Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Эмма и Эфраим звонят в дверь Деборов, но никто не отвечает. Они какое-то время ждут, надеясь увидеть хозяйку и ее мужа, идущих с рынка. Но случившийся рядом сосед объясняет, что господин и госпожа Дебор уже два дня как уехали в отпуск.

– Чемоданы нес месье. Поверите ли, такие тяжелые – еле тащил!

– Вы знаете, когда они вернутся?

– Думаю, в конце лета, не раньше.

– А есть адрес, куда я мог бы им написать?

– Ох нет, месье, боюсь, придется ждать до сентября.

Бензин реквизирован немцами. Каки все французы, Жанин и Габриэль ищут другие жидкости, на которых может работать двигатель внутреннего сгорания. Машина может ездить на коньяке «Годе», на одеколоне, пятновыводителе, растворителе и даже на красном вине. В тот день Жанин и Габриэль заправили машину смесью бензина, бензола и свекольного спирта.

Вдыхая выхлопной газ, Мириам и Жан хмелеют почти до беспамятства. На поворотах они валятся друг на друга, от тряски автомобиля бьются о металлические стенки багажника. Скульптор как может извиняется, когда придавливает девушку рукой или бедром. Простите, что я вас задел, говорит его взгляд, простите, что придавил… Время от времени машина останавливается у какого-нибудь лесочка. Жанин помогает Мириам и Жану выбраться. Чтобы постоять, разогнать кровь. И еще на несколько часов вернуться в багажник. Каждый километр приближает их к «свободной зоне». Но им предстоит проити через контрольно-пропускные пункты – они расположены на демаркационной линии.

Эта линия шириной почти в тысячу двести метров разрезает Францию на две части, но кое-где при разделе территории не обходится без глупых огрехов – в замке Шенонсо, построенном в русле реки, можно въехать на территорию поместья в оккупированной зоне, но при этом гулять по парку совершенно свободно.

Габриэль и Жанин решили ехать через Турню в департаменте Сона и Луара, – это не самый короткий путь в Нерак, но Габриэль знает его как свои пять пальцев: в свое время она часто ездила по нему с Франсисом, а также Марселем и Гийомом.

Пограничный пункт для пересечения линии расположен в Шалон-сюр-Соне. Габриэль и Жанин планируют приехать в обеденное время, когда рабочие идут через город домой поесть. Солдаты вряд ли будут сильно присматриваться, – считает Жанин.

Пересекая город, Габриэль и Жанин попадают на Ратушную площадь – в воздухе грозно реет нацистский флаг. Они останавливаются, чтобы спросить дорогу, затем тихонечко едут вдоль зданий казарм, которые раньше носили имя президента Сиди Карно, но теперь реквизированы для размещения немецких войск и переименованы в казармы имени Адольфа Гитлера. Машина въезжает на площадь Пор-Вилье, где сиротливо стоит огромный постамент – украшавшая его бронзовая статуя отправлена оккупационными властями на переплавку. В воздухе словно витает призрак статуи – ростовое изображение Жозефа Нисефора Ньепса, изобретателя фотографии.

Впереди мост Шаванн, где расположен контрольно-пропускной пункт, деревянная будка при въезде стоит на том самом месте, где в Средние века взималась плата за проезд. С немецкой стороны контроль осуществляют сотрудники пограничной службы. С французской – резервная мобильная гвардия. Пограничников много, и они выглядят гораздо менее дружелюбно, чем солдаты на выезде из Парижа. В связи с крупными облавами на евреев, только что прошедшими по всей оккупированной территории Франции, полиция вынуждена удвоить бдительность: возможны попытки бегства.

Сердца у матери и дочери сильно бьются в груди. К счастью, как и предполагалось, в этот час границу пытаются пересечь не они одни. В обоих направлениях движется множество велосипедистов. Это местные жители, каждый день пересекающие линию по работе, предъявляя так называемый местный аусвайс, который действителен в радиусе пяти километров.

