Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Юрчик встал, шагнул к трупу, схватился за рукоять ножа и дёрнул на себя. Труп шевельнулся, зашевелились и волосы на голове Юрчика, а нож не поддался. «Нет, я не смогу сделать этого», – слабо пронеслось в голове Юрчика. И он сделал это: пробормотав вслух: «Прости дед. Тебе уже не больно, а живому Герману может помочь. Ты же не хочешь, чтобы пострадал невинный человек?», упёрся ногой в мёртвое тело и обеими руками вырвал нож. Уже лезвие выходило из тела, когда Юрчик запаниковал: «Сейчас фонтаном хлынет кровь!». Но кровь не хлынула. В хозяйское кухонное полотенце Юрчик завернул нож и сунул его в рюкзак.

«Так, одно дело сделано, – хладнокровно подытожил Юрчик, изо всех сил стараясь не обращать внимания на звон и сумятицу и безостановочное «бежать, бежать!» в голове. Из кармана пиджака Пастухова он вынул Герину фотографию. – Надо посмотреть, может, они ещё тут чего из Юлькиного дома накидали». При беглом осмотре комнаты ничего подозрительного обнаружено не было. Тогда Юрчик прошёл в соседнюю комнату и в изголовье кровати увидел женскую заколку. «Юля тут ночевала и, возможно, забыла. А, может быть, и подбросили». В любом случае заколку требовалось изъять. Поколебавшись, Юрчик сорвал с подушки наволочку, потом скомкал простыню, сунул в наволочку – там могли остаться Юлины потожировые следы. Во всяком случае, в кинодетективах на постельном белье они оставались.

Круглый чёрный предмет, стоявший на прикроватной тумбе, бросился в глаза Юрчику. Больше всего он походил на репродуктор сороковых годов, в фильмах про войну такие служили реквизитом, или не такие, но похожие. Тем не менее, загадочное устройство не являлось допотопным радио – оно через адаптер подключалось к электропитанию. «Юлька, наверное, эту штуку из Москвы привезла и деду для изучения оставила. А что, если из-за этой тарелки и разыгрался весь этот чудовищный бардак? Захватить, что ли? Может, она станет весомым аргументом в полемике с «конторой"? А почему тот, кто убил Пастухова, не забрал тарелку? Мало ли почему. Не знал, например, как выглядит искомый аппарат. А про тарелку подумал так же, как и я вначале – что это рухлядь, старый-престарый репродуктор».

На размышления времени не оставалось: выпрошенные у таксиста четверть часа истекали. Юрчик сунул тарелку в наволочку. Зачем-то выдвинул ящик прикроватной тумбочки, с которой только что стащил загадочный репродуктор, обнаружил там стопку толстых тетрадей в клеёнчатых переплётах, открыл наугад – записи, формулы. «Лерка разберётся что к чему, зря она, что ли, кандидат физматнаук. А вдруг ценное что-то? Не отдавать же убийцам». Бросил и тетради в наволочку. Затем тряпкой быстро протёр все дверные ручки, стол, изголовья стульев, всё, к чему прикасался, и, подхватив рюкзак, направился было к выходу.

«Стоп! А если за домом следят? Прихватят меня тёпленьким на выходе с полным комплектом вещдоков и корыстным мотивом в придачу – с хренью в наволочке?»

Юрчик не стал гасить свет в горнице и снова направился в боковую комнату, из которой только что умыкнул предмет неясного назначения. Тут он обнаружил, что пол в избе просто испещрён бурыми следами от протекторов его ботинок – умудрился вляпаться в кровь, натекшую из смертельной раны Пастухова. Судьба новой обуви, таким образом, была предрешена. В любых других обстоятельствах для рачительного Юрчика это стало бы стрессом лёгкой степени тяжести. А в кошмарной ситуации, в которую он угодил, вместо того, чтобы пренебречь таким пустяком, как потеря пары башмаков, Юрчик расстроился так сильно, что из глаз неожиданно брызнули слёзы. Его реакция хоть и была нелепой, однако пошла на пользу: вместе со слезами излилось навязчивое «бежать, бежать», до этого безостановочно звучавшее в его голове, плавное кружение предметов перед глазами прекратилось.

