Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Спустя два часа Юлия повесила соседские ключи на прежнее место, вернула на письменный стол печатную машинку и покинула свою квартиру в состоянии полного душевного смятения: всё любимое ею было так близко, и так недоступно.

На почте, стоя в очереди, чтобы отослать статью в московские газеты несколькими заказными письмами, она вдруг заметила: время, которое только что бежало с такой скоростью, что она волновалась не управиться со статьёй до электрички на Митяево, начало двигаться всё медленнее и медленнее, руки почтовой девушки то и дело замирали в воздухе, люди в помещении разговаривали, странно растягивая слова, выдерживая театрально длинные паузы..

Прошкин что-то говорил про неравномерность хода времени, подумала Юлия, тут же спохватилась, но было поздно: в голове уже включилась заезженная пластинка с профессорскими речами. Вскоре подключились женские голоса, из невнятного бормотания которых то и дело выскакивало назойливым рефреном: «Кто-нибудь из наших был на похоронах Герасима?».

Уже смеркалось, когда Юлия обнаружила себя сидящей на парковой скамье. Она очень замёрзла и устала. Вспомнила, что ей непременно нужно куда-то ехать. Порылась в сумочке: несколько газетных обрывков с адресами редакций, почтовые квитанции, сберкнижка, паспорт, фотографии детей и мужа, железнодорожный билет из Москвы – всё это ни о чём ей не сообщало. Вот ещё сложенная вчетверо бумажка – адрес какого-то А. И. Пастухова. Митяево... Митяево! Ей срочно нужно ехать туда, там живёт человек, разбирающийся в загадках времени. Об этих загадках говорил... Да, вспомнила: Прошкин, московская клиника, Юрчик дал адрес Эйнштейна из Крыжополя. Скорее на вокзал!

Она успела на вечернюю электричку.

В дороге Юлия, как ни держалась, время от времени проваливалась в сон – сказывались четвёртые сутки, за которые она толком и нескольких часов не поспала. Стоило ей задремать, тут же отчётливо и ярко в памяти всплывали всё новые и новые эпизоды категории «небываемое бывает». Сон сейчас был её главным врагом, она боялась, что если уснет по-настоящему, «воспоминания» и реальность перепутаются окончательно. Юлия начала цепляться памятью за события прошедшего дня. Сегодня произошло знаменательное событие: впервые за двадцать лет она разговаривала со своей классной руководительницей.

Юлия вспомнила голос Зинаиды Николаевны, кажущийся тёплым даже в телефонной трубке, и тут же следом – визг из школьного прошлого: «... цирк устроила... издеваться... расширенный педсовет...»

Она тогда, стоя на коленях, о чём-то просила классную, а потом потеряла сознание.

Юля пришла в себя и с изумлением обнаружила, что висит в воздухе, под самым потолком. Прямо под ней столпились одноклассники, тут же стояли склонившиеся над чем-то Зинон и завуч Морозова.

Завуч распрямилась и сказала, обращаясь к Зинаиде Николаевне:

– Это вам с рук не сойдет, не надейтесь.

Юлька сверху рассмотрела, что все склонились, как это ни странно, над ней, лежащей на полу, иссиня бледной, с запрокинутой головой и некрасиво подвернутыми ногами. Герино лицо выражало такую муку, что на него больно было смотреть.

– Это мой труп, что ли? Точно, труп! – Открытие показалось Юле страшно забавным, но она тут же сообразила, что забавного на самом деле мало. – Так что же получается: эта мегера будет жить, как ни в чем не бывало, а я – нет?! И Гера, наверное, не сможет жить теперь. Ну, уж нет, я не согласна. Эй, слышите вы, те, кто за это отвечает! Я хочу попытаться еще раз, прошу дать мне еще один шанс. Пожалуйста!

Юлька увидела, что Миша Подпоркин, лучший спортсмен в классе, внезапно выйдя из ступора, растолкал всех, оторвал от её тела Герины руки, скомандовал: «Отойти всем!» и стал делать ей массаж сердца и искусственное дыхание.

