Текст книги "Дом на улице Гоголя (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Кстати, Герману надо как можно скорей позвонить родителям – из телефона-автомата, разумеется, – и дать им неверную информацию. Пусть скажет, например, что жена вынуждена лечь на обследование в московскую больницу, а он с детьми поехал её проводить, поддержать. Родители Германа, когда к ним обратятся – а к ним непременно обратятся – на чистом глазу направят прошкинских ищеек по ложному следу. Это может ненадолго задержать ваших врагов. Да и старики до поры будут относительно спокойны.

– К родителям Германа, скорее всего, обратятся, и Наташе, возможно, зададут какие-то вопросы. Ну и что тут такого уж страшного? Наташа знать ничего не знает, ведать не ведает.

– Однако вам, Серёжа, страшно за свою семью, а ведь она тоже не имеет ни малейшего отношения к странникам во времени. С вашего позволения я продолжу мысль. Есть Герман, Юлия, их дети. Есть вы, засвеченный в этом деле, и есть моя внучка, к которой вы почти ежедневно наведывались три года кряду. Думаете, в городе нет людей, которым известна ваша тайна? Ошибаетесь, Серёжа. И вот какая картина вырисовывается: вы все исчезаете, остаётся одна Наташа, которая непосредственно перед вашим исчезновением из Загряжска занималась ликвидацией фирмы. Будет ли она знать, куда вы подевались, или не будет – большого значения не имеет. Она всё равно попадёт под пресс.

– Иван Антонович, извините, но мне кажется, вы сгущаете краски. Ведь не бандиты же они...

– Именно что бандиты, Серёжа. Бандиты, подкреплённые с одной стороны самой мощной и не самой разборчивой в средствах структурой, с другой – психотронными умениями Прошкина. Горшков ясно дал понять Герману, что происходящее в клинике является загадкой для спецслужб – Прошкин творит свои безобразия без соответствующей санкции, и позволяет он себе это потому, что заказчики его очень сильны. Выходит, сейчас, как в семнадцатом – чуть власть из рук выпустили, её тут же бандиты и подобрали. А вы собираетесь бросить Наташу один на один с ними. Вы подставляете её, Серёжа.

– Что вы такое говорите, Иван Антонович?! Чем же я её подставляю?

– Хотя бы тем, что хотите от Наташи подготовки вашей фирмы к ликвидации.

– Но я же её шеф. Приказал – она исполнила.

– Эх, Серёжа! Кабы Наташу вызвали на официальный допрос! А то ведь затолкают в машину – и концов не найдёшь.

– Дед, – вступила в разговор Наташа – сейчас Серёже без меня не обойтись. На мне вся бухгалтерия, на финансовых документах должны стоять мои подписи. А если оставить всё как есть и разбежаться, на фирме повиснут долги. Так можно и под уголовную статью угодить.

– А их – Серёжу и его друзей – если будут разыскивать, то именно по уголовной статье. По какой же ещё? У нас так всегда было: если нужно прижать человека, подходящая статья УК всегда найдётся. – Дед помолчал. – Всё же, вряд ли у Мунцев получится перебраться Германию. Скорее всего, на них повесят какую-нибудь уголовщину и объявят в розыск. – И без логического перехода он заключил: – Вы правы, Серёжа, вашу фирму нужно срочно ликвидировать. Если вы сейчас не будете терять драгоценного времени...

Телефонный звонок, раздавшийся в утихшем ночном доме, прозвучал сигналом. Во всяком случае, Сергею, и Наташе показалось, что дед воспринял его именно так. С неожиданной готовностью он поднялся, забыв вопреки обыкновению извиниться за прерванный разговор.

Спустя несколько минут он, будто бы даже слегка повеселевший, продолжил с того места, где остановился:

– Если вы, Серёжа, не будете терять драгоценного времени, а сейчас же отправитесь в свой офис за документами и привезёте их сюда, останется пара часов для работы над тем, что вам сейчас так необходимо. Тебе ведь хватит двух часов, Наташенька?

– Возможно, – неуверенно покрутила рукой та. – А почему ты говоришь о двух часах, дед?

