу два! – это же бред полный. Но ведь в точности так всё и произошло. Невероятно, но факт: несколько месяцев страна имела двух президентов одновременно. Гера дождался августа, и понял, что осенью можно ехать в Россию: теперь до них с Юлей никому нет дела.

– То, о чём ты сейчас говорил – вы обсуждали это с Германом? Или ты что-то достраиваешь, домысливаешь? – Наташа, недоверчиво.

– Осенью девяносто первого, в Загряжске, мы обстоятельно говорили с Герасимом обо всём этом, – Сергей, спокойно. – Спустя два года его стараниями меня вызволили из подвала – ты ведь знаешь об этой дикой истории? – Наташа сдержанно кивнула. – Герман тогда приезжал в Киев, и говорил о связи временной ловушки, в которую угодили они с Юлей, и событий, происходивших с тобой и со мной. Не смогу пересказать его тогдашние слова даже приблизительно: не в лучшей форме я находился. Смысл того, что Герасим говорил: неслучайность жизненных событий и пересечений судеб, детерминированность и свобода выбора, расплата за слабость и невнимательность в точках бифуркации – в особых моментах жизни, когда малейший неверный шаг может стать фатальным.

– Про точки бифуркации Герман и мне говорил. Но ведь про то, что это были решающие выборы, понимаешь лишь задним числом.

– Вот-вот. Если жить осознанно, отслеживать отдалённые результаты своих поступков, постепенно развивается особого рода внимание, которое не позволит пропустить точку бифуркации. Это Герины слова. Его непосредственный опыт переживания того, что по незнанию других слов я могу обозначить как мистическое, был невелик, но этого хватило, чтобы Герман научился за разрозненными событиями, за хаосом эмоций и поступков, рассматривать закономерности, выстраивать логические цепочки, парадигмы. Мало того, что это помогало ему совершать меньшее количество неверных шагов, ещё и выводило на прогнозирование. Знаешь, о чём он предупреждал меня тогда, в Киеве? – о петле, в которую я угодил, и из которой очень сложно выбраться. «Тебе предстоит трудное время, Серёга, – сказал он. – У тебя нет, и ещё долго не будет ни малейшей возможности расслабиться и ждать пока всё рассосётся само по себе. Не рассосётся. Молоти изо всех сил лапками, Серёга, взбивай сметану, рано или поздно она превратится в масло. Ты нащупаешь под ногами опору, и только тогда сможешь снять петлю со своей шеи».

– Неужели даже так – буквально? – удивление Юли.

– Получается, что так. А ведь я слышал его. То есть слышал не только слова. Помнил и слова, и то, что они с собой несли, долго, а потом сдался, как-то сразу и вдруг.

– Так. – Наташе совсем не хотелось, чтобы Сергей погрузился в сокрушительные воспоминания. – Обо всём этом мы ещё успеем поговорить. А теперь о Юрчике. Чем он может помочь Юле?

– Тебе должно быть известно, что после того, как Юля с Герой вечером уехали из Митяева, ночью туда рванул Юрчик. И обнаружил там труп Пастухова.

– Да, я в курсе. Юля по этому поводу говорила: «Вот, считала его славным парнем, но вертопрахом, пустельгой, а он взял и совершил геройский поступок».

– Так вот, Юрчик прихватил из Митяева некий прибор и несколько тетрадей с записями. Устройство было знакомо Юле – она говорила, что Пастухов своим блокиратором спас её от безумия. Вывезти прибор из страны не получилось, и он остался на сохранении у Юрчика. Сначала полагали, что, когда твой муж по делам благотворительного фонда в очередной раз поедет в Советский Союз, Юрчик передаст ему блокиратор. Но необходимости в нём у Юли не возникло – она и Гера, вернее, они с Герой обошлись своими силами. А временной блокиратор Пастухова до сих пор хранится у Юрчика. Кажется, этому загадочному устройству настала пора вновь появиться.