– Сообразили, наконец! Зачем-то же вас всему этому учили! Неужели не понятно, что если здоровая молодая девка умирает после стресса, то только потому, что у неё произошла внезапная остановка сердца, – подумала Юля и удивилась какой-то непривычности в том, каким образом она это подумала.

Через минуту она почувствовала, что стремительно падает с потолка. Юля вздохнула, потом открыла глаза. Она не сразу поняла, что за веселье вокруг неё происходит. Все улыбались, некоторые одновременно улыбались и плакали, Зинон тоже плакала и повторяла: «Юленька, девочка моя!».

«Но эта история на самом деле происходила со мной! – Мысленно кричала Юлия в электричке. – Что уж здесь такого невероятного? Переживала я клиническую смерть? Переживала. В подобных ситуациях сознание изменяется? Да, это доказанный факт. Я сама читала про то, что люди, находящиеся в состоянии клинической смерти, видят своё тело со стороны... Так я читала об этом, или переживала сама?»

В клинике с ней случилось нечто, сделавшее её мир зыбким. Она не могла опереться ни на одно воспоминание, оставаясь до конца уверенной, что оно выдержит испытание вопросом: «А так ли всё происходило на самом деле и происходило ли вообще?». Юлии теперь представлялось, что до того, как она решилась ехать на консультацию к Прошкину, она крепко стояла на ногах, у неё был надёжный оплот – семья. Но ведь оплот покачнулся ещё до её отъезда в Москву. Так, может быть, вовсе не Прошкин, вернее, не он один, выбил её из привычного течения жизни? Вряд ли вся эта фантасмагория, в которой она пребывала уже трое суток, смогла бы наброситься на человека, действительно, крепко стоящего на ногах.

Вот в этом ей сейчас и есть смысл поразбираться, раз уж спать нельзя.

Глава тридцать первая

Дата приёма у профессора Прошкина была окончательно согласована, билет на самолет куплен, пятнадцатого сентября, то есть уже послезавтра, она вылетала в Москву, а мужу об этом ещё не было известно. Сразу же после утреннего звонка из московской клиники обнаружилась целая куча дел, и служебных, и домашних, которую требовалось разгрести до отъезда. Как назло весь день её беспрерывно отвлекали по пустякам, дети потребовали к себе большего, чем обычно, внимания, и в довершение всего Герман почему-то задерживался. Юлия ждала мужа с нетерпением – сегодня она как никогда нуждалась в его поддержке. Дети уже улеглись, сама она падала с ног от усталости, а муж всё не возвращался. Это было необычно: Герман всегда звонил, предупреждал, что задержится.

За все пятнадцать лет семейной жизни ни одной неприглядной сцены не случилось между ними, подрастало у них двое чудесных сыновей – застенчивый, не по возрасту серьезный Володя десяти лет и без устали резвый шестилетка Платон, и при всём этом никто из окружающих не считал их брак счастливым. Юлины знакомые недоумевали, почему эта яркая, блестяще состоявшаяся в профессии женщина терпит возле себя откровенную серость, если не сказать ничтожество. Друзья и родные Германа его творческую нереализованность объясняли тем досадным обстоятельством, что он связал свою жизнь с холодной и расчетливой стервой, которая без зазрения совести строит карьеру за счет мужа, безропотно уступающего ей во всем, везущего на себе основной груз домашних и родительских забот.

Если бы первые, те, кто восхищался женской половиной этой семьи, узнали и о том, что основную долю семейного бюджета обеспечивала именно Юлия, они призадумались бы и принялись искать скелет в шкафу.

