Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Юля вспомнила залитый солнцем двор, тринадцатилетнюю себя, радостно бегущую навстречу любимой учительнице.

Роман Дюма «Асканио» стал первой книгой, которую Зинон, тогда еще Зинаидочка Николаевна, дала ей почитать из своей домашней библиотеки.

С тех пор она не плакала двадцать лет.

Глава двадцать восьмая

Хорошо, что ей не пришло в голову лететь самолётом, в поезде можно будет основательно обдумать произошедшее. Сначала немного поспать, а потом думать.

Пока Юлия стояла в очереди к билетной кассе, вата в голове снова начала уплотняться, сбиваться в тугие комки. За её спиной раздались разъяренные голоса, а женщина в окошке с негодованием чего-то от неё требовала. Юлия растерянно молчала – не смогла припомнить ровным счетом ничего из того, что, по всей видимости, она должна была сейчас произнести.

Она вышла на привокзальную площадь, вернулась туда, где она находилась, прежде чем направиться к кассам, постояла, и память начала понемногу возвращаться. Надо постараться вспомнить всё. В этом спасение.

Сначала – билет на поезд. Повторно встав в очередь, она изо всех сил напрягала память. Какая-то ускользающая деталь из воспоминаний, к которым она недавно подобралась, особенно тревожила её. Часы! Когда она встала, чтобы идти вслед за профессором в комнату пыток ночными кошмарами, она взглянула на настенные часы. Они показывали без чего-то шесть. Получается, в день своего появления в клинике она провела в компании с Прошкиным около трех часов. О чем же они столько времени разговаривали? Она вспомнила только несколько общих фраз профессора, из тех, какими обычно доктора начинают прием. И ещё его последние слова: «Надеюсь, наше общение будет взаимополезным». А куда же делись три часа? И ведь, точно, какой-то разговор был. Вспоминались интонации профессорского голоса, но она не могла восстановить произносимые фразы. Память выдавала ни о чём ей не говорящие разрозненные слова: катафрения... парасомния... циркадные ритмы. Она вспомнила своё ощущение во время первого, выпавшего из памяти, разговора, будто Прошкин нарочно опутывает её непонятными терминами как паутиной. Да, вот ещё – давление! Тогда она испытывала сильное физическое давление, исходящее от профессора. И сейчас ей дышалось тяжело, мышцы тела болели, как после приличной физической нагрузки. «Следующий!» – услышала Юлия, очнулась, несколько секунд с недоумением смотрела на женщину в билетной кассе, вспомнила, зачем она здесь, выпалила скороговоркой: «Один билет до Загряжска, вагон купейный, поезд ближайший». Впервые в жизни она чувствовала себя так неуверенно.

До отправления поезда оставалось около двух часов. Юлия направилась в вокзальный ресторан, там с отвращением попробовала поесть, не смогла, за кофе вспомнила, что в такси не досмотрела картинку – тогда её отвлек водитель. «Где я остановилась? Ах, да!»

– Что значит – «срежем»? – она опять узнаёт свой голос.

– У нас есть методы, – отвечает Прошкин, ничего, кроме ужаса, у неё уже не вызывающий.

– Знаете, профессор, я вернусь домой, всё основательно обдумаю и, возможно, приму ваше предложение. – Ответ звучит вполне уверенно, но Юлия, сидящая за ресторанным столиком, помнила, какого труда ей стоило сегодняшним утром связно формулировать свои реплики.

– Вряд ли это получится. Даже если бы у меня было желание отпустить вас, я не смог бы этого сделать. – Прошкин будто бы загрустил. – Процесс уже пошел, и даже я не в силах его остановить

– Муж знает, где я нахожусь. Он приедет, и я скажу, чтобы он забрал меня отсюда. – Юлия слышит старательно удерживаемые нотки паники в своем голосе.

– Мы свяжемся с вашим мужем, голубушка, когда посчитаем нужным. Думаю, мы сумеем добиться его понимания, – с холодной вежливостью в голосе парирует профессор и поднимается со стула.