Не включая света в спальне, Юрчик раскрыл окно, ведущее в огород, выбрался из дома, затем, спрятав в кустах рюкзак и наволочку с загадочным артефактом, вышел к заждавшейся его машине. Теперь уже и в самом деле заикаясь, причём сильнее, чем наигрывал это раньше, сказал таксисту: «Командир, я ост-таюсь. Она меня прост-тила. Вот, возьми по д-двойному т-тарифу, как обещал. А медальончик-то верни, ага. Ну, д-давай, к-командир, уд-дачи на д-дорогах!».

Проследив, что за машиной хвоста не увязалось, Юрчик сказал себе: «А т-теперь огородами, и к К-кот-товскому», и побежал в направлении лесочка, видневшегося в свете занимающегося утра. Углубиться в лесок не удалось – он оказался поросшим хилыми деревцами болотом. Юрчик переоделся, переобулся, утопил улики, нож погрузил в болотную жижу подальше от всего остального, и пошёл куда глаза глядят с соображением, что рано или поздно выйдет на какую-нибудь дорогу. Через полчаса он уже трясся в кабине раздолбанного грузовика, потом пара пересадок, и так, на перекладных, он добрался до города.

Когда в восемь утра он нажал кнопку Лериного звонка, дверь открылась почти немедленно – будто хозяйка квартиры так и простояла в прихожей последние несколько часов.

– Ну, как? Всё нормально? – шепотом спрашивала она, помогая Юрчику раздеться.

– Нормально. Т-только, п-прости Лерочка, п-парик т-твой п-пришлось ут-топить, – ответил Юрчик, от усталости едва стоявший на ногах. – Я п-пару ч-часов п-посплю, и на работу. Разбудишь, или т-ты уходишь?

– Я останусь с тобой, возьму отгул. Спи, миленький, через два часа разбужу.

Жалостное бабье «миленький» прозвучало так обыденно, будто вовсе не впервые в жизни она произнесла это слово. Юрчик упал на постель и мгновенно уснул. Лера легла рядом, она смотрела в измученное и постаревшее лицо друга и тихо плакала от жалости. Не прошло и получаса, как Юрчик вздрогнул всем телом, громко застонал и широко раскрыл глаза. Сначала он непонимающим взглядом смотрел на Леру, потом пришёл в себя и рывком сел.

– Т-там был т-труп. Т-того деда, к которому ездила Юля, убили. Ножом в спину.

– Миленький, миленький, – шептала Валерия, прижимая его к себе.

Юрчик, заикаясь и всхлипывая, принялся рассказывать о произошедшем в Митяево.

– Иди ко мне, миленький. Иди, я тебя успокою. – И Лера принялась его раздевать.

В усталом мозгу Юрчика неприятно кольнуло: Лера, обычно не отличавшаяся повышенной страстностью, решила предаться любовным утехам именно сейчас, после всего услышанного. Но скоро нечто совсем ему незнакомое, проявившееся в Лериных ласках, заставило Юрчика выкинуть из головы соображения о несвоевременности постельных забав. Да и не забава это была. Происходившее между ними в то утро было совершенно серьёзно. После он сразу же уснул, и спал крепко, пока Лера не принялась его тормошить:

– Тебе на работу пора. Вставай, миленький.

– А ты знаешь, Лер, я выспался, я бодр и свеж, готов к труду. Ни одна ищейка не посмеет бросить мне в лицо: «Чем вы занимались прошедшей ночью, гражданин? Уж не трупы ли ворочали?"

– Ты не с трупом провёл ночь, а со мной. Я и на страшном суде могу это подтвердить.

– Надо выбирать правильных женщин, и они в нужный момент обеспечат нам правильное алиби.

– И на раз-два вылечат вас от заикания.

– Точно! Как это у тебя получилось, а, Лер? Камасутру для заик изучала?

– Вставай давай. На работу опоздаешь, – засмеялась Лера.

– Знаешь, Лерок, ты ведь только поверхностные симптомы сняла, – принялся ласкаться Юрчик. – А внутри у меня сплошной стресс. Полечишь ещё вечерком?

– И как долго ты собираешься сидеть на моей шее?

– Лет пятьдесят, не больше.

– На часы посмотри.

– Караул! – тихо сказал Юрчик и выскочил из постели.