Ожидая своей очереди, Жанин и Габриэль читают плакат, приклеенный накануне, где перечисляются репрессии для тех, кто вздумает помогать людям, разыскиваемым полицией:

– все их родственники мужского пола по восходящей линии, а также зятья и двоюродные братья в возрасте 18 лет и старше будут расстреляны;

– все женщины той же степени родства будут приговорены к принудительным работам;

– все дети до 17 лет включительно, рожденные от мужчин и женщин, на которых распространяются эти меры, будут помещены в исправительные дома.

Теперь мать и дочь знают, что их ждет. Отступать поздно. Пограничники подходят к «ситроену» для проверки. Женщины протягивают фальшивые аусвайсы и начинают по новой покорять сердца: свадебные хлопоты, платье для невесты, приданое, подарки, гости. Жандармы не так сговорчивы, как их парижские коллеги, но тоже в конце концов пропускают машину: замужество дочери – причина уважительная. Теперь черед немцев, их пост через несколько метров.

Надо убедить их не вскрывать чемоданы и не заглядывать в багажник. Габриэль прекрасно говорит по-немецки, это плюс, солдатам приятно, что мадам старается, беседует с ними, расспрашивает о Берлине – он, верно, сильно изменился с тех пор, как она там жила и училась музыке… давно это было, в тысяча девятьсот шестом году… Как время летит! Берлинцы такие чудесные… Вдруг собаки начинают принюхиваться к багажнику, они тянут поводки, не успокаиваются, лают все громче, показывают хозяевам, что учуяли внутри что-то живое.

Мириам и Жан Арп слышат, как рычащие морды тычутся в корпус машины. Мириам закрывает глаза и перестает дышать.

Снаружи немцы пытаются понять, почему собаки так переполошились:

– Tut mir leid, meine Damen, das ist etwas im Kof-feraum. Прошу прощения, дамы, что-то у вас в багажнике беспокоит собак…

– А, это они из-за ворон! – говорит Габриэль по-немецки. – Die Kràhen! Die Kràhen! – Она хватает птиц, лежащих на заднем сиденье. – Это для свадебного обеда!

И Габриэль сует ворон под нос собакам. Собаки тут же набрасываются на приманку, забыв о багажнике машины. Черные перья летят во все стороны, и на глазах у солдат свадебный пир исчезает в желудках у псов.

Как неловко вышло… И немцы пропускают «ситроен».

В зеркале заднего вида Габриэль и Жанин наблюдают, как будка солдат становится все меньше, пока не исчезает совсем. На выезде из Турню Жанин просит мать остановиться, она хочет успокоить своих пассажиров. Мириам бьет крупная дрожь.

– Все, проехали, – говорит Жанин, чтобы успокоить невестку.

Потом она хочет немного пройтись по дороге, наполнить легкие воздухом «свободной зоны». Ноги не держат, вот подгибается одно колено, затем другое. Несколько секунд она так и стоит на коленях, уронив голову на грудь.

– Ну же, милая, нам еще надо проехать шестьсот километров до темноты, – говорит Габриэль и кладет руку на плечо дочери.

Она впервые по-настоящему выказывает нежность к кому-то из своих детей.

Габриэль и Жанин едут дальше без остановок.

Незадолго до полуночи, во время комендантского часа, машина въезжает в большое поместье. Мириам чувствует, что машина замедляет ход, слышит чей-то шепот. Ей говорят выйти из багажника, но с затекшими руками и ногами это удается не сразу. Ее, как пленницу, отводят в незнакомую комнату, где она падает и засыпает.

На следующий день Мириам просыпается вся в синяках. С трудом спускает ноги на пол, подходит к окну. Ей открывается вид на замок с величественной подъездной аллеей, усаженной высокими дубами. Он напоминает большую итальянскую виллу: стены цвета охры и какие-то опереточные балюстрады. Никогда не выезжавшая южнее Луары Мириам открывает для себя красоту влажного света, сверкающего сквозь листву.

В комнату входит женщина с графином и стаканом воды.

– Что это за место? – спрашивает у нее Мириам.

– Замок Ламот, в Вильнев-сюр-Ло, – отвечает незнакомка.

– А где остальные?

– Уехали рано утром.