Он направляется к выходу, потом останавливается и произносит уже без намёка на прежнюю ласковость:

– Сейчас мне придётся отъехать на пару часов. А по моём возвращении приступим к самому интересному.

Картинка свернулась. Вот оно что! Прошкин «отъехал», и она воспользовалась его отсутствием – не дожидаясь «самого интересного», свинтила из клиники.

Но что могут означать слова профессора о процессе, который даже он не в силах остановить? В них угадывалось что-то пугающее, грозное даже.

В поезде она, заведя будильник наручных часов, сразу устроилась спать. Часа четыре сна до наступления ночи она могла себе позволить. Потом, Юлия понимала, возможны кошмары с криками и стонами, а ей не хотелось пугать попутчиков.

Поспать удалось не больше получаса, Юлия рывком проснулась от предельно реалистичного сна.

Она жарит рыбу, видит сверху свой выступающий живот – похоже, она пребывает месяце на седьмом беременности. С улицы доносится чей-то сдавленный крик, она выглядывает в окно, и хотя ничего особенного не замечает, начинает испытывать внезапную тревогу за мужа. Она выбегает из подъезда, заворачивает за угол дома и видит лежащего на снегу окровавленного Геру и двоих парней, пробегающих мимо неё.

«Сюжет в общих чертах знаком мне по прежним кошмарам. Но появились новые подробности, – она пыталась обдумывать увиденное во сне. – Что там Прошкин говорил о ложных воспоминаниях? И когда он о них говорил? Я разговаривала с ним дважды. Второй разговор я помню от начала до конца, в нём ничего подобного не произносилось. Значит это из той беседы, что состоялась в первый день. Кажется, Прошкин сказал, что мои кошмары – это не ложные воспоминания, как он думал вначале. А чем же, по его мнению, они оказались? Не помню. А сегодня... уже вчера... он говорил, что якобы снящееся мне в кошмарах происходило со мной на самом деле в загадочных временных петлях».

Юлия почти не спала трое суток, поэтому снова задремала. Спустя несколько минут она проснулась с ещё одним ярким «воспоминанием». Она на железнодорожном вокзале встречает Геру. Из вагонного тамбура показывается его лицо – оно осунулось, посерело. Прежнего трогательного мальчика больше нет, перед ней огрубевший мужчина, и это её Герасим.

В поезде, везущем её в Загряжск, Юлия пришла в полное замешательство: она отлично помнила то утро на вокзале! Тогда моросил дождик, холодный ветер продувал её лёгкое пальто, а тёмно-серое ноябрьское небо нависало над головами зябнущих на платформе людей. Незнакомое Герино лицо, со странно натянутой на нем кожей, его тоскливо-радостный взгляд, прикосновение колючих обветренных губ к её щеке. Невозможно поверить, что всего этого на самом деле не было, что у неё лишь разыгралось воображение!

Юлия так разволновалась, что не могла больше оставаться в неподвижности. Она вышла из купе и, вглядываясь в ночную темноту за окном, попыталась привести мысли хотя бы в относительный порядок. Уже не сомневаясь, что некогда встречала на вокзале Германа, вернувшегося из лагеря, она, тем не менее, твёрдо знала, что этому событию не было места в реальной жизни. Её муж никогда не был осуждён. Школа, институт, проектная контора – и всё, никакого лагеря!

Из-за монотонного гула, по-прежнему притуплявшего слух, она не заметила приближения встречного поезда, и когда за окнами вагона загрохотало сверкающее чудовище, она оцепенела от ужаса. Потом, глядя на мелькающие огни, вбирая в себя дрожь несущихся вагонов, почувствовала, что дрожит сама. От страха. Прошкину откуда-то было известно о событиях, случившихся с ней в десятом классе, он даже точное число назвал. Вот с этого момента, когда он сказал про четырнадцатое апреля, она и начала испытывать страх.