– Позже объясню. А теперь давайте поспешим. Серёжа, возьмите в гараже машину – вот ключи. Моя «Волга» пожилая уже, но всё ещё шустрая. Так что минут за сорок, думаю, обернётесь.

– Без меня он не найдёт нужных документов, – поднялась Наташа.

– Ты никуда не поедешь, – отрезал Иван Антонович. – Пусть Серёжа заберёт все документы, какие есть, пусть опустошит сейф.

Наташина растерянность, нараставшая в течение разговора, достигла крайней степени: никогда ещё дед не разговаривал с ней так безапелляционно.

– Вот, прочти последнее письмо от своего жениха. – Едва за Сергеем закрылась дверь, дед протянул Наташе нераспечатанный конверт.

– Ты по-прежнему Батурлина в моих женихах числишь?

– Прочти, Наташенька, похоже, другого выхода всё равно нет. Не хотела ты читать, да жизнь заставила. Нужно слушать жизнь, дочка, нужно быть внимательной к её сигналам.

Иван Антонович не выглядел чересчур взволнованным, но Наташа догадывалась, скольких усилий ему стоило сохранять видимость спокойствия.

– Ладно, дед, считай, что ты меня убедил. Прочту, но чуть позже, когда закончу с Серёжкиными бумагами.

– Боюсь, что чуть позже будет слишком поздно: в данный момент Батурлин уже на пути к московскому аэропорту. Через три часа с небольшим он должен быть здесь, а ещё через три часа вы улетаете в Москву.

– Вот это новости! Ну, ты даёшь, дед! Оказывается, ты уже всё решил! Без меня меня женили.

– Никто никого не женил, дочка. Соприкосновения с психотронными темами слишком опасны, тут уж лучше перестраховаться. Тебе необходимо выехать из страны, и как можно скорей, а Батурлину нужен фиктивный брак, чтобы провести усыновление – ваши интересы совпали. Сложится у вас, или не сложится – ваше дело, больше ничьё. Выяснится, что опасность была преувеличена – вернёшься домой, а если за Юлю возьмутся всерьёз, тут уж делать нечего – останешься во Франции, во всяком случае, на время. А сейчас тебе пора читать письмо и упаковывать чемоданы.

Возле своей любимой зелёной настольной лампы Наташа прочла письмо, обернулась к деду, и тот облегчённо вздохнул: внучка ещё может состояться как женщина. Она и сама поняла это, когда сквозь строчки письма ощутила любящий и властный призыв, когда почти воочию увидела, будто родовое древо Батурлиных поманило её ветвями.

– Я должна помочь Юле, это первое. И ты поедешь со мной, это второе, – сказала она еле слышно, и сомнений в том, что её условия придётся принять, не оставалось.

– Чем дальше от Загряжска ты будешь находиться, тем верней сможешь оказать помощь своим друзьям. Я дам Серёже номер телефона одного надёжного человека в Москве, так что связь у вас будет. Со своей стороны я обещаю сделать для них всё, что будет в моих силах. Батурлин, без сомнения, тоже не останется в стороне, он хороший человек. А вот насчёт того, чтобы мне ехать с тобой – стар, я уже, дочка. На восемьдесят шестом году срываться с насиженного места, и не куда-нибудь, а в чужую страну – не дело это. Тебе ещё жить да жить, а мне помирать скоро, а помирать русскому человеку нужно в России. И от Оленьки мне уезжать никак нельзя. Ты же знаешь, я каждое воскресное утро у неё. И она меня ждёт. Возможно, ты примешь это за старческое слабоумие, но мы с ней разговариваем. Сяду возле могилки, посижу, помолчу, и будто слышу: «Ну, здравствуй, Ванюша». Если, случается, приболею, не приду – чувствую: она скучает, ждёт. Нет, меня от Оленьки отрывать нельзя.

– Всю жизнь ты корил себя за то, что не поехал с бабушкой во Францию, всю жизнь считал, что ей довелось страдать по твоей вине. Не возражай, я это знаю, дед. Прошло каких-нибудь шестьдесят пять лет, и жизнь предоставила тебе до смешного похожий выбор. Если ты решишь остаться, я останусь с тобой, и будь что будет.