И действительно, Мириам замечает, что «ситроена» во дворе уже нет.

«Меня бросили», – думает она и садится на пол – ноги ее больше не держат.

Глава 27

Ранним утром пятнадцатого июля Жак и Ноэми и с ними еще четырнадцать человек покидают тюрьму в Эврё. Жак самый юный. Их доставляют в штаб-квартиру Третьего легиона жандармерии в Руане, куда свозят всех евреев, арестованных в департаменте Эр во время облавы тринадцатого июля.

На следующий день, шестнадцатого июля 1942 года, Эмма и Эфраим узнают, что утром того же дня прошли массовые аресты в Париже. Людей целыми семьями вытаскивали из постелей в четыре часа утра и заставляли покидать дом немедленно, с одним чемоданом – под угрозой избиения. Эти аресты не проходят незамеченными. В своем отчете парижская служба общей разведки фиксирует: «Французское население, в массе своей довольно враждебное к евреям, однако же осуждает эти меры, называя их бесчеловечными».

– Забирают даже мамочек с детьми! Это мне сестра сказала, она работает в Париже сиделкой, – сообщает Эмме соседка. – Полицейские приходили прямо со слесарями, и, если дверь не открывали, они вскрывали замки.

– А потом, – добавляет ее муж, – шли к управдому сказать, чтобы отключили в квартире газ. Потому что хозяева вернутся не скоро…

– Всех свезли на Зимний велодром вроде бы. Знаете это место?

Зимний велодром, или «Вель д’Ив», – да, Эмма прекрасно помнит этот стадион на улице Нелатон в Пятнадцатом округе Парижа, где проводятся соревнования по велоспорту, хоккею на льду и боксу. Как-то раз, когда Жак был маленьким, они ходили туда с отцом смотреть гонки на роликах – турнир «Золотой конек».

– И как это понимать? – гадает Эфраим, и ему становится страшно.

Эмма и Эфраим опять идут в мэрию, чтобы узнать подробности. Господина Бриана, мэра Ле-форжа, раздражают эти супруги-иностранцы: что они все бродят по коридорам мэрии с таким чинным видом.

– Нам сказали, что в Париже всех евреев собрали в одном месте. Мы хотели бы узнать, там ли наши дети, – говорит Эфраим мэру.

– Поэтому нам нужно специальное разрешение на поездку, – добавляет Эмма.

– Это вам в префектуру, – отвечает мэр и запирается в кабинете на ключ.

Чтобы успокоиться, он выпивает рюмку коньяка. И просит свою секретаршу впредь ни в коем случае не пускать к нему этих людей. У девушки красивое имя – Роз-Мадлен.

Глава 28

Семнадцатого июля Жака и Ноэми переводят в лагерь временного содержания за двести километров от руанской тюрьмы. В департаменте Луаре, недалеко от Орлеана. Дорога занимает всю первую половину дня.

Первое, что они видят в лагере Питивье, – сторожевые вышки с прожекторами и ограду из колючей проволоки. За этим зловещим ограждением виднеются всевозможные здания. Все вместе напоминает тюрьму под открытым небом или строго охраняемый военный лагерь.

Полицейские высаживают всех из грузовиков. У входа в лагерь брат и сестра встают в очередь вместе со всеми, много людей впереди, много – позади. Все ждут, пока их внесут в списки. Полицейский, регистрирующий прибывших, сидит за небольшим деревянным столом и старательно пишет, ему помогает солдат. Жак замечает их новенькие фуражки. Кожаные сапоги сверкают в лучах июльского солнца.