Все двадцать лет, прошедшие после четырнадцатого апреля шестьдесят седьмого года, Юлия в самом зародыше приканчивала воспоминание об этом дне, не дожидаясь, пока оно наполнит её горечью, стыдом и досадой на себя. Сейчас, напряжённо вглядываясь в ночную темноту за вагонным окном, она вынуждена была дотерпеть воспоминание до конца – у неё не было сил на то, чтобы отвязаться от него или загнать поглубже. А когда дотерпела, поразилась: она говорила Зинаиде и про тюрьму, и про то, что их с Герой убьют. Выходит, её жалкий лепет про пощаду не был временным помрачением рассудка перед клинической смертью, как она всегда считала, выходит, в десятом классе она заболела всерьёз и надолго. А «надолго» в случае психического расстройства, полагала Юлия – это навсегда. Она тщательно отгораживалась от всего, что могло бы напоминать о том злосчастном дне, но всё равно её сны обнаруживали неявную до поры болезнь. В последнее время кошмары участились, стало быть, болезнь прогрессировала. Именно учащение кошмарных сновидений заставило её искать помощи специалиста. И она нашла самого подходящего, как ей казалось, врача – профессора Прошкина.

Но ведь Прошкин не счёл её психически больной. А вдруг этот тип вовсе не запутывал её, не пугал загадочными парадоксами времени? А что если мир, действительно, устроен не совсем так, как полагает здравомыслящее большинство? Пусть уж лучше будут временные петли, лишь бы не самое мрачное, самое безысходное, что может случиться с человеком – не безумие. Сейчас главное – добраться до дома, принять лошадиную дозу снотворного, выспаться, наконец, а потом решать, что со всем этим делать. Только бы утих этот гул в голове, затрудняющий восприятие сиюминутной реальности и смолкла назойливая болтовня профессора, пусть негромкая и неразборчивая, но не прекращающаяся ни на минуту.

И всё-таки, что он там говорил про временные петли? Опрометчиво вернувшись к беседе с профессором, она не сумела её остановить. Подремать ей больше не удалось. Разговор с Прошкиным несчетное количество раз в мельчайших подробностях воспроизводился по замкнутому кругу. По другому кругу плыли воспоминания о не бывших в её настоящей жизни событиях. Оба круга воспоминаний переплетались в голове Юлии, лишь на самой поверхности сознания оставалось – она сейчас в поезде, и она едет к своим детям. Юлия цеплялась, как за соломинку, за то и дело ускользающую мысль: «Дети! У меня есть дети! Им нужна мать. Надо искать выход».

Утром из поезда вышла измученная женщина неопределённого возраста с лицом застывшим в испуганной растерянности. Она шла по перрону и разговаривала вслух. Ловя на себе недоуменные взгляды, она спохватывалась и замолкала, но уже через минуту возобновляла свой нескончаемый диалог с кем-то невидимым.

Юлия села в такси и назвала свой адрес. Через некоторое время водитель услышал, что его пассажирка что-то говорит, оглянулся и обнаружил, что она внимательно смотрит в пустоту перед собой, будто эта странная женщина видит того, с кем сейчас беседует. Водитель резко затормозил, и очень кстати – Юлия заметила будку телефона-автомата, и тут же поняла, что ей необходимо сейчас делать. Попросив таксиста подождать несколько минут, она направилась к телефону, но не успела сделать пару шагов, как машина рванула с места.

«Вот придурок», – вяло подумала Юлия.

Она уже знала, кто ей был нужен сейчас: Юрчик, главный балагур, шутник, бабник и трепач в их редакции, при этом вполне добродушный парень, готовый, если надо, прийти на помощь. Только бы Юрчик оказался на месте!

В газете он выполнял кучу различных функций, именуя себя прислугой за всё, а зоной его персональной ответственности была колонка юмора. В редакцию приходили письма от доморощенных философов, от самородков из глубинки, мыслящих не иначе как в планетарном масштабе, от изобретателей вечного двигателя с восемью классами средней школы. Такими письмами с наступлением «гласности» редакцию стали просто заваливать, и Юрчик взялся их обыгрывать в виде довольно забавных хохм.

Где-то с полгода назад у него было такое:

Вопрос:

– Что делать, если голова застряла во временной петле?

Ответ:

– Навешайте на уши скользкой лапши и постарайтесь протащить петлю на шею.

