Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Прямо под окном стоял огромный аквариум, освещенный голубыми неоновыми лампами, где плавало десятка два гуппи – пресноводных рыбок родом из Латинской Америки. Все они были яркими, голубоватыми или желтыми, их крапчатая чешуя как-то перекликалась с очками детектива. Наверное, Франк питает страсть к этим рыбкам, отсюда и водные безделушки в приемной.

За письменным столом на полке громоздились папки, из них, как из лежалых сэндвичей, кое-где выползала начинка.

– Так что там с открыткой? – спросил Фальк с юго-западным акцентом, видимо продолжая традицию Жана Дюлюка, родившегося в Мимизане более века назад.

– Вот, – сказала я и села напротив, – я вам ее принесла. – Я достала открытку из сумочки, чтобы отдать ему.

– Значит, эту анонимную открытку получила ваша мать?

– Совершенно верно. В две тысячи третьем году.

Фальк стал неторопливо читать.

– А кто эти люди – Эфраим… Эмма… Жак и Ноэми?

– Бабушка и дедушка моей матери. И ее тетя и дядя.

– Так… и эту открытку не мог прислать кто-то из них? – спросил он меня со вздохом. Так автомеханик для начала выясняет, не забыли ли вы просто долить масло.

– Нет, они все погибли в сорок втором году.

– Все? – опешил детектив.

– Да. Все четверо. Погибли в Освенциме.

Фальк поморщился и посмотрел на меня. Я не знала, что это – сочувствие или недоумение.

– В концлагере, – пояснила я.

Но Фальк по-прежнему молчал, нахмурив брови.

– Убиты нацистами, – добавила я, чтобы устранить всякое непонимание.

– О-ля-ля! – произнес он со своим юго-западным акцентом. – Что за жуткая история! О нет, это правда ужас.

На этих словах Фальке стал обмахиваться открыткой, как веером. Вряд ли он часто слышал у себя в кабинете слова «Освенцим» и «концлагерь». Немного помолчал, сбитый с толку.

– Вы сумеете помочь мне найти отправителя? – спросила я, возвращая его к разговору.

– О-ля-ля, – снова завел Фальк, размахивая моей открыткой. – Знаете, мы с женой расследуем супружеские измены или разглашение корпоративной информации, конфликты с соседями… Самые обычные случаи. Но не… такое!

– И вы не работаете с анонимными письмами?

– Да, да, конечно работаем, – ответил Фальк и вовсю закивал, – но тут… дело кажется мне слишком сложным.

Теперь мы оба не знали, что сказать. Фальк понял по моему лицу, что я разочарована.

– Открытка пришла в две тысячи третьем году! Можно было проснуться и раньше! Честно говоря, мадам, вы вряд ли застанете автора послания в живых…

Я взяла пальто и поблагодарила его.

Франк Фальк смотрел на меня поверх своих толстых черепаховых очков; на лбу у него выступил пот, и я отчетливо понимала, что больше всего он хочет, чтобы я поскорее исчезла. Тем не менее он согласился уделить мне еще несколько минут.

– Так, – сказал он со вздохом, – я скажу, что мне приходит на ум… При чем тут Опера Гарнье?

– Этого я не знаю. У вас нет соображений?

– Думаете, там могли прятать кого-то из ваших родных?

– Вообще-то, вряд ли… Слишком большой риск.

– В смысле?

– В период оккупации оперный театр Гарнье был для немцев настоящим центром светской жизни. Фасады Опера были украшены свастиками сверху донизу.

Франк снова задумался.

– Ваша семья жила поблизости?

– Нет, наоборот. Они жили в Четырнадцатом округе, на улице Адмирала Муше.

– Может, это было место встречи? Они участвовали в Сопротивлении? Ну, знаете… встречи на станции метро или еще где-нибудь.

– Да, это возможно. Место встречи… – Я специально не договорила, чтобы детектив мог развить свою мысль.

– В вашей семье были музыканты? – спросил он меня после нескольких секунд молчания.

– Да! Эмма. Одно из четырех имен. Она была пианисткой.

