Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Спустя двенадцать лет всё произошло в точности так, как в прикухонной комнатке предсказывал Вадик. Тогда её муж находился на пике своей карьеры. Элеонора Михайловна шла по центральной улице Загряжска в компании двух приятельниц, которыми обзавелась на самом успешном витке своей жизненной спирали. Она заметила, что на неё как-то уж слишком пристально смотрит невысокий хиловатый мужичонка и ещё, видите ли, имеет наглость улыбаться. Она не в первую секунду узнала в невзрачном прохожем великолепного Вадима, которого когда-то охотно признавала своим хозяином, а, когда узнала, содрогнулась – ещё не хватало щеголять такими сомнительными знакомствами перед дамами из высшего общества! – и, не обернувшись, прошла мимо.

Вскоре она пожалела об этой небрежности: карьера мужа стремительно покатилась вниз, а Вадим, как она успела выяснить, был не такой уж мелкой сошкой, мог бы и поддержать по старой дружбе. Но после той знаменательной встречи Элеонора Михайловна долго кипела негодованием – как он посмел оказаться таким ничтожеством! – в её памяти он оставался лощёным небожителем, всегда элегантно одетым и пахнущим хорошим одеколоном. Ей не пришло в голову, что тогда, в сорок шестом, Вадик выглядел таким холёным да гладким потому, что ни дня не мёрз в окопах, не засыпал на ходу в пеших переходах, не спал на голой земле, его не трепала малярия, он не мучился от ран, не глох от контузий. Во время войны Вадик сыто проболтался при интендантском складе, а потом, как только вновь открылся его институт, герой, звеня медалями, вернулся к учёбе.

– Для таких, как ты – для провинциалок без роду и племени – самый вероятный шанс пробраться наверх даёт комсомольская работа, – поучал её Вадим, тогда ещё великолепный.

И она стала комсомольской активисткой, она входила во всевозможные бюро и комитеты, научилась бойко выступать на собраниях, порицать и давать гневную отповедь.

Комсомольская работа свела её с будущим мужем. Они познакомились на выездной конференции, вернее, на банкете, непременно следовавшим за «мероприятием». На той конференции она выступала с докладом, говорила, как всегда, сложными предложениями, используя «умные слова» и богато интонируя. Она знала, что её манера говорить производит на комсу, нахватавшуюся верхушек, ошеломляющее впечатление, и настолько ошеломляющее, что никому из них не приходило в голову после банкета просто и непринуждённо потащить её в койку – как вообще-то среди них было принято. Она была недосягаема для комсомольской мелочёвки – хорошо воспитанная девушка из приличной семьи, пользующаяся во время еды ножом и вилкой, живущая в «сталинском доме», со вкусом одетая.

Но Павел, вроде бы, простой секретарь райкома комсомола, из деревенских, невыразительный лицом, к тому же хромой после фронтового ранения, был из другого теста – она сразу догадалась об этом. Ленка к тому времени уже многое понимала про жизнь, и быстро смекнула, что этот, казалось бы, простак – именно то, что надо. Павел был амбициозен, напорист, беспощаден к тем, кто вставал у него на пути. «Этот прорвётся», – сделала вывод Ленка, поставила на хромого, и выиграла: стала впоследствии Элеонорой.

Павел робел перед культурной девушкой, про которую все знали, что с ней можно только разговаривать. И то, если она снизойдёт. Ему была нужна именно такая жена: которую не стыдно привести в приличное общество, которая сумеет организовать красивый дом и принимать в нём гостей самого высокого ранга. Павел не сомневался, что пройдёт не так уж много времени, и он будет общаться только с такими людьми, а тех, что окружали его на комсомольском этапе биографии, он и не узнает, если встретит.

Преодолев неуверенность вчерашней деревенщины, он начал осторожно увиваться вокруг недотроги Елены Гаврюшкиной. Она принимала его ухаживания благосклонно, но когда после долгого пуританского периода Павел отважился было поцеловать Елену, та отшатнулась: «Сначала ты должен познакомиться с моими родственниками». Конечно! Как он сам не сообразил? – такая девушка может подарить поцелуй только жениху!