– Тебе никак нельзя здесь оставаться, дочка, – Иван Антонович сложил ладони у груди.

– А тебе можно? Если меня, действительно, будут искать, сюда придут в первую очередь, а тебе с твоим сердцем одного допроса с пристрастием за глаза хватит. Я уверена, что бабушка Оля была бы сейчас на моей стороне. Решай, дед, но учти: я тебя не брошу и вместо себя не подставлю.

Глава двадцать седьмая

Юлька Астахова сбегала по школьной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ей надо было успеть заскочить в свой класс, усесться за парту, раскрыть какой-нибудь учебник и изобразить глубокую задумчивость раньше, чем её настигнет Зинон – Зинаида Николаевна, их классная руководительница.

На её, в общем-то, невинные проказы раньше в школе смотрели сквозь пальцы – Юля уверенно шла на золотую медаль, а к медалистам всегда был особый подход. В десятом классе всё изменилось, сейчас ей не прощалась ни одна мелочь. Сочувствующие Юльке ребята советовали стать как можно незаметнее, слиться с ландшафтом. Астахова и сама прекрасно понимала, что сейчас для её шуточек климат неподходящий, но в последнее время уж слишком сгустился вокруг неё школьный воздух, и для разрядки она всё же время от времени взбрыкивала.

Её мелкие шалости неожиданно для всех обернулись «неудом» по поведению за первое полугодие. Кого угодно этот грозный сигнал заставил бы ходить ниже травы, но Юлька, обычно вполне здравомыслящая девчонка, не желала считаться с опасностью. А ведь она должна была понимать, что не только медаль могла ускользнуть из-под носа, ей вообще светило выйти из школы с таким аттестатом и с такой характеристикой, что её не взял бы ни один самый завалящий институт, не то что престижный и малодоступный журфак университета, на который навострила лыжи Астахова.

Журналистика была давнишней Юлькиной мечтой, и эта целеустремлённая девушка приложила много труда, чтобы мечта могла осуществиться. Третий год она занималась в «Школе юного журналиста», который при областной газете вели загряжские акулы пера. И публикации у неё уже имелись, и положительные отзывы на эти публикации, тем не менее, Астахова понимала, что этого недостаточно для журфака. Когда Юлька пришла к «юным журналистам», один осведомлённый человек по секрету сказал ей, что хотя при поступлении занятия под руководством профессиональных газетчиков какую-то роль сыграют, но реальный шанс попасть на журфак, если у предков нет крепких связей на самом верху, может дать только медаль. Она ничего не знала о связях своих родителей, да это и не имело большого значения. Юлька ни за что не обратилась бы к ним за помощью, может быть, потому, что догадывалась: родители вряд ли отзовутся на просьбу посодействовать исполнению её мечты. Так что ей не оставалось ничего другого, как только упорно зарабатывать себе медаль.

Уже давно мало кто из ребят и учителей сомневался, что Астахова – самая вероятная медалистка в их выпуске. Но в начале десятого класса Зинон стала проявлять к Юльке непонятную суровость, а потом грянул полный аут: двойка по поведению за первое полугодие.

Удивительно, что Юлька, вместо того чтобы прижать хвост, продолжала резвиться как ни в чём ни бывало. Мало того, чем жёстче была с ней Зинаида Николаевна, тем хулиганистей и задорней становилась Астахова.

Некоторые училки, подпевалы их классной руководительницы, будто обрадовались возможности клевать девочку, которую совсем недавно сами же расхваливали на все голоса, и по всякой мелочи стали придираться к бывшей всеобщей любимице. Однажды произошло вроде бы, ерундовое, но почему-то многим ребятам запомнившееся событие. Историчка, наверное, самая лицемерная училка в школе, из тех, которые, сладенько улыбаясь, рассказывают всякие гадости про людей, глядя на Юлю со своей фирменной поганой улыбочкой, сказала, что та напоминает ей одну литературную героиню – Оленьку Мещерскую. Дескать, она такая же шаловливая, у неё те же открытые и радостные глаза. Бунина никто из класса, кроме Юли, не читал, поэтому никто и не понял, почему она так испуганно тогда взглянула на учительницу. Но было ясно, что на этот раз подлая тварь поддела Астахову особенно заковыристо.