Это было в шутке по поводу письма какого-то деда, учителя физики из захолустного городка. Тот писал что-то о парадоксах времени. Юлия слышала тогда об этом краем уха. Юля заметила, что стоило ей вспомнить об учителе физики, круговерть в голове поутихла. Забрезжила надежда, что выход еще возможен, и его нужно искать в только что нащупанном направлении.

Когда Юлия по телефону просила Юрчика найти адрес деда, написавшего в редакцию о парадоксах времени, она из остатков сил старалась не выдавать, что совершенно выбита из колеи. Чтобы говорить в своей обычной манере и воспроизводить интонации собственного голоса, ей пришлось прижаться лбом к стеклу телефонной будки и зажмуриться.

– А на хрена тебе понадобился этот Эйнштейн из Крыжополя? – удивился Юрчик.

Юлия тут же выдала вполне правдоподобную версию:

– Одна московская газетенка берёт у меня материал по нему. Они как раз такой ерундой занимаются.

Психически больные люди хитры и изобретательны, кольнуло опять.

– Молодца! На ходу подметки рвешь, – похвалил Юрчик. – Как там Москва? Шумит?

– Что ей сделается? Как шумела, так и шумит.

– А домой когда думаешь?

– Пока трудно сказать, – ответила она как можно неопределённее, отметив про себя, что раз уж Юрчик не сомневается, что она сейчас в Москве, и не нужно выводить его из этого заблуждения. – Ты уж яви верх благородства, не говори никому, зачем я звонила, – сказала Юлия, сообразив, что лучше, если никто не будет знать, куда она направляется. – Сам понимаешь, не хочется терять репутацию серьёзного газетчика. Статья выйдет под вымышленной фамилией, так что если ты не проболтаешься, всё будет шито-крыто.

– Не боись, тайна сия велика будет.

Сведения об «Эйнштейне из Крыжополя» он обещал предоставить «в лучшем виде» и попросил перезвонить через тридцать минут.

Полчаса ожидания надо было немедленно чем-то заполнить. Юлия не могла позволить себе расслабиться и отдохнуть, «круговерть» сразу же принималась заполонять сознание. Думать и вспоминать она больше не могла – устала. Лучше всего сейчас было бы поговорить с кем-нибудь, и раз уж она в телефонной будке, этим стоило воспользоваться.

Она никогда не задавалась вопросом, к кому в первую очередь ей обращаться в трудную минуту – разумеется, к мужу, но сейчас, когда эта самая минута наступила, она вдруг поняла, что Герман – последний человек, кому ей нужно звонить. Если её случай так заинтересовал Прошкина, вряд ли он легко выпустит его из рук. По логике вещей, чтобы вернуть сбежавшую лабораторную крысу, он первым делом должен связаться с Германом. Когда в разговоре с Прошкиным она попыталась прикрыться мужем, этот страшный человек уверенно заявил, что добьётся его понимания. Несложная это задача для Прошкина – сделать Геру своим союзником, с горечью подумала Юлия. Герман, с его неистребимым доверием к жизни, с желанием быть как все, вполне мог пойти на поводу у безумного профессора и содействовать возвращению жены в камеру пыток.

Нельзя сказать, что эти мысли чётко оформились в сознании Юлии, сейчас ни одна её мысль не была чёткой и додуманной. Но ощущение опасности, поджидающей её дома, возникло. Ещё совсем недавно Юлия истово верила, что, стоит ей добраться до своего дома, и все страхи останутся позади, сумятица в голове уляжется, и произошедшее в клинике начнёт казаться дурным сном. С телефонной трубкой в руке, уже набрав первые цифры рабочего телефона мужа, Юлия произнесла вслух: «Предатель!». Она не вдумывалась, когда и в чём именно её предал Герман, просто вырвалось откуда-то из самой глубины: «Предатель!», и она с силой надавила на рычаг.

Две недели назад, в Никольском, говоря Наташе про ненадёжность слабого мужчины, она озвучила свои собственные тревоги, а осознать это не осмелилась. Наташа – вот кто захочет и сумеет её понять, вот кто не убоится сложностей.

