Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Долго она там не продержится. С Ниной трудно, она весьма и весьма своеобразная женщина. Вот увидите, Серёжа, через неделю, максимум, две, Наташа вернётся, – заверил дед.

Но, ни через неделю, ни через две она не вернулась. Сергей снова сорвался с практики, примчался к Наташиному деду, но Ивана Антоновича на улице Гоголя не застал.

– Ванюша в реанимации, у него обширный инфаркт, – озабоченно сказала Мария Петровна, пожилая племянница Наташиного деда, которую Сергей иногда встречал в этом доме. – Он у себя в клинике лежит. К нему пока не пускают, только передачи принимают, соки, фрукты, ну, вы понимаете.

Но его пустили к Ивану Антоновичу. Сергей послал в передаче с фруктами-соками записку, в которой спрашивал адрес сочинской тётки.

Вместо санитарки с ответной запиской вышел немолодой доктор, протянул Сергею медицинский халат, и, как показалось Сергею, недружелюбно, взглянув на него, бросил:

– Иван Антонович очень ждал вас.

– Серёжа, с моей внучкой стряслась беда. – На Сергея смотрели незнакомые измученные глаза. – До того как сюда загреметь, я вызвал Наташину тётку на междугородные переговоры. Телефона в сочинской квартире нет, на мои телеграммы Нина не отвечала, но на переговорный пункт явиться соизволила, и сообщила, что Наташа лежит в больнице. У вас на этот счёт нет никаких мыслей? – спросил Иван Антонович, тревожно вглядываясь в лицо Сергею.

– Я поеду в Сочи. Завтра же. И всё выясню на месте. – У Сергея уже начали появляться некоторые мысли «на этот счёт».

– Поезжайте, поезжайте, Серёжа. Уж вы, голубчик, не бросайте Наташу сейчас.

Наташина тётка не пожелала входить в объяснения по поводу внезапной болезни племянницы. На заявление Сергея, что он будет искать Наташу по больницам, ответила:

– Ищи, не ищи – не найдёшь. Её перевели из сочинской больницы, а куда, не знаю. Да, ладно, вернётся она к концу лета в Загряжск, никуда не денется.

Но начались занятия в институте, а Наташи так и не было. В конце сентября Сергей снова рванул в Сочи. На этот раз тётка не впустила его в квартиру, сердито глядя в щель, скупо отмеренную дверной цепочкой, прокричала:

– Не езди сюда больше! И не стучись ко мне, а то быстро в милиции очутишься! Замуж вышла Натка твоя. И не езди больше, не беспокой.

Сергей вернулся в Загряжск и сразу же кинулся на улицу Гоголя – рассказать невероятную новость, разузнать у Ивана Антоновича про парня, так неожиданно занявшего его место, но главное – ему просто было необходимо оказаться в доме, по которому ещё совсем недавно ходила Наташа. На его звонок к калитке вышла Мария Петровна, в дом не пригласила, сказала скорбно: «Ванюша совсем плохой, его нельзя беспокоить». На новость о Наташином замужестве отозвалась сдержанно: «Да-да, мы знаем, она сообщила». Про того, кто стал мужем его любимой девушки, Мария Петровна и сама ничего не знала: «Вроде бы, они с Наташей с детства дружили. Он моряк, кажется».

Разумеется, Иван Антонович после инфаркта поехать в Сочи никак не мог, попросил съездить туда своего коллегу, солидного человека, а не легкомысленного мальчишку, Сергея этого, из-за которого, дед не сомневался, внучка и влетела в опрометчивое замужество. Знакомый, вернувшись из Сочи, подтвердил: да, Наташа живёт у своего мужа, выглядит неплохо, похудела только сильно. «Похудела! – сокрушался Иван Антонович. – Куда уж ей худеть-то?! И раньше-то косточки сквозь кожу проглядывали».