Глава сорок третья

Уже въехав в город, Сергей вдруг понял: фирму надо ликвидировать. Не готовить к ликвидации, а безотлагательно ликвидировать. Открыть дело заново не так уж сложно, а сейчас до весьма вероятной катастрофы осталась всего одна ночь.

Пришёл к Наташе, стараясь не осознавать, почему так трудно смотреть ей в глаза. Только под ложечкой неуклонно собиралось в желвак: всё кончено.

Иван Антонович пригвоздил: подставляете мою внучку, Серёжа. Не понимал сначала – почему?

Ушёл с улицы Гоголя с документами, проработанными Наташей. Не включая света, скрючился на офисном диване, дожидался утра, в голове – прогорклая темнота. И вдруг! – уже начинало светлеть за окнами – дошло, что дед сказал: «Вам пора уходить, Серёжа. Сейчас сюда прибудет человек, он увезёт Наташу от беды». Что за человек?! Откуда прибудет? Куда увезёт?

Понимая, что унижается, позвонил на улицу Гоголя. Малодушно, заискивающе – Ивану Антоновичу:

– Мне бы в Москву позвонить ровно в восемь утра. Это для Геры, это отчаянно важно. Можно от вас?

А у самого телефон – рукой достать, на его рабочем столе стоит. Но дед же не знает, что он сейчас у себя в офисе.

– Хорошо, приходите, Серёжа. Дожидайтесь здесь восьми часов, звоните, а мы раньше – уже совсем скоро, минут через сорок – отправимся в аэропорт. Я ведь тоже отбываю, Наташа уговорила. Пришёл мой Андрюша – прощаться. Тогда уж он дверь за вами запрёт. До восьми полежит в углу за печкой – легко ли в его-то возрасте по ночам шастать? Это мне ещё можно туда-сюда летать, а его дело стариковское – на печи лежать. Да и то, приходите, Серёжа, попрощаетесь по-человечески. Не так вы с Наташей простились. Это всё из-за меня, не хотел, чтобы, когда Наташин жених в дом войдёт, вы здесь были. Понимаете?

Так и сказал беспощадно: жених.

Рванул на улицу Гоголя – бегом по спящему городу, не остановился ни разу, дыхания хватило – ноги сами несли.

Странно так: чужой человек в доме. Руку подал, представился: Владимир Батурлин. Сергей вспомнил: это граф, который Наташу в Париже про изумруды выспрашивал. Вот почему его Наташины драгоценности интересовали! Кто бы сомневался.

Увидел: она, как на четвёртом курсе, когда Дунаев обхаживал, глазищами зелёными сверкает. Что же это такое? Почему для него так не светилась? А рядом – нестерпимо! – жених. Осанистый, сам себе памятник. Сергею мягко так: «Знаю, ваши друзья попали в беду. Я на какое-то время ещё задержусь в Москве – формальности, визы, ну вы понимаете. Вот телефон, звоните, разумеется, с уличного телефона, сделаю всё, что в моих силах». Благородный.

Хотел выбросить листок с номером, хорошо, что не успел – пригодился телефончик-то жениховский, ох как пригодился. Тогда такая каша заварилась!

Валентин Горшков, бывший Герин одноклассник, а теперь не понятно кто, только ясно: что-то такое, связанное с силовыми структурами, когда с ним созвонились, посоветовал Мунцам быстренько собирать документы на выезд в Германию. Обещал ускорить процесс, сказал: «Пусть пока Герка с Юлей затаятся где-нибудь». Слово какое-то чудное: «затаятся».

Уже на следующий день выяснилось: Геру объявили в розыск, он числился подозреваемым в убийстве митяевского учителя физики. Задним числом стало ясно, что Валино предложение легально уехать в Германию, которое всех привело в замешательство – как это, вот так взять и уехать? – было бы самым лёгким и безболезненным решением. А теперь его нет.

Герман ещё раз позвонил Горшкову, услышал: «Плохи дела, старичок. Чтобы с тебя сняли все подозрения, понадобится немалое время. Там кто-то сорок третьим размером наследил поверх твоего сорок пятого, и таксист возил туда ночью парня. Примет хоть ложкой ешь, и с тобой ничего общего. По всему, не тебя должны бы ловить, но твою кандидатуру усиленно подсовывают. Искать тебя будут, несмотря на то, что следователю ясно, что кто-то с ним играет в кошки-мышки. Толковый следователь. И Юлю ищут – кто-то невидимый продавливает версию, что её ты тоже убил. На почве ревности. Как я понял, ищут её труп. Им нужен её труп, старичок. Драпать вам надо. Далеко. За границу. Под чужими документами. Мы поможем. – А потом, как бы между прочим: – Что там Юля накопала – раз уж они так всерьёз взялись?»