– Допустим, временные петли действительно реально существуют. Допустим, что Юля действительно из них в своё время выпуталась. В таком случае, можно только догадываться, какого труда это ей стоило. – Наташа говорила медленно, с трудом осмысляя новую информацию. – Сейчас, после тяжёлой утраты, её отбросило назад, в кашу из времён и событий. Приходим добрые мы, устанавливаем некую конструкцию, о назначении которой не имеем ясного представления, механическими манипуляциями внедряемся в проблемы, о которых также не имеем ясного представления. А что в результате нашего вмешательства станет с той трудной душевной работой, которая вывела Юлю к собственным ресурсам? Сравни язык Юлиной журналистской поры и тот, каким она пишет о Платонове – это же всё равно, что сравнивать плоскость и объём. Серёжа, ты уверен, что мы можем рискнуть и ударить молотом по хрупкому, эфемерному, чему мы и названия подобрать не сумеем, но чем и жив человек?

– Это только скорая помощь, Наташа. Никаких кардинальных перемен не произойдёт – ведь эту штуку уже применяли к Юле, так что приблизительный эффект процедуры спрогнозировать можно. Механическое вмешательство, говоришь? Да, механическое, но оно необходимо только для того, чтобы настоящее время выделилось из сплетения ложных времён. Хотя, по правде говоря, я думаю, что «настоящее», «ложное» – очень условные определения. Вполне возможно, что время, в котором Герасим отбывал срок в лагере, не менее настоящее, чем то, в котором мы втроём учились на архитектурном факультете. Как думаешь, было ли в том времени место для тебя и для меня? – ведь случайных пересечений судеб не бывает.

– Ой, не запутывай меня вконец, Серёжка!

«Серёжка»! – она произнесла забытое «Серёжка», и утраченное безвозвратно сразу стало казаться Сергею ещё возможным. И так захотелось выдохнуть: «Наташенька!», но он сказал только:

– И ещё. Не только горе выбило Юлю на прежние мытарства. Их было двое, они вдвоём утвердились в жизни, а теперь ей нужно начинать всё заново, уже одной. Так что лёгких путей мы ей не готовим, только отводим от черты, за которой – безумие. У тебя есть телефон Юрчика? Давай не будем затягивать, разъясним ему ситуацию, попросим захватить с собой пастуховскую тарелку, чтобы с кладбища – и сразу к Юле. Сил же нет смотреть на её мучения.

И было скорбное молчание на кладбище, и Юрчик, теперь уже не Юрчик, а отец Георгий, приехавший с матушкой Калерией из Митяева, из своего прихода. И был долгий сон Юлии в доме на улице Гоголя – чтобы не пугать сыновей репродуктором сороковых годов, зачем-то установленным у изголовья матери. И было пробуждение, ещё более тяжёлое, чем все предшествующие после смерти мужа пробуждения: беспощадно прояснившимся сознанием Юля окончательно осознала, что мужа у неё больше нет. И предстоял путь, требовавший долгого её пребывания в Загряжске.

Наташу опыт применения пастуховской «тарелки» в странничестве подруги не убедил.

– Допускаю, что Пастухов создал хороший аппарат, работающий на биофизическом уровне. Я знаю, сейчас в Европе применяются такого плана приборы. Возбуждённым клеткам мозга навязываются здоровые биоритмы, задаётся правильный алгоритм их работы. Всё остальное – про странницу во времени, про временные карманы – или способ не говорить пациенту, что его психика повреждена, – чтобы не пугать – или фантазии самого Пастухова. Возможно, он был гениальным полусумасшедшим учёным – сам не понимал, что создал. Всегда такие были, и всегда будут.

Сергей никак не прокомментировал Наташино заявление, но он хорошо помнил, что рассказывал друг о пребывании его жены у Пастухова.

Глава сорок шестая

Год, прошедший после похорон Германа, Юля большей частью жила в Загряжске. Ненадолго отлучаясь в Париж, возвращалась в сопровождении лучшей подруги – тяжело до невыносимости было той подъезжать всё ближе и ближе к могиле мужа. Платон боялся за мать, и, перебравшись в Загряжск, стал учиться в последнем классе местной гимназии. На этот шаг его сподвиг старший брат. Сам Володя не мог часто уезжать из Парижа и пропускать лекции в киношколе Луи Люмьера. Он готовился стать оператором документального, или как там это назвалось, неигрового кино.