Работает она, рассказывал дедов разведчик, работой своей довольна. Деду просила передать, что следующим летом, как только дадут отпуск, сразу же примчится в Загряжск. Приехала Наташа только через два года, а про то, какой она вернулась из Сочи, дед до сих пор без сердечной боли вспоминать не мог. Он уж и не мечтал, что ещё когда-нибудь услышит голосок своей певуньи. А вот, запела! Ах, кабы Батурлин только знал....

Глава седьмая

Дед отследил реакцию гостя на Наташин «Манжерок» и с удовлетворением отметил, что эффект превзошёл все ожидания: Батурлин был сметён, очарован, сражён.

Для усиление впечатления Иван Антонович выждал паузу и, как ни в чём ни бывало, продолжил:

– Манжерок – не городок, а село в горном Алтае. Когда-то это было большое село, дворов на шестьдесят, но в девятнадцатом году половина домов уже стояли пустыми. Происходившее тогда в России я могу сравнить только с проказой, даже удивительно, как быстро она проела всё насквозь. Подумать только – такое захолустье, такая глубинка, а добралась-таки и туда смертельная зараза. И не за десятки лет, а за какие-нибудь два неполных года!

В Манжероке мы прожили месяца два, ждали, пока Катунь станет – до отцовой станции мы могли добраться только по замёрзшей реке, как по дороге. Выяснилось, что пошёл уже второй год, как при станции никто не живёт: перестало поступать жалованье, работники и разъехались. Таким образом, жить нам предстояло в полном одиночестве, но ни меня, ни Ольгу такая перспектива не пугала. Неподалёку от села, в лесу, бирюком жил один интересный человек, охотник Мефодий. Желая набраться у него охотничьих навыков, я пришёл в его лесной дом, и уже скоро мы подружились. Внешне он походил на нашего Кузьмича – с такой же буйной, до глаз, бородой, но мне скоро стало ясно, что Мефодий не всегда жил в лесу. Шила в мешке не утаишь, вернее, утаишь, если люди не знают, как выглядит шило. Я знал, поэтому раскрыл секрет Мефодия – не выведал, кто он и откуда, почему забрался в алтайские горы, но то, что он хорошо образованный человек, понял. Разговорить Мефодия, разузнать о его прошлом мне не удалось, но он перестал изъясняться со мной упрощённым языком. В его суждениях я находил много умного и глубокого, а ещё в нём угадывался неведомый мне слой, некое тайное знание, выведанное от алтайских шаманов. Как-нибудь, коли у вас будет желание, я порасскажу об этом.

Мне, семнадцатилетнему юноше, как никогда нужны были отец и старший брат. В каком-то смысле Мефодий – хотя я подозреваю, что никакой он на самом деле не Мефодий – заменил мне их, оказал на меня сильное влияние.

– Какая интересная встреча! – подал реплику Батурлин. – Не расскажете сейчас об этом загадочном Мефодии, Иван Антонович?

– О, нет! Это надолго, это потом. Уж лучше я сейчас поведу вас на ботаническую станцию. Ведь мы с Оленькой добрались-таки до неё.

Я чувствовал себя Ноем, тем более, что мы везли с собой из Манжерока некоторой твари по паре: двух разнополых собак, кошку с котом и курицу с петухом. Да, ещё лошадь с жеребцом, купленные в Бийске, но их разнополость вышла не нарочно.

Первая зима была такой тяжёлой, что порой я малодушно подумывал о возвращении в Манжерок, пока река не вскрылась. Но мы перезимовали, а потом наступили радости. Я уже ощущал себя не Ноем, а Робинзоном, с Олей вместо Пятницы. Мы посеяли овёс для лошадей, и он взошёл, а потом у нас уродилась картошка, и всё это была необычайная радость. И курочка наша высидела цыплят, и охота начала мне удаваться, и силки на птиц не оставались пустыми, и сети нашлись в сарае, истлевшие, правда, местами, но Оля их починила, так что рыбы у нас стало сколько душе угодно. Следующая зима не принесла ничего, кроме непреходящей радости. Я возвращался с охоты замёрзший, усталый, издалека видел огоньки наших окон, подходил ближе, и становились видны занавесочки в синих васильках.