Юлия неожиданно почувствовала облегчение, когда оказалось, что Наташи нет дома – не было ни малейшего практического смысла в том, чтобы грузить её такими мрачными проблемами, только вместо одной спятившей женщины могло появиться две.

Трубку взял Наташин дед. Милый и всегда внимательный старик сразу же заподозрил неладное, стал зазывать к себе на улицу Гоголя. Своим новым обострённым чутьём Юля определила, что сейчас Иван Антонович ей не помощник, она только потратит остатки сил на напрасную попытку связно донести до него то, чего совсем не понимает сама. Нет, сейчас нужно дождаться, пока Юрчик сообщит адрес «Эйнштейна из Крыжополя», и направляться туда. Возможно, учитель физики такой же сумасшедший, как и Прошкин, тем не менее, – Юля это чувствовала – только он сумеет сейчас помочь.

О чём-то она не договорила Наташе в Никольском. Юлия напрягла память – что-то важное нужно было сказать Наташе, сделать это было нужно именно сейчас, потому что... потому что, может статься, ей больше не представится такой возможности. Да! – нужно сказать о Батурлине, о том, что если бы не ответственность за чужого мужа, которую зачем-то тащит на себе одинокая Наташа, она внимательнее отнеслась бы к попыткам своего бывшего жениха возобновить их отношения.

Ошеломив Наташиного деда пассажем о Батурлине, она нажала на рычаг телефона и взглянула на часы – прошло всего пять минут. Звонить больше было некому, но разговаривать хоть с кем-то было единственным спасением от неостановимой карусели в мозгу, и она сказала себе: «В конце концов, у меня есть родители. Зачем-то же они даются человеку. Может быть, как раз затем, чтобы в критическую минуту почувствовать и отвести опасность, нависшую над их чадом».

И Юля набрала номер матери.

– Здравствуй, мама.

– Что у тебя с голосом, Юлия, дорогая?

– Простыла немного. Послушай, мама, у меня к тебе есть вопрос. Тебе он может показаться странным, но, пожалуйста, ответь – мне это сейчас очень нужно. Зачем вы после первого класса забрали меня у бабушки? – Юлия сама удивилась вопросу – только что она понятия не имела, о чём будет говорить с матерью. – Я хорошо помню, как она уговаривала вас с отцом оставить меня в деревне до окончания начальной школы. И я тоже очень хотела остаться.

Юлия говорила сейчас об одном из тех воспоминаний, которые застряли у неё в мозгу после общения с профессором Прошкиным.

– Действительно, странный вопрос. Мы, как ответственные родители, хотели дать тебе приличное образование, устроили в престижную школу. Разве это не понятно?

– Да, но в начальной школе престиж не важен.

– Не пойму я что-то – ты хотела учиться с дурно воспитанными деревенскими детьми?

– Мне хотелось тепла, и бабушка мне его давала.

– Бабушка сильно болела, её следовало освободить от лишних хлопот. Она ведь умерла совсем скоро после того, как мы тебя забрали. Ты ведь не хотела бы, чтобы это случилось при тебе? Мы облегчили ей жизнь, и нас же за это осудили. На поминках неграмотные деревенские старухи причитали, что она за внучку вся исстрадалась. Будто мы тебя не к себе в городскую квартиру забрали, а в приют отдали.

«Бедная бабушка!», – с тоской подумала Юлия, а в телефонную трубку сказала:

– Я неверно сформулировала вопрос. Не зачем, а почему вы меня забрали? В вашем доме я стала чем-то вроде маленького домашнего приведения. Иногда отец садился в кресло, не замечая в нём меня – в буквальном смысле в упор дочку не видел.

– Ты решила довести меня до гипертонического криза?! Ты же знаешь, мне нельзя волноваться – моё давление...

– Поволнуйся сейчас за меня, мама. Мне очень плохо. Обеспокойся жизнью своей единственной дочери.

– Ты ведь знаешь, Юлия, я всегда готова придти тебе на помощь, но твое сегодняшнее поведение...

– Так приди на помощь! Ответь: почему вы меня забрали?