– Как по-вашему, она могла выступать в оперном театре или работать в оркестре?

– Нет, она просто преподавала фортепиано. Она не концертировала. И потом, знаете, во время войны евреям не разрешалось выступать в Опера. Даже произведения композиторов-евреев были исключены из репертуара, – Слушайте, – он посмотрел сначала на одну сторону открытки, потом на другую, – я не знаю, что еще сказать…

Фальк считал, что его миссия выполнена, он потратил время, изучил открытку и теперь хотел, чтобы я ушла. Но я продолжала сидеть.

– Да, – вздохнул он, – я тут вот что еще подумал… – Фальк помолчал и вытер пот со лба, – кажется, он уже жалел о своих словах. – Знаете, мой тесть… был жандармом… он вечно рассказывал про какие-то случаи на службе… – Фальк внезапно умолк. Он вспоминал что-то очень далекое, полностью уйдя в свои мысли.

– Много было интересного, наверное, – сказала я, возвращая его к теме.

– Не обольщайтесь. Во-первых, он заговаривался, без конца пережевывал одно и то же, но бывали и полезные вещи – сейчас поймете, к чему я. Вы обратили внимание на марку?

– На марку? Да. Я заметила, что марка приклеена вверх ногами.

– Так вот. Может, это важная деталь… – Фальк важно покачал головой.

– Вы имеете в виду, что пославший сделал это намеренно?

– Совершенно верно.

– Хотел что-то этим сказать?

– Вот именно, что-то сказать.

Фальк смотрел прямо перед собой, и я поняла, что он сейчас сообщит мне что-то чрезвычайно важное.

– Ничего, если я буду записывать?

– Да, да, пишите, – сказал он, вытирая запотев шие очки. – Представьте себе, что раньше – я говорю сейчас о девятнадцатом веке – за почтовое отправление платили в два приема. Первый раз – отправляя письмо. И второй раз – чтобы его получить. Понимаете?

– Надо было заплатить, чтобы прочесть? Я не знала…

– Да, на заре почтового дела так и было. Но вы имели право не принимать письмо, которое вам послали. И тогда не платили… Поэтому люди придумали условный код, чтобы не платить второй раз. В зависимости оттого, как располагалась марка на конверте, она означала что-то конкретное; например, если марка ставилась боком, с наклоном вправо, это означало «болезнь». Понимаете?

– Вполне, – сказала я. – И не нужно вскрывать письмо и платить пошлину. Информацию сообщала марка. Так?

– Именно так. С тех пор люди стали придавать значение расположению марок. Например, еще сегодня аристократы наклеивают марки вверх ногами в знак протеста. Ведь на марке изображена Марианна – символ Французской республики. То есть получается «Долой республику».

– Так что, возможно, на моей открытке марка перевернута нарочно. Вы так решили?

Фальк снова кивнул, а затем сделал мне знак внимательно слушать:

– У бойцов Сопротивления письмо с перевернутой маркой означало «понимай наоборот». Например, отправляет человек письмо со словами «Все хорошо», а читать нужно «Все плохо». – Детектив снова откинулся в кресле и выдохнул с некоторым облегчением – ему удалось что-то выудить из открытки. – Ладно. Я только одною не понимаю. Вы говорите: «Ее прислали моей матери». М. Бувери? То есть месье Бувери. Это кто такой? Это же не ваша мать. Или как?

– О нет, совсем нет. «М. Бувери» – это Мириам Бувери, моя бабушка. Урожденная Рабинович, потом вышла замуж за месье Пикабиа и родила от него мою мать, а потом вышла за Бувери. То есть письмо отправили бабушке, но на адрес мамы. Ее зовут Леля.

– Я ничего не понял.

– Хорошо. Улица Декарта, двадцать девять, – это адрес моей матери, Лели. А М. Бувери – это моя бабушка, Мириам. Понимаете?

– Да-да-да, понимаю. А сама она что об этом говорит? Мириам?

– Она ничего не говорит. Моя бабушка умерла в девяносто пятом году. За восемь лет до открытки.