Ещё в Бийске Оля добыла где-то две штуки ситца одинаковой расцветки – синие васильки, густо разбросанные по зелёному полю. Мануфактура тогда исчезла, и Оля считала своё приобретение большой удачей: теперь будет из чего шить постельное бельё и Маняшины рубашки. Я не вполне проникся тогда важностью момента, только задним числом оценил немыслимую для вчерашней светской барышни практичность. Постельных принадлежностей, как и полотенец, скатертей, занавесок, на станции нам, ясное дело, никто не приготовил, только я не видел в том большой нужды. Из Манжерока я привёз перину и одеяло для своих девочек, у нас было несколько овчинных тулупов, мне казалось, что этого хватит для комфорта. Зимой Оля с Маняшей спали на печи, а я на лавке, по-охотничьи, как Мефодий: тулуп подо мной, тулуп под головой, тулуп сверху.

На станции стояло три дома, все крепкие, рубленные из толстенных брёвен, но к нашему приезду промёрзлые и отсыревшие. Первую неделю я только тем и занимался, что приволакивал сухие деревья, рубил сучья, пилил, колол, день и ночь топил печь – прожаривал дом, который мы выбрали для жилья. Моя княгинюшка скоблила полы, выметала паутину, и навела-таки порядок. В доме стало тепло, сухо и чисто, я считал, что для анахоретского житья-бытья этого вполне достаточно.

К весне Оля преобразила наш быт, устроив в нём васильковую феерию. Васильки были кругом – и на оконных занавесках, и на шторе, отделявшей «девичью» часть избы. С полотенец, скатерти, салфеток, наволочек подушек, которые Оля набила пухом и перьями – и куриными, и ощипанными с добытой мной дичи – отовсюду синели васильки. Маняша бегала по избе в рубашонке с васильками, на лето Оля пошила себе васильковый сарафан в русском стиле, который к ней необычайно шёл, я расхаживал в шароварах с васильками. Царство василькового счастья.

– Ситцевыми васильками, стало быть, было изукрашено ваше счастье с княжной Оболенской? – спросил Батурлин, и в его голосе не было насмешки, только грусть.

– Если таким образом вы хотели выяснить, стали ли мы с Олей мужем и женой, то отвечаю: нет. Я всегда помнил, что она чужая невеста, что она любит другого. Пока мы каждый день боролись за выживание, она была моей Пятницей, позже наша жизнь представлялась мне райским блаженством, и она стала Евой, той Евой, что ещё до грехопадения. Кругом шла дикая, непонятная война всех со всеми, мир сошёл с ума, а мы в это время целых два лета и зиму между ними прожили в васильковом раю. Первую зиму к райской жизни даже с натяжкой отнести всё же не получится. Если спросите: «А как же инстинкты? Это же должно было быть мучительно для молодого мужчины», отвечаю: Оля вобрала в себя всю красоту мира, в котором мы поселились, она была моим миром. Это неизмеримо больше юношеской влюблённости, сильнее, чем инстинкты. Понимаете?

– Понимаю, – прочувствованно ответил Батурлин.

– Есть одна штука, про которую не знаю, как и сказать, чтобы не предстать в ваших глазах эдаким спиритом, но умолчать про то, что однажды открылось нам с Олей на Алтае, тоже не хочется.

Обжившись на нашей станции, взяли мы привычку по два раза в день безо всякого дела выходить вдвоём во двор. Усаживались мы с Оленькой на скамью и, перекидываясь изредка несколькими словами, а то и вовсе молчком, смотрели на окружавшую нас бескрайность. Выходили рано утром, с восходом, насыщали глаза красотой, и принимались каждый за своё занятие, а потом к ночи, перед тем, как отправляться спать, опять сидели на скамейке. Мы не почитали свои посиделки особенным каким-то философическим созерцанием, просто сама собой потребность такая возникла: посидеть немного и посмотреть вокруг. А вокруг нас в светлое время были горы, горы и горы, ночью же – одно только звёздное небо. И вот как-то в одну из таких посиделок пришла сразу и к Оле, и ко мне неожиданная мысль – на Алтае мы частенько думали об одном и том же, это уже не удивляло – мы вдруг ясно поняли, что время неподвижно. Бывали моменты, когда нам казалось, что вот сейчас, в сию секунду мы находимся внутри времени, сразу всего, целиком, а не в кусочках, как в обыденной жизни.