Жак получает номер 2582. Ноэми – 147. Все сдают деньги и заполняют специальный бланк: у Жака и Ноэми нет ни сантима. Затем их группа присоединяется к другим прибывшим, которые ждут во дворе. По громкоговорителю приказывают, сохраняя спокойствие, выстроиться в шеренгу и прослушать правила лагеря. Распорядок дня установлен раз и навсегда: в 7:00 – кофе; с 8:00 до 11:00 – наряды по уборке помещений и территории; в 11:30– прием пищи; с 14:00 до 17:30 – снова уборка помещений и территории; в 18:00 – прием пищи: в 22:30 – отбой. Заключенные должны запастись терпением и оказывать содействие администрации. Им обещают лучшие условия проживания после того, как им найдут постоянную работу за границей. Лагерь – только промежуточный этап, дело каждого – слушаться и выполнять приказы. По громкоговорителю звучит приказ разойтись по баракам. Так Жак и Ноэми знакомятся с лагерем Питивье. Он насчитывает девятнадцать бараков и рассчитан на две тысячи заключенных. Постройки деревянные – это так называемая модель «Адриан», по имени военного инженера Луи Адриана, который спроектировал такие корпуса быстрой сборки на время войны 1914–1918 годов. Длина барака – тридцать метров, ширина – шесть, по обе стороны от центрального прохода – два ряда многоярусных нар, покрытых соломой. Здесь спят заключенные.

Летом здесь задыхаются от жары, зимой замерзают насмерть. Санитарные условия ужасны, болезни распространяются так же быстро, как и крысы, которые десятками шмыгают по стенам. Днем и ночью слышится шорох их крючковатых когтей по дереву. Жак и Ноэми впервые видят расположенные на улице умывальники и туалеты, если только можно назвать туалетом безобразный сортир, где люди справляют нужду, сидя на корточках над бетонной выгребной канавой. И на глазах у всех.

Кухни – прочные каменные строения, корпуса администрации – тоже. Проходя мимо лазарета, Ноэми чувствует на себе пристальный взгляд женщины в белом халате, француженки лет сорока с вьющимися волосами. Видимо, у нее перерыв в работе, и она вышла на крыльцо. Ее ясный пристальный взгляд долго не отпускает Ноэми.

Брат и сестра снова порознь: Жаку назначен барак № 5, а Ноэми – барак № 9. Каждая разлука – тяжелое испытание, у Жака возникают приступы паники. Он не привык находиться в обществе одних мужчин. «Я приду, как только смогу», – обещает ему сестра.

Ноэми входит в свой барак, какая-то женщина из Польши показывает ей, как развесить одежду, чтобы ночью вещи не украли. Она кое-как говорит по-французски, Ноэми отвечает ей по-польски. В июле 1942 года арестовывали в основном евреев-нефранцузов: поляков, русских, немцев и австрийцев. Многие из них плохо говорят по-французски, особенно женщины, которые большую часть времени находились дома. В лагере общим языком становится идиш – его понимают все. Даже назначают специального человека из заключенных переводить приказы, что целыми днями льются из громкоговорителей.

Ноэми раскладывает свои вещи и вдруг чувствует, как чья-то рука крепко хватает ее за запястье.

Мужская хватка. Но, обернувшись, она оказывается лицом к лицу с той самой ясноглазой женщиной, которая смотрела на нее у входа в лазарет.

– Говоришь по-французски?

– Да, – удивленно отвечает Ноэми.

– Другими языками владеешь?

– Немецким. Еще говорю на русском, польском и иврите.

– А как идиш?

– Немного знаю.

– Отлично. Как только закончишь обустраиваться, иди в лазарет. Если солдаты что-то спросят, говори, что тебя ждет доктор Отваль. Поторопись.

Ноэми делает, как велено, раскладывает вещи. На дне чемодана обнаруживается тюбик помады «Розат» – она-то думала, что не взяла.

Затем Ноэми идет прямо в медпункт. На месте ее встречает женщина с пристальным взглядом и бросает ей белый халат.

– Надевай. И внимательно смотри, что я делаю, – говорит она.

Ноэми глядит на халат.

– Да, грязный, – подтверждает женщина, – но лучше ничего нет.

– Но кто это – доктор Отваль? – спрашивает девушка.

– Это я. Я научу тебя всему, что нужно знать о работе санитарки. Ты запоминаешь все названия и соблюдаешь правила гигиены, ясно? Если справишься, будешь приходить сюда на работу каждый день.