Франк Фальк зажмурился и мгновение о чем-то размышлял.

– Нет, я говорю так, потому что, когда вы показали мне открытку, я прочитал как… «месье Бувери». Вот, видите? «Месье Бувери», «м» – как «месье».

Мне показалось, это вполне логично.

– Да, вы правы, мне как-то в голову не приходило, что это может быть «месье Бувери»…

Я делала записи в блокноте: хотелось все передать Леле.

Франк Фальк наклонился. Я поняла, что сейчас мне снова перепадет перлов его обширного детективного опыта.

– Хорошо. А месье Бувери – это кто? Можете рассказать о нем побольше?

– Да я мало что знаю. Он был вторым мужем моей бабушки, умер в начале девяностых. Мне кажется, он был человеком довольно невеселым. Работал какое-то время в налоговой инспекции, но не точно.

– А умер от чего?

– Неизвестно, но вроде бы покончил с собой. Как и мой дед до него.

– У вашей бабушки было два мужа, и оба покончили жизнь самоубийством?

– Да, именно так.

– Да уж, – ответил Фальк, и его кустистые брови взлетели к потолку, – ваши родственники не часто умирают у себя в постели… Значит, ваша бабушка проживала по этому адресу? – спросил он, показывая мне открытку.

– Нет. Мириам жила на юге Франции.

– Дело усложняется…

– Почему?

– Фамилия вашей бабушки – Бувери – значилась на почтовом ящике, в доме ваших родителей?

Я замотала головой.

– Тогда почему почтальон опустил письмо, если на почтовом ящике не значилось «М. Бувери»?

– Я об этом не подумала… Действительно, странно.

В этот момент мы одновременно вздрогнули, потому что раздался звонок в дверь. Резкий, пронзительный. К Фальку пришел назначенный посетитель.

Я встала и протянула детективу руку:

– Большое спасибо. Сколько я вам должна?

– Нисколько, – ответил детектив.

Прежде чем выпустить меня за дверь, Франк Фальк дал мне потрепанную визитку:

– Вот, держите, это мой приятель, сошлитесь на меня, он специализируется на графологическом анализе анонимных писем.

Я сунула карточку в карман. Пора было идти в школу. Чтобы успеть, я села на автобус. По дороге вспомнила про диббуков, о которых говорил Жорж, – эти мятежные духи вселяются в людей, чтобы незаметно пережить в чужом теле какое-то сильное ощущение и таким образом вернуть себе жизнь.

Глава 3

«Правильная одежда для Песаха». Я набрала в «Гугле» эти четыре слова, и на экране компьютера появилась Мишель Обама. Она сидела за столом, в окружении нескольких мужчин в кипах. На ней была ее фирменная широкая улыбка и простое темно-синее платье, в общем довольно похожее на то, что где-то в недрах шкафа валялось и у меня. Я успокоилась и даже решила, что ужин у Жоржа не обязательно станет катастрофой.

Пришла няня. Пока она читала дочери сказку, я продолжала искать информацию. На экране возникали фотографии лежащих на столах книг на иврите и тарелок с чем-то странным. Кости, листья салата, крутые яйца… Какой-то лабиринт знаков. Неизвестный мир, в котором я боялась заблудиться. После наших долгих бесед Жорж решил, что я знаю ритуалы еврейских праздников и умею читать на иврите.

Я не стала его разуверять.

Я впервые встречалась с верующим иудеем. До него никому не было дела, знаю ли я, как проходит Седер, праздновала ли я бат-мицву. Поскольку фамилия у меня не еврейская, то каждый раз, когда я начинала с кем-то встречаться, человек через какое-то Время с удивлением спрашивал: «А ты что, еврейка?»

Как это ни странно – да…

В университете я дружила с девушкой по имени Сара Коэн, черноволосой и очень смуглой. Она объяснила мне, что мужчины, с которыми она знакомилась, естественно, считали ее еврейкой. Но мать у нее не еврейка, так что по закону – и она тоже. Сара по этому поводу комплексовала.