Зимой сорок второго, когда немец уже через полстраны пропёр, было у меня тяжёлое время. Разумеется, тогда всем было одинаково трудно, я не про то, какой я особенный страдалец, про другое. Я тогда возглавлял загряжский эвакогоспиталь, дневал и ночевал в больнице, поспать толком не удавалось месяцами. Николеньку нашего уже на войне убили, Маняша ... покинула нас, про то, как в то время приходилось в лагере Оле, думаю, вы догадываетесь, а тут ещё последняя моя радость, Лизонька, дочка, будущая Наташина мать, серьёзно захворала. От всех личных бед, и от одной на всех беды, да ещё от хронического недосыпа, мои нервы были перенапряжены, я уже по-настоящему уснуть не мог, когда выпадала такая возможность, а получалось у меня лишь подремать час-другой. И вот как-то прилёг я у себя в кабинете, и в дрёме вдруг припомнил наше с Олей алтайское растворение во времени, припомнил не умом, а как бы снова ощутил вечность вокруг себя. И стало мне тогда окончательно понятно, как бывает понятно лишь во сне, что там, на Алтае, должен был наступить день, в котором нам с Олей предстояло слиться в одно целое, а когда наступал этому срок, зависело не от нас.

В свои теперешние нешуточные года я с недоверием отношусь к тому экзальтированному откровению, но порой всё-таки хочется наивно думать, что если бы тогда не помешал Прохор, мы с Олей пережили бы наше соединение как космическую мистерию. Да вот, не случилось.

– Прохор? Какой ещё Прохор? Откуда он взялся, Прохор? – заволновалась Наташа.

– Прохор. Погоди, дочка. До него ещё добраться надо. Обо всём по порядку.

Зимой двадцать первого года, в первых числах февраля, мы все вместе ездили в Манжерок – оставлять девочек одних надолго я не решался. Необходимо было пополнить кое-какие запасы и разузнать, что происходит во внешнем мире. Новости, хоть и с большим опозданием, но доходили до тех мест. Выяснилось, что Белая армия потерпела полное поражение в России – так там называли европейскую часть страны. Узнали мы и о разгроме Сибирской армии, и о расстреле адмирала Колчака.

Нельзя сказать, что всё это стало для меня полной неожиданностью. Ещё в пути на Алтай мне стало понятно, что простые русские люди не будут отдавать свои жизни за белую идею. Но я наивно полагал, что если Россия раскололась на белых и красных, то логично будет предположить, что этот раскол станет и географическим. Я рассчитывал на Колчака как на Верховного Правителя России, на то, что он отстоит Сибирь. Но слухи о зверствах Колчака, дошедшие вместе с вестью о его расстреле, обрушили мои последние надежды на Белое движение. Опережая ваш вопрос, Владимир Иванович, не чувствовал ли я себя дезертиром, не хотелось ли мне пристроить куда-нибудь Ольгу и Маняшу, хоть бы и к Кузьмичу, и начать делать что-нибудь во имя спасения России, скажу, что такое решение было мной принято в Манжероке.

Безопасно устроить Ольгу внутри страны с её не подходящим новой России происхождением не представлялось возможным, и выжидать дольше уже не имело смысла. Я понял, что, пока не поздно, нужно переправить девочек за границу. Только вот вопрос, что делать после этого, к кому примкнуть, потерял для меня ясность. Я надумал искать лидера, у которого хватило бы воли объединить вокруг себя людей, искавших не победы, а передышки. Остановиться, подумать, попытаться договориться, выяснить требования различных сторон, поискать компромисс. Вы понимаете теперь, сколь наивен я был? Но не будьте слишком строги, сделайте скидку на очень уж своеобразные условия моего становления. По обратной дороге на станцию я решил подготовить Ольгу к мысли об отъезде, и уже скоро, пока лёд крепкий, выдвигаться.