Так уж пошло с самого начала, со студенческой поры, когда они, наплевав на общественное мнение, сурово порицавшее незаконное сожительство, поселились во временно пустующей квартире Гериной родственницы. Первый их совместный год был скудным в смысле«фунансов», как по молодости они между собой шутливо обозначали свои мизерные доходы. Стипендии, Герина обычная и Юлина повышенная, её копеечные гонорары за публикации в заводских и районных многотиражках – вот и все их тогдашние«фунансы». Герман попытался взять на себя роль кормильца и поильца. Первым их совместным летом он со стройотрядом ездил на заработки в Сибирь, и привезённых деньжищ, приплюсованных к стипендиям, хватило на полгода сносного существования. На следующий год ему пришлось отказаться от идеи повторить стройотрядовский опыт – отцу потребовалась помощь в расширении дачного домика.

– Мы организуем тебе стройотряд без отрыва от маминого борща, – сказал отец. – И ты хоть какое-то время будешь питаться по-человечески, и семье польза. На жизнь мы с матерью будем тебе подбрасывать, так что в деньгах ты только выиграешь.

Родители Германа, действительно, начали«подбрасывать» сыну на пропитание, да только недолго продлилось сытое житьё неузаконенной парочки, всего два месяца. К тому времени Юля уже изрядно пообносилась —не до приобретения обновок было, быть бы живу.

Уйдя из родительского дома, она не страдала из-за отсутствия новых шмоток, пока не выяснилось, что зимние сапоги окончательно вышли из строя, а зиму, тем не менее, никто отменять не собирается. Юля никогда не интересовалась, где мать покупает ей вещи —просто они время от времени появлялись в доме.

И вот наступила пора, когда Юля отправилась в загряжский обувной магазин за парой сапог.

– Нет, это я под дулом пистолета не надену! – заявила она, обозрев широкий ассортимент старушечьих опорок.

Герман был с ней полностью солидарен: расставленное по магазинным полкам убожество носить было нельзя. Пришлось обращаться к Лене, той самой родственнице, на квартире которой они в то время жили. Она откуда-то имела самые обширные связи с торговыми людьми. Нужную пару обуви«достали», но заплатить за неё пришлось столько, что сюда ушли не только дотационные деньги Гериных родителей, но и вся Юлина стипендия, осталась только одна Герина.

– Как же мы целый месяц будем жить на сорок пять рублей? – ужаснулась Юля, и решила отказаться от дорогостоящей покупки.

Но друг проявил твёрдость:

– Берём! Макароны у нас есть, чай, сахар пока не закончились. Дотянем.

Конечно, в разговоре с Гериной матерью Лена не могла не рассказать про добытые сапожки – должна же она была в очередной раз похвастаться своими возможностями по части«доставания». Вскоре в любовном гнёздышке, свитом в Лениной квартире, появилась мать Германа. В прихожей она сразу же обратила внимание на Юлину обновку:

– Шикарные сапоги! Дорогие, наверное.

Мать заметно нервничала, поэтому молодые решили, что она случайно, от избытка волнения, открыла дверцу холодильника. О том, что ничего случайного ни в этом неожиданном визите, ни в ревизии пустого холодильника не было, они догадались, когда услышали отзвуки набата в голосе Гериной родительницы.

– Мы даём сыну деньги не для того, чтобы он их на твои наряды тратил, Юлечка! Гера должен полноценно питаться – это наша забота. А модные сапожки пусть тебе покупают твои родители – это их забота.

Юля готова была провалиться от стыда: действительно, она потратила деньги Гериных родителей не на еду, не на лекарства, в общем, не на жизненно важные вещи.

Герман смущённо бормотал:

– Мама, ну что ты такое говоришь? Это была моя инициатива, это я хотел купить Юле новые сапоги.

– Впредь мы с отцом будем проверять, как расходуются деньги, выделяемые тебе на питание.

– Мама, как ты ... зачем ты... – совсем расстроился Герман.

– Нет, не будите проверять, – тихо сказала Юля. – Мы больше не возьмём у вас ни копейки.

– Вы можете ничего у нас не брать, мы с Гериным папой не каким-то«вам» деньги даём, а конкретно сыну. – Мать ещё не успела осознать шаткость положения, в которое сама себя поставила.