Сидя за столом, уставленным трофейным фарфором, Павел оробел окончательно: он не знал, как взять чашку, куда положить ложку. «Ничего, – думал он, – при умной жене я быстро овладею этими премудростями. Не боги горшки обжигают». Он с восторгом наблюдал, как ловко Елена меняет приборы, как изящно она сметает щёткой с серебряной ручкой в серебряный же совочек крошки со стола. «У меня всё точно так же будет организовано», – размышлял он, внутренне ликуя.

– Ну и какие у вас планы относительно нашей племянницы, Павел? – любезно улыбаясь, спросила тётка.

– Как какие? – он растерялся от неожиданности вопроса, но тут же овладел собой: – Вот, руки ее хочу у вас просить.

– Вы, Павел, произвели на нас впечатление порядочного человека. Но мой ответ будет таким: не нужно спешить со свадьбой. Вам с Леночкой нужно сначала лучше узнать друг друга, – с достоинством произнесла тётка.

Ленка знала, отчего тёткин ответ был именно таким: до назначенной свадьбы Вадика оставалось ещё полгода, и ей предстояло «отдружить» это время в прикухонной комнате.

– Он же сорвётся накануне женитьбы! – перетянув голову полотенцем, причитала тётка за два часа до прихода Павла. – Истаскается по бардакам – у него дружки сплошь непутёвые. Дойдёт до генерала, и все наши планы полетят к чертям! А я и приданого за тобой хорошего дам: пуховое немецкое одеяло, двуспальное, две пуховых подушки, постельного белья дам и столовый сервиз на двенадцать персон.

– Чайный сервиз добавьте, – сказала Ленка, благоразумно взвесившая все за и против.

– Вот ведь зараза какая! – по-доброму усмехнулась тётка, стащила с головы полотенце и согласилась на чайный сервиз.

За полгода, отведённые до свадьбы, Павел, почти не отвлекаясь на простушек и стервозных умных баб, сделал головокружительную карьеру: стимул был у него мощный. Свернув не одну шею, настрочив не один донос, он перепрыгнул через несколько должностных ступеней, и на свадьбе у него присутствовали такие лица, что полковничихе пришлось быстренько стереть свою обычную насмешливую улыбочку.

Тётка казалось очень искренней, когда, выпив больше обычного и оттого размякнув, она громко говорила через стол новобрачному: «Для тебя девушку хранила, для тебя цветок берегла. Ты уж, зятёк, люби её, наряжай не хуже нашего. Сам ведь знаешь: у нас Леночка как принцесса ходила».

А вскоре полковничиха была отставлена от дома зятька: Элеоноре не нужны были свидетели жалкого начала её жизни. К тому же статус тёткиного мужа, вечного полковника, был недостаточен для того, чтобы знакомством с этими людьми стоило дорожить.

– Что уж ты с ними так строго, Элечка? – ласково спрашивал супруг. – Пусть они невысоко поднялись, но они же родня тебе.

– Тётка обещала мне к приданому добавить чайный сервиз, а не добавила, пожадничала, – объясняла она мужу своё нежелание принимать полковничиху и полковника.

– Подумаешь, сервиз! – тепло смеялся супруг. – Если хочешь, я тебе этими сервизами весь буфет забью.

– Дело не в сервизе. Обещала – выполняй, – отстаивала свою позицию Элеонора.

– Тогда, да, – согласился супруг. – Это ты права, умница моя: если человек один раз протрепался, ему уже веры нету.

Элеонора Михайловна Астахова не уставала совершенствоваться в понимании жизни, и, прорвавшись наверх, быстро смекнула, что спесь – не слишком старательно спрятанная, а когда и демонстративная – является чем-то вроде опознавательного знака людей её нового круга. Если в ком-то не доставало спеси, персоны начинали считать, что этот человек оказался среди них по ошибке, и скоро вылетит из обоймы. Элеонора Михайловна научилась прогибать обслугу и не замечать планктона. Гибкости в отношении вышестоящих она научилась ещё в прикухонной комнате, так что время от времени Элеонора Михайловна оказывала посильную помощь мужу в продвижении по карьерной лестнице.