Ольга согласилась со мной в той части, что нужно выбираться из России, но считала, что отъезд нужно предпринять всем вместе. Она была убедительна, когда говорила, что изнутри Россию не удержать над пропастью, что лидер, которого я вздумал искать, наверняка уже найден, и наверняка находится за пределами разрушающей саму себя страны, что России предстоит вернуться из-за её рубежей. Мне показалось, что Оля права в своих рассуждениях, но у меня имелись некоторые трудности, о которых я не мог с ней говорить.

Ольга внимательно посмотрела на меня и заявила, что во Франции у неё будут собственные средства, так что пусть меня не беспокоят соображения финансового порядка. Я, конечно, начал топорщиться, вроде того, что гусары с дам денег не берут.

– Не обижай меня отказом, Ванюша, – твёрдо сказала Оля и, опустив голову, добавила: – Ты стал самым близким мне человеком. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

Я не догадался, что это было признание в любви, просто не мог поверить в такое, и перевёл разговор на бытовой уровень:

– Что же я сделал для тебя, Оленька? – завёз в тьмутаракань и заставил жить крестьянской жизнью.

– Ты спас меня от отчаяния. Когда все учились ненависти, когда казалось, что в мире не осталось ничего постоянного, когда вокруг были только смерть и разрушение, ты продолжал верить, что жизни отдельных людей имеют ценность. Ты сохранял наши жизни – мою и Маняшину – и не для себя, для нас самих. Ты вернул мне ощущение смысла, вот что ты сделал для меня.

И я опять не понял, что Оля говорит о любви.

Вместе, так вместе, на том и порешили. Было только неясно, в какую сторону выдвигаться: то ли вниз по Катуни, в сторону Монголии, то ли тем же путём, что мы доехали до станции. Движение в Монголию, конечно, было предпочтительней, но мне даже приблизительно не было известно, как далеко от границы мы находимся, как долго до неё добираться. Я не был уверен, что Катунь замерзает на всём своём протяжении, не знал, нет ли там водопадов, крупных порогов, не знал дорог в тех краях, понятия не имел, есть ли они вообще. Мы нуждались в проводнике, и для того, чтобы его подрядить, надо было возвращаться в Манжерок. Но, во-первых, не факт, что мы скоро сыскали бы проводника, во-вторых, необходимо было подготовиться к дороге, а времени до ледохода оставалось не так уж много. По всему выходило, что отъезд нужно отложить до следующей зимы. Когда я сказал об этом Оле, она воскликнула: «У нас ещё есть весна, лето и осень счастья!».

Она немного ошиблась: счастливыми были только весна и лето, но зато счастливыми вполне. Я был добытчик, Оля – хранительница очага. И с нами было дитя. Мы научились радоваться Маняше, которой к тому времени исполнилось четыре годика. Раньше нашей радости мешала постоянная тревога за ребёнка: а ну как заболеет, чем мы тогда поможем? – ведь ни лекарств, ни врачей. Но Маняша росла удивительно здоровенькой, с нашего приезда на станцию не чихнула, кажется, ни разу. Моя маленькая племянница звала нас так же, как мы называли друг друга: Оленькой и Ванюшей. Я решил, что не буду обманывать девочку, и, когда подрастёт, расскажу о настоящих её родителях. Маняша не знала слов «мама» и «папа», так что её сиротство не могло помешать нашему счастью. До самой осени мы прожили в ставшем уже привычном счастье. Вот тут-то и появился Прохор.

Иван Антонович замолчал, потом сказал, глядя в стол:

– Нет, чтобы говорить о Прохоре, мне нужно собраться с силами. Сейчас я устал – старик я уже. – И, не рассчитывая быть понятым, добавил: – Дело-то не в одном Прохоре. Если бы я тогда услышал Олины слова любви, никакой Прохор не смог бы нас выбить со станции. Жили бы мы, поживали в своём скиту, там же потом и работать пристроились – никакая власть не достала бы.