И начался торг. Нет, конечно, не напрямую, а по сути – торг. Гера – Горшкову: «Твои друзья очень удивятся, если узнают принцип, по которому Прошкин отбирал своих «потеряшек памяти». Так удивятся, что даже не сразу поверят. Юля как узнала? Подслушала один интересный разговор в клинике. А потом уж ей покойный Пастухов развернул ситуацию. Да, скорее всего, его убили не только для того, чтобы меня подставить. Много лишнего он знал. Старик-то непростой был. Так, говоришь, помогут моей семье выехать за границу? Какие у меня доказательства? Дневник Пастухова устроит? Там о прошкинских делишках немало понаписано. Каким образом ко мне попал дневник? Это совсем не то, о чём ты сейчас подумал. Нет, не подумал? Ну, и ладушки. Был бы жив Пастухов, мы справились бы без твоей помощи. Я же сказал, что он непростой старик был. А теперь, Валюха, нам с Юлькой без тебя не обойтись. Выручай, брат».

Закончилось тем, что объявили цену – не в информации, в рублях. Информацию Герман к тому времени уже передал. Вывезут по дипломатическим каналам, комар носа не подточит. «Я не могу напрягать серьёзных людей задаром. Себе ни копейки не беру. Веришь, старичок?»

Гера верил. И правильно делал – Горшков говорил правду. Но таких денег у Германа не было. Лежало что-то в сберкассе, но, во-первых, этого всё равно меньше чем недостаточно, а во-вторых, до денег не добраться. Ясное дело, что на кнопку под столом тут же надавят – из сберкассы под белы руки Геру в кабинет к милицейскому следователю. И тогда бы уж Прошкин: «Как же вы так, голубчик? Нехорошо, ох, как нехорошо! И где же теперь ваша очаровательная супруга?»

Если бы не двое детей, сумма могла бы существенно уменьшиться. Настолько существенно, что денег, обналиченных Сергеем при спешной ликвидации предприятия, могло хватить.

Вот тут-то и пригодился жениховский телефон: «Я постараюсь вывести детей во Францию по своим каналам – якобы для оказания благотворительной медицинской помощи. И передайте вашему другу, Сергей, что во Франции, если его семья надумает там обосноваться, я на первых порах поддержу, помогу с видом на жительство». Жених постарался, детей вывез, денег Сергеевых на организацию выезда Юли и Германа хватило.

Уже не жених, уже муж, увёз во Францию Наташу и мальчишек.

Иван Антонович тогда: «Не казните себя, Серёжа. У вас дети, Серёжа, берегите себя. Всё к лучшему.

А граф: «Натали, Натали», как болонку, как шансонетку.

Позже, когда уже все разъехались – Герман с женой за границу, он – на Украину, тогда ещё не заграницу, тогда ещё не «в Украину», звонок из Парижа: «Не бойся ничего, Серёга, возвращайся в Загряжск, о твоём участии в нашем с Юлей побеге ничего не известно. Это совершенно точно. Если про меня спросят, смело отвечай, что я с семьёй уехал во Францию. Мне предложили интересный проект, и мы уехали. Они нас теперь не достанут – руки коротки. Это ведь не официальная «контора», в спецслужбах у них имеется что-то вроде крыши, а сами они никто. Всё хоккей, Серёга, ».

Только один человек на свете звал его Серёгой. Так уж сложилось. В школе Серым звали, в институте Тимохой, только Герасим – Серёгой.

Вот так: никто машину, на которой Сергей увозил Гериных мальчиков, не преследовал. Не было необходимости выходить замуж Наташе за благородного графа, не обязательно было ей уезжать. Поздно.

Только не похоже было на то, что она от безвыходности. Видел её Сергей перед отъездом, приходили за сыновьями Мунцев – и граф с ней, и дед. Спокойная, печаль из глаз пропала, улыбается. А у него не получилось прогнать печаль. Почему?

Вот и уехали. И единственный друг, и она, единственная.

