Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Не забирай все фотографии, он заметит, – сказала я Леле.

– Если бы я взяла рояль, было бы еще заметней! – ответила мама, запихивая фотографии в сумку.

Это рассмешило меня. Ну просто еврейский анекдот.

И потом вдруг мы поняли, что месье Фошер стоит в дверях и уже некоторое время наблюдает за нами.

– Черт возьми, кто вы такие на самом деле?

Мы не знали, что ответить.

– Вон из моего дома, или я вызову полицию.

Десять секунд спустя мы сидели в машине. Леля завела мотор, и мы уехали. Но она затормозила у небольшой парковки возле мэрии.

– Я не могу вести машину. Руки и ноги трясутся.

– Подождем немного…

– А если Фошер вызовет полицию?

– Хочу тебе напомнить, что его фотографии принадлежат нам. Пойдем выпьем кофе, соберемся с мыслями.

Мы вернулись в булочную, где часом раньше купили свои бутерброды с тунцом. Взяли кофе, он оказался очень вкусным.

– Знаешь, что мы теперь сделаем? – спросила Леля.

– Поедем домой.

– Ничего подобного. Мы отправимся в мэрию. Я всегда хотела взглянуть на свидетельство о браке моих родителей.

Глава 13

Обеденный перерыв в мэрии заканчивался в 14:30. Было как раз полтретьего, и какой-то мужчина, довольно молодой, открывал ключом дверь этого большого здания из красного кирпича с шиферной крышей и тремя дымовыми трубами.

– Простите за беспокойство, мы не записывались на прием, но, если можно, нам бы хотелось получить ксерокопию свидетельства о браке.

– Послушайте, – сказал мужчина очень мягко, – вообще-то этим занимается другой человек. Но я могу вам помочь.

Он впустил нас в коридоры мэрии.

– Мои родители оформляли брак здесь, – сказала мама.

– И прекрасно. Я поищу свидетельство. Скажите, в каком году?

– Это был тысяча девятьсот сорок первый год.

– Назовите мне фамилии. Главное – найти в архиве! Обычно это делает Жозиан, но, похоже, она чуть задерживается.

– Фамилия отца Пикабиа, как у художника Франсиса Пикабиа. А фамилия мамы Рабинович, Р-А-Б-И…

В этот момент молодой человек замер и посмотрел на нас с таким изумлением, как будто не верил своим глазам:

– Я как раз хотел с вами познакомиться, мадам.

Войдя в его кабинет, мы увидели на стене официальную фотографию, где был изображен этот же мужчина с трехцветным шарфом. Выходит, нас принимал сам мэр Лефоржа.

– Я хотел найти вас в связи с письмом, которое пришло от учителя истории лицея в Эврё, – сказал он нам, параллельно ища какие-то бумаги. – Он вместе с учениками делает работу на тему, связанную со Второй мировой войной. – Мэр протянул нам папку. – Вот, посмотрите, а я пока схожу за свидетельством о браке ваших родителей…

В рамках национального конкурса «Сопротивление и депортация» ученики лицея имени Аристида Бриана в Эврё изучали историю школьников-евреев, депортированных во время войны. Они взяли за отправную точку списки классов, а дальше вели поиски в архивах департамента Эр, мемориале Катастрофы и Национальном совете увековечения памяти депортированных еврейских детей. Так они вышли на след Жака и Ноэми. Вместе со своим учителем истории дети написали письмо мэру Лефоржа.

Уважаемый господин мэр!

Мы хотели бы связаться с потомками этих семей, чтобы собрать больше архивных сведений,

б частности о том, как их дети учились в лицее Эврё. Мы хотим добавить на памятную доску лицея недостающие имена и тем самым восстановить справедливость.

Ученики 2 «А»[8]8
  Во Франции нумерация классов противоположна русской; таким образом, старшие классы – 2-й, 1-й и завершающий.


[Закрыть] класса

Тронутая тем, что эти подростки так же, как и мы, пытаются восстановить короткую жизнь детей Рабиновичей, мама сказала мэру:

– Как бы мне хотелось с ними встретиться.