А вот я была еврейкой, но внешне это никак не проявлялось. Сара выглядела как настоящая еврейка, но с точки зрения канонических текстов таковой не считалась. Мы смеялись над этим. Какой бред. Нелепость. И такие вещи влияют на жизнь человека.

Шли годы, но тема еврейства оставалась сложной, зыбкой, не сравнимой ни с чем другим. И пусть у меня был один дед с испанской, а другой – с бретонской кровью, один прадед – художник, а другой – капитан ледокола, но ничто, абсолютно ничто не шло в сравнение с тем, что я происходила от целой цепочки еврейских женщин. Ничто не отличало меня так сильно в глазах мужчин, которых я любила. У Реми дед был коллаборационистом. Тео задумывался, нет ли в нем доли еврейской крови. Оливье внешне походил на еврея, и его часто принимали за еврея. А теперь эта история с Жоржем. И каждый раз еврейство как-то осложняло ситуацию.

Наконец я отрыла свое темно-синее платье. Оно оказалось тесновато – после беременности я раздалась в бедрах. Но времени искать другой вариант не оставалось. Я и так опаздывала. У Жоржа уже все собрались.

Ну наконец-то! – сказал он, подхватывая мое пальто. – Я уже думал, ты вообще не придешь. Анн, знакомься, это мой двоюродный брат Уильям и его жена Николь. Оба их сына на кухне. А вот мой лучший друг Франсуа и его жена Лола. К сожалению, мои мальчики не смогли приехать из Лондона, у них сессия. Это грустно, я впервые провожу Седер без них. Я также хотел представить тебе Натали – она написала книгу, которую я тебе сейчас подарю. А вот и Дебора! – сказал он, увидев входящую в гостиную женщину.

С Деборой я никогда не встречалась, но прекрасно знала, кто она такая. Жорж уже несколько раз о ней упоминал.

Она взглянула на меня, и я сразу много поняла. Она женщина властная, уверенная в себе. И совсем не рада видеть меня на этом ужине.

Дебора и Жорж были знакомы еще со времен ординатуры. Тогда Жорж был очень влюблен в нее, но без взаимности. Дебора его отвергла. Как могла такая девушка, как она, обратить внимание на столь невзрачного парня? «Нам лучше остаться друзьями», – сказала она ему.

Прошло тридцать с лишним лет, Жорж и Дебора жили каждый своей жизнью, но не теряли друг друга из виду. Они работали в одних и тех же больницах. У Жоржа было двое сыновей и долгий развод.

У Деборы была одна-единственная дочь, и развод прошел быстро. Они продолжали видеться изредка, на днях рождения знакомых врачей, просто так, но по-настоящему не общались. «Мы общаемся мало, но давно», – говорила Дебора о Жорже. «Мы много общались в прошлом», – говорил Жорж про Дебору.

И вдруг по прошествии тридцати лет Дебора присмотрелась к Жоржу и обнаружила, что теперь он наконец представляет для нее какой-то интерес.

Дебора думала, что Жорж будет счастлив вернуть себе предмет юношеских увлечений. Но вышло иначе, и теперь уже Жорж предложил ей: «Дебора, мне кажется, нам все же лучше остаться друзьями».

Дебора поняла, что вернуть любовь Жоржа будет не так-то просто. «Посмотрим», – решила она.

Жоржа связывало с Деборой чувство, которое он считал дружбой, но на самом деле это был своеобразный реванш, ему льстила такая ситуация. Когда-то причинившая ему столько душевной боли, теперь она сама его добивалась.

Увидев меня в гостях у Жоржа, Дебора сначала удивилась. Жорж рассказывал ей обо мне, но она не считала меня серьезной соперницей – я даже не была врачом. Мое присутствие на пасхальном ужине заставило ее задуматься. Ее задело, что Жорж не удосужился поставить ее в известность. Она восприняла это как оскорбление.

– Давайте ужинать, – сказал Жорж.