Теперь от прежней жизни, нарядно украшенной близостью к значительным персонам, у мадам Астаховой осталась только спесь. Она по-прежнему разделяла людей на персон, обслугу, и планктон; школьные учителя, безусловно, относились ко второй категории. Зинаиде Николаевне было трудно разговаривать с Юлиной матерью – даже понимая, что эта женщина смешна в своих претензиях на особенное к ней отношение, она терялась перед высокомерным напором Элеоноры Михайловны.

И в тот раз Юлина мать с первых же минут подавила её видом и манерами аристократки, вынужденной снисходить до прямого общения с обслугой – в силу досадного отсутствия в стране чётких разграничений между социальными слоями. Элеонора Михайловна не стала терять драгоценного времени на болтовню, которую пристало вести лишь между равными по положению, сразу приступив к делу. Она велела Зинаиде Николаевне внимательней следить за моральным обликом своих учеников, тем более, что это является прямой её обязанностью, за что она, собственно, и получает деньги в виде доплаты за классное руководство. Если даже её дочь, разумная девочка из приличной семьи, в выпускном классе, вместо того, чтобы сосредоточиться на учебном процессе, играет в любовь с одноклассником, то страшно представить себе, какая вообще распущенность творится в этом детском коллективе.

В ответ на сбивчивые возражения классной руководительницы, что дело-то как раз в том, что они уже не дети, что в семнадцатилетних юношах и девушках просыпается их способность любить, а первое чувство – оно такое трепетное, такое важное в жизни человека, по нему нельзя бить запретительной кувалдой, да и Герман очень славный мальчик, он плохого Юле не сделает, Элеонора Михайловна отрезала:

– Первая трепетная любовь потому играет такую важную роль в жизни девушки, что она часто заканчивается ранним абортом и, как следствие, проблемами с возможностью иметь детей в бестрепетном законном браке. Вы же понимаете, Зинаида Николаевна, что вас не погладят по головке, если выяснится, какую вседозволенность вы развели во вверенном вам классе.

Учительница, отлично зная, что ничего из ряда вон выходящего в десятом «Б» не происходит, всё же струхнула. В данный момент кружком её приятельниц разрабатывалась кампания по выдавливанию завуча Морозовой на пенсию, на освободившееся место поставить намечалось Зинаиду Николаевну, и проблемы на пустом месте, которые вполне могла раздуть стоящая перед ней стервозная баба, сейчас пришлись бы совершенно некстати. Решив осадить Астахову-старшую, она заявила, что, вообще-то родителей от воспитания собственных детей никто не освобождал, а перекладывать ответственность за нравственность своей дочери на педагогический коллектив уже само по себе аморально.

Попытка отбить мяч, поданный Астаховой, удалась, однако вовсе не потому, что аргументы учительницы показались той убедительными, а совершенно по другой причине. Элеонора Михайловна воспылала праведным гневом настолько, что впервые за Юлину школьную жизнь по своей инициативе пошла на контакт с педагогом вовсе не потому, что её вдруг обеспокоило будущее дочери. Родительница одного из одноклассников дочери, вхожая в «сферы», принесла на хвосте весть о том, что дочка Астаховых связалась с немцем, и её семья ничего не имеет против. Видимо, Астаховы окончательно смирились со своим падением, заключили дамы из высшего общества. В этой ситуации Элеоноре Михайловне не оставалось ничего иного, как выказать своё несмирение. Когда её лобовая атака на учительницу захлебнулась, она пошла более каверзным путём.

– В нашей семье культивируются непредвзятость и демократичность. Мы с Павлом Ивановичем ничего не имеем против того, что Герман, новый друг нашей дочери, является сыном простых заводских рабочих...

– Его родители инженеры..., – кинулась на защиту своего любимца Зинаида Николаевна.