Наташа уехала, и сразу всё стало ясно. Во второй раз мог принести беду. И кому?! – ей, единственной. Тогда, в молодости – толкнул под толстые пальцы в подпольном абортарии, под Витькины кулаки. Сейчас могло быть и похуже.

Гера с Юлей ещё два месяца в стране прожили, пока ждали оказии с выездом. Дед Наташин перед отъездом во Францию подключился: «В начале века мой отец создал в Алтайских горах ботаническую станцию. За семьдесят лет посадки заросли или повымерли, а в домах при станции лесник с семейством обустроился. Стоят, говорят, дома, без малого сто лет стоят. А что им сделается? – из вековой лиственницы поставлены, горный воздух чист как счастье ребёнка, так что ещё сто лет простоят.

Года два назад в Барнауле объявился человек, сотрудник Института леса, который каким-то образом узнал о планах моего отца организовать на Алтае ботанический заповедник. Он загорелся этой идеей, меня разыскал – не сохранилось ли записей, что мне вообще известно о деятельности отца на Алтае. Я ему про станцию рассказал, так он аж подскочил: «Как? Там уже начиналась практическая работа?». От меня прямо на станцию рванул – энтузиаст, не все повывелись. Лесника потеснили – больно шикарно тому на три дома жить – один дом забрали под институтское помещение. Я спрашивал, какой именно дом станции отошёл, выяснилось, что ближний к реке. Получается, тот самый, в котором мы с Наташиной бабушкой во время гражданской войны жили.

Если хотите, Герман, я могу позвонить в Барнаул и спросить, можно ли вам и вашей супруге пожить там пару-тройку месяцев. Насколько мне известно, в зимнее время дом, отведённый сотрудникам станции, пустует. Документы ваши там проверять некому. Даст какую-нибудь бумажку мой знакомый энтузиаст, вроде той, что вы числитесь сотрудником ботанической станции, и ладно. Попрошу, чтобы разрешил вам пользоваться рацией, какая на станцию завезена. Так что связь с миром у вас будет, не упустите момента, когда можно будет за границу выезжать – не двадцатый год всё-таки».

Герман с Юлей тогда жили по фальшивым документам. «Откровенная липа, – сказал Горшков. – Если будет проверять специалист, быстренько раскусит. Хорошие документы будут готовы к выезду, а пока постарайтесь не попадать в ситуации, при которых ваши личности могут вызвать интерес». Гера, уже отрастивший бородку, и перекрашенная в блондинку Юля уехали на Алтай, а Сергей с пустым сердцем подался на Украину. Готов был завербоваться на северные прииски, как в молодости собирался, а поехал к своим. Жил с одним: Герка с женой выезжать из страны будут, тогда ещё повидаются. В последний раз.

Спустя два месяца Сергей приехал в Москву провожать друга. Целый день вместе. Сергей горевал так, что зубы болели, всё тело болело. Друг успокаивал: «Завязывай хоронить меня, Серёга. Через четыре года мы вернёмся. Это не срок». Только не верил Сергей, что они расстаются на четыре года, думал – навсегда, или так надолго, что почти навсегда. А Герман, хоть и грустил о предстоящей разлуке, не мог спрятать весёлой силы. Сергей и раньше догадывался об этой силе друга, но не подозревал, что её так много.

– Послушай лучше, что со мной на Алтае произошло. Знаешь, говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло"? Так это про меня, – радостно округляясь лицом, говорил друг. – У меня никогда не было счастья, а я об этом и не догадывался. На Алтае только прочувствовал, что это за диковина такая – счастье. Ты когда-нибудь видел звёздный купол, Серёга? Нет, не в планетарии, в реальной жизни? Так вот, мы под ним жили – под огромным звёздным куполом. Ты не подумай, это не сентиментальность. Мы соприкоснулись с чем-то грандиозным. Юля стала совсем другой – замечаешь? Нет, меняться она начала сразу, как побывала у Пастухова в Митяеве. Но Алтай совершил с ней настоящее чудо! Знаю, между нами не принято говорить про это, да и вообще как-то о своей жене рассказывать... Но, если я сейчас тебе не скажу, потом уже некому будет. А сказать ну очень хочется. Сказать? Такой кайф, когда твоя любимая женщина с тобой вся, целиком, когда ты достаёшь её... Нет, не умею про это. Это кайф, чувак!».