И чего они к Юльке цепляются? – недоумевали в классе. Она ведь только дурачится, настоящего хулиганства за ней сроду не водилось. Особенно сильно возбухала Зинон. Даже если придраться к Астаховой было совсем не за что, классная всё равно бросала в её сторону такие свирепые взгляды, словно Юлька каждый день подбрасывала ей в сумку дохлых кошек. Многих одноклассников Астаховой удивляло и огорчало безобразие, разворачивающееся на их глазах. Ребята пытались выяснить у Юльки, которую до наступления всего этого бреда любили называть Джульеттой, чем она так умудрилась достать классную. Юлька отвечала, что просто Зинаиде пришла пора подлечить свою голову, а она ничего такого особенного не делала и не делает.

Вот сейчас, что уж такого она натворила? Ну, втолкнула Герку в класс к первоклашкам и подперла дверь снаружи ногой. Малыши замерли, увидев так близко двухметрового «взрослого ученика», их молодая училка что-то растерянно лопотала. Герка, он же Герасим, он же Герман, глупо улыбаясь, пытался открыть дверь. Потом Юлька тихонько отошла, а Герасим, разбежавшись, со всей дури ударил в дверь плечом, и снарядом вылетел из класса. Убегая, Юлька слышала радостно-испуганный визг малышни и ликовала.

Только самые близкие к Юльке знали, в чём дело: это из-за Герасима, из-за того, что эти двое теперь вместе. Зинон – Зинаида Николаевна – и Юльке на мозги давила: оставь в покое Германа, типа того, ты его не достойна. И с Геркиными родителями Зинон беседы проводила, против Астаховой их всячески настраивала, говорила, например, что маленькая целеустремлённая карьеристка из спортивного интереса подомнёт их сына под себя, а потом бросит без зазрения совести. Юлька и от Герасима не отказывалась, и по одной плашке ходить не желала.

А теперь за ней гналась Зинон. Учительница прекрасно понимала, чья это выходка, но у неё не было доказательств – никто не видел Юльку на месте преступления, а Герасим умрет, но не сдаст. Юлька влетела в класс раньше, чем из-за угла показалась погоня.

Урок был «пустой» – заболела учительница английского, и, чтобы десятиклассники не болтались по школе, их пристроили украшать актовый зал к очередному мероприятию. От этого дурацкого надувания и развешивания шаров Юлька и утащила Германа, прежде чем затолкать его к малышне.

В классе находилась одна только Оля Назарова, лучшая Юлина подруга – её оставили доделывать стенгазету.

– Я здесь уже минут двадцать, стою вот, рисую с тобой, – быстро проговорила Юля, схватив кисточку.

– Опять, наверное, чего-то вытворила, – с укором сказала Оля. – Не видишь что ли, наша Зиночка совсем озверела? Угомонись, пока не поздно.

– Всё, угомонилась, – заверила подругу Юля.

В класс ворвалась Зинон. Задыхаясь, яростно сверкая глазами, она что-то отрывисто выкрикивала.

Слушать, какие именно слова произносит классная руководительница, не имело смысла. Юля и так уже знала про свой уродливый моральный облик, про то, что она, не имея ни гордости, ни девичьей чести, прицепилась к мальчику, которого и пальца не стоит, про то, что очень странно, как это в интеллигентной и порядочной семье вырастают такие вот «оторви-да-брось». На этот раз дело заключалось не в словах, а том новом металлическом напоре, с которым эти слова произносились.

«А ведь эта гадина и в самом деле может по полной программе перекрыть мне кислород. – Вдруг отчётливо поняла Юля. – Выпустит меня из школы с волчьим билетом, и потом поздняк метаться. И что мне теперь делать? Неужели мне, действительно, придётся расстаться с Геркой?»