В доме на улице Гоголя стало многолюдно: Сергей с дочерью и младшим Юлиным сыном, сама Юля, останавливающаяся именно здесь, а не в своей кваритире: «там ещё живёт слишком много воспомнинаний». На время Юлиных отъездов в Париж на улицу Гоголя перебиралась мама Сергея: за детьми присматривать. «Они уже не дети, мама», – хотел уберечь её Сергей от хлопот. «В том-то и дело, что уже не дети», – ворчала мать.

Наташа, оставив подругу в Загряжске, не сразу возвращалась в Париж, жила на улице Гоголя по нескольку дней – и дом сразу оживал, днём радостно скрипел половицами, легко вздыхал по ночам. Уезжала – время останавливалось, затвердевало, казалось, его можно коснуться рукой, Возвращалась – оно рассыпалось, растворялось. В стеклянном времени к Сергею подползала тоска: «Герасим!». Просыпался в поту: Герман сидит, опершись спиной о дерево, в глазах отражается небо. Герасим! Возвращалась Наташа – взглядами, или ему так хотелось понимать, говорила: «Никто тебя не винит. Так сложилось». И на время отпускало.

Не только забота о подруге – трогательная, но и общие с Сергеем дела приводили Наташу в Загряжск. Герман не закончил работу над большим проектом – собирался завершить её после выхода из клиники. «Ты сможешь, – заявила Сергею Наташа. – Задержимся со сроками, выплатим неустойку, но никому не передадим, сделаем сами. Ты и я. Этот проект много значил для Геры, под ним должна стоять его фамилия».

Наташа знала, как трудно ему придётся, сама несколько лет назад совершила скачок из давно забытого в далеко ушедшее вперёд. Она смогла, поэтому не сомневалась: и Сергей сможет. Привозила предыдущие работы Германа, терпеливо разъясняла, склонясь над чертежами. Он слышал запах Наташиных волос, и время от времени терял нить её рассуждений. Давала Сергею маленькие кусочки на разработку, помогала, исправляла, и: «ты сможешь». Он вгрызался, прочитывал горы изданий по современной архитектуре, вникал всё глубже в логику построений Герасима.

В один из её приездов Сергей сообщил: «Дом нуждается в капитальном ремонте. Нужно укреплять фундамент, менять перекрытия, балки поплыли». Да, она это понимала. Как только умер дед, дом тоже принялся умирать. Сергею даже на время было жаль покидать двор, где пахло дубами. Обустроил кое-как флигелёк, перебрался на лето, нанял рабочих, стал поднимать дом. Смысл в этом был: улица Гоголя вошла в заповедную зону города. Вот радость-то неожиданная! При всём архитектурном маразме, который нарастал в Загряжске в последние годы, да разве только в одном Загряжске? – нашлись, решили сохранить исторический облик прелестного городского уголка.

Дочка на время ремонта переехала к бабушке, Платоша с матерью – в квартире, где они когда-то все вместе, с Володей и папой жили. Платон помнил. Юля тогда приехала в Загряжск на всё лето – сын сдавал выпускные экзамены в гимназии и готовился поступать на архитектурный факультет туда, где учился отец. Хотела поддержать сына, и до осени, до похоронных годовин уже не трогаться с места.

Разбросало всех, и стало тоскливо. А тут ещё Наташа на пару недель должна приехать – им над проектом работать. За ремонтными заботами не оставлял Сергей каторжного труда, вытаскивал Герин проект. Не во флигельке же, так похожем на его прежний вагончик, принимать Наташу. Неожиданно: а что если на время её приезда получится перебраться в Никольское? Выяснил: дача опять пустует. «Так мы там поживём пока?» – Сергей не мог поверить, что это возможно, но оказалось, что прошлое умеет возвращаться, пусть по-новому, но всё же.