Счастливый Герман уехал. Теперь Сергей остался один, и Оксана почувствовала, что наступило её время. Командовать принялась. Когда друг сообщил из Парижа, что ничего не мешает Серёгиной семье вернуться в Загряжск, сказала, как отрезала: «Останемся здесь, Тимохин. Не хватало ещё своими телами Геру с Юлечкой прикрывать». Сказала.

Потом опять Герман из Парижа: «Вышли мне банковские реквизиты, Серёга. Должок верну». Оксана тут же смоталась в Киев, открыла счёт, на который из-за границы можно перевести деньги – сметливая. На своё имя, разумеется. Герман выслал вдвое больше того, что взял: «Возвращайся в Загряжск, начинай всё заново».

Это Наташа. Она заложила колье, подаренное графом – Гера не произнёс «муж». Что уж теперь? У неё муж. История этого колье почти детективная, сказал Гера. «Изумрудные слёзы»? Да, речь именно о них. Колье было куплено на аукционе через посредника, приобретатель остался анонимным. Граф долго выслеживал – не сам, конечно, он же граф всё-таки, с помощью частных детективов. В конце концов, оно проявилось. Батурлин выкупил семейную реликвию жены за сумму, в несколько раз превышающую ту, что была уплачена на аукционе. А Наташа тут же заложила, и – Герману: «Отдашь, когда сможешь. И у вас будут подъёмные, и с Серёжей рассчитаетесь. Ему нужно, он скиснет без своего дела». Колье, выслеженное, выкупленное, не пожалела – Серёжа без дела скиснет. У мужа не стала помощи просить, а колье – её собственность. И какая собственность! – появляющаяся во второй раз, как раз тогда, когда нужно спасать. «Изумрудные слёзы» спасли Наташу. Лицо.

И Сергея спасли бы, да только Оксана не отдала денег. Всё взяла в свои руки. Никаких Загряжсков! Дачи и на Украине строят. Дачи – они везде дачи, но не здесь же, в глуши – под Киевом строить будем. Смоталась в Загряжск – «Я оперативнее справлюсь», пустила в квартиру жильцов, отправила контейнер с вещами, а ещё рулоны проектов, коробки с документацией, расчётами. Стала директором предприятия, муж у неё в архитекторах числился, только не нужен был архитектор – работали на старых заготовках. Как раньше, в Загряжске, вроде бы, – дачи, бани, коттеджи. Но без мечты о настоящей работе, без полёта. Дачи, они везде дачи. И всё.

Скучно. Но, права Оксана, детей нужно кормить. Работал, считай, прорабом, жил на стройке. В вагончике, но один, не в общем с рабочими – супруга-деректорша проявила заботу.

Оксана перевезла семью в Киев, сначала на окраину, потом в престижный район, аппетиты росли, появилась огромная квартира – холодные серые стены, отовсюду мёртвый свет, много стали, камня, неуютно – сама себе дизайнер. Мужу: «Не понимаешь, это европейский класс». А Сергею какая разница? – он в вагончике.

Среди строительных рабочих были из Средней Азии. Курили самодельную анашу – нашли заросли дикой конопли. Научили, как просеять, слепить, набить. И пусть дачи, и пусть вагончик. Зато вечерком забьёшь косяк, и легко так вспоминается: комната в доме на улице Гоголя, Иван Антонович рассказывает, Наташенька стучит на пишущей машинке, он стоит за кульманом. Хорошо! Домой стал ездить всё реже. Мыться стал реже, бриться, стричься, когда Оксана заставит. Какая разница?

Мать вернулась в Загряжск. Не вникал. После узнал: не нужна стала невестке в огромной квартире. Проглотил. Матери в Загряжске привычней, там у неё сестра.

Глава сорок четвёртая

Время висело, висело, и вдруг, в девяносто первом, взорвалось: приезжают из Франции, все приезжают, и Гера с семьёй, и она с мужем и со старшей приёмной дочерью. Иван Антонович тоже. Из-за него, собственно, и приезжают – хотел лежать рядом со своей Оленькой. Похороны.