Дверь неслышно приоткрылась, и в класс проскользнул Герман. Стоя за спиной Зинаиды Николаевны, он подавал Юле какие-то знаки, из которых понятно было только: «молчи!».

«Какой же он мальчишка ещё! – удивлённо подумала Юля. – А с другой стороны, зачем Герасиму включать соображалку? – ему-то ничего не грозит. Получит аттестат, поступит на свой архитектурный. Кажется, он не хочет понимать: шутки кончились, мне из-за него всю жизнь могут поломать. В опасности я одна, я одна и должна решать. Получается, нужно уступить грубой силе».

Едва Юля допустила мысль о расставании, её будто током ударило – не в том метафорическом смысле, что потрясла какая-то догадка, – её тело в буквальном смысле пронзила внезапная боль, похожая на удар током, пронзила с такой силой, что она даже покачнулась. А следом пришло непривычно ясное понимание: ей с Германом расставаться нельзя. В этом случае им обоим станет совсем плохо. Юля не успела ни удивиться, ни засомневаться в невесть откуда явившемся к ней знании. Глядя на неутомимо орущую Зинон, на Геру, продолжающего подавать ей знаки, Юля непривычно, совсем по-взрослому, поняла: только одна она может найти выход из тупика, в котором сейчас оказались все трое. Но она не видела выхода. Взлететь мне, что ли, и сверху поискать дорогу? – невесело сама с собой пошутила Юля.

«В вечернюю школу перейти? – заметалась мысль. – Ну, не поступлю на журфак, пойду в политех какой-нибудь. И тут же следом: – Позволить этой гадине погубить мою мечту?! Ни за что! Что же мне делать? Что делать-то? – мысленно кричала Юля. – Зинон от меня не отвяжется, вон как орёт, будто белены объелась».

Неожиданно на ум пришёл чей-то совет: затаиться. Юля принялась лихорадочно вспоминать, кто же ей такое присоветовал – почему-то сейчас вспомнить это казалось крайне важным – но её обычно дисциплинированная и отзывчивая память в этот раз подвела.

«А ведь хорошая идея! – обрадовалась Юля. – Сделаем вид, что расстались, а сами будем по-тихому встречаться. Чего уж там – эта четверть скоро заканчивается, потом ещё одна, последняя, совсем короткая – дотянем. Скажу Зинаиде, что из глубокого уважения к ней я решила поступить так, как она хочет. Нет смысла что-то доказывать спятившей тётке – вон рожа какая у неё бессмысленная, глаза дикие, дура дурой».

– Оля, – вполне человеческим голосом, а не мерзким визгом, обратилась классная к лучшей Юлиной подружке. – Ответь честно – я знаю, ты всегда была честной девочкой – ведь Астахова вбежала в класс за пару минут до меня?

Оля Назарова густо покраснела, опустила глаза и промолчала.

– Всё ясно. Молчание – знак согласия. Видишь, Астахова: не все ещё, как ты, совесть потеряли.

– Зинаида Николаевна, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз, – тихо сказала Юля.

Астахова уже два месяца не веселилась и не дурачилась в школе. После того, как она уговорила Геру затаиться на время, Юля стала бояться классной руководительницы. Мысль, что Зинон может узнать, что они по-прежнему встречаются, приводила её в настоящий ужас. Время работало против Юли: она не привыкала к своему подпольному положению, а с каждым днём всё сильней пропитывалась страхом. Сначала они с Герой поджидали друг друга после уроков невдалеке от школы, потом перенесли встречи за два квартала, позже специально проезжали несколько остановок на троллейбусе, и там уже пересекались, в конце концов, стали поодиночке выбираться в отдалённый район города – всё для того, чтобы Юля пугливо не озиралась по сторонам, без конца не вздрагивала и не бледнела.