– Нравится вам это или не нравится, но наше«мы» уже давно существует: это я и Гера. И мы всё решаем сообща. И если я не соглашусь принимать вашу помощь, Гера тоже от неё откажется, – говорила она по-прежнему тихо и будто бы неуверенно, но теперь у Гериной матери не возникло сомнения, что всё сложится точно так, как решила эта маленькая бестия.

– Хорошо, я признаю, что погорячилась. Никаких проверок, конечно, не будет, – пошла на попятную мать.– Давайте просто договоримся, что впредь вы будете экономнее. А пока, вот, возьмите. – Она вытащила из сумки несколько некрупных купюр. – Не голодать же вам теперь, в самом деле.

– Этого недостаточно, – твёрдо сказала Юля, уже овладевшая ситуацией.– Вы должны нам приблизительно столько, сколько в прошлом году Гера заработал в стройотряде; разумеется, за вычетом той суммы, что вы уже передали ему. А ваших подачек нам больше не нужно.

– Это уже слишком! – задохнулась от возмущения мать. – Мы должны платить собственному сыну за помощь на даче, которая ему же самому и понадобится, когда у него появится настоящая семья?! Этого не будет!

– Но вы же прекрасно знаете, что именно работа на вашей даче лишила Геру возможности купить жене пару сапог. А когда мы вышли из положения, как сумели, вы возмущаетесь, что мы неправильно потратили ваши деньги. Вот я и говорю: нам не нужны ваши деньги, отдайте нам наши.

–«Жене»! Это ты удачно сказала – жене». Сынок, помни: мы с отцом любим тебя и всегда ждём.

И мать, громко хлопнув дверью, покинула поле битвы за Геру.

Это неприятное происшествие заставило Юлю прийти к выводу, что пришла пора самой учиться зарабатывать достойные деньги. Прилично оплачивались статьи только в областной газете, но пробиться туда с публикациями студентке журфака было почти нереально. Одно дело: пишет девочка-школьница, пишет задаром, из любви к искусству, тут ещё чудеса возможны, и совсем другое – на равных с профессионалами зарабатывать себе на хлеб журналистской работой. Необходимо «лица необщее выраженье», размышляла Юля, необходимо чем-то особенным привлечь к себе внимание. Нужно без стеснения плевать во все стороны, но так, чтобы ни одна собака не прикопалась, чтобы никакого инакомыслия – жёсткая критика, но строго в рамках дозволенного. Эмоциональный перехлёст, который легко спишут на юношеский максимализм, наглость, которую примут за смелость, комсомольский экстремизм: наши отцы и деды, не щадя своих жизней, боролись и умирали за светлые идеалы, и далее по тексту – Павка Корчагин с пишущей машинкой наперевес.

Она вспомнила успешный опыт своего выступления на школьном собрании: проглотили же, никто не заподозрил её в издевательстве над советскими святынями. Кипя праведным гневом, стрелять из пушки по воробьям, яростно размахивая деревянной сабелькой, бесстрашно кидаться на ветряные мельницы. И каждое слово согласовывать с начальством. Найти острую тему, для начала отослать статейку в горком комсомола. Потом осторожно подбираться к областным верхам. Пусть попробуют не напечатать, если сверху прикажут!

Спустя несколько месяцев статьи Юлии Логиновой, молодой и отважной журналистки, стали регулярно появляться в областной газете. Она научилась зарабатывать на жизнь, лелея надежду, что весь этот газетный треск – временное занятие. Вот встанут они с Герой на ноги, и она займётся тем, чем всегда мечтала: эссеистикой.

Гера на ноги всё не становился, следующим летом он опять не поехал со стройотрядом. На этот раз заработки сорвались по той причине, что родители достали для него путёвку в санаторий.

– Тебе, сынок, нужно подлечить гастрит, – утверждала Герина мать. – Ты ведь не хочешь всю жизнь мучиться язвой?

Герины возражения на тот счёт, что нет у него никакого гастрита, родителями не были приняты, а Юля не хотела выглядеть злыдней, посылающей любимого человека в Сибирь, когда тот нуждается в лечении. Да и не было уже к тому времени особенной необходимости в Гериных заработках: Юля уверенно стояла на журналистских ногах.