«Сейчас я тебе покажу», – подумала Дебора. Пока мужчины надевали свои кипы, Дебора рассказала анекдот про разницу между Песахом у сефардов и ашкеназов, все очень смеялись. Кроме меня, конечно. Дебора извинилась, попутно подчеркнув мое невежество:

– Ой, простите, это наши еврейские шутки…

– Но Анн тоже еврейка, – сказал Жорж.

– Да ну? А фамилия у тебя вроде бы бретонская… – с сомнением протянула она.

– У меня мама еврейка, – ответила я и покраснела.

Жорж начал читать молитву на иврите, и у меня сильно забилось сердце: все повторяли его слова, время от времени произнося «аминь», – они выговаривали его как «о-мейн». И это меня смутило, мне казалось, «аминь» говорят только христиане. Я чувствовала, что Дебора подстерегает каждое мое движение, все походило на кошмарный сон.

Жорж попросил одного из своих племянников, который готовился к бар-мицве, объяснить, что такое тарелка Седера.

– Символы. Марор – горькие травы, напоминающие о горечи египетского рабства, о горькой жизни наших предков, это память о страданиях, выпавших евреям в рабстве. Маца – символ того, как спешили евреи обрести свободу…

Пока племянник просвещал гостей, все сели. Я тоже опустилась на стул, и шов на боку платья разошелся. Дебора не могла сдержать улыбки.

– Возьмите свои Агады, – сказал Жорж. – Я нашел Агады своих родителей. Наконец-то у каждого будет своя.

Я взяла лежащую на тарелке книгу, пытаясь скрыть замешательство – все было написано на иврите.

Дебора наклонилась ко мне и сказала громко, чтобы услышали все:

Агаду открывают справа.

Я неловко забормотала извинения. Жорж своим низким голосом начал рассказ об исходе из Египта:

– «В этом году мы рабы…»

Чтение Агады напоминало всем собравшимся за столом об испытаниях, выпавших на долю Моисея.

Ответы и суровая красота истории освобождения евреев завораживали меня. От пасхального вина меня охватило сильное радостное опьянение и чувство, что я уже переживала эту сцену, что мне знакомы все жесты, все действия. Все казалось привычным: как передавали мацу из рук в руки, обмакивали горькие травы в соленую воду, погружали палец в вино и капали им на свою тарелку, как сидели, положив локти на стол. Медные блюда, на которых были разложены символические яства Песаха, тоже казались знакомыми, они словно всегда были у меня перед глазами. Знакомо звучали в ушах песни на иврите. Казалось, время остановилось, ко мне пришло ощущение чуда, тепло глубокой радости, идущей издалека. Обряд перенес меня в давние времена, и словно чьи-то ладони сомкнулись вокруг моих рук. Я ощутила пальцы Нахмана, шершавые, как корни старого дуба. Его лицо склонилось ко мне поверх огня свечей, и губы сказали: «Все мы – бусинки одного ожерелья».

На этом Седер закончился. Начался ужин.

Дебора за словом в карман не лезла и знала всех гостей, соответственно и вела себя по-хозяйски. Каждому говорила что-то приятное, о чем-то расспрашивала. Кроме меня, конечно. Я была как та дальняя родственница, которую зовут из милости, чтобы не сидела в праздник одна дома, но беседовать с ней не о чем.

Красивая, бойкая, насмешливая, Дебора начала с юмором рассказывать о том, как она готовила один раз ужин для Жоржа, а перцы подгорели, потом завела разговор о баклажанной икре, которую научила ее готовить мать, о маринованных перцах, которые готовил отец, – она все солировала, а остальные сидели и слушали.

– Ну, а ты что? Как твоя мама готовит гефилте фиш? – спросила Дебора.

Я не ответила. Сделала вид, что не услышала. Тогда Дебора обратилась к Жоржу:

– Меня каждый год поражает в Агаде призыв, идущий из глубины веков, – ехать в Израиль, чтобы спастись от преследований. «И восстанови Иерусалим, святой город, в скором времени, в наши дни» – так написано, черным по белому. Более пяти тысяч лет назад.

– Говорят, ты подумываешь о переезде в Израиль? – спросил Жорж у своего двоюродного брата.