– Это несущественно, – перебила Астахова. – Было бы даже лучше, если бы его отец стоял у токарного станка, а мать протирала какие-нибудь болванки ветошью – это ещё нагляднее демонстрировало бы широту наших взглядов. Но дело в том, что ваш славный мальчик Герман происходит из немецкой семьи. Немец, это всё же приличнее, чем еврей, но, согласитесь, в этом тоже мало хорошего.

Юлина мать не без удовольствия наблюдала, как при последних словах по лицу Зинаиды Николаевны пробежала лёгкая судорога. У неё была отличная память на «кто есть кто», и она, разумеется, помнила, что муж позеленевшей от злости учительницы, Владимир Ефимович, для многих из десятого «Б» с начальной школы так и оставшийся дядей Володей, был евреем. Пусть это не в меру ретивое ничтожество разъярится как следует, решила Элеонора Михайловна, тем верней пойдёт слух, что Астаховы не желают сдавать позиций.

– Сейчас Юленька ещё слишком молода, чтобы разбираться в таких вещах, но мы-то с вами, Зинаида Николаевна, знаем, что немцы входят в негласный список лиц, чьё продвижение по службе не приветствуется. Юля повзрослеет и поймёт, что потакая её отношениям с бесперспективным молодым человеком, мы с вами сослужили ей плохую службу.

Не отдам я вам Геру на съедение, подумала Зинаида Николаевна, подумала она и о яблочке от яблоньки, и о том, что харатерец у Астаховой-младшей уже сейчас непростой. В средних классах Юля стала вести себя с Зинаидой Николаевной вызывающе дерзко, потом смягчилась, видимо, сообразив, что свой норов учителям до получения аттестата показывать не стоит – она рано настроилась на медаль. И, по всей видимости, подстроилась. Куда против неё Гере, бесхитростному и начисто лишённому бойцовских качеств! В начальной школе, пока мальчики были неудержимо драчливыми, он не только никогда не нападал первым, даже сдачи не давал – не мог ударить человека, за него всегда заступался Валя Горшков.

Герман смотрел на свою ненаглядную Юленьку такими глазами, что за версту можно разобрать: парень влюблён по уши. А для этой избалованной девчонки он, оказывается, был только «новым другом» – очередным увлечением.

Зинаида Николаевна, найдя в себе силы для любезной улыбки, сказала:

– Я вам обещаю, Элеонора Михайловна, что сделаю всё возможное для того, чтобы ваша дочь оставила Германа Мунца в покое.

Такая постановка вопроса несколько озадачила Юлину мать, но кто там кого оставит или не оставит, это уже было делом десятым. Её второй заход привёл к нужному результату: учительница не сумеет молча пережить наезд, поделится со своими товарками, двумя грымзами, днями и ночами копающимися в чужом грязном белье. А грымзы, пресмыкаясь и кланяясь, донесут о содержании сегодняшнего разговора как раз тем, кому нужно.

И вот сейчас, спустя двадцать лет, взрослая Юля Астахова захотела узнать, что заставило педагога, рассуждавшего про недопустимость битья кувалдой по хрупкому первому чувству, взять в руки эту самую кувалду. Нет, не могла Зинаида Николаевна рассказать Юле про давнишний разговор с её матерью. Не распался же её брак с Герой, живут они, говорят, дружно, детей растят. Вероятно, Юлины родители смерились с неизбежностью, приняли зятя – что ж теперь прошлое ворошить? Да и что сам по себе тот разговор объясняет? Все устремления Зинаиды Николаевны двадцать лет назад были направлены к завоеванию должности завуча. Как альпинист, обдираясь в кровь, страдая от кислородного голодания, она карабкалась к своему пику Победы. Все происходящие события Зинаида Николаевна делила на относящиеся и не относящиеся к её цели. Всё из категории «не относящееся» отодвигалось как неважное, а относящееся требовало к себе внимательного отношения: тут попадались и подводные камни, о которые можно было споткнуться, и камни, летящие прямиком в голову. Визит Юлиной матери был из разряда камней, возможно, даже летающих. «Если бы не одержимость в заполучении места завуча, овладевшая мной тогда, – подумала Зинаида Николаевна, не стала бы я сходу и так нахраписто вмешиваться в отношения Юли и Геры. Так что дело не в словах Элеоноры Михайловны, пусть плохих, но всё же только словах, не в Юлином дерзком характере и не в том, что я что-то там предвидела».