Удивительно, но мать не скатилась в истерику, а стала отвечать:

– Если ты так настаиваешь, пожалуйста, хотя я не уверена, что тебе понравится ответ. У бабушки развился старческий маразм. Всё пыталась нас чему-то учить. Совсем уже, видимо, не понимала, кто – она и кто – мы. Окончательно нас добило то, что она, оказывается, даже твоё имя неправильно произносила, Улей тебя называла. Уля! Гадость какая!

Конечно же, Юля сразу вспомнила, как её называла бабушка – Улей, Ульяной.

– Спасибо, мама, ты мне очень помогла. Пока!

– Погоди прощаться, дорогая. Теперь выслушай меня: в следующий раз, когда надумаешь мне звонить, сначала приведи себя хотя бы в относительно уравновешенное состояние. Сейчас ты находишься в таком возбуждении, что меня через телефонную трубку будто током бьёт.

– Ты права, сейчас твоя дочь не в лучшей форме. И что это означает для тебя, мама?

– Я уже высказалась по этому поводу: никогда не звони мне в таком взбаламученном состоянии. Ты должна бережней относиться к своей не слишком молодой и не слишком здоровой матери.

– Я поняла, мама. Извини.

Юля взглянула на часы – время будто остановилось.

– Алло! – отозвался в трубке приятный баритон.

– Привет, папа! Только не спрашивай меня про мой голос. У меня мало времени, надо кое-что у тебя срочно выяснить...

– Как удачно ты позвонила, Юленька! Я не знал, что ты уже вернулась, а то бы сам позвонил. Должен тебе сказать, что в твоей последней статье – на «афганскую тему» – тебе внезапно изменил вкус. Хочу предостеречь, дабы это не стало тенденцией. Сентиментальная, бабья интонация, надрыв – откуда все это?

– О статье потом, ладно? У меня сейчас к тебе есть несколько неожиданный вопрос. Это мне нужно... для теста. Знаешь, сейчас это модно – разнообразные психологические тесты. Сформулируй краткий ответ на вопрос: как ты ко мне относишься?

– Я тебя очень ценю и уважаю, – легко включился отец, – ты оправдала все мои родительские надежды. Я горжусь тем, что являюсь отцом Юлии Логиновой.

– Но, ведь «Юлия Логинова» – всего лишь мой псевдоним. Я и мое «имя» – не одно и то же.

– Опять ты мудришь.

– А, если меня перестанут печатать, и я пойду мыть сортиры, как ты тогда будешь ко мне относиться?

– Почему же сортиры сразу? Университет тебя на преподавание с руками оторвёт.

– Но, если я, скажем, умом тронусь и не смогу делать ничего другого, кроме, как сортиры мыть?

– Ну и тесты у тебя! Прямо не знаю, что и ответить.

– Спасибо, папа. Ты уже ответил. Извини, я спешу.

Так, с отцом тоже полная ясность.

Полистав записную книжку, на букве «з» Юлия наткнулась на свежую запись, сделанную почерком мужа. Это оказался номер бывшей классной руководительницы Юлии и Германа. Сейчас эта, может быть, последняя услуга мужа пришлась кстати.

Глава двадцать девятая

– Алло! – раздался в трубке голос, который она узнала сразу, хоть и не слышала его больше двадцати лет.

– Зинаида Николаевна, здравствуйте. Это Юля Астахова.

– Юленька! Как хорошо, что ты позвонила, и хорошо, что именно сегодня! Я как раз только что прочитала твою новую статью – о бывших «афганцах». Замечательно! Я все время горевала: такой талант пропал! – одни штампы да канцелярщина, себя считала в том повинной, а сегодня...

– Сейчас не об этом. Мне нужно задать вам один вопрос. Это важно для меня.

Юлия уже не «держала голос», говорила отрывисто, хрипло.

– Юля, тебе плохо? Скажи, куда мне надо подъехать? – заволновалась Зинаида Николаевна.

– Мне плохо, но ехать вам никуда не надо. Ответьте мне, пожалуйста, на вопрос, в последние дни по ряду причин не выходящий у меня из головы. Зинаида Николаевна, почему тогда, в десятом классе, вы были абсолютно уверены, что я испорчу Гере жизнь?