Глава восьмая

На следующий день Наташа повезла гостя в усадьбу-музей знаменитого русского литератора, уехавшего во Францию после революции, там и кончившего свой век. Выяснилось, что для них обоих этот писатель был одним из любимейших. Ещё на подъезде к усадьбе с холма открывался широкий вид с монастырём в отдалении.

– У древнерусских строителей был безукоризненный вкус, – сказал Батурлин, – монастырь идеально вписан в пространство. В любой другой точке он не стал бы консонансным продолжением ландшафта, не выглядел переходом из нашего бренного мира в горний. Монастырь и вблизи так же хорош? Мы можем подъехать к нему, Натали?

Ехать к монастырю Наташа не захотела, сославшись на плохую дорогу. На самом деле её отказ объяснялся другим: монастырь радовал глаз лишь с приличного удаления. Если бы путник, вдохновившийся его древней красотой, приблизился, он обнаружил бы полуразрушенные строения и кривые ворота с обшарпанной табличкой, оповещающей, что это давно уже металлобаза, а вовсе не монастырь, и не историко-архитектурный памятник. Наташе, которую отечественное варварство всегда наполняло горечью, тем не менее, хотелось гордиться своей страной, и мысль, что эта самая страна перед иноземным гостем со всего маху ударит в грязь лицом, была ей неприятна. «У нас, советских, особенная гордость», – усмехнулась про себя она, но к монастырю всё же не повернула.

В усадьбе Батурлин непривычно воодушевился, ему нравилось всё, и бережное отношение сотрудников музея к памяти писателя, и отличная сохранность экспонатов, а главное, неподдельный интерес посетителей, коих было множество. «Кажется, он рассчитывал найти у нас выжженную пустыню, Верхнюю Вольту с ракетами, а мы ещё ничего, какое-то отношение к культуре имеем, и, как выясняется, не самое последнее отношение», – думала Наташа, не догадываясь, что сейчас она намного ближе к истине, чем предполагает.

Тем не менее, в доме Батурлин не задержался. Ему хватило нескольких минут, чтобы убедиться: фальши, патетики и приблизительности у экскурсоводов советских музеев не меньше, если не больше, чем у их европейских коллег. Они углубились в приусадебный парк, ещё сохранивший остатки того, что раньше являлось произведением садово-паркового искусства. Молча шли тенистой аллеей.

Наташа размышляла о том, что вчерашний рассказ деда странным образом перекликается с впечатлениями сегодняшнего дня. Дед с бабушкой укрылись от внешнего мира и, уютно устроившись на пороховой бочке, построили себе персональный рай. Но мир напомнил о том, что он с грохотом рушится, послав им Прохора, наверняка раскатавшего их райский уголок по брёвнышку. А она сегодня скрыла от Батурлина правду о монастыре. Она привезла его в единственную сохранившуюся дворянскую усадьбу в этих краях, только потому сохранившуюся, что та несколько лет принадлежала писателю с мировым именем, и тем самым она невольно скрыла правду о тысячах порушенных усадеб и о том, что где-то рядом бродит вечный Прохор, продолжающий уничтожать недорушенное. .

Странная мысль пришла Наташе: от того, справятся ли дед и бабушка Оля с надвигающейся бедой по имени Прохор, зависит, как сложатся её отношения с Батурлиным. – Мысль была очевидно нелепой, но при этом странно убедительной. Наташа так растерялась, что даже остановилась. Она не замечала, что рассуждает о давних событиях на алтайской станции в настоящем времени. Глядя вслед удалявшемуся Батурлину, она с изумлением спрашивала себя: «Почему мне так важно его мнение на мой счёт? Я влюблена в этого человека? Увлечена? Он мне нравится? – Ни одно из определений не подходило. – Мне с ним легче дышится».