Так с тех пор так и повелось, что семью обеспечивала, в основном, она. Скелет был надёжно спрятан в шкафу, их семейная лодка течи не давала. Связи между скелетом, деньгами и устойчивостью этого брака не было, но тайна, и в самом деле, имелась.

Почти каждой успешной женщине есть что скрывать от посторонних глаз, и чем заметнее она, тем, как правило, костистее её персональный внутришкафный скелет. В данном случае женщина была вполне успешной и заметной. У неё как у газетчика было известное в масштабах области имя, а во время перестройки, когда дали волю разоблачать и клеймить, она, можно сказать, стала знаменитостью; на местном телевидении считалось удачей заполучить в эфир саму Юлию Логинову. Её журналистский слог был точен, остроумен, язвителен, находилось немного желающих попасть под шквальный огонь её критики.

Про то, что Герман закопал свой талант в землю, Юлия знала лучше, чем кто-либо, а обсудить эту мучительную проблему ей было не с кем. Вернее, с недавних пор в её жизни появился человек, с которым она могла быть откровенной – речь о Наташе Василевской, бывшей однокурснице Германа, – но Юлия, не имея опыта доверительного общения ни с кем, кроме мужа, так и не сумела поговорить о том, что тяжёлым грузом уже давно лежало на душе.

Она перестала понимать мужа с тех пор, как Тимохин, затеяв собственное дело, стал усердно зазывать к себе на работу лучшего друга. Герману, наконец-то, представилась возможность вырваться из череды однообразных дней в унылой строительной конторе, стать кормильцем семьи, и Юлия не понимала, почему он упорно отказывается от перспективы стать хозяином своей жизни. Раньше она объясняла профессиональную неуспешность мужа отсутствием у него пробивных качеств. Его друзья были и в самом деле друзьями, а не «нужниками», он не умел обращать на себя внимание начальства, так ведь Сергей преподнёс ему всё на блюдечке: дерзай, Герасим, твори. В сотрудничестве с Тимохиным у него появлялся шанс выйти на интересную творческую работу – это, разумеется, в отдалённой перспективе, а в краткосрочной – муж мог начать зарабатывать совсем не те смешные деньги, какие он все годы недрожащей рукой приносил в дом.

Герино окружение было единодушно в мнении, что Юлия подавила мужа, и поэтому тот растерял собственные идеи и способность рисковать. Ещё жёстче оценивали роль невестки родители Германа: они считали Юлию не только плохой женой, но и плохой матерью. Герман, с его трепетным и сверхответсвенным отношением к детям, по убеждению свёкра и свекрови, должен был жестоко страдать оттого, что у матери его сыновей на первом месте стоят не семейные ценности, а карьера. Разумеется, в такой ситуации ему пришлось в какой-то степени заменить мать для своих мальчиков и это постепенно выхолостило из него качества добытчика. Всё перепутано в семье сына, считали Герины старики, жена целыми днями пропадает на работе, а муж хранит семейный очаг – от такого искажённого положения вещей добра ждать не приходится.

Когда Платоша был совсем маленьким, установился следующий режим: с утра за внуком присматривала недавно вышедшая на пенсию Юлина свекровь, а во второй половине дня её сменял Герман, которому начальство разрешило брать на дом часть работы и уходить со службы пораньше; сама же Юля, как правило, возвращалась домой запоздно. Соседка, неимоверно гордившаяся тем обстоятельством, что живёт на одной лестничной площадке с известной журналисткой, поведала Юлии, что Герина мать, прогуливаясь с детской коляской, вовсю полощет свою невестку в непременных разговорах на скамейке у подъезда, выводит её и «воскресной мамашей», и «кукушкой». «Хоть бы она с Платошей, как с первым сыном, до года досидела, а то, ребёночку только-только восемь месяцев исполнилось, как у неё терпение лопнуло. Скинула малыша на нас с Герой, а сама по редакциям своим порхает. На людях-то оно, ясное дело, веселей, только зачем она тогда замуж выходила да взялась детей рожать?», – прорвалось вдруг возмущение обычно сдержанной на язык свекрови.