– Я уже говорила тебе, Юля, что была неправа тогда, – сказала Зинаида Николаевна в телефонную трубку. – И сейчас повторю: я была не права. Прости меня, девочка, если сможешь.

– Зинаида Николаевна, я позвонила вовсе не для того, чтобы вас обвинять, и мне вовсе не нужно, чтобы вы просили у меня прощения. Я только хочу узнать, почему вы были убеждены, что я испорчу Гере жизнь. Должны же вы были иметь какие-то основания для того, чтобы так считать.

– Основания... Не тех подруг я себе нашла.

– Да, я помню – две дамы, неприятные во всех отношениях, постоянно тёрлись возле вас. Но при чём тут эти мелкие интриганки?

– Стыдно в этом признаваться, но они имели на меня сильное влияние, а ведь я не девочка уже была. Потащило меня совсем не туда, куда мне самой нужно было, и с такой яростной силой потащило... Ох, Юля, если бы не ты, затянуло бы меня в такой омут, что и подумать страшно. Муж мой покойный ...

– Дядя Володя умер? – При этом известии неумолчные «беседы» с Прошкиным, всё время негромко продолжавшиеся в голове Юлии, почти полностью утихли.

– Умер, Юленька.

– Примите мои запоздалые соболезнования, Зинаида Николаевна. Хорошим он был человеком и мужем замечательным. Вам должно его очень не хватать.

– Спасибо, Юля. Ты права, мне плохо без Володи. Пять лет, как ушёл, а всё никак не научусь жить без него. Теперь-то понимаю, что муж всегда мне дело говорил, а пока жив был, не всегда к нему прислушивалась. Вот и тогда он пытался меня вразумить: «Вспомни, Зина, ради чего ты столько лет терпела муку мученическую: не бросая работы, пошла в институт, да с малым дитём на руках. Потом – двое детей, то один болеет, то другой, и бесконечные тетради по ночам, а ты не сдавалась. Всё это для того было тобой пережито, чтобы не потерять твоих первенцев, довести их под своим крылом до выпуска. И ребята сторицей отплатили за твою преданность – тем, что полюбили друг друга и тебя. А сейчас ты их теряешь, Зинуля. Никто у тебя больше не отбирает твой класс, ты сама их теряешь, по собственной воле».

Володя, как всегда, был прав. Но уж раз у нас с тобой, Юленька, зашёл такой разговор, скажу: основания не доверять тебе у меня всё же были. Классе в восьмом, кажется, твой характер резко изменился, в тебе и нахальство вдруг появилось, и высокомерие. Потом ты так же резко изменилась ещё раз: стала неудержимо весёлой и бесшабашной. Конечно, эти перемены можно было объяснить трудностями переходного периода, но всё же...

– Не в восьмом, а в седьмом классе я стала вам досаждать, Зинаида Николаевна. А вы как себе процесс отталкивания ребенка представляли? Приласкали бездомного щенка, а потом, когда он привязался, поверил вам, со всей дури наподдали ему – и что бы он при этом не тявкнул?! – хрипло прокричала в трубку Юлия.

– Но почему бездомного? – растерялась учительница. – У тебя была приличная, интеллигентная семья. Может быть, твои родители были слишком требовательными, но...

– Требовалось от меня только одно – чтобы я как можно реже попадалась им на глаза, – перебила Юлия, – Я заболеть боялась, чтобы не раздражать их лишний раз. Почему вы оттолкнули меня от себя? Вы тогда в больницу попали, я очень скучала, ждала вас, а вы сразу после выздоровления резко изменились ко мне: в гости к себе больше не звали, в школе смотрели, как на пустое место.

– Что с тобой, девочка? Я чувствую, с тобой случилось что-то страшное.