Юля – с чуть заметной улыбкой: «Не боишься, Серёга? Справишься с воспоминаниями?». Теперь она звала его Серёгой – кто-то же должен. Чего ему бояться? – пусть печаль, пусть сожаление, но ведь и счастье. Другого опасался: как бы Наташа, несмотря на присутствие в Никольском, и Маши, и его мамы, не восприняла это приглашение как предложение продолжить «рыбалки». Она поняла всё правильно, выходные на даче её порадовали, она даже предложила Сергею посидеть с удочкой на бережку: «как раньше».

Следующий Наташин приезд ожидался в сентябре, ближе к очередной годовщине похорон деда и первой Германа. Боялись за Юлю: как бы опять не выбросило её в странное пространство-время, где нет утешения. Основания для опасений имелись: накануне сорокового дня Гериной кончины Юля соскользнула куда-то, где мучилась от дикой тоски, от неё, вообще-то, непьющей, уже сильно пахло спиртным, а она всё искала выпивки. Хорошо ещё, что Юрчик, вернее, отец Георгий, предусмотрел возможность рецидива и, приехав из Митяева на сороковины, захватил с собой пастуховскую тарелку. На годовщину смерти Германа блокиратором дело не обошлось: Юлю мотало не на шутку, уносило то в одни, то в другие таинственные дали. Отец Георгий увёз её до зимы в Митяево. А там и новоселье на улице Гоголя подоспело, к которому и Юля, другая, спокойная незнакомым ещё спокойствием, вернулась от отца Георгия, и Наташа из Парижа пожаловала.

Уехали, и, как выяснилось, надолго, на год. Юля вернулась к лекциям в Сорбонне и к своей книге. Проект, над которым Наташа и Сергей совместно работали, был успешно завершён – необходимость в её частых приездах в Загряжск отпала. Следующим летом и Маша поступила туда же, что и Платон: на архитектурный факультет загряжской строительной академии – так теперь стал называться институт, в котором когда-то учились Герман, Сергей и Наташа.

Осенью прилетели Юля с Наташей, ненадолго, на неделю. Сергей ждал, дождался, простился, думал, опять на год, и то в лучшем случае. Но девочки – так он называл роскошных парижских дам Юлию Мунц – она давно уже носила фамилию мужа – и графиню Батурлину – неожиданно появились в Загряжске под Рождество. «Девочки» уже знали от Платона остававшееся тайной для Сергея: он скоро станет дедом, а Юля, соответственно, бабушкой. «Маше только что семнадцать исполнилось! – сокрушался Сергей. – Первый курс! Что удумали, паршивцы?» Юля смеялась, как ни в чём ни бывало: «Кто ж в семнадцать лет такое специально удумывает? Так Господь управил». И Наташа улыбалась: «Не дадим твоей дочуре бросить институт, поможем с ребёнком. Не волнуйся, Серёжка». Мать Сергея сначала корила себя: «Это я не доглядела, дура старая!», но уже скоро с радостной деловитостью принялась готовиться к появлению малыша.

В начале лета появился на свет внук Иван. Помощниц и помощников Маше был полон дом, и первый – муж, Платоша, сам совсем мальчишка, а отец взрослый, муж заботливый.

Наташа приезжала чаще Юли – та уже не только в Сорбонне, но и в американских университетах читала лекции о Платонове. Наташа стала подолгу жить на улице Гоголя, возилась с маленьким Иваном. «Иванова внучка теперь бабушкой Ивану стала», – шутила не без горчинки. Куклу Лидочку, заветную, вынесла из своей комнаты для Ваньки, да только отказался он в куклы играть – мужичок. «Будет у нас ещё и внучка, пригодится твоя Лидочка», – умилялся Сергей нежности Наташиной.

Три года Ивану исполнилось, и затеялись молодые перебираться в Париж – продолжать образование в Европе. Сергей и подумать про их отъезд не мог без того, чтобы не свело желудок, да так, что ни стать ни сесть. Опустеет дом, замолчит, не затопают Ванюшины ножки, не зазвучит молодой смех. И она не приедет: зачем? Дела общего больше нет, общая радость – маленький Иван – тоже упорхнула из дома.