– Представь себе, да. Когда я читаю газеты, когда вижу, что происходит с нами во Франции, я говорю себе: здесь больше не хотят нас видеть.

– Вечно ты преувеличиваешь, папа, – сказал сын Уильяма. – Нас никто не преследует.

Уильям отодвинулся вместе со стулом, пораженный словами сына.

– Тебе что, перечислить все антисемитские выходки, все акции с начала года?

– Папа, во Франции гораздо чаще нападают на чернокожих и арабов.

– Ты видел, обсуждается возможность переиздать «Майн кампф»? С научными комментариями. Цинизм. Они готовят новый бестселлер.

Жена Уильяма со значением взглянула на сына: не надо возражать отцу.

Франсуа, лучший друг Жоржа, сменил тему:

– А ты сам уедешь, если на выборах победит «Национальный фронт»? – спросил он Жоржа.

– Нет, не уеду.

– Почему? Ты сумасшедший! – воскликнул Уильям.

– А я буду сопротивляться. Бороться надо на месте.

– Я не понимаю этих рассуждений. Если хочешь вести борьбу, почему не делать это сейчас, пока не поздно? Главное же, чтобы все не свалилось на нас как снег на голову, – сказала Лола, жена лучшего друга Жоржа.

– Она права. Мы сидим на стульях и ждем, пока произойдет катастрофа…

– По сути, для тебя это возможность прожить то, что пережил твой отец в годы войны и Сопротивления. Но история не повторяется. Ты не пойдешь в партизаны!

– Да, действительно, – задумался Жорж, – это очень сильная семейная легенда.

– В том-то и проблема, – встрял опять сын Уильяма, которому очень хотелось разобраться со стариками. – Это все ваши фантазии. Вы думаете, что с приходом «Национального фронта» наконец-то сможете с кем-то бороться, как ваши родители в мае шестьдесят восьмого, как ваши дедушки и бабушки во время войны. На самом деле вы ждете не дождетесь, когда придут крайние правые, чтобы почувствовать себя по-настоящему живыми. Вы, столпы левых сил. Вы ждете катастрофы, чтобы наконец хоть что-то случилось в вашей жизни.

– Мой сын сошел с ума, простите его, – прокомментировал Уильям.

Нет, наоборот, он говорит интересные вещи, – возразил Франсуа.

– Катастрофа… Постой попыталась утихомирить страсти Лола. – Даже если «Национальный фронт» будет избран – во что я, кстати, не верю, – даже если вдруг мы дойдем до такой крайности, я не понимаю, как именно мы, евреи, пострадаем от этой ситуации? Давайте будем реалистами. Я согласна с вашим сыном, Уильям. Хотя я еврейка, я думаю, что в опасности окажутся люди без документов, выходцы из Африки, иммигранты. Мне жаль разочаровывать вас, господа, но не вас будут арестовывать на улице.

– А почему бы и нет? – пои нтересовал ся Уильям.

– Но ты же знаешь, что Лола права! Ни с тобой, ни со мной ничего не случится, – вмешалась Николь, жена Уильяма. – Нас не заставят носить желтую звезду.

– Появится другая форма насилия над евреями…

– Что стрелять из пушек по воробьям! В случае победы «Национального фронта» рискуют люди африканского и североафриканского происхожде ния. Гораздо больше, чем мы.

– Проблема не в том: готовы ли вы сражаться за других, а не только за себя? Может, стоит самим попробовать спасти кого-то и тоже стать праведником? Целые семьи живут на улицах, дети умирают от голода, спят на земле, на матрасах! Вам это ничего не напоминает? Может, пора уже и вам проявить щедрость? Принять кого-то в дом и и уступить ему свой диван? Рискнуть причинить себе неудобство. Что, если хоть раз побыть не жертвой, а тем, кто способен помочь?

– У евреев были враги во Франции. А у мигрантов на нашей земле врагов нет.

– А ваше равнодушие? Разве это не форма коллаборационизма?

– Ты что! Возьми себя в руки и не разговаривай так с отцом.