– Почему вы оттолкнули меня, Зинаида Николаевна? – продолжала наседать Юлия.

– Это как раз связано с началом моей дружбы с теми двумя дамами. Раньше никто не принимал меня всерьез, всё больше шпыняли, а тут такие важные, по моему тогдашнему разумению, особы отнеслись ко мне, как к равной. Они говорили, что любимчиков в классе у педагога быть не должно, особо пеняли мне за то, что сильно отличаю тебя. А ведь они правду говорили: и отличала я тебя, и любимчиков иметь непедагогично. Я решила немедленно исправить положение, только не знала, как это лучше сделать. Оттолкни я тебя не так резко, ты ведь продолжала бы ластиться ко мне. Не получилось бы у меня отодвинуть тебя осторожно, во всяком случае, так мне новые подруги объясняли. Знала бы ты, девочка, как я тогда переживала из-за того, что придется проявить по отношению к тебе жёсткость, я и заболела тогда, может, из-за этого. Ну, а потом ты уже сама добавила – обиделась, начала всё делать мне наперекор. Юленька, хочу, чтобы ты знала – я тебя больше всех любила. И как раз тебя сильнее всех обидела.

– Ладно. Прощаю. Я вас тоже любила, – сказала Юлия и бросила трубку на рычаг.

Каникулы перед шестым классом тянулись невыносимо медленно. Юлька в одиночестве слонялась по двору. Было скучно до дурноты: все её друзья-подружки разъехались на лето, не с кем было Юльке ни поиграть, ни словом перекинуться. И тут она увидела любимую учительницу.

При всей любви к своим первенцам Зинаида Николаевна умела держать дисциплину в классе. Только однажды ситуация вышла из-под её контроля – в конце четвёртого класса, когда ребят выпускали из начальной школы и делали общую фотографию. Недавние младшеклассники бились за место рядом с учительницей, мальчики передрались, девочки плакали и толкались. Им казалось, что близость к телу первой учительницы выражает степень любви к ней. Пришлось, пересаживая ребят, сделать несколько фотографий, и каждый получил ту, на которой он был запечатлён максимально близко к Зинаиде Николаевне. На одном снимке Юлька Астахова, худенькая, смуглая, большеглазая, прижавшись к учительнице, вцепилась ей в рукав – она боялась, что в последний момент её опять оттеснят; за другой рукав Зинаиды Николаевны крепко держалась Галя Криваго, хорошенькая девочка в облаке пушистых волос. Застенчивый мальчик Гера на всех снимках был где-то с краю.

В пятом классе ребята сильно скучали по своей Зинаидочке Николаевне, девочки плакали, мальчики из рук вон плохо себя вели, а потом произошло чудо – в начале третьей четверти она стала их классной руководительницей, и жизнь наладилась.

А сейчас, в конце долгих летних каникул, Юлька увидела Зинаиду Николаевну в своем дворе и бросилась ей на встречу. Та была, прежде всего, преподавательницей литературы, поэтому второй или третий вопрос, который она задала, звучал так:

– Какие книги ты прочитала за лето?

Юлька, прочитавшая к своим тринадцати годам почти половину родительской библиотеки, в тот период читала «Сагу о Форсайтах» Голсуорси.

Тогда учительница стала называть фамилии авторов, которых девочка никогда не слышала: Андерсен, Дюма, Купер, Жюль Верн.

– Так каких же ты знаешь писателей? – спросила Зинаида Николаевна.

– Достоевского, Бунина, Стендаля... – начала перечислять Юлька.

– Это хорошо, что тебя с детства приобщают к высокой литературе, – с озадаченным видом сказала учительница.

Женя не знала, что значит «приобщают», поэтому промолчала. Книги из шкафа она брала украдкой, ей ничего не разрешалось трогать в комнате родителей.

– Но все-таки нужно читать книги более подходящие для твоего возраста, – продолжала учительница, – Хочешь, пойдем ко мне, подыщем тебе что-нибудь? Только сначала тебе нужно попросить разрешения у родителей.