До самого вечера, не останавливаясь, Ноэми внимательно следит за работой врача. Она берет на себя дезинфекцию инструментов. Вскоре Ноэми понимает, что помимо прочего ее задача – успокаивать, выслушивать и поддерживать женщин, которые обращаются в медпункт. День проходит очень быстро, потому что постоянно прибывают больные – женщины всех национальностей, которым нужна срочная помощь.

– Отлично, – говорит доктор Отваль в конце рабочего дня. – Ты все запоминаешь. Придешь сюда снова завтра утром. Но будь осторожна: ты находишься рядом с пациентами. На тебя не должна попасть их кровь, нельзя вдыхать их зловонный запах. Если заболеешь, кто будет мне помогать?

– Погоди, мама, что это за история про доктора и медпункт, откуда ты знаешь, как все было?

– Я ничего не выдумываю. Доктор Аделаида Отваль действительно существовала, она написала после войны книгу «Медицина и преступления против человечности». Вот, у меня она есть, достань, пожалуйста. Я подчеркнула отдельные места. Смотри, она описывает тот день семнадцатого июля, когда волнами прибывают новые заключенные: «Двадцать пять женщин. Все иностранки, живущие во Франции. Как только они появились, меня поразила одна девушка, Но Рабинович. Типично литовская внешность и крепкое, здоровое, выносливое тело. Ей девятнадцать лет. Я сразу остановила свой выбор на ней. Она будет моей лучшей сотрудницей».

– Как трогательно, что эта женщина помнит Ноэми и пишет о ней.

Увидишь, она еще много говорит о ней в своей книге. Эта Аделаида Отваль была Праведником народов мира. В период, о котором идет речь, ей было тридцать шесть лет. Дочь пастора, психоневролог. Ее направили в Питивье заниматься лагерным лазаретом. Книга Отваль – не единственное свидетельство о Ноэми, которое мне удалось найти: куда бы ни попадала, она производила на людей сильное впечатление. Сейчас расскажу.

В конце того первого дня доктор Отваль дает своей новой санитарке два маленьких кусочка белого сахара. Ноэми идет через весь лагерь, бережно пряча их в кармане, – ей не терпится угостить брата. Но когда она наконец-то находит Жака, тот в ярости:

– Ты ни разу не навестила меня! Я весь день тебя ждал.

Он отправляет сахар в рот. Кусочек тает, и Жак меняет гнев на милость.

– Чем ты занимался? – спрашивает Ноэми.

– Выполнял наряды. Меня отправили с молодежью чистить сортиры. Ты бы видела, что там творится, – в выгребной канаве копошатся белые червяки размером с палец. Мерзость. На них надо сыпать крезол, гранулированный антисептик, а у него такой едкий запах, что у меня разболелась голова и я вернулся в барак. Здесь ужас, правда. Ты не понимаешь. Здесь крысы. Ляжешь на кровать, а они бегают. Я хочу домой. Сделай что-нибудь. Вот Мириам бы точно что-нибудь придумала, – говорит Жак.

Ноэми не выдерживает, хватает младшего брата за плечи и хорошенько встряхивает:

– И где она, Мириам, где? Вот и ступай к ней. Попроси ее что-нибудь придумать. Валяй!

Жак опускает глаза и просит прощения. На следующее утро Ноэми узнает, что из лагеря можно отправлять письма – по одному в месяц. Она решает сразу же написать родителям, чтобы успокоить их. Они в разлуке уже пять дней. Пять дней они ничего не знают друг о друге. Ноэми приукрашивает правду: она говорит, что работает в лазарете и что у Жака все в порядке.

Затем она идет в лазарет, начинается новый рабочий день. Ноэми застает доктора в разгар яростного спора с администратором лагеря: у них нет самого необходимого. Администратор в ответ грозит ей наказанием. Ноэми понимает, что доктор Отваль в лагере работает не по найму, она заключенная. Такая же узница, как и она сама.