Герман знал, что его распахнутая миру подруга, не умеющая хитрить и изворачиваться, дорого платит за их запрещённое счастье. «Ничего, немного нам уже прятаться осталось, – успокаивал он себя. – Скоро конец учебного года, сдадим экзамены, и – получай фашист гранату, придём на выпускной вместе». Но даже он, хорошо знавший Юлю, не до конца понимал, как тяжело ей приходится. Юля и сама не сумела бы объяснить, чего она так отчаянно боится. Теперь её уже мало беспокоила перспектива потерять медаль и, стало быть, журфак, она боялась, что Зинон раздавит её своей злобой, если вдруг вскроется правда о них с Герой. Боялась она ещё чего-то, и, если бы Юлю попросили ответить, не размышляя, чего именно, ответила бы: боюсь задохнуться. Её жизненное пространство медленно, но неуклонно сужалось с тех пор, как они с Герой «затаились».

Четырнадцатого апреля Зинон явилась на свой урок в десятом «Б» с таким лицом, что все ребята мгновенно поняли: сейчас что-то будет. Побелевшими от гнева глазами классная руководительница обвела класс и сдавленно произнесла: «Помните, я говорила я вам, что всё тайное рано или поздно становится явным? Вот!» – она развернула небольшую записку и с минуту молча потрясала ею. Юля помертвела: это была её записка для Геры, которую она вчера оставила в парте – в последнее время они шифровались, как шпионы в кино.

Случилось самое страшное: их разоблачили! Словно издалека до неё долетали обрывки злых фраз Зинон: «Развели разврат... позор для школы... лживая девчонка... водить за нос... преподавательский состав... мы верили...». Глядя на шевелящиеся губы классной руководительницы, Юля мучительно пыталась сообразить: вот это самое с ней однажды уже происходило, но когда? И чем в тот раз всё закончилось? Внезапно она ослабла всем телом: тогда Гера сначала попал в тюрьму, а потом их обоих убили. Ножом. Больно, очень больно, вот тут, в груди. Неужели нас снова будут убивать? – со смертельной тоской размышляла Юля. Ноги не держали, она опустилась на колени, и, глядя снизу вверх на онемевшую учительницу, сказала: «Зинаида Николаевна, что уж мы такого сделали, чтобы нас убивать? Пощадите хотя бы Геру – он же не давал вам никаких обещаний, за что ему идти в тюрьму?».

В классе повисла небывалая тишина: не скрипнула ни одна партой, не зашелестела ни одна тетрадка, никто не кашлянул и не чихнул, как всегда случалось даже в самые ответственные моменты. Юля повернула голову и увидела замерших в потрясении одноклассников: их Юлька, весёлая, насмешливая, независимая, их Джульетта, стояла на коленях перед классной и несла полную чушь. Нет, я не вставала на колени, не волнуйтесь, – хотела успокоить их Юля, – просто у меня ноги подкосились; но тут её взгляд упал на Галю Криваго, и она заулыбалась:

– А я тебя узнала, – Юля глупо хихикнула. – Никого больше не узнала, только тебя. Галь, а зачем ты парик натянула? Для маскировки?

– Вы... Вы... Понимаете теперь, что вы наделали? – раздался срывающийся Герин голос.

А следом тишину пронзил визг классной руководительницы: «... цирк решила устроить... издеваться... расширенный педсовет... вопрос об исключении».

«Да решайте вы, какие хотите вопросы, – безразлично подумала Юля. – Только без меня». И она потеряла сознание.

Она пришла в себя в больничной палате. Оказалось, что она пережила клиническую смерть – это из-за сердца, из-за какой-то непонятной сердечной ножки. Юля вспомнила и про то, что их разоблачила Зинон, и про страшные кары, которыми грозила классная. Воспоминание о том, как она опустилась на колени и что-то мямлила, прожгло насквозь. Как такая глупость могла прийти ей в голову? Зинон – никто, учительница средней школы. Подумаешь, достижение! И это ничтожество сумело её сломать! Астахова решила, что вылезет из кожи, но её позор отольётся классной горькими слезами.