– Думаю, они будут очень рады, – ответил он. – Вот свидетельство о браке ваших родителей…

Четырнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок первого года, в восемнадцать часов перед нами предстали с одной стороны – Лоренцо Висенте Пикабиа, художник, родившийся в Париже, Седьмой округ, пятнадцатого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года, двадцати двух лет, проживающий в Париже по адресу: улица Казимира Делавиня, 7, сын Франсиса Пикабиа, художника, проживающего в Каннах (Приморские Альпы), без иных сведений, и Габриэль Бюффе, его жены, без профессии, проживающей в Париже по адресу: улица Шатобриана, 11; и с другой стороны – Мириам Рабинович, без профессии, родившаяся в Москве (Россия) седьмого августа тысяча девятьсот девятнадцатого года, двадцати двух лет, проживающая в этой коммуне, дочь Эфраима Рабиновича, земледельца, и Эммы Вольф, его жены, земледелицы, оба проживают в нашей коммуне. Будущие супруги заявляют, что заключили и зарегистрировали брачный договор четырнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок первого года у нотариуса мэтра Робера Жакоба в Довиле (департамент Эр). Лоренцо Висенте Пикабиа и Мириам Рабинович последовательно выразили желание стать супругами, и мы именем закона объявили их соединенными узами брака в присутствии совершеннолетних свидетелей Пьера Жозефа Дебора, старшего секретаря префектуры, и Жозефа Анжелетти, поденщика, проживающих в Лефорже, которые после прочтения скрепили документ своими подписями наряду с женихом и невестой и нами, Артуром Брианом, мэром Лефоржа.

Подписи:

Л. М. Пикабиа

М. Рабинович

П. Дебор

Анжелетти

А. Бриан

– Вы знаете, кто эти два свидетеля – Пьер Жозеф Дебор и Жозеф Анжелетти?

– Понятия не имею! Я тогда еще не родился, – с улыбкой сказал мэр, которому было не больше сорока. Зато можно спросить у Жозиан, секретаря мэрии. Она все знает. Схожу за ней.

Жозиан оказалась полноватой дамой лет шестидесяти, розовощекой блондинкой.

– Вот, Жозиан, знакомьтесь, это семья Рабинович.

Это звучало так странно: нас впервые в жизни назвали семьей Рабинович.

– Как дети обрадуются, что вы нашлись, – с какой-то материнской добротой произнесла Жозиан.

Конечно, она имела в виду учеников второго класса лицея в Эврё, но я первым делом подумала о Жаке и Ноэми.

– Жозиан, – снова заговорил мэр, – вам что-нибудь говорят имена Пьер Жозеф Дебор и Жозеф Анжелетти?

– Жозеф Анжелетти – нет, я о таком не слыхала, – ответила она, глядя на мэра. – А вот про Пьера Жозефа Дебора знаю, конечно. – Жозиан пожала плечами, как будто это было очевидно.

– Что вы имеете в виду, Жозиан? – спросил мэр.

– Пьер Жозеф Дебор… это муж учительницы. Тот, что при немцах работал в префектуре…

Меня тронуло, что этот человек согласился быть свидетелем на свадьбе у семьи евреев Рабиновичей. Он погиб несколько месяцев спустя, опять же стараясь помочь ближним. Зато те, кто устроил ему ловушку и заманил в нее, наверняка уцелели и доживают свой стариковский век где-нибудь в доме престарелых.

– У вас есть еще какие-нибудь архивные данные, связанные с семьей Рабинович? – спросила Леля.

– Как раз хотела сказать, – ответила Жозиан, – когда я прочитала письмо от этих лицеистов, я стала искать документы… но здесь у нас ничего не нашла. Я поговорила об этом со своей матерью, Роз Мадлен, – ей восемьдесят восемь лет, но она по-прежнему в здравом уме. Она рассказала, что во времена, когда она работала секретарем в мэрии, ей пришло письмо с просьбой вписать имена четверых Рабиновичей на памятник жертвам войны в Лефорже.

И тут же мы с Лелей в один голос спросили:

– Ваша мама упоминала, кто прислал письмо?

– Нет, она помнила только, что оно пришло с юга Франции.

– Вы знаете, когда был получен этот запрос?

– Где-то в пятидесятые годы.

– Вы можете показать нам письмо? – спросила я.

– Я искала его в архивах мэрии, но не нашла… везде смотрела. Я так думаю, его увезли вместе с другими архивами в префектуру.

– Значит, еще в пятидесятые был человек, который хотел, чтобы их четыре имени стояли рядом, – сказала Леля, размышляя вслух.

Ее слова, казалось, взволновали мэра не меньше нашего.