В конце дня Отваль рассказывает Ноэми про себя:

– В апреле этого года у меня умерла мать, и я поехала в Париж на ее похороны. Но аусвайса у меня не было. Я решила нелегально пересечь линию в Вьерзоне, меня арестовала полиция. И отправила в тюрьму в Бурже. Там я увидела, как немецкий солдат тычками подгоняет семью евреев, и вмешалась. «А, значит, ты еврейская заступница? Вот и получай, как они», – сказал солдат, сильно задетый тем, что ему перечит женщина, да еще и француженка. Меня заставили надеть желтую звезду и нарукавную повязку с надписью «Друг евреев». Вскоре пришло сообщение из лагеря Питивье, что им нужен врач. Так меня направили сюда, в лазарет. Но по-прежнему в качестве заключенной. По крайней мере, я помогаю людям.

– Кстати, как вы думаете, здесь можно достать ручку и бумагу?

– Зачем? – спрашивает доктор Отваль.

– Я пишу роман.

– Попробую что-нибудь сделать.

В тот же вечер доктор Отваль приносит Ноэми две ручки и несколько листов бумаги.

– Я тебе достала бумагу в лагерной администрации, но за это и ты кое-что для меня сделай.

– Скажи, что?

– Видишь вон ту женщину? Ее зовут Ходе Фрухт. – Я ее знаю, она из моего барака.

– Так вот, вечером поможешь ей написать письмо мужу.

– И все это ты узнала из книги доктора Отваль?

– Я узнала, что Ноэми стала для женщин Питивье писарем, случайно в ходе поисков. Когда познакомилась с потомками Ходе Фрухт. Они показали мне послания, написанные от руки, красивым почерком Ноэми. Знаешь, как и все девочки-подростки, Ноэми любила причудливо выводить буквы. В заглавных «М» она рисовала характерную завитушку, и эти завитушки можно найти во всех письмах, которые она писала за своих товарок по лагерю.

– О чем рассказывали женщины в своих письмах?

– Заключенные успокаивали близких, старались не волновать их, говорили, что все в порядке… Они не открывали правды. Именно поэтому впоследствии эти письма были использованы ревизионистами, чтобы доказать, будто холокост – выдумка.

Жак навещает Ноэми в лазарете. У него все плохо, какой-то солдат отобрал его лосьон, живот болит, ему тоскливо и одиноко. Ноэми советует брату завести друзей.

В тот вечер мужчины из его барака решают справить шаббат в укромном месте. Жак присоединяется к ним и встает позади всех, чуть поодаль. Ему приятно чувствовать себя частью группы. После молитвы мужчины остаются и беседуют друг с другом, как в синагоге. И тут Жак слышит, о чем они говорят: обсуждают отправку составов с людьми. Никто не знает точно, куда идут эти эшелоны. Одни называют Восточную Пруссию, другие – какое-то место под Кёнигсбергом.

– Наверное, на работы в соляных шахтах в Силезии.

– А я слышал о фермах.

– Хорошо бы так.

– Размечтался. Думаешь, отправят тебя доить коров?

– Они отправят нас на убой. Пулю в затылок. У открытого рва. Одного за другим.

Эти разговоры пугают Жака. Он передает их Ноэми, та, в свою очередь, спрашивает доктора Отваль, что она думает об этих ужасных слухах. Доктор хватает Ноэми за руку и, сверля ее взглядом, чеканит каждое слово:

Слушай меня хорошенько, Но. Здесь это называют «сортирное радио». Держись подальше от всех этих мерзких историй. И скажи брату, чтобы делал то же самое. Условия тут тяжелые, и надо выжить. А жуткие рассказы повторять нечего. Ясно?

– В тот момент доктор Отваль искренне верила, что узников лагеря Питивье отправляют на работы в Германию. В своих воспоминаниях она пишет: «Пройдет еще много времени, прежде чем я пойму». Так мягко и стыдливо она предваряет то, с чем ей вскоре придется столкнуться. Если хочешь вкратце, прочти подзаголовок ее книги «Медицина и преступления против человечности»: «Отказ врача, депортированного в Освенцим, от участия в медицинских экспериментах». Бери, если хочешь, но советую держать под рукой тазик, потому что, честно говоря, от чтения выворачивает наизнанку, и это не фигура речи.

– Но почему доктора Отваль отправили в Освенцим? Она же не еврейка и не политическая заключенная.

– Во все лезла, говорила, что думает, заступалась за слабых. Ее депортировали в начале сорок третьего года.