– Эти душеспасительные разговоры сильно упрощают проблему, – ответил Уильям. – Чтобы опять перебросить вину на евреев. Мы живем в стране, где все еще силен антисемитизм, и то, что происходит в последнее время, – прекрасное тому доказательство. Представь себе, а вдруг с приходом «Национального фронта» у вас начнутся проблемы с законом и вся верхушка государственной пирамиды окажется не на вашей стороне. Я, как еврей, точно буду чувствовать себя в этой стране по-другому.

– И, рассуждая о возможной катастрофе, ты тем самым оправдываешь свое нежелание помогать другим.

– Вам этого не понять! – воскликнул Уильям. – Наше с Жоржем поколение не раз сталкивалось с антисемитизмом, и это не проходит бесследно, правда, Жорж?

Жорж засмеялся, потому что Уильям вдруг заговорил ужасно пафосно.

– Послушай, Уильям, – ответил он, – я во всем с тобой согласен. Но если честно, я никогда не страдал от антисемитизма. Ни в школе, ни на работе.

Уильям схватился за живот. Невероятно, как мог его брат сказать такую глупость. И с улыбкой, рассчитав эффект, Уильям спросил у Жоржа:

– Ты так уверен?

– Да, – подтвердил Жорж. – Уверен.

И тебя вовсе не заставило задуматься то, что случилось в год твоей бар-мицвы?

Внезапно Жорж понял, к чему ведет кузен.

– Окей, окей, – Жорж поднял руки в знак капитуляции. – Я действительно был в синагоге на улице Коперника в вечер теракта.

– И что это, как не антисемитизм?! – крикнул Уильям, вскакивая на ноги.

Его стул опрокинулся назад, казалось, двоюродные братья разыгрывают какую-то сцену из спектакля.

– Да, это произошло третьего октября восьмидесятого года, через несколько месяцев после моей бар-мицвы, но страстный порыв иудаизма по-прежнему владел мной. Один из редких периодов в моей жизни, когда я постоянно ходил в синагогу…

– Прости, что прерываю тебя, – сказал Уильям, – но я хотел бы прояснить для сына одну вещь: дата теракта была выбрана специально, в честь ночи третьего октября сорок первого года, когда в Париже подверглись нападению шесть синагог сразу! В том числе – на улице Коперника.

– Проходила вечерняя служба, синагога была полна людей, и я молился вместе с сестрой. Примерно за десять минут до окончания службы, во время «Адон Олам» взорвалась бомба. Мы услышали взрыв. Витражи вылетели, осколками засыпало нескольких членов общины. Раввин быстро вывел нас через заднюю дверь. Мы с сестрой увидели горящие машины. Мы побежали влево, к авеню Клебер и там поймали автобус, который шел до дома. Когда мы вернулись, наша няня Ирен как раз смотрела по каналу FR3 региональные новости. В них сообщили о теракте. Она сразу поняла, что мы чудом избежали огромной опасности.

– А ты это понял?

– Не сразу. Но вечером, в постели у меня вдруг стали дрожать ноги, я ничего не мог поделать.

– А помнишь потом, – добавил Уильям, – эти антисемитские высказывания Раймона Барра?

– Да, он был в то время премьер-министром… Он сказал, что этот теракт кажется особенно шокирующим, потому что в нем погибли невинные французы, случайно оказавшиеся на улице, перед синагогой.

– Так и сказал – «невинные французы»?

– Да-да! Как будто, в его понимании, мы, евреи, не совсем французы и не совсем невинны…

– Ты не считаешь, что этот теракт оставил в тебе какой-то след?

– Нет, не кажется.

– Ты отрицаешь очевидное.

– Ты так думаешь?

– Да, это отрицание. Вытеснение. И еще ты думаешь, что ассимиляция послужит тебе защитой.

– Что ты имеешь в виду?