На самом деле никакого разрешения не требовалось, Юлька могла хоть весь день бродить где угодно, но, чтобы не осложнять дела, она забежала в свой подъезд, постояла пару минут, а потом выскочила с криком: «Отпустили!».

Юлька ликовала так, что временами даже тихонько повизгивала: она шла домой к самой Зинаидочке Николаевне. Классная руководительница что-то долго искала в огромном, до потолка, книжном шкафу, забиралась на специальную лесенку, спускалась, забиралась снова и, наконец, сказала:

– Вот это для начала. Почитай, потом обсудим. Это «Асканио», роман французского писателя Дюма. Думаю, тебе понравится.

Домой она шла, опьяненная нежданным и негаданным счастьем: самая лучшая на свете учительница заботилась о ней, размышляла о том, какая книга может ей понравиться.

Потом она часто приходила домой к Зинаиде Николаевне. Они пили чай с конфетами, обсуждали очередную книгу, прочитанную Юлькой, и учительница доставала из книжного шкафа следующее сокровище.

Как-то само собой получилось, что Юлька начала писать для своей учительницы отчеты о прочитанных книгах, в них она пыталась выстраивать внутреннюю логику, по которой развивались события в книге, размышляла о том, что могло остаться за пределами описаний, спорила с автором. Зинаида Николаевна внимательно читала её работы, комментировала их, а однажды сказала:

– Знаешь, девочка, то, что ты пишешь, называется «эссе». Конечно, работы твои получаются наивными, но какими же ещё в этом возрасте они могут быть? Кажется, это твоё, – Увидев, что Юлька не поняла её, пояснила: – Возможно, у тебя имеется склонность к литературной деятельности. Из того, что есть у нас в Загряжске, самым подходящим местом для твоей учёбы по окончании школы может стать факультет журналистики, который недавно открылся в нашем университете.

Так у Юльки появилась цель.

Глава тридцатая

До назначенного Юрчиком времени оставалось несколько минут, которых хватило бы для того, чтобы позвонить Герману и, если Прошкин уже успел сообщить об исчезновении жены, успокоить, сказать, что она, если и не совсем здорова, то, во всяком случае, жива.

Теперь, когда во время разговора с учительницей свистопляска в голове утихла, профессорские речи не прокручивались по тысячному разу, не звучали смутно знакомые женские голоса, бесконечно долго ведущие обсуждения событий десятого класса, её сознание более или менее прояснилось.

«Я газетчик, и могу написать об экспериментах над человеческой психикой, которые Прошкин проводит в своей клинике. Конечно, ни одно серьёзное издание не примет у меня статью, полную непроверенных утверждений, к тому же не подкреплённых конкретными фактами. Но не зря же я в разговоре с Юрчиком упомянула о бульварных газетёнках, хватающихся за любые дутые сенсации. Серьёзные люди подобных газетёнок не читают, но первый камень будет брошен. После публикации могут найтись другие пострадавшие от Прошкина, пойдут письма, газетёнка примется раздувать скандал – он сработает на увеличение её тиража. Рано или поздно загадочной клиникой могут заинтересоваться органы, обычно называемые компетентными.

А ведь Прошкин не может не понимать, что я представляю для него опасность. Ему ничего не остаётся, только затащить меня в свою клинику и сделать так, чтобы у меня навсегда отшибло желание писать о нём и его деятельности. Если он уже связался с моим мужем, то, скорее всего, сумел его убедить в том, что я нуждаюсь в срочной госпитализации. Раньше я не сомневалась бы, что Гера сначала непременно переговорит со мной, а потом уже решится на какие-либо действия, но теперь я готова допустить любые другие варианты. Он может сообщить Прошкину о моём звонке. Выяснить, что я звонила из Загряжска, будет не сложно».

Юлия выпустила из вида, что звонила родителям, и о том, что её местонахождение можно определить по звонку в редакцию, тоже не думала. Сейчас она предвидела опасность только со стороны мужа и кипела гневом.