Батурлин заметил, что его спутница отстала, и остановился, поджидая. Он смотрел на Наташу, идущую по аллее, и ему показалось, что их теперешние мысли созвучны. Только что он думал о том, что в этот яркий, разноцветный день, в парке, наполненном солнцем так, как это бывает только ранней осенью, они, не сговариваясь, выбрали самую тёмную аллею. И, наверное, это произошло не случайно, наверное, потому, что оба помнят, что сегодняшним вечером дед расскажет, как неведомый Прохор искромсал блаженство, в котором они с Олей жили. Тёмные аллеи, предчувствие беды на алтайской ботанической станции, лёгкое дыхание Ольги Оболенской, о котором говорил его отец – во всём этом ощущалось нечто беззащитно-бунинское. И это имело отношение к нему. И к молодой женщине, бредущей между огромных елей.

Когда вышли на освещённую солнцем тропу, Наталья решила, что молчать дольше было бы с её стороны просто невежливым – Владимир Николаевич всё-таки гость, а гостя нужно занимать. Она стала спрашивать Батурлина о его работе, тот отвечал охотно, открыто поглядывая на спутницу, словно и не вспоминал только что бунинских «Тёмных аллей», будто и не показалось ему, что сюжет рассказа вдруг пришёлся кстати. Молодой барин слюбился с дворовой девкой, уехал, забыл, спустя много лет снова повстречал её. Хоть жизнь и не удалась, а не жаль ему, что расстались тогда, тошно барину от мысли, что эта женщина могла стать матерью его детей. Отсутствие породы и должного воспитания одной любовью не возместишь. «Как о воде протекшей будешь вспоминать?»

– А почему пластическая хирургия? Почему именно пластическая хирургия? – спросила Наташа. – У меня этот выбор как-то не увязывается с образом юного партизана. – К ней вернулась давно заброшенная мягкая ироничность.

– Не знаю, право, сколько тут от осознанного выбора. Так сложилось. Я не знал, как распорядиться наследством, доставшимся мне от дяди, и как раз в это время произошла случайная, как мне сначала думалось, встреча со школьным товарищем Этьеном Роша – вашим доктором, Наталья Павловна. Этьен к тому времени несколько лет отработал хирургом в ожоговом центре, где ввиду специфики того медицинского учреждения занимался, в основном, кожной пластикой. Он самостоятельно прошёл стажировку по пластической хирургии, и просто бредил идеей создания специализированной клиники. Этьен очень постарался заразить меня своей идеей, говорил, что пластическая хирургия – это медицинский Клондайк наших дней, что скоро наступит время, когда люди будут прибегать к пластике не только в силу уродств и увечий, но, не желая поддаваться возрасту, все поголовно примутся улучшать внешность. В конце шестидесятых это казалось сильным преувеличением, но, как теперь выяснилось, Этьен был недалёк от истины. А тогда, поддавшись уверенности Роша в успехе предприятия, я рискнул всем, что у меня тогда появилось – наследством, доставшимся от Павла Сергеевича.

– Так вы продолжали поддерживать отношения с дядей? И как к этому относился ваш отец? – Наташа спрашивала, желая выказать заинтересованность, однако волновало её другое. Ей отчего-то стало казаться, что вот сейчас, в этой сумрачной аллее парка, решается нечто очень важное, и решение это принимается не хотением Наталии Василевской и Владимира Батурлина.

– Отец не желал общаться с Павлом Сергеевичем после своего освобождения из вишистской тюрьмы, до самой смерти брата он с ним так и не встретился, – продолжал Батурлин. – К тому же, дядя сразу после освобождения Франции вынужден был уехать в Швейцарию – ему не сладко пришлось бы при де Голле. В молодости дядя любил женщин так же сильно, как и чтил святость семейного очага, поэтому женился, когда ему было далеко за сорок. Единственный, поздний, сын Павла Сергеевича —покончил с собой в шестнадцать лет, когда вскрылась неприятная правда о сотрудничестве дяди с гитлеровцами. Серж – сын Павла Сергеевича – во время войны был ещё мал, а после начались разоблачения, ровесники презирали кузена... он был слишком юн, он не выдержал. Жена Павла Сергеевича, добрая женщина из хорошей русской семьи, ненадолго пережила сына. Дядя был сломлен, он искал поддержки у брата, но тот не желал его знать. Так случилось, что я стал единственным человеком, которому Павел Сергеевич доверил своё раскаяние. Свидетельствую: оно было искренним и глубоким. К концу жизни Павла Сергеевича мы стали очень близки, так что нет никакой странности в том, что всё своё имущество он завещал мне – больше было просто некому.