– Я хотел бы, чтобы мэрия организовала церемонию, чтобы увековечить память о вашей семье, – сказал он. – И обязательно надо довести дело до конца и вырезать их имена на камне.

– Было бы замечательно, – ответила Леля и тепло поблагодарила мэра. Его открытость и доб-рожелател ьность просто потрясли нас.

Выйдя из мэрии, мы присели на невысокую каменную стенку. Леля хотела перекурить, прежде чем снова садиться за руль.

Потом она раздавила окурок ногой, и мы пошли к машине. Еще издалека мы заметили на ветровом стекле конверт из крафтовой бумаги размером с половину писчего листа, придавленный лапкой стеклоочистителя.

– Это что такое? – спросила я.

– Откуда мне знать? – ответила мама, изумленная не меньше моего.

– Явно дело рук человека, который знает, что мы приехали на этой машине.

– И следит за нами…

– Наверное, один из тех, к кому мы заходили.

Внутри оказалось пять открыток и никакого пояснения. Все они были перевязаны старой, потертой ленточкой. Каждая открытка представляла собой памятник в каком-либо крупном городе: церковь Святой Магдалины в Париже, вид Бостона в США, собор Парижской Богоматери, мост в Филадельфии. В точности такие же, как вид Опера Гарнье.

Все открытки выпущены во время войны. Отправлены по адресу: улица Адмирала Муше, 78, 75014, Париж, Эфраиму Рабиновичу.

Текст на всех был написан по-русски и датирован 1939 годом. Внезапно, рассматривая слова, написанные кириллицей, которые я не могла расшифровать, я поняла нечто очевидное и очень важное относительно автора нашей открытки.

– Я знаю, почему почерк такой странный! – сказала я матери. – Тот, кто писал, не владеет нашим алфавитом!

– Конечно!

– Автор как бы срисовывает латинские буквы, но его исходный алфавит – кириллица.

– Вполне возможно…

– Но откуда отправлены эти открытки?

– Из Праги. Их писал дядя Борис, – сказала Леля.

– Дядя Борис? Я уже как-то запуталась.

– Натуралист. Биолог. Старший брат Эфраима. Автор патента на определение пола у цыплят.

– Ты можешь перевести текст?

Леля пробежала глазами все пять открыток, одну за другой, по ходу дела передавая их мне.

– Открытки вполне бытовые по содержанию, – сказала мама. – Он спрашивает новости. Обнимает и шлет приветы. Поздравляет с днем рождения то одного, то другого. Рассказывает про свой сад и про бабочек. Пишет, что много работает… Иногда беспокоится, что брат не ответил на последнее письмо… Вот и все. Ничего примечательного.

– Как ты думаешь, мог дядя Борис написать нашу открытку?

– Нет, доченька. Борис погиб в войну, как и все остальные. Его арестовали в Чехословакии тридцатого июля сорок второго года. Товарищи по партии эсеров пытались предупредить арест, спрятать Бориса, но, по найденному мной свидетельству, он отказался: «И решил разделить судьбу своего народа». Его депортировали в концентрационный лагерь Терезиенштадт, тот самый образцовый лагерь, который нацисты придумали для пропаганды. Четвертого августа сорок второго года его перевели в Малый Тростенец, лагерь смерти, расположенный неподалеку от Минска, в Белоруссии. Убили сразу по прибытии, выстрелом в затылок, на краю рва. Ему было пятьдесят шесть.

– Но если открытку писал не Борис, то кто же ее автор?

– Я не знаю, кто это сделал. Но он не хотел, чтобы его нашли.

– Ну что ж. У меня ощущение, что сейчас мы подобрались к нему довольно близко.

КНИГА III
Имена

Клер, дорогая,

я звонила тебе сегодня, мне надо кое-что тебе рассказать, на сначала хочу изложить мысли на бумаге. Разложить все по полочкам. Так вот.

Ты знаешь, что я пытаюсь выяснить, кто послал анонимную открытку Леле, и, естественно, это расследование сильно будоражит душу. Я много читаю и наткнулась вот на какую фразу Дэниэла Мендельсона в «Мимолетных объятиях»: «Как многие атеисты, я верю в приметы и в магическую силу имен».

Магическая сила имен. Странно подействовали на меня эти слова. Они натолкнули меня на одну мысль.