Семнадцатое и восемнадцатое июля – жаркие дни. Много работы в лазарете. Обмороки, недомогание, у беременных – схватки. Одна женщина из Венгрии просит укол корамина, она врач и понимает, что у нее сердечный приступ.

На следующий день, девятнадцатого июля, прибывают первые семьи с Зимнего велодрома. Восемь тысяч человек, пробывших в заключении несколько дней, распределены в транзитные лагеря – Питивье и Бон-ла-Роланд. Впервые большинство составляют матери с детьми. И пожилые люди.

– Слухи о предстоящих облавах стали распространяться по Парижу за несколько дней до их проведения. Некоторые отцы семейств сумели бежать. В одиночку. Кто мог предположить, что на этот раз заберут и женщин, и детей. Представляешь, как мучились потом эти отцы, какое испытывали чувство вины? Как жить после такого?

Лагерь в Питивье не может принять столько людей сразу. В бараках нет места, ни одной свободной кровати, ничего не заготовлено и никак не приспособлено для такого наплыва.

Автобусы подъезжают один за другим. Прибытие семей в Питивье вызвает панику у всех, от заключенных, которые были в лагере прежде, до администрации лагеря, медперсонала и даже полицейских.

А ведь Главное управление здравоохранения направляло письмо генеральному секретарю полиции Рене Буске и предупреждал, что лагеря Питивье и Бон ла Роланд не приспособлены для приема слишком большого количества интернированных. Разместить их там даже на относительно короткое время можно только с нарушением элементарных правил гигиены и с риском развития эпидемий, особенно в жаркое время года. Однако никаких санитарных мер не принимают. Зато двадцать третьего июля префект департамента Луаре направляет на место дополнительно пятьдесят жандармов.

Тюремная администрация совсем не готова к прибытию малолетних детей. Нет подходящей еды, младенцев негде купать и не во что переодеть. Нет нужных медикаментов. В июльскую жару матери оказываются просто в ужасающем положении, без пеленок, без чистой воды, руководство не додумалось обеспечить их молоком и посудой для кипячения. По этому поводу составляется рапорт и направляется префекту. Никаких мер не принимают. Зато оперативно доставляют новую партию колючей проволоки, для усиления имеющейся. Видимо, жандармы боятся, как бы младенцы не вылезли наружу.

В лагере один из полицейских указывает в своем рапорте, что «не менее 90 % прибывшего сегодня контингента евреев – женщины и дети. Все заключенные находятся в состоянии подавленности и физической слабости после пребывания на Зимнем велодроме, где условия размещения были очень плохими и не хватало самого необходимого». Когда Аделаида Отваль знакомится с этим рапортом, ей кажется, что «ослабленность и подавленность» – слишком мягко сказано. Семьи прибывают с Зимнего велодрома в состоянии совершенно катастрофическом. Они провели несколько дней в тесноте на стадионе, спали на земле, без уборных, на трибунах, залитых мочой, в невыносимой вони. Стоит удушающая жара. От пыли не продохнуть. Мужчины грязные, полицейские обращаются с ними по-скотски, унижают и бьют, из-за жары от женщин тоже пахнет потом, у некоторых месячные и одежда залита кровью, дети перепачканные, еле держатся на ногах. Какая-то женщина бросилась с высокой трибуны в толпу и разбилась насмерть. Из десяти туалетов половина заколочена: их окна выходят на улицу – вдруг кто-то попробует спастись. То есть на восемь тысяч человек всего пять туалетов. С утра первого же дня туалеты забились, люди вынуждены садиться на экскременты. Заключенным не дают ни еды, ни воды, и пожарным приходится включать брандспойнты, чтобы напоить мужчин, женщин и детей, которые буквально умирают от жажды. Это акт гражданского неповиновения.

Двадцать первого июля Аделаида и Ноэми присутствуют при размещении матерей и маленьких детей. Их запихивают в сараи, ранее использовавшиеся как мастерские, – теперь постройки реквизированы и превращены в спальные бараки. Женщин и детей укладывают прямо на пол, на солому. Ложек и мисок на всех не хватает, поэтому суп наливают в старые консервные банки. Детям раздают жестянки из-под сухарей из пайков Красного Креста. Днем из них едят, ночью в них писают. Об острые края можно порезаться до крови.