Учительница так растерялась, что Юля на другом конце телефонного провода сумела это почувствовать.

Даже спустя двадцать лет Зинаида Николаевна не могла сказать правду.

В начале Юлиного десятого класса ей позвонила Элеонора Михайловна Астахова и потребовала встречи для конфиденциального разговора. К тому времени классная руководительница уже вполне сориентировалась в социальной значимости родителей своих учеников и прекрасно знала, что Астаховы в рейтинге их двадцать третьей школы занимают отнюдь не высокое место. Юлин отец некогда являлся быстро растущим функционером, но совершил какую-то ошибку и вылетел из обоймы. В последние годы его держали на незначительных должностях, часто перемещали с места на место, или по горизонтали, или даже с понижением, не оставляя шансов для продвижения по карьерной лестнице.

В то время как муж бодро интриговал, рассчитывая ещё раз ухватить ускользающую фортуну за хвост, – людьми у нас не бросаются, рано или поздно наступит и на его улице праздник – Элеонора Михайловна жестоко страдала от утраты своего статуса. Бывшие приятельницы, чьи более успешные мужья обеспечивали им устойчивое положение в обществе, сначала всё реже приглашали её в свою компанию, а потом и вовсе стали старательно избегать разговоров с ней при случайных встречах. Элеоноре Михайловне стоило всё больших хлопот добывать достойные вещи, а когда связи окончательно перестали срабатывать, она стала переплачивать за дефицит втридорога. Элеонора Михайловна не могла ударить в грязь лицом, обнаружив перед бывшими подругами отсутствие у неё, например, гедеэровского костюма джерси, из тех, что небольшой партией, только для своих, поступили в город.

Она слишком хорошо помнила, что там, внизу, куда вернуться было бы хуже смерти, она была не Элеонорой, а обычной Ленкой с ненавистной ей фамилией Гаврюшкина. Там злобилась коммуналка, беспробудно пил отец, целыми днями орала мать. В существование достойной жизни там, внизу, она не верила, потому что никогда с таковой не соприкасалась. Сначала был Каляевск, захолустный городок её детства, где все, кого она знала, жили одинаково – там пальто не покупали, а «строили», там болтались на проводах заляпанные извёсткой выключатели, там женщины выбивали из мужей их жалкую «получку», а после боя, не слишком стесняясь, ходили с долго выцветающими синяками.

А потом Ленка попала в квартиру двоюродной тётки, просторную и обставленную красивой мебелью с завитушками. Она напросилась к богатой родственнице в гости вскоре после того, как шестнадцатилетней девчонкой в сорок шестом году поступила в загряжский строительно-монтажный техникум. Тётка, тоже ведь из Каляевска, а сумела прорваться, жизнь её была прекрасна и светла: непьющий муж-полковник, блестящие паркетные полы, каракулевая шубка, духи «Красная Москва». Ленке выпала счастливая карта: тётка пригласила её жить к себе, в солидный дом с гулкими парадными, расположенный почти в самом центре города. Недолго размышляя, она перебралась из холодной, обшарпанной и пропахшей мочой общаги в крохотную, но уютную комнатку при полковничьей кухне.

Ленка размышляла недолго, хотя выяснилось, что за счастье быть приближенной к приличным людям и харчиться с общего стола, на котором копчёная колбаса лежала не по большим праздником, а каждый день, она должна была не только помогать тётке по хозяйству, но и «дружить» с её сыном-студентом.

– Понимаешь, Леночка, – ворковала тётка, – у Вадика есть невеста, девушка из очень приличной семьи. Через два года, сразу по окончании института, они поженятся. Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Но ведь наш Вадик – молодой здоровый парень... Понимаешь? – Ленка ещё не понимала. – Ну, сама посуди, не по грязным же девкам ему бегать. Почему бы тебе, моя дорогая, не подружиться с ним? А я уж не поскуплюсь на подарочки, одену-обую тебя как куколку. Хочешь, прямо сейчас пойдём к моему знакомому завмагу и купим тебе ботики как у меня?