Без дела Сергей давно не сидел: встретился со своими бывшими студентами, которых когда-то подбирал для своего предприятия, объединились и отхватили большой заказ: проект торгово-развлекательного комплекса. Следом заполучили аквапарк, так дело и пошло. Ребята молодые, без избыточных рефлексий, легко вписались в предлагаемые обстоятельства: научились и «крышу» находить, и «откаты» кому надо производить. Что делать, если без этого сейчас нельзя? Ребята, по их выражению, не парились над эдакими пустяками. Главное – есть настоящая работа, и, значит, не нужно уезжать, можно жить дома. Сергею не приходилось заниматься сопутствующими творческой работе проблемами: на нём мозговой штурм. Молодые архитекторы уважали «старого спеца», не догадываясь, что прорыв Сергея произошёл совсем недавно. Наташа верила в него, и он смог. Никакой стены. Хотел, чтобы дочка им гордилась, и у него вышло.

Что же теперь? Для кого всё? – ведь ни дочки, ни Наташи с ним больше не будет. А тут новость: «На следующий год вернёмся, здесь поучимся, потом опять на какое-то время уедем, наверное, в Англию. Это сейчас нормальная практика – учиться в разных университетах. Пап, мы сможем пока оставить здесь Ванечку? Тётя Наташа обещала приехать, пожить в Загряжске, потом Платошина мама её сменит, бабушка согласна помочь с правнуком, да и мы будем прилетать при малейшей возможности. Не возражаешь?». Бабушка – это, разумеется, мать Сергея, Юлины родители к тому времени давно уже перебрались в Подмосковье и почти никак не отзывались на происходящее с дочерью. И на похоронах зятя их не было.

Конечно, он не возражал. Конечно, он был безмерно рад. Конечно, конечно. И начались вечера на улице Гоголя: Сергей, Наташа и Иван – только уже не Антонович, а Платонович. Осень. Сергей за кульманом – как раньше. Наташа, теперь не записывающая дедовы рассказы, а читающая книжки маленькому Ване. Мама Сергея стала уходить к себе, в свою квартиру. Только позже поняли: оставляла одних, надеялась: сладится у них. И Ванечку стала к себе всё чаще забирать. Им с сестрой радость с маленьким повозиться – так объясняла.

Вечерами уже прохладно, а они сидели на крыльце подолгу, говорили о пустяках, о ежедневном, а чувствовали – важное что-то проскальзывает. И ускользает.

Однажды сидели вот так, и вырвалось: «Не кончалось бы это никогда! Да только о невозможном размечтался – скоро уедешь в Парижи свои, а я снова примусь тебя ждать». Не надеялся услышать ответ – что тут ответишь? Конечно, уедет, как ей не уехать – семья. Но ответ прозвучал, и такой, что Сергей не сразу поверил, что именно эти слова оставили эхо в голове, прежде чем улететь высоко, попросил повторить. И она повторила:

– А я примусь ждать следующей поездки в Загряжск.

В ответ на его замерший взгляд заговорила:

– Всё дело в детях. Они очень славные дети, очень. Я к ним хорошо отношусь, но это, как ты понимаешь, совсем не то. Владимир сроднился с ними, а я нет. Сказано: «И будут два одна плоть». А мне нужно было стать одной плотью не только с мужчиной, но и с детьми – он с ними одно целое. Моя вина, что я не стала частью этого целого. Если бы мы были вместе с самого начала, вместе срастались, может быть и вышло. А я появилась в их жизни слишком поздно, что-то даже нарушилось со мной. Дети начали ревновать меня к Владимиру... Нет, я оправдываюсь. Я могла стать им матерью, и было время, когда это стало получаться. Но когда умер Герман... Было страшно за Юлю и за тебя – я же видела, как тебе тяжело, как ты казнишь себя.

Помнишь, ты говорил, что мы, все четверо, связаны, крепче, чем сами полагаем? Сердца четырёх. Вот тогда я это сильно чувствовала, понимала: моё место здесь, рядом с тобой. И с Юлей. Если бы муж сумел меня понять... Володя говорит, что в России опасно, сплошное мошенничество, что жить здесь нельзя. Может быть, и нельзя, но только здесь и можно – мне.