Я поняла, что родители при нашем рождении дали нам обеим в качестве вторых, средних имен – еврейские имена. Они как бы скрытые. Я – Мириам, а ты – Ноэми. Мы сестры Берест, но внутри мы также сестры Рабинович. Я – та, кто выживет. А ты – та, кто не выживет. Я – та, которая вырвется. Ты – та, кого убили. Я не знаю, какая ноша тяжелее. Я бы не поручилась за ответ. Это безнадежно проигрышное наследство. Думали ли об этом наши родители? Тогда было другое время, как говорится.

Слова Мендельсона всколыхнули меня, и я спрашиваю себя – я спрашиваю тебя – я спрашиваю нас: что нам делать с этим именованием. Другими словами, как мы взаимодействовали с этими именами до сих пор, как они беззвучно прорастали в нас, в наших характерах и в нашем мировосприятии. В общем, если воспользоваться формулой Мендельсона: какую силу приобрели эти имена в нашей жизни? И в связи с нами? Интересно, что мы можем вывести и что построить из этой истории имен? Имен, внезапно появляющихся на открытке, как бы брошенных нам в лицо. Имен, скрытых в наших фамилиях.

Последствия, благоприятные и неблагоприятные для наших характеров.

Эти звучащие по-еврейски имена как кожа под кожей. Кожа истории, которая больше нас, которая предшествует нам и выходит за наши пределы. Я вижу, как они привносят в нашу жизнь нечто тревожное – понятие судьбы.

Возможно, нашим родителям не следовало давать нам такие имена, их тяжело носить. Возможно, да. Может, все было бы проще, легче внутри нас, между нами, если бы нас не звали Мириам и Ноэми. Но, возможно, жизнь стала бы и менее интересной. Может быть, мы не писали бы книги. Кто знает.

В последние несколько дней я задавала себе вопрос: в чем я – Мириам?

Вот тебе мои ответы – в беспорядке, скопом.

Я – Мириам, я та, кто всегда сбегает, та, кто не остается за семейным столом, та, кто уходит прочь с мыслью, что надо спасать свою шкуру.

Я – Мириам, я приспосабливаюсь к ситуациям, я умею быть незаметной, я умею скорчиться в багажнике, я умею становиться невидимой, я умею менять обстановку, менять социальное окружение, менять природу.

Я – Мириам, я умею выглядеть француженкой, как никакая другая француженка, я предвижу ситуации, я приспосабливаюсь, я умею слиться с пейзажем так, что никто не задается вопросом, откуда я взялась, я незаметна, я вежлива, я хорошо воспитана, я немного неприступна и даже холодновата. Меня часто упрекают в этом. Но это условие моего выживания.

Я – Мириам, я жесткая, я не проявляю нежности к тем, кого люблю, мне не всегда приятны знаки любви. Семья для меня – сложная тема.

Я – Мириам, я всегда ищу, где выход, я убегаю от опасности, я не люблю пограничных ситуаций, я вижу проблемы задолго до их возникновения, я выбираю обходные пути, я внимательна к поведению людей, я предпочитаю тихие заводи, я проскальзываю сквозь ячейки сети. Потому что меня так нарекли.

Я – Мириам, я та, кто выживает. А ты – Ноэми.

Ты – Ноэми гораздо больше, чем я – Мириам. Потому что это имя даже не скрывалось.

Раньше мы называли тебя Клер-Ноэми, двойным именем, через дефис.

Помню, когда мы были детьми – тебе, наверное, было пять или шесть лет, а мне восемь или девять, не больше, – однажды ночью ты позвала меня из другого конца комнаты. Я пришла к тебе в твою маленькую кроватку, и ты сказала: «Я – новое воплощение Ноэми».

Это было странно, если подумать. Нет? Как эта идея пришла тебе в голову? В твою детскую головку?

В то время Леля никогда не рассказывала нам свою историю.

Мы ни разу не говорили об этом друг с другом, и я даже не знаю, помнишь ли ты этот эпизод. Ты помнишь?

Вот.

Я не знаю, что обнаружу в конце своего расследования и кто написал открытку, и не знаю, каковы будут последствия. Посмотрим.

Не торопись отвечать, спешить некуда, я думаю, ты сейчас правишь корректуру – еще одно важное испытание. Не падай духом. Мне не терпится прочитать твою книгу о Фриде Кало, я твердо верю, что это будет прекрасная книга, сильная и важная для тебя.

– Обнимаю тебя и твою Фриду, А.