Оксана на дыбы: «Не поедешь!». Он упрашивал, но ещё жёстче: «Не поедешь, я сказала! Гера твой свалил, а мы тут, как хочешь, так и выкручивайся. А как явиться соизволил, ты на полусогнутых к нему». Никакие доводы не проходили – нам-то, собственно, ничего не угрожало, ну, отсиделись на Украине, пока Герман из страны не уехал, а потом бояться уже было нечего – не поедешь! Она сказала.

Ослушался, дерзнул. Работал на двух объектах сразу, мотался каждый день туда-сюда. Один – на который Оксана поставила, другой – левак, расчёт налом. Дубасить стало некогда, дурь забросил – появилась цель. Заработал, заначил. Увидеть своих любимых – это о маме, о ней, и Герасиме. А дети? Дети – долг. Сын – косо, с усмешкой, как мать, порой даже презрительно – как к неудачнику. Дочка другая. Ей одиннадцать, а уже многое понимает. Кажется, понимает больше, чем может вынести, в глазах печаль – как у Наташи когда-то. Дочку жалко.

Дочери одной сказал, что едет в Загряжск, чтобы на следующий день матери передала: четырьмя годами каторжных работ он заслужил право на отпуск. Маша обрадовалась: папа отдохнёт и с друзьями увидится.

В Киеве огляделся, понял, что одичал. Купил джинсы – беспроигрышный вариант, пару футболок, ветровку, кроссовки. Теперь не стыдно на глаза показаться. Ей.

Преодолел неуверенность, зашёл в дорогой салон – не просто постричься, а с изыском, не просто побриться, а с масками-компрессами-прочими прибамбасами. Мы не графья, но тоже кое-что соображаем. Не заметил, как спину разогнул, глаза раскрыл, вздохнул.

Вот ведь, Оксана насмехалась над тем, что Юля с Герой поверили какому-то чудаку из Митяева – собирались приехать из Франции в девяносто первом, когда закончится четырёхлетний срок, предсказанный Пастуховым, во время которого надлежало скрываться от команды Прошкина. А так и вышло – в августе в Москве сменилась власть, «крыше» Прошина стало не до него и его подлого бизнеса. Сошлось!

В Загряжске сразу к матери – к кому же ещё? Та руками всплеснула: «Совсем такой как раньше! Не возвращайся к жене, сынок, она тебя замучает, останься со мной. Или вот, с Германом в Европу поезжай, он заходил, говорил, что это вполне реально».

Уже приехали!

Руки задрожали, когда набирал номер – неужели сейчас!? Всё так, трубку взяли, голос мягкой волной ударил в голову, в грудь: «Серёга! Мухой к нам!». Гера сначала – тот же, потом – нет, изменился, возмужал. Они никогда не обнимались раньше – Сергей осознал это, когда друг обнял его при встрече. И Юля другая, лёгкая, улыбается.

Гера набросился: «Серёга, поедем с нами во Францию! Там есть то, что ты искал – выходы на стоящие проекты». Невозможно – сказал про семью, но не про то, что там будет она. И граф. Невозможно.

Назавтра встретились на кладбище. Пришла Наташа. Она в шляпке с вуалью. Надо же – вуаль! Лица не рассмотрел, она не плакала, но грустная, муж обнимал. Поминки – и где! – в доме на улице Гоголя! Опять осень, опять разрывающий дубовый запах, в доме всё как прежде. В кабинете Ивана Антоновича – лампа зелёная, ар нуво, на зелёном сукне стола. Сердце согрелось, и вошла она: «Серёжа!», бросилась к нему, разрыдалась. «Мне так не хватает деда! Я скучаю о нём, Серёжа, всё время о нём скучаю». «Да-да, бедная моя, бедная, бедная!» И вдруг – что это? – не узнал, в последний раз плакал в детском саду, когда Васька-большой отобрал машинку – вырвалось, и слёзы по щекам, за всё сразу, потому что никогда, никогда.

Потом застолье, и не противно слушать слова, потому что – правда, потому что Иван Антонович их заслуживал. А в конце, когда уже заговорили, зашумели, подсела, стала спрашивать. Кажется, догадалась, что не сложилось у него в Киеве. «Возвращайся в Загряжск, Серёжа. Начнёшь всё заново. Можешь жить здесь, в этом доме, здесь теперь только одна Марья Петровна».

Получается, знала, что квартиру, в которой когда-то вся семья обитала, Оксана обменяла на однокомнатную для его матери – мамину квартиру, всё, что у мамы оставалось.