Разве ж это не юродство – сейчас, когда из России бегут, куда глаза глядят, я хочу вернуться? И дед хотел вернуться. Он всю жизнь винил себя за бабушкины страдания, за лагеря, горевал, что не спас свою Оленьку, не увёз из России. Решил исправить со мной. Дед из-за меня уехал: я заявила, что без него с места не сдвинусь. Он не хотел уезжать. Здесь пожил бы ещё, крепкий ведь был старик, а там он держался, держался, потом сломался, и всё, не поднялся. Мечтал вернуться домой, а я не отпускала, уговаривала. Позже до меня дошло, зачем я изо всех сил удерживала возле себя деда: Владимир женился на нас обоих. Тогда ведь не только Герман умер, но и дед. Не сразу мне стало ясно: без деда наши отношения потеряли вес. И для меня, и для мужа. И мой дом снова оказался здесь, на улице Гоголя. Я не собиралась уезжать из Парижа часто и надолго, так получилось – ты ведь и сам это знаешь. А потом меня всё сильней стало тянуть сюда, домой. Моя связь с детьми оказалась не окончательной, стала слабеть с моими отлучками, а Владимир всегда оставался с ними, даже когда уезжал. Что-то разорвалось.

Я возвращалась в Париж и понимала: дети испытывают двойственное чувство, они и рады мне, и знают, что со мной им не будет так целостно, так гармонично, как с одним отцом. После – и с мужем такое же. Нет, он хороший, он слишком хороший, он лучше меня – вот в чём дело. Когда нас с дедом было двое, Володина хорошесть не так заметно перевешивала. А теперь им без меня лучше. Но ведь и мне лучше не с ними, а с тобой, да ещё с Иваном твоим. Вот он родной мне. Вы оба мне родные. – Всё это не глядя на Сергея. И, помолчав, продолжила: – Необходимость моих приездов сюда и в самом деле была, но приезжала я чаще, оставалась дольше, чем того требовали обстоятельства. Муж выразил недовольство моими поездками в Россию, я согласилась, целый год не трогалась с места. Но весь тот год мне каждый день хотелось в Загряжск. Серёжка! Я не хочу уезжать! Здесь мой дом. – Она, наконец, подняла глаза и посмотрела на Сергея. Навстречу ринулось его давно готовое: «Люблю!» и угодило в Наташин вздох, облегчивший душу и дыхание.

И был вечер, и было утро, и целый месяц ночей и дней. Целый месяц! Всего лишь месяц продлилось счастье. Наташа так и не решилась поговорить с мужем: по телефону нельзя. Нужно чтобы глаза в глаза, я всё объясню, он поймёт, он и так давно уже всё понимает. И тут звонок из Парижа: сын серьёзно заболел, хочет, чтобы мама была рядом. Наташа – мама.

Кинулась сразу же, не попрощалась толком: мама. Только через неделю позвонила в Загряжск.

Всё совсем не так, как она себе представляла. Она нужна семье, нужна детям и мужу. Просто они обижались на неё за частые и долгие отлучки из дома. «Нет, Серёжка, между нами ничего не кончено. Как это возможно?!» Она поговорила с мужем, он понял, согласился отпускать – каждый сентябрь, на месяц. Это будет их отпуск.

Что ж, сентябрь, так сентябрь, стал ждать, привык.

Глава сорок шестая

Она вышла из вагона – не разрешила встречать себя в Москве: «Ты должен ждать меня в Загряжске. Ты всегда должен ждать меня в Загряжске» – вышла, молча стояла, приблизилась медленно, будто неуверенно, в глазах почему-то тревога, от этого и Сергей начал тревожиться, потом, когда уже совсем близко, кончиками пальцев коснулась его щеки: «Ну, здравствуй».