В тот же вечер Юлия, не мешкая, отправилась к родителям мужа устраивать «большой бэмс». Настолько жёстко, как тогда, она больше никогда с ними не говорила, да и необходимости в том больше не возникало: впечатление от того разговора продержалось несколько лет, и только недавно стало ослабевать.

Она могла бы тогда многое сказать Гериным родителям, только в этом не было смысла. Они и сами всё прекрасно понимали, только это понимание не проясняло вопрос, почему их умный и трудолюбивый сын бездарно протирает штаны, занимаясь рутинной работой, не требующей высокой квалификации, и вдобавок получает за неё унизительно низкую зарплату. Кто-то должен быть в этом виноват, и кроме невестки на роль виновника никого не находилось.

– Так я бросила грудничка, чтобы порхать, говорите? – с места в карьер взяла Юлия, едва войдя в квартиру. – С Володей ещё не такой заматеревшей карьеристкой была, кормила до года, а сейчас меня уже и на это не хватило? Да будет вам известно, что с первым сыном я до годовалого возраста смогла быть рядом потому, что мои родители дали мне денег, и на них мы жили последние недели перед моим выходом на работу. Денег они дали, но предупредили, что делают это в первый и в последний раз. Моя мать заявила, и не без резона, между прочим, что если мужчина не в состоянии обеспечить семью, от него нельзя рожать детей. – Родители Германа слушали, скорбно поджав губы. – И на этот раз отложенных мной денег не хватило на то, чтобы я смогла год не работать и ухаживать за своим малышом. Вы ещё не забыли, куда ушли почти все накопления, когда мы готовились завести второго ребёнка? – на обмен с доплатой нашей двушки на трёхкомнатную и на ремонт новой квартиры. Я перетянула грудь, чтобы закончилось молоко, оторвала от себя ребёнка и вышла на работу, потому что нам уже не на что стало покупать еду. – Свёкр со свекровью заскорбели ещё сильнее. – Да, моя профессиональная жизнь для меня много значит, да, я работаю не только из-за денег, но при всём при том...

Юля всмотрелась в закрытые лица родителей мужа и осеклась. Она поняла, что не достучится, не сможет понудить этих людей изменить взгляд на семейную жизнь их сына, поэтому закончила жёстко:

– Я публичная персона, обычные бытовые сплетни могут нанести мне, и, стало быть, моей семье, ощутимый вред. Я запрещаю вам в бездумной болтовне на скамейках как либо касаться моего имени, запрещаю выносить на суд околоподъездной общественности дела, касающиеся самых близких мне людей. Если вы сейчас не услышите меня, придётся оградить от вас мою семью. Надеюсь, вы понимаете, что в таком случае ваше общение с внуками встанет под вопрос. – Наконец-то выражение их лиц изменилось, вместо «говори-говори, уж мы-то знаем, кто сделал из нашего сына безвольную тряпку», появился нескрываемый испуг. Пусть лучше боятся, чем вредят, решила Юлия и, не смягчая тона, добавила:

– Если Гера узнает о моём сегодняшнем визите, я расценю это как объявление войны. И уж потом не обессудьте: на войне как на войне.

На деле в их семье всё складывалось совсем не так, как себе представляла сочувствующая Герману сторона. Первый их сын появился на свет спустя пять лет после свадьбы, когда Юлия уже сумела застолбить свое место в журналистике. Семейных обстоятельств, которые могли помешать Герману реализоваться в его любимой архитектуре, продолжительное время не имелось никаких. Большая часть забот с детьми и домом, действительно, перекочевала к нему, но это произошло не вдруг, постепенно, из-за того, что жена была более занятой, сопряженной деловыми отношениями и обязательствами с множеством людей. Герман же кроме скучноватой службы в затрапезной проектно-строительной конторе ничем не занимался, о творческих амбициях никак не заявлял, необходимой поддержкой не обзавелся, ни одного сколько-нибудь серьезного самостоятельного проекта ему так и не поручили.