–

Кстати, за время службы на вишистов дядя ничуть не разжился, у него оставалось только то, чем он владел после бегства из России: особняк в Париже и вилла в Ницце, и – никаких банковских счетов. Разбирая бумаги Павла Сергеевича, я понял, что последние годы он прожил в крайней нужде. Парижский дом и вилла на юге были в долгах, но дядя ничего не продал, так как желал, чтобы имущество Батурлиных осталось в семье. И как я, зная об этом, мог отказаться от дядиного наследства, на чём настаивал мой отец? Я отдал бывшую недвижимость Павла Сергеевича внаём и за два года очистил от долгов, а как поступать с ней дальше, ещё не решил.

И произошла моя «случайная» встреча с доктором Роша. – Батурлин весело хохотнул. – После Этьен признался, что от моего приятеля он узнал про наследство Павла Сергеевича и понял, что это его шанс. Особняк в стиле османской империи, расположенный в золотом треугольнике Парижа – подходящее местечко для элитной клиники. Изучив вопрос, Этьен к тому времени рассудил, что пластическая хирургия может успешно существовать лишь в секторе элитарной медицины; уровнем ниже, будь руки хирургов хоть из чистого золота, дело обернётся одними убытками.

При моём согласии войти в дело Этьен был готов на свой страх и риск взять огромную ссуду в банке на реконструкцию здания, на оборудование, рекламу и другие расходы. В ответ я заявил, что или буду единоличным владельцем, или не стану заниматься этим делом совсем, и что нанимаю Роша главным врачом, да ещё и с испытательным сроком. Впоследствии выяснилось, что Этьен являлся некудышним организатором, но великолепным специалистом, и я перевёл его на должность ведущего хирурга, оплачивая его работу так высоко, что никому до сих пор не удалось его переманить. Роша иногда ворчит, что я украл у него идею, но забывает при этом, что были времена, когда мой доход от клиники равнялся нулю, а он регулярно получал от меня очень хорошие деньги. Я назвал своё предприятие клиникой доктора Роша, и это льстит его самолюбию. Теперь я владею сетью клиник эстетической хирургии под брендом доктора Роша. Я не утомил вас, Натали?

Убедившись, что она слушает с интересом, Батурлин продолжил:

– Спустя несколько лет после открытия клиники в Париже я создал вторую – в Ницце, на бывшей вилле моего дяди Павла Сергеевича. Это медицинское учреждение премиум-класса с эксклюзивными условиями пребывания, с очень дорогим обслуживанием. Этьен там почти не появляется, ему претит помпезность и показная роскошь, которых там, и правда, переизбыток. Но в данном случае это не моя прихоть, но игра на предпочтениях совершенно определённой клиентуры. Там же, на Лазурном Берегу, вдали от модных курортов, среди дорогих и очень дорогих вилл, затерялась ещё одна моя клиника. Она небольшая, там всё просто и достойно, никакого шика – это категория лакшери. Вот туда доктор Роша наезжает для проведения операций с большой охотой.

– Услуги этой клиники стоят дешевле, чем в Ницце? – спросила Наташа.

– Там всё стоит дороже. Значительно дешевле, чем в Ницце, и дешевле, чем в Париже, оперироваться в моём лионском филиале. Там у меня расположена клиника эконом-класса. Вам всё ещё интересно, Натали? Или вы думаете, что француз распушил хвост? Я, действительно, что-то расхвастался, но, знаете, на всё это ушло двадцать лет работы, и очень напряжённой работы..., – Батурлин замолчал.

– Я понимаю, – сказала Наташа, смутившись – что-то такое про француза, распушившего хвост, она и в самом деле подумала. – Но все же, не жаль вам, Владимир Николаевич, посвящать свою жизнь подтяжке подбородков стареющих миллионерш?