Такие как у тётки боты Ленка хотела до горловых спазмов, и не потому, что уж очень любила наряжаться – они стали бы существенным вкладом в дело полного отрыва от каляевской жизни. Она, наконец, догадалась, куда клонила полковничиха и растерянно спросила:

– А как же мне замуж потом выходить?

Свою девственность Ленка берегла пуще глаза: знала, как всю жизнь от мужей достаётся тем дурёхам, которые до замужества повелись на слюнявые разговорчики о любви.

– Это намёк на то, что ты целка? – насмешливо посмотрела на неё тётка, не сомневающаяся, что девчонка просто набивает себе цену.

Грубое слово «целка» Ленка слышала только от одетой в отцовские обноски шпаны из каляевских подворотен. Она не могла поверить, что его произнесла дама в шёлковом халате, чьи брови были выщипаны в ниточку, а пальчики тщательно наманикюрены.

– А то я каляевских парней не знаю! – продолжала насмешничать тётка. – Позволишь разок проводить себя да в щёчку чмокнуть – всё! – твоего согласия уже никто и спрашивать не станет.

– Я никому не позволяла себя провожать, – с достоинством ответила претендентка на прикухонный закуток.

Ленку и в самом деле не интересовали ребята, окружавшие её в школьную пору. С тех пор, как она начала себя более или менее осознавать, она поняла, что ей во что бы то ни стало надо выбраться из каляевского болота.

– Леночка! Золотце моё! – всё-таки поверила бедной родственнице тётка. – У меня есть прекрасный хирург, через два года мы опять сделаем тебя невинной девушкой. Не сомневайся даже, сделаем так, что комар носу не подточит. А я тебе, раз такое дело, ещё и пальто сразу куплю.

– С каракулевым воротником? – деловито спросила Ленка.

– Конечно с воротником! Мне для тебя, моя дорогая, ничего не жалко. Ты у нас как сыр в масле кататься будешь.

– И муфту купите сразу же, – подытожила Ленка.

Тёткин сын, великолепный Вадик, после того, как Ленка обосновалась в своём уютном и чистом уголке при кухне, в первый же вечер зашёл к ней, без предисловий произнёс: «Раздевайся». Два года она глотала обиду, когда Вадик, проводив невесту и сдав её с рук на руки будущему тестю-генералу, входил в прикухонную комнатку. Она терпела насмешливые взгляды полковничихи, улыбалась, когда полковник за спиной супруги больно щипал её, где ему вздумывалось. Ленка и большее бы снесла – школа, которую она проходила в тёткином доме, того стоила. Она научилась правильно есть и говорить, правильно сервировать стол, но главное, она научилась правильно понимать устройство жизни.

– Все люди делятся на три неравные части, – объяснял Вадик. – Самая обширная человеческая категория – планктон. Эти ни к чему не стремятся, не желают прикладывать усилий и не умеют приносить жертв. Им бы только дрянью какой-нибудь набить свою требуху, да дешёвой водки нажраться. Ну, ещё футбол – это их изыск. Биомасса искренне верит, что она – гегемон, и всё, что делается, делается для её блага. Вторая категория: обслуга. Эти способны к жертвам и усилиям, за что имеют объедки с барского стола, иногда очень даже жирные. У некоторых из обслуги есть мечта – пробиться наверх, занять место возле своих хозяев. И если они умеют терпеть и прогибаться, не исключено, что их мечта может осуществиться. Последняя категория: персоны. Редко это баловни судьбы, когда жизнь преподносит им всё на блюдечке, чаще право считать себя персонами они выгрызли и вылизали. Хороши они или плохи, это не важно. Жизнь предназначена только для них, вот что важно. Про тебя я давно всё понял: у тебя есть мечта, и ради неё ты готова терпеть и жертвовать. Из планктона ты пробилась в обслугу, и это был твой первый шаг. Думаю, у тебя есть реальный шанс стать персоной. Возможно, однажды повстречав меня на улице, ты даже не повернёшь в мою сторону головы кочан.