Потом она долго ходила по дому, прикасалась пальцами к стенам, трогала стулья, безделушки, говорила: «Вот я и дома». Сергей суетился, хотел накормить завтраком – она прибыла утренним поездом. «Нет, – скучным голосом. – Кофе я бы выпила, а есть не хочу». Потом поехали на кладбище – к Ивану Антоновичу. Раньше у деда она любила бывать одна, а тут, в свой первый санкционированный графом приезд: «Пойдём, посидим у могилы». Сергей сидел, раз позвала.

Когда возвращались с кладбища, она задремала в машине. Вошла в дом, сказала с виноватой улыбкой:

– Посплю немного. В поезде так и не смогла уснуть. По правде говоря, за последние дни перед отъездом я ни разу не выспалась по-человечески – волновалась.

Поднялась к себе, в комнату, которую в её отсутствие никто никогда не занимал – Наташина! – и до вечера не спускалась. Сергей, чувствуя себя последним дураком, готовился к романтическому ужину при свечах, и ждал приговора. Приехать с разрешения мужа... Да граф своим благородством их просто подкосил! Разве можно такому изменять?! Наверное, Наташа это поняла ещё возле вагона, когда он стоял со своими жалкими незабудками – она их раньше любила. Так то раньше, теперь, небось, орхидеи любит. И мужа благородного. Сейчас потому и не спускается, что не знает, как сказать: приезжать не стоило.

Появилась незаметно, подошла, осмотрела стол, улыбнулась, как ему показалось, чересчур любезно, сказала:

– Давай сначала немного посидим на крыльце, подышим дубами.

Вышли.

– Ты чего на кладбище так напрягался? – спросила после долгого молчания.

– Заметила?

– Ещё бы не заметить – ты же как каменный сидел.

– Мне показалось, тем, что мы пришли к нему вместе, Иван Антонович недоволен... был бы. – И в ответ на её удивление торопливо, словно скороговорку: – Ты нарушаешь со мной супружескую клятву.

– Знаешь, Серёжка, однажды дед сказал, что любовь – это сила, которая даётся людям, чтобы жить. Покажется кому-то любовь неподходящей, неправильной, откажется от неё человек, и может ничего не получить взамен. И жить станет нечем.

– Если ты беспокоишься обо мне, не надо, Наташа. будешь ты приезжать, или нет, моя любовь уже никуда не денется. Мне всегда останется чем жить.

– Я опасалась, что разрешение мужа на сентябри тебя раздавило.

И опять, как прорыв запруды: «Наташа! », и полились её слёзы: «Серёженька! ».

Пошли сентябри. Приезжала, сразу же забывал, что это ненадолго, одиннадцать месяцев между встречами сплющивались в ничто, оставались только одни сентябри. За неделю до её возвращения в Париж подкрадывалась тоска, старался держаться, а накануне отъезда – хвать за горло! – и отпускало только спустя месяца два. Старался не думать, но думалось: там, в Париже, у неё муж. Без любви Наташа не смогла бы. Неужели опять этот пресловутый супружеский долг? Нет, без любви Наташа не смогла бы. Решал, что непременно поговорит с ней, а приезжала – всё из головы вон.

Четыре года, четыре сентября, а потом вместо неё приехал граф. Так больше продолжаться не может. Да, он согласен с графом, не может.

– Я предложил Наташе выбор: развод или расставание с вами, Сергей. Она пока согласилась три года не приезжать в Россию. Полагаю, что за три года вы устроите свою жизнь.

Наступило время без Наташи, пытался справиться, даже и в самом деле как-то попробовал устроить свою жизнь, да ничего не вышло.

Посреди безвременья позвонила дочка:

– Пап, мы с Платошей уезжаем в путешествие. Юлия Павловна повезла Ваньку на Лазурный Берег, а нам эта гламурная скука совсем никак. Мы отправляемся в джунгли Амазонки. Класс, да? Нам обещали настоящую экзотику: непроходимые леса, дикие племена, настоящие перуанские шаманы, единение с духом джунглей. Класс, да? Так что имей в виду, в течение десяти дней мы будем недоступны – в тропических зарослях, как ты понимаешь, нет мобильной связи.