Анн,

я несколько раз перечитала твое письмо. И должна признаться, что первые два раза я плакала. Как плачет ребенок, когда поранился, неудержимо, громко, всхлипывая и вздрагивая всем телом. Потому что боль кажется ему несправедливой. Потом я уже не плакала, но перечитывала письмо снова и снова, пока не ушли те первые чувства: безысходность и какой-то испуг.

И тогда я смогла сконцентрироваться на твоих вопросах и попытаться сегодня на них ответить.

Да, я помню.

Помню, как однажды вечером, когда я была маленькой, позвала тебя и сказала, что я – новое воплощение Ноэми. Я помню эту, одну из немногих самых первых сцен, которые мы сохраняем из детства с яркостью и точностью кадров из фильма, словно прокрученного у нас в голове.

Да, Леля тогда не говорила обо всем этом вслух. Но очень красноречиво молчала. Это было повсюду. Во всех книгах в книжном шкафу, в ее боли и противоречиях, в нескольких тайных, но плохо спрятанных фотографиях. Катастрофа таилась в доме как спрятанное сокровище – надо было просто идти по подсказкам, играя в индейцев и ковбоев.

У нашей сестры Изабель не было второго имени, как у Лели.

А тебя звали Мириам. А меня звали Ноэми.

Однажды мама сказала, что имя Ноэми сначала хотела дать мне в качестве первого, но папа сказал, что оно будет лучше в качестве второго. Мама сказала: «Но ведь Ноэми тоже красивое имя». И это правда.

Потом она сказала, что Клэр – хорошее имя. Оно означает «светлая».

И я думаю, что вышло хорошо. Имя Ноэми на иврите означает «ночь».

Итак, в детстве я стащила с маминого стола фотографию Ноэми Рабинович и смотрела на нее, чтобы увидеть правду. В прямом смысле этого слова заглянуть в лицо этой умершей девушки и увидеть в нем то, что было во мне. Помню, я обнаружила, что у меня такие же щеки (сейчас бы я сказала «скулы», но я была ребенком), такие же голубые глаза, в то время каку тебя зеленые, как у Мириам. У меня были такие же длинные волосы, заплетенные в косу. Но, может, я десять лет заплетала свои длинные волосы из подражания ей? Это вопрос. Я не ищу на него ответа.

На этой фотографии у Ноэми какой-то восточный вид: слегка раскосые глаза и фирменные высокие скулы, а мои глаза, когда я улыбаюсь на фотографиях, исчезают в щелках, и тогда все замечают тот же восточный вид, пришедший от наших предков. Не забывая о легендарном родимом пятне, которое появляется на верхней части ягодиц при рождении, а потом вроде бы исчезает. Мама говорила, что оно было у каждой из нас. Конечно, сейчас 38-летняя женщина, которой я стала теперь, накладывается на шестилетнего ребенка, и я пишу тебе из этой точки, точки совмещения и слияния.

В том возрасте, когда Ноэми работала медсестрой в лазарете транзитного лагеря перед отправкой в Освенцим, я (по непонятной причине) стала заядлым волонтером Красного Креста. Я проводила там, в Красном Кресте, все выходные. А потом прекратила враз, как отрезало.

В приступах бессонницы я складываю странные пазлы.

С жестокой ясностью помню тот день, когда мне, маленькому ребенку, кто-то сказал: «Твоя родня погибла в печи». И после этого я долго смотрела на печь в нашей кухне, пытаясь представить, как такое возможно. Как умудрились всех туда запихнуть? Вот такая головоломка, над которой можно биться до изнеможения. А в юности, во время импровизированной вечеринки, когда родителей не было дома, я расколошматила эту чертову печку, и помню, что мне слегка полегчало.

В 20 лет я свалила в Нью-Йорк, тоже враз, бросив все, чем занималась. Так вот, оказавшись в Нью-Йорке, я пошла в Музей холокоста. Много залов. И в одном из них висела фотография. Маленькая. На ней была Мириам. Я узнала ее. Мне стало плохо. Я подошла ближе: там оказалась подпись: «Мириам и Жак Рабинович» – снимок был из коллекции Кларсфельда. Я упала в обморок. Помню, меня вывели из музея через запасной выход.

Ну да, в шесть лет я действительно позвала тебя и сказала эту чудовищную по сути вещь. Что я – воплощение умершей девочки, которую я не знаю, и никто не знает, потому что она умерла слишком рано и люди, которые ее знали, умерли вместе с ней. Все разом. Иона не прожила свою жизнь. И мне о ней ничего не известно. И это жутко.