Ещё находясь на больничной койке, Юля написала рассказ, в котором описала свою школьную историю с настоящими именами и фамилиями всех действующих лиц и сразу же отправила его письмом в редакцию областной газеты. Свою фамилию под рассказом она заменила псевдонимом «Логинова». Юля позвонила редактору этой газеты, знакомому по «Школе юного журналиста», попросила продвинуть её рассказик, напечатать его как можно скорее – «сами понимаете, до вступительных экзаменов на журфак мне во что бы то ни стало нужно заиметь яркую публикацию». Рассказ понравился, и его напечатали в одном из ближайших номеров.

Как только это произошло, Астахова принялась заваливать письмами и заявлениями все инстанции вплоть до министерства образования. В горком партии она отправила анонимное письмо, в котором указала, что ситуация, описанная в рассказе, не вымышлена, она действительно имела место в загряжской двадцать третьей школе. Из горкома в райком было спущено указание «разобраться».

Дальнейшие события развивались стремительно: созвали общешкольное собрание учеников и родителей с участием представителей РОНО, райкомов партии и комсомола. Юлиных родителей не было в зале по той простой причине, что они не знали ни о собрании, ни о сути происходящего. Известно им было только сказанное Юлиным лечащим врачом: у их дочери, по-видимому, на почве переутомления, произошла внезапная блокада проводящих путей сердца. Невмешательство Юлиных родителей в скандальные события в школе расценивали как немую угрозу. Юная Астахова учла и это.

Юля выступила на собрании блестяще, сумела завоевать симпатии практически всего зала, включая всевозможных представителей. Она тщательно готовила свою речь, отпечатала текст на машинке, но говорила легко, «без бумажки». Свою личную историю Юля не выдвигала на первый план, сантиментов не разводила. Основной пафос выступления она перенесла на политику партии и правительства по формированию нового человека, использовала все знакомые ей штампы официальной пропаганды – врага надо бить его же оружием. «Все во имя человека. Все ради человека», «Коммунизм – это молодость мира, и его создавать молодым!» – этими и подобными сентенциями она обильно сдобрила свою речь. Щекочущий в горле смешок не столько мешал, сколько помогал, поддерживал необходимый для победы уровень презрительной злости: «Что, взяли? Против лома нет приема!».

Если бы кто-нибудь из находящихся на собрании узнал, что эта молоденькая девушка выступает перед большой аудиторией впервые в жизни, что публичные выступления всегда были для неё сущей пыткой, он вряд ли поверил бы.

В итоге Зинон была посрамлена и морально уничтожена. Её даже хотели лишить классного руководства, но потом пришли к выводу, что в самом конце учебного года в этом нет смысла, и разрешили Зинаиде Николаевне довести десятый «Б» до выпуска.

Директор школы товарищ Селиванов, по случаю форс-мажорных обстоятельств, все последнее время совершенно трезвый, быстро сообразил, что с десятиклассницей Астаховой нужно дружить. Из-за связанного с ней скандала директор тоже получил взыскание, но это не помешало ему искренне восхищаться этой умной и решительной девушкой.

Товарищ Селиванов вспомнил, что шапочно знаком с её отцом, позвонил ему и удивил предсказанием:

– Ваша дочь далеко пойдет, школа будет гордиться тем, что здесь училась Юлия Астахова.

У товарища Селиванова всегда было хорошее чутье, чем и держался на плаву. И в тот раз оно его не подвело, правда, с небольшой оговоркой: школа будет гордиться не Юлией Астаховой, а Юлией Логиновой. Фотография известной в Загряжской области журналистки много лет будет украшать вывешенный в холле стенд «Ими гордится школа» без указания настоящей фамилии бывшей ученицы.

Юлин отец, до того слабо замечавший факт существования дочери, начал посматривать на неё с удивлением и любопытством. Когда он попытался выяснить у Юли, что означает звонок директора, та предпочла отшутиться. Отец начал задавать дежурные, призванные демонстрировать родительскую заботу вопросы: «Как у тебя дела в школе? Что с готовностью к экзаменам?». «Все отлично», – неизменно отвечала Юля. Отцу определенно нравилось, как легко она давала меткие язвительные характеристики и директору школы, и учителям, и одноклассникам. Саркастичные Юлины комментарии телевизионных новостных передач приводили его в восторг. Отсмеявшись, отец ласково говорил: «Ты язык не очень-то распускай, у нас везде уши. Лучший друг настучит, не почешется».