Герман тоже ни с кем не обсуждал хронически угнетавшее его обстоятельство: Юлия при всей внешней приветливости была абсолютно равнодушна ко всем представителям человеческого рода; исключением являлись только он сам, их дети, да ещё, пожалуй, Наташа Василевская. Особенно мучительным для Геры было то, что жена прохладно относилась к его родителям, а ведь старики, обожая внуков, изо всех сил старались угодить снохе. Сначала его предки не очень тепло относились к Юле, это правда, так ведь на этот счёт им настоящую промывку мозгов устроила его бывшая классная руководительница. А когда они с Юлей решили пожениться, родители с уважением отнеслись к выбору сына, никаких возражений и сожалений от них не поступало, и, приняв однажды сноху, никогда не отзывались о ней плохо. Он страдал от того, что родители слегка робели перед Юлией, а её, кажется, это вполне устраивало.

Еще, по его мнению, Юлия слишком болезненно относилась к малейшей критике в свой адрес как профессионала. Сарказм, который она обрушивала на посмевшего её задеть, по своей силе был абсолютно не сопоставим с вызвавшим его поводом. Это случалось и тогда, когда друзья Германа за дружеским столом могли сказать что-нибудь вроде: «Как-то трудно сопоставить эту хрупкую, элегантную женщину – и её жесткую, мужскую манеру письма», или: «Притупи свое перо, Юленька, будь снисходительней к человечеству». Ответный выпад Юли был молниеносным и безжалостным.

Герман в этих случаях молча страдал. Потом, когда они оказывались вдвоем с женой, с неё моментально слетала вся «фанаберия», как он это называл. Домашняя Юлька не вызывала в нем никаких других намерений кроме того, чтобы и дальше оберегать то, что от неё осталось.

Последние полгода Юлия стала замечать, что угнетенное состояние мужа, раньше быстро проходившее, как только из поля зрения исчезали внешние, необязательные люди, стало застревать в нём надолго. А весной он завел первый и пока единственный неприятный разговор:

– Мне кажется, что в нашей семье уже давно существует проблема, и называется она «Юлия Логинова».

О Юлином творческом псевдониме Гера говорил не раз, полушутя предупреждал жену об опасности раздвоения личности, сейчас он говорил совершенно серьезно:

– Если бы это был просто псевдоним, то стоило ли о нём говорить? Но ты становишься совершенно другой, когда ощущаешь себя Юлией Логиновой – у тебя меняется лицо, взгляд будто стекленеет, даже голос делается чужим.

Так оно и было, «Юлия Логинова» являлась удобным, почти идеально подогнанным под неё инструментом для общения с внешним миром: с коллегами, начальством, объектами критических статей, близкими и дальними знакомыми. У Юлии был муж, были их дети, и больше вблизи ей никто не был нужен. Все остальные оставались во внешнем круге, ограниченным «ничего личного» – словосочетанием «Юлия Логинова». Приятели менялись по мере продвижения по карьерной и социальной лестнице – стоило ли тащить за собой неудачников? – рано или поздно они начнут завидовать, потом будут лелеять фигу в кармане.

Юлия понимала: муж огорчен тем, что она не подпускает к себе ни его родных, ни его друзей, тем, что у неё нет своих друзей. Но она точно знала, как к ней относились близкие Гере люди – они считали её бездушной карьеристкой и больше никем, а тратить силы и время на их переубеждение считала нецелесообразным. Свои друзья... «От друзей спаси нас Боже» – Юлия давно убедилась, что и в этом вопросе Александр Сергеевич был прав, как почти во всех остальных вопросах. Изо всех внешних людей особняком для неё стояла Наташа Василевская, но то, что их соединяло, не называлось дружбой, здесь было что-то другое, что-то очень важное и глубокое, чему Юлия не могла подобрать определения.