– Посмотри на нас, собравшихся за этим столом, – сказал Франсуа. – Мы все – дети или внуки иммигрантов. Все, кто здесь сидит. Но воспринимаем ли мы себя такими? Вовсе нет. Мы считаем себя французскими буржуа, представителями преуспевающего среднего класса. Мы ощущаем себя полностью вписанными в это общество. Наши фамилии звучат для французов как иностранные, но мы разбираемся в местных винах, читаем классическую литературу, готовим телятину по-французски… Но спросите себя, разве не то же чувство укорененности в этой почве было у французских евреев в сорок втором году? Многие из них защищали эту страну в Первую мировую. И все равно их запихали в вагоны и отправили в концлагерь.

– Вот. Именно это и есть отрицание. Думаешь, что с тобой такого никогда не случится.

– Но ведь никто не спрашивает у вас документы, когда вы входите в метро. Просто бред какой-то, – сказал сын Уильяма.

– Это не бред. Франция переживает период высокой экономической и социальной агрессии. Если посмотреть на историю России конца девятнадцатого века и Германии тридцатых годов, мы увидим, что эти факторы всегда провоцировали проявления антисемитизма – с тех пор, как стоит мир. Скажите, почему сегодня должно быть по-другому?

– Послушай, с дочерью Анн случилась неприятная история в школе. Ведь так? Расскажи, что там произошло.

Все взгляды обратились ко мне. С самого начала застолья я практически не участвовала в дискуссии. И друзья Жоржа с любопытством приготовились слушать – он много рассказывал им обо мне.

– Подождите, пока неизвестно, что случилось в школе, – начала я. – Мою дочь что-то расстроило, и она спросила мою маму, правда ли, что она еврейка…

– Ты хочешь сказать, что твоя дочь не знала, что она еврейка? – перебила меня Дебора.

– Знала, но не очень… Я сама не религиозна. И не было такого, чтобы в одно прекрасное утро я проснулась и сказала дочери: «А знаешь, мы с тобой вообще-то еврейки…»

– Вы не отмечаете праздники?

– В том-то и дело, что отмечаем. Все! Рождество… и пироге сюрпризом на Богоявление… И Хеллоуин… и яйца красим на Пасху… Все это, наверное, перепуталось у нее в голове.

– Ладно, – подытожил Жорж, – объясни им, что произошло.

– Дочка сказала: «В школе не слишком любят евреев».

– Что?

– Какой ужас!

– Что ж там могло произойти, почему она так решила?

– Я на самом деле не знаю…

– Как это?

– Я не расспрашивала ее… еще. – У меня сжалось сердце. В глазах друзей Жоржа, с которыми я только что познакомилась, я выглядела недостойной матерью и легкомысленной женщиной. – Я не успела поговорить с ней об этом, – добавила я, – все случилось лишь несколько дней назад.

Жорж молчал, но я прекрасно видела, что он не знает, как мне помочь.

В комнате явственно ощущалось напряжение, друзья и кузены Жоржа, казалось, изменились в лице. Все смотрели на меня недоверчиво, исподлобья.

– Не хочется делать из мухи слона, – добавила я в порядке самозащиты. – Не хочется раздувать сектантские настроения. И потом, если всерьез воспринимать все ссоры на школьном дворе…

Казалось, мои аргументы подействовали. В любом случае, друзьям Жоржа просто хотелось прийти к согласию, сменить тему, и вообще пора было покинуть стол и переместиться в гостиную. Жорж предложил всем встать. Дебора бросила мне на ходу:

– Если бы ты была настоящей еврейкой, то не отнеслась бы к этому так легкомысленно.

Сначала у гостей вытянулись лица, и только потом смысл сказанного дошел до меня. Все были поражены агрессивностью Деборы.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Жорж. – Она же сказала тебе, что ее мать – еврейка. Ее бабушка – еврейка. Ее родные погибли в Освенциме. Что тебе еще нужно? Справку от врача?

Но Дебора продолжала атаковать меня:

– Да неужели? И ты затрагиваешь в своих книгах вопросы иудаизма?

Я не знала, что ответить, я совершенно растерялась. Начала что-то лепетать. И тогда, глядя мне прямо в глаза, Дебора отчеканила:

– Если я правильно понимаю, ты еврейка, когда тебе это выгодно!