– Машенька, а это не опасно – забираться в джунгли? – рывком вышел из забытья Сергей.

– У нас опытный проводник. Всё пучком, не волнуйся. Да, пап, если Юлия Павловна позвонит, успокой её, скажи, что мы на острове Пасхи – она там бывала, поэтому не испугается за нас.

– А если узнает про джунгли – испугается?

– Конечно. Всякое же говорят про Амазонию – ну, те, кто там не был.

– А те, кто там был, что говорят?

– Говорят, что это тропический рай. Да не волнуйся ты, папа. Мир у наших ног, и он не страшен, а захватывающе интересен. Выбирайся почаще из Загряжска, и ты сам в этом убедишься. Ну, всё, целую, созвон ровно через десять дней. Обещай, что не будешь волноваться.

Он начал волноваться, как только Маша положила трубку, а скоро беспокойство уже не давало ни спать, ни есть. В назначенный, одиннадцатый, день он ни на минуту не расставался с телефоном, то и дело проверял, есть ли связь, хватает ли зарядки. Ни Маша, ни Платон не позвонили и не отвечали на звонки. Ни на одиннадцатый день, ни на двенадцатый. В ночь на тринадцатый день, когда Сергей уже решил, что утром свяжется с Юлей – пора немедленно организовывать поиски, телефонный звонок.

– Да! Алло! Машенька! – охрипшим вдруг голосом прокричал в трубку Сергей.

Но это была не дочь. Звонил сын из Киева.

– Что случилось?

– Ничего, вроде бы, не случилось.

┐– Тогда какого чёрта трезвонишь среди ночи?! – сорвался Сергей.

– А Машеньке, стало быть, можно беспокоить тебя по ночам?

– Она не звонит третий день, я беспокоюсь.

– Третий день?! – притворно ужаснулся сын. Между прочим, мы с тобой не разговаривали месяца три. Ты этого не заметил? Не беспокоился обо мне?

– Так, говори, зачем звонишь, – Сергей с трудом сдерживал ярость, в которую неожиданно перелилась его тревога.

– Утром я вылетаю в Загряжск. Встретишь?

– Нет, Борис, не прилетай. Сейчас это очень несвоевременно. Я позвоню.

– Мне необходимо срочно увидеться с тобой, папа.

– Нет, Борис. Возможно, мне придётся отъехать, и, возможно, завтра. То есть, уже сегодня.

Положил трубку и тут же забыл о сыне. Маша! Паника ударила тугой волной, сдавила голову. Сбегал в ночной магазин, купил, поставил на стол, смотрел, отходил, возвращался, покрутил в руках, открыл, быстро пошёл и вылил водку в унитаз: «Нет!».

Носился раненым зверем по дому. Выбежал во двор, бросился на землю, вцепился в траву: «Маша! Где ты?! Отзовись, девочка моя!». Почувствовал дубовый запах, стало легче. Лежал долго, когда стало светать, даже задремал. И тут обострённым слухом услышал: телефон! «Я ж его в доме оставил! Растяпа!». Огромными прыжками, но не успел. Схватил: она, Машенька, её номер! Перезвонил, и почти сразу:

– Папа! Я разбудила тебя? Просто я думала, что ты волнуешься, поэтому набрала тебе, как только...

– Боже мой, дочка, как хорошо, что ты позвонила! У тебя всё в порядке?

– Всё нормально, папа. Мы живы и здоровы. Днём перезвоню. Пока!

И сразу навалилась усталость, мозг начал засыпать, когда Сергей ещё не успел добрести до дивана. Уже улетая в сон, вспомнил: сын звонил, зачем-то он понадобился Борису.

–У меня переигралось, встретить смогу, вылетай.

Так, три часа на сон, и в аэропорт.

Борис кинулся, обнял, широко улыбаясь, и это было необычно: раньше он вёл себя сдержанно, при встречах с отцом чувств, если таковые у него и имелись, не демонстрировал. К тому же он прилетел с объёмистым чемоданом, хотя в предыдущие приезды ему хватало небольшой дорожной сумки.