Видимо, из-за того, что отец начал общаться с дочерью, мать тоже стала уделять ей внимание. Дошло до того, что однажды Юля увидела во взгляде матери что-то похожее на желание узнать, что за человек живет рядом с ней последние семнадцать лет.

«Не раскисать!» – приказала себе девочка и мило улыбнулась матери. Она не хотела возвращаться в прежнюю жизнь.

Юля Астахова неизвестными науке кожными рецепторами всегда ощущала настроение окружающих, а сейчас это её качество резко усилилось. Она чувствовала, что отношение к ней в классе изменилось, стало прохладнее, появилась настороженность. «У нас только убогих да страдальцев любят», – подытожила Астахова и решила «забить» на одноклассников. Пришлось расстаться с подругой Олей Назаровой – та лепетала что-то насчет ожесточенности, что она боится за Юлю:

– Как бы ты сама себя не победила в запале.

– Что ж ты, подруга, глазки долу опускала, когда Зинон меня гнобила? О выпускных экзаменах думала, об аттестате? И все точно так же рассуждали. Так уж позволь мне защищаться так, как у меня получается. И еще: мне не нужна больше твоя дружба, – и Юля запела, некрасиво кривляясь: «Школьные годы чудесные! С книгами, с чем-то там, с песнею! Ля-ля-ля, что-то там. Не-е-е-т! Не забудет никто никогда школьные годы». А я забуду, причем, с тобой вместе, Олечка. Сразу забуду, как только получу аттестат.

На самом деле Астаховой, очень неглупой девушке, хватило бы ума понять, что не только забота об аттестате помешала Оле и другим одноклассникам защитить её от нападок классной руководительницы. Зинаида Николаевна была их первой учительницей, некогда обожаемой ребятами, и по сию пору они сохранили к ней остатки детской любви. Да, все было сложнее, но Юля предпочла ту версию, которая позволяла ей пренебречь нюансами.

Только печальные взгляды Гали Криваго, которые она ловила на себе, немного смущали ее. «Ты не понимаешь. Отвали, девушка с косой!», – мысленно говорила Астахова и отводила глаза. Галя была единственной в классе, сохранившей свою роскошную пушистую косу.

Один Гера не замечал в Юле никаких перемен – к нему она ничуть не изменилась. Друзья говорили ему, и не раз, что-то в том духе, мол, матереет Астахова, не страшно тебе? Гера только недоуменно пожимал плечами, уж он-то знал, какая она, его Юлька.

Зинаида Николаевна, встречаясь с Юлей, притормаживала – похоже, она хотела с ней поговорить. Но, Астахова, завидев классную издали, громко здоровалась и быстро проходила мимо. Тем не менее, Юлю беспокоила судьба её медали. На журфаке был сумасшедший конкурс – прежде всего, не знаний, а связей и денег, и медаль была нужна дозарезу.

Однажды она, встретив Зинаиду Николаевну возле школы, остановилась и, демонстрируя своим видом, что хочет поговорить, ждала, пока классная поравняется с ней. Та откровенно обрадовалась, даже порозовела лицом.

«Зря радуешься», – жестко подумала Астахова, а вслух сказала со своей новой очаровательной улыбкой:

– Зинаида Николаевна, я надеюсь, вы понимаете, что моя медаль нужна вам не меньше, чем мне?

– Будет тебе медаль, Юля, не волнуйся. Девочка моя...

Астахова прервала излияния классной и двинулась дальше, и услышала за своей спиной:

– Прости меня, дорогая.

Юля, не оглядываясь, ускорила шаг, она почти бежала, но не домой, куда направлялась до встречи с учительницей, а в сторону набережной – днём там обычно бывало безлюдно. Её лицо заливали слезы.

– Получила, гадина?! Это тебе за все, это тебе за «Асканио», за чай с конфетами! – прорыдала она вслух и внезапно остановилась, будто наткнулась на стеклянную стену – это что же сейчас она такое сказала?