Приехав в Загряжск, перестал понимать, почему позволил. Что Оксане в маминой квартире? – ведь в ту пору сама уже в киевских хоромах жила. «Так, что, Серёжа, может быть, подумаешь о возвращении?» Обещал подумать, и в самом деле собирался подумать.

На следующий день ждал, что опять увидит – не позвала. Был у Германа. «Я вернусь, Серёга, но пока не знаю, когда. Сейчас замутили большой проект, это года на три. Знаешь, с кем в связке работаю? – с Наташей. Она прошла мастер-классы, семинары, курсы, всё вспомнила, как профессионал дотянулась до самого высокого европейского уровня. Талантище! Может быть, всё же к нам, Серёга? Я поддержу тебя на первых порах. А?» – и смотрит тепло.

Как сказать Герасиму: «Я давно уже не архитектор»? Прораб, бригадир, чернорабочий, кровельщик, бульдозерист, кто угодно, только не архитектор. Но даже не это. Жену взять с собой? – нет! Оставить детей? – Оксана их искалечит.

После, когда оказался в вагончике, додумал: всё равно не сможет ничего изменить. Он – никто. Сын уже искалечен, и с Машей рано или поздно будет то же. А тогда, в Загряжске, верил, что вернёт себе положение в семье и фирме. Пусть сын упущен, но Машу сохранит. В Загряжске всё казалось решаемым, потому что не одиноко, потому что мама, Гера, потому что где-то совсем недалеко ходит она, единственная.

И потому что – бывает. У Германа тоже в семье не всё ладно было. А теперь? – хозяин! Юля забросила журналистику, открывает для Европы Андрея Платонова. «Нет, литературоведение – только часть, причём не основная. Это не просто писатель, это космос, Серёжа. Его нужно рассматривать, как говаривали в старину, в целокупности. – Юля говорит долго и охотно. Никогда раньше, в Загряжские времена, не видел её Сергей такой оживлённой – живой. – Его игра словами изумительна, но это не ради игры, не ради только точности, это уже производное от сущностного – ещё одно измерение». Написала большую работу, позвали в Сорбонну читать цикл лекций о Платонове, теперь пишет книгу. «Долго буду писать. Куда мне торопиться? – муж пока кормит, не отказывается», – смеётся. «Пока кормлю», – ласково Герман на неё смотрит. Ну, вот, бывает же всё-таки!

На следующий день собирались однокурсники – Герасим позвал. Сергей не знал, как спросить: придёт ли она? – тоже ведь четыре года однокурсницей была. Юля заметила его мучения, будто невзначай бросила: придёт Наташа на встречу, придёт.

Ну и язва же эта Василевская! – соглашались друг с другом Тамары. Сначала ещё в институте Тимохина бросила. Не сумел он оправиться от такого подлого предательства, не вышло ничего примечательного из самого многообещающего на курсе студента. Когда с «горбачёвской перестройкой» многие вдруг зашустрили, Тимохин тоже оживился, организовал свой кооператив: надумал строить дачи для новых русских. И, вроде бы, дело у него пошло, но тут опять в Загряжске объявилась Наташка Василевская. Чёрной кошкой дорогу ему перебежала и опять умотала, теперь уже не в Сочи, а в Париж.

Хорошо ещё, что Оксана, на последнем курсе женившая на себе отвергнутого Наташкой Тимоху, оказалась мудрой женщиной. Она не стала устраивать сцен ревности, а увезла Сергея к себе на родину, в Украину, организовала там архитектурно-строительную фирму: всё для любимого муженька, чтобы не раскисал, тоскуя о её сопернице.

Приезжала как-то Оксана в Загряжск, встречалась с Тамарами, и те потом при каждом более или менее подходящем случае восхищались женским подвигом бывшей однокурсницы. «Не перевелись ещё на Руси жёны-героини. Оксана – из таких, – непривычно пафосно утверждали Тамары, теоретически знакомые с семейной стороной женской жизни. – Муж разнесчастный, любовницей брошенный, то в запои ударялся, то просто месяцами бездельничал, а она – ни слова упрёка, молчала и тащила на себе и фирму, и дом, и детей, да ещё супружника неверного. И ведь вытащила! Сейчас они, можно сказать, процветают».