Глава тридцать вторая

Последнюю попытку завести друзей она предприняла на первом курсе университета. Тогда они с однокурсниками организовали кавээновскую команду, и с первой же игры уверенно вошли в лидеры среди городских вузов. Капитаном команды был Тимка Ерофеев, главным шутником, способным выдавать молниеносные экспромты – Юрка Борисов, а Юля стала кем-то вроде координатора. Эти трое являлись ядром команды, её мозговым центром. Они часами репетировали, придумывали мизансцены, сочиняли скетчи, на сцене во время игры чувствовали себя единым организмом, им не нужно было долго что-то обсуждать, каждый с ходу включался в игру, затеянную другим. Юля, казалось, начала оттаивать после потрясения, пережитого ей в конце десятого класса, а находясь на сцене, и вовсе забывала о своих невзгодах.

Когда в начале второго курса они встретились после летних каникул, выяснилось, что Тимка очень переменился. События в Чехословакии в августе того года совершили такой переворот в его сознании, что о продолжении кавээновских игр он даже не хотел говорить.

По поводу начала учебного года ребята организовали вечеринку, однако Юля догадываясь, что Тимка вскочит на своего теперешнего конька, наговорит лишнего – а ведь «у нас везде уши», как ей объяснил отец – и сама не пошла на вечеринку, и Ерофееву посоветовала не ходить. Смущаясь, вспыхнув лицом, сказала ему тогда:

– Тим, ты слишком откровенно разговариваешь с ребятами о чехословацких событиях, а тема-то небезопасная. Один неглупый человек дал мне однажды совет «не распускать язык», и я ему следую. Помнишь, в сталинские времена был такой плакат: работница в платочке прижимает палец к губам, а внизу большими буквами написано: «Не болтай!». Понятное дело, заказчики плаката имели в виду: «Болтун – находка для шпиона», а получилось, по-моему, совсем другое: женщина предупреждает своих близких о том, что вокруг много стукачей, мол, не хотите неприятностей – помалкивайте.

Тимка обвинил её в конформизме, на вечеринку все-таки отправился, наболтал там всякой всячины, и Юрка ему вовсю поддакивал. Еще Ерофеев громогласно заявил, что Юлька Астахова оказалась не тем человеком, каким он себе её представлял. Результаты Тимкиных и Юркиных выступлений не заставили себя ждать: их исключили из университета, из комсомола, и тут же загребли в армию. «Твои приятели ещё легко отделались», – заметил тогда Юлин отец.

Юле пришлось пережить неприятный разговор с деканом. Он, всё яростней багровея шеей, – видимо по ней изрядно настучали в «нужном месте» – сдавленно рычал, что не станет её покрывать, если она и впредь будет общаться с политически неблагонадежными ребятами. Юля недоумевала, с какой стати декану пришлось её «покрывать» – она-то «язык не распускала». Позже она узнала: Ерофеев выболтал то, что она говорила о стукачах.

Она заметила, что однокурсники начали её сторониться, замолкали при её приближении. Вскоре выяснилась причина этой перемены: кто-то пустил слух, что она, будучи «наушницей» декана, донесла, что Тимка зациклился на чехословацкой теме, тот «стукнул» куда надо, и на квартире, где студенты устраивали вечеринку, установили прослушку. В качестве доказательства приводились перековерканные Тимкины слова, что она не тот человек, за которого себя выдает. Этой неточной цитаты не хватило бы для обвинений в «стукачестве», но кто-то раскопал её школьную историю. «Представляете: ей чем-то не угодила классная руководительница, и Юленька стерла училку в порошок! Разве под силу такое обычной школьнице? Вероятно, через своих родителей она как-то связана со спецслужбами», – шептались на курсе. Юля не сочла нужным оправдываться, но друзей с тех пор решила больше никогда не заводить. «Тем лучше, – утешала себя она, – Одни придурки болтают, что ни попадя, другие с остервенением «стучат», потом все вместе ищут виноватых. Тоже мне, студенческое братство! Было бы что терять».