Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Глава 31

В конце августа Эфраима и Эмму навещает Жозеф Дебор. Он вернулся из отпуска и узнал, что дети Рабиновичей арестованы в начале лета.

– Я могу помочь вам добраться до Испании, – говорит он.

– Мы лучше подождем, пока вернутся дети, – отвечает Эфраим и провожает мужа учительницы до порога. Возвращается. Накрывает стол, ставит приборы для детей. Так он делает каждый день с момента их ареста.

В четверг, восьмого октября 1942 года, в 16:00 Рабиновичи слышат громкий стук в дверь. Они давно ждут этой минуты. Спокойно открывают; за дверью два французских жандарма, которые пришли их арестовать. Началась новая общефранцузская операция, направленная против евреев, не имеющих гражданства.

– Я знаю, как звали жандармов, – говорит Леля. – Сказать?

Я думаю и отвечаю, что лучше не надо.

Эмма и Эфраим готовы, чемоданы собраны, дом убран, мебель укрыта простынями от пыли. Эмма аккуратно разобрала бумаги Ноэми. Она сложила записи дочери в один из ящиков стола. На конверте надпись: «ДНЕВНИКИ НОЭМИ».

Рабиновичи не сопротивляются; они чувствуют, они верят, что скоро встретятся с детьми. Они покорно следуют за жандармами, они сдаются.

На голове у Эфраима элегантная шляпа серого фетра. Эмма одета в практичный темно-синий костюм, пальто с меховым воротником и удобные красные туфли на невысоком каблуке. В сумочке – карандаш, перьевая ручка, карманный ножик, пилочка для ногтей, черные перчатки, портмоне и продуктовая карточка. И все деньги.

У Рабиновичей на двоих один чемодан, это почти ничего, но там несколько вещей, которые при встрече с детьми порадуют их. Эмма взяла для Жака любимую игру в кости, а для Ноэми – новую тетрадь с отличной бумагой. Им будет приятно. В сопровождении двух жандармов Эфраим и Эмма переступают порог своего дома в Лефорже.

Они не оглядываются.

Их везут на машине в жандармерию городка Конш, где держат под арестом два дня, а затем перевозят в Гайон, небольшой городок в департаменте Эр. Место административного заключения – замок эпохи Возрождения, стоящий на холме над городом. При Наполеоне его превратили в тюрьму. С сентября 1941 года в нем содержались коммунисты, уголовники и люди, занимавшиеся незаконным оборотом продовольствия, то есть спекулянты черного рынка. Там побывало и несколько евреев, транзитом до отправки в Драней.

Тюремные формуляры заполняются в кабинетах жандармерии, карточка Эфраима – номер 165, Эммы – 166.

На руках у одного три тысячи триста девяносто франков, у другого – три тысячи шестьсот пятьдесят франков.

В карточке Эфраима указано: «глаза серо-голубые, цвета сланца».

Несколько дней спустя Эфраим и Эмма покидают Гайон. Шестнадцатого октября 1942 года они прибывают в лагерь Драней. Там у них отбирают все деньги. В тот день экспроприация средств новых узников приносит в кассу учета и временного хранения сто сорок одну тысячу восемьсот восемьдесят франков.

Организация лагеря в Драней совсем не такая, как в Питивье. Заключенные распределены не по баракам, а по лестницам. Жизнь размечена свистками, которые нужно уметь распознавать. Три длинных, три коротких: вызов начальников лестничных клеток для приема небольшой партии заключенных. Три раза по три длинных и три коротких: вызов начальников лестничных клеток для приема большой партии заключенных. Три длинных: закрыть окна. Два длинных: наряд по чистке овощей. Четыре длинных: раздача хлеба и овощей. Один длинный: начало переклички и ее окончание. Два длинных, два коротких: общие работы.

Вечером второго ноября на перекличку вызывают около тысячи человек. Среди них Эмма и Эфраим. Их собирают в огороженной решеткой части двора, куда выходят лестницы с первой по четвертую. Здесь размещают тех, кто скоро отправится дальше.

Заключенные с «лестниц отправки» отделены от остальной части лагеря и не имеют права смешиваться с другими. Эмма оказывается на лестнице № 2, комната 7, четвертый этаж, дверь 280. Перед отправкой – последний обыск. Холодно, женщины стоят без обуви и нижнего белья. Это последние инструкции, чтобы по прибытии не скапливались лишние вещи.

Затем Эфраима и Эмму загоняют в автобусы и везут на железнодорожную станцию Ле-Бурже. Так же, как дети, они проведут всю ночь в поезде. Четвертого ноября в 8:55 утра состав трогается и отправляется в путь.

Эфраим закрывает глаза. Встают картины жизни. Первые воспоминания – руки матери, они так приятно пахли детским кремом. Лучи солнца сквозь ветви деревьев на даче у родителей. Семейный обед и белое платье кузины, из которого выглядывают грудки, как две голубки, запертые в кружевной клетке. Битое стекло, хрустящее под ногой в день свадьбы. Вкус икры, которая принесла ему состояние. Счастливые девочки, играющие в апельсиновой роще. Смех Нахмана, который возится в саду вместе с Жаком. Брат Борис, склонивший усатое лицо над коллекцией бабочек. Патент, зарегистрированный на имя Эжена Ривоша, и возвращение домой – ему казалось, вот-вот начнется настоящая жизнь.

Эфраим смотрит на Эмму. Ее лицо – пейзаж, где знакома каждая деталь. Он берет в ладони ноги жены, ее озябшие ступни – в вагоне для скота холодно. Он растирает их, дует, старается согреть.

Эмма и Эфраим отправлены в газовую камеру сразу после прибытия в Освенцим, в ночь с шестого на седьмое ноября, по возрастым критериям: ей – пятьдесят, ему – пятьдесят два.

– Гордый, как каштан, что выставляет плоды на обозрение прохожих.

Есть список, который господин Бриан, мэр коммуны Лефорж, должен еженедельно направлять в префектуру департамента Эр. Он озаглавлен: «Евреи, проживающие на данный момент в коммуне Лефорж».

В тот день господин мэр старательно, с удовлетворением от проделанной работы, выводит ровным каллиграфическим почерком: «Евреев нет».

– Ну вот, доченька. Так завершаются жизни Эфраима, Эммы, Жака и Ноэми. Мириам при жизни ничего не рассказывала. При мне она никогда не упоминала имен своих родителей, брата и сестры. Все, что я знаю, воссоздано из архивов, из прочитанных книг, а еще из черновых заметок, которые я нашла, разбирая вещи после маминой смерти. Например, вот эта запись – она сделана во время суда над Клаусом Барби[5]5
  Клаус Барби, долго скрывавшийся нацистский преступник, бывший шеф гестапо Лиона, прозванный за жестокость «лионским мясником», виновный в смерти героя Сопротивления Жана Мулена и десятков тысяч евреев, фигурант громкого процесса 1987 года по поводу «преступления против человечности».


[Закрыть]. Читай сама.

Дело Барби

Какую бы форму ни принимал этот процесс, он пробуждает воспоминания, и все, что записано на кассете моей памяти, начинает мало-помалу прокручиваться, по порядку или без порядка, с пробелами и множеством (неразборчиво). Сказать, что это воспоминания, – нет, это моменты жизни, тап hat es erlebt, это прожито, оно в тебе, оно запечатлелось, возможно, стало отметиной, но я не хочу жить с этими воспоминаниями, потому что из них невозможно извлечь никакого опыта. Любое описание банально. Люди жили себе, никому не мешали, часто не имели возможности что-либо изменить, но как-то реагировали на чудовищные обстоятельства. Вот человек попал в авиакатастрофу – самолет разбился, а он уцелел, – он может сказать, почему ему так повезло? Приди он на несколько минут раньше или позже, ему бы дали другое место. Он не герой, ему повезло, и только.

Я выжила, потому что мне сильно повезло:

1) во время проверки документов в поезде, возвращавшемся в Париж после исхода;

2) после начала комендантского часа на перекрестке улиц Фельятинок и Гей-Люссака;

3) во время ареста в «Мартиниканском роме»;

4) на рынке на улице Муфтар;

5) во время пересечения демаркационной линии в Турню в багажнике автомобиля вместе с Жаном Арпом;

6) с двумя жандармами на плато в Бюу;

7) когда не попалась на явках ордена бенедикти-нок, вступив в конце войны в Сопротивление.

Самые банальные ситуации – первая, четвертая, шестая,

самая глупая – вторая,

невероятное везение – третья,

реальная опасность – пятая,

осознанный риск, осторожность – седьмая.

Независимо от того, были ли эти ситуации банальными, опасными, глупыми, невероятными или осознанными, удача оказывалась на моей стороне. Каждый раз я старалась не отчаиваться и не впадать в панику. Вспоминается все быстро. А вот записать – другое дело. На сегодня хватит и этого.

– Герои этой истории – тени, – подводит итог Леля. Она распахивает окно в сумерки и прикуривает последнюю сигарету в пачке. – Никто уже не скажет, какими они были при жизни. Большую часть семейных тайн Мириам унесла с собой. Но надо продолжить рассказ с того места, где она остановилась. И записать его. Давай сходим в табачную лавку, заодно и подышим.

Я жду Лелю в машине, припаркованной во втором ряду у перекрестка Вашнуар. Там есть табачная лавка, которая не закрывается, как все, в восемь вечера. И вдруг у меня внутри что-то тихо лопается и начинает струйкой стекать по ноге. Из меня льется какая-то тепловатая жидкость, и я не могу ее удержать.

КНИГА II
Воспоминания еврейской девочки, ни разу не бывавшей в синагоге

– Бабушка, ты еврейка?

– Да, я еврейка.

– А дедушка тоже?

– Ну нет, он не еврей.

– Ага. А мама еврейка?

– Значит, что, и я тоже?

– Да, ты тоже.

– Так я и думала.

– А что у тебя вдруг такое лицо, птичка моя?

– Да теперь начнутся заморочки!

– Но почему?

– Да просто в школе не слишком любят евреев.

Каждую среду моя мама на своей маленькой красной машинке приезжала в Париж, чтобы забрать внучку из школы. Это был их день, пусть короткий, но их. Они обедали, потом мама отвозила Клару на дзюдо и возвращалась к себе в пригород.

Как всегда