Но я знаю, мы знаем, что она хотела стать писательницей. И вот. Маленькой девочкой я говорила, что буду писательницей.

И я заявляла это с силой и упорством, пока не стала писательницей по-настоящему.

Взаправду, как говорят дети.

И да, в былые ночи блужданий я иногда формулировала мысль, что живу той жизнью, которую не смогла прожить другая, и это моя обязанность. Сегодня я так не думаю. Я говорю, что сформулировала эту мысль в какой-то момент своей жизни, когда мне было плохо, выбросила ее из себя. И вот мы подошли к теперешнему моменту.

Я та, которая играла в чехарду со своими страхами, чтобы увидеть, как далеко можно зайти и не сорваться в пропасть. Та, что покрыла руки татуировками, чтобы скрыть тени других рук.

Но сегодня я пишу это тебе, потому что мне нечего стыдиться. Мне больше не стыдно. Я хочу сказать, что не стыжусь своих рук.

Так что да, в этом отношении ты – Мириам, ты незаметная, вежливая, воспитанная. Ты та, кто ищет, где выход, кто убегает от опасности и сложных ситуаций. То есть полная противоположность мне. Которая с легкостью вляпывается во что угодно, и это еще мягко сказано.

Мириам спасает свою шкуру, и все в этой истории погибают.

Она никого не спасла.

Но, разве она могла?

Я просила тебя спасти меня. Столько раз.

Бремя.

В шесть лет я сказала тебе, что я воплощение Ноэми. Я говорила, что люблю тебя, и не могла понять, почему ты не говоришь мне то же самое, почему ты никогда не прижмешь меня к себе (еще одна очень яркая сцена из детства). Потому что, как ты говоришь, ты – или Мириам – выглядишь жесткой, холодной, тебе трудно выражать чувства, ты стесняешься их.

И я звала тебя иногда по ночам, когда тени окружали меня кольцом.

Теперь все это давно прошло, то была другая я. Я примирилась с собой и не умерла.

Что говорят о нас имена, спрашиваешь ты у меня. Ты – Анн-Мириам, призванная снова и снова спасать Клер-Ноэми, не дать ей умереть. Так же, как ты спасаешь Рабиновичей, идя по следу открытки. Какое влияние эти имена оказали на наши характеры и наши отношения, которые не всегда бывают простыми, спрашиваешь ты. Дьявол. Сегодня и уже несколько лет, как страстное желание быть вечно спасаемой тобой исчезло. Это была не твоя роль. И я перестала убивать себя. Мои сетования на твою холодность тоже прекратились. Надеюсь, то же самое можно сказать и о твоем раздражении на меня. Из скромности (и стыдливости) умалчиваю о других словах, потому что слов была бы тысяча, потому что я тебе давала прикурить.

Потому что я тоже умею быть незаметной и стыдливой, а ты не из тех женщин, которые сливаются с фоном или выходят из-за стола, совсем наоборот.

Я думаю, что сейчас, когда нам обеим по сорок, мы только начали узнавать друг друга, пусть и прожили вместе довольно долго.

Я думаю, что Мириам и Ноэми не успели узнать друг друга.

Я думаю, мы пережили наши споры, наши предательства, наше непонимание.

Я думаю, что никогда не смогла бы написать тебе этих слов, если бы ты не прислала мне письмо с вопросами, пришедшими из могилы.

Я думаю, но ничего не знаю. Мы выжили.

А у Мириам не было возможности спасти сестру. Это была не ее вина.

Ноэми не смогла написать свои книги.

Мы с тобой стали писательницами.

Мы даже писали в четыре руки, и это было нелегкое, но прекрасное и мощное чувство.

У меня есть светлая надежда, Анн, однажды стать для тебя живительной силой, приютом. Светлой силой, силой Клер.

Доброго тебе пути с открыткой. Обнимаю тебя и твою дочку.

Всем телом, всеми руками,

С.

P.S.:A dokh leben оипе liebkheit. Dous ken gournicht goumichtzein. A без нежности – нельзя[9]9
  Слова из песни «Нежность» на идиш: «Можно жить совсем без денег, а без нежности – нельзя. Можно жить совсем без счастья, а без нежности – нельзя…»


[Закрыть].