«Предатель! Герман предал меня, и я попала в настоящую беду. Если бы он не о встрече с бывшими одноклассниками беспокоился, а сопроводил жену до клиники, сидел под дверью профессорского кабинета, Прошкин не посмел бы вести себя как мучитель из Аненербе. Видимо, он понял, что, по сути, я очень одинокий человек, поэтому со мной нет смысла осторожничать. Нет, звонить Герману нельзя. И дома показываться нельзя. Сейчас мне надо быть крайне осмотрительной. И я должна покончить с Прошкиным. Или он покончит со мной. Чем раньше я разошлю статью по московским изданиям, тем скорее наступит час, когда я увижу своих детей».

Юлия взглянула на часы – пора было перезванивать в редакцию.

Юрчик не только сообщил точный адрес деда, но и «пробил» его по журналистским каналам.

– Оказывается, дед, ох, какой не простой! – чему-то радовался Юрчик. – В своё время Пастухов – это его фамилия – был вполне даже заметным ученым, доктором физмат наук. Потом по жуткой статье – что-то вроде разглашения государственной тайны – отмотал приличный срок. Он, вроде бы, коллеге из буржуинской страны на международной конференции передал какую-то свою работу – здесь она была никому не нужна. Какое это имело отношение к тайнам нашей с тобой Родины, не понятно. Пастухов фунциклировал в области фундаментальной науки, ни с оборонкой, ни с космосом не соприкасался. После лагеря наука ему, естественно, не светила. Устроиться он смог только обычным учителем физики, к тому же в полной запинде. А прошло сколько-то лет, и его ученики стали побеждать на всесоюзных олимпиадах, сотрудничать с научными центрами, публиковать научные статьи. Кто-то проморгал его анамнез, и двинули нашего дедка на заслуженного учителя. Знатный скандалец был! О том, что Пастухов по-тихому съезжает с шариков – изучает парадоксы времени – никто не подозревал, пока он не взыграл духом – гласность! перестройка! – и не начал строчить про свои парадоксы во все места.

Юлия вернулась на вокзал и выяснила, что электричка на Митяево, где жил Пастухов, уже ушла, следующая отходит через три часа, и вечером будет ещё одна. Юлия решила, что трёх часов ей хватит, чтобы накропать статью, и ещё останется время сходить на почту и разослать её по нескольким московским изданиям. Оставалось определиться с местом, где никто не помешает, где стояла бы печатная машинка и имелся запас бумаги. Таких мест у неё было раз два и обчёлся – редакция и собственная квартира. В редакцию Юлия не могла пойти, во-первых, потому, что будет правильнее, если там останутся во мнении, что она сейчас в Москве, а, во-вторых, никто из коллег не должен её видеть такой измученной и некрасивой.

Сейчас, когда появилось веская причина, чтобы пойти домой, Юлия принялась убеждать себя, что наверняка её опасения преувеличены. Позвонить из клиники Герману могли, а вот следить за её квартирой – это уже слишком. Дома сейчас никого нет, никто не узнает, что она туда заходила. К тому же одета она слишком легко, – Юлия и в самом деле почувствовала, что мёрзнет – да и одежда её слишком заметна, а рыжий саквояж, привезённый из Болгарии, вообще может выступать в качестве опознавательного знака. И денег у неё с собой совсем немного, а ведь неизвестно, сколько времени придётся скитаться. Дома в столе припрятана приличная сумма, но это пусть останется семье, а вот сберкнижку, на которой тоже что-то есть, нужно забрать и как можно скорей снять все средства со счёта.

Она подыскивала аргумент за аргументом, чтобы позволить себе побывать дома, прикоснуться к вещам своих мальчиков, почувствовать запах детской одежды – может быть, это последнее человеческое, тёплое, что ей осталось в жизни. Единственные соседи по лестничной площадке уехали в отпуск, так что с ними возле квартиры ей тоже встретиться не грозило. Конечно! – соседи, уезжая, оставили им ключи. Можно будет заскочить домой на пару минут, заглянуть в детскую, похватать всё необходимое, взять печатную машинку, бумагу, и перейти в квартиру напротив, а там уже без опасения, что её застукают, спокойно поработать над статьёй.