Санитарная ситуация ухудшается, вспыхивают эпидемии. Жак подхватил дизентерию. Он все чаще остается в бараке, куда люди входят «как в кроличью клетку: солома, пыль, черви, болезни, ругань, крики. Ни минуты уединения», – пишет в своих воспоминаниях Аделаида Отваль. А Ноэми борется с вечным авралом в лазарете. У доктора Отваль далее читаем: «В лазарете нас двое – Но и я. Здесь можно встретить всевозможные болезни: тяжелые случаи дизентерии, скарлатину, дифтерит, коклюш и корь». Жандармы требуют выдать им талоны на бензин для грузовиков, которые возят заключенных от станции Питивье, просят дополнительные бараки для размещения прибывающих. Они совсем не готовы к такой ситуации.

– Что же они рассказывают женам, приходя с работы домой?

– Об этом история умалчивает.

Ноэми поражает доктора не только своей работоспособностью, но и мудростью. Девушка часто говорит, что ей тоже предстоят страшные испытания, которые потребуют огромного мужества. Она это чувствует. «Откуда она знала?» – напишет доктор Отваль в своих воспоминаниях. Вечером, пока еще что-то видно, в бараке Ноэми сочиняет роман.

С ней заговаривает женщина из Польши:

– Тут, на твоем месте, женщина. Спала раньше. До тебя. Тоже писала.

– Правда? – спрашивает Ноэми. – Здесь была писательница?

– Как ее звали-то? – спрашивает полька у другой женщины.

– Я помню только имя, – отвечает та. – Ирен. – Ирен Немировски? – спрашивает Ноэми, изумленно поднимая брови.

– Вот, точно! – отвечает молодая женщина.

Ирен Немировски провела в бараке № 9 лагеря Питивье всего два дня. Семнадцатого июля 1942 года, за несколько часов до прибытия Ноэми, ее отправили дальше с партией № 6.

Двадцать пятого июля доктор Отваль из услышанного в коридорах администрации разговора понимает, что намечена отправка еще одной партии заключенных. Чтобы разгрузить лагерь, тысячу человек посылают в Германию. Она боится, что ее разлучат с Ноэми. «Но – замечательная помощница, – пишет Аделаида. – Она смотрит жизни прямо в лицо и ждет от нее сильных, богатых ощущений. Она готова окунуться в нее душой и телом, она переполнена планами и знает, что станет примером для многих». Аделаида Отваль обдумывает способ, как сохранить Но при себе. Она обсуждает проблему с одним из администраторов лагеря:

– Не забирайте у меня эту санитарку. Я потратила столько времени на ее обучение. От нее много пользы.

– Хорошо. Будем искать решение. Дайте подумать.

Письмо, которое Ноэми написала родителям, прибывает в Лефорж в тот же день – в субботу двадцать пятого июля. Они успокаиваются. Эфраим берется за перо и пишет послание префекту департамента Эр. Он хочет знать, что именно французские власти намерены делать с его детьми. Как долго они будут находиться в лагере Питивье? Как изменится ситуация в ближайшие недели? Он прикладывает к письму конверт с маркой, чтобы точно получить ответ.

– Однажды я обнаружила это письмо Эфраима – в архиве префектуры департамента Эр. Потрясающее чувство. Я держала в руках тот самый вложенный им конверт с портретом маршала Петена и маркой в полтора франка. Никто ему не ответил.

– Я думала, после войны архивы администрации были уничтожены.

– В общем-то нет. Петеновское Французское Государство подчистило, что могло, и, в частности, уничтожило компрометирующие документы в своих администрациях. Но три департамента не выполнили приказ, и в том числе, к нашему счастью, департамент Эр. Ты не представляешь, что у них до сих пор хранится в архивах, это какое-то подземное царство, параллельный мир, который продолжает существовать. Или угли, на которые дунешь – и все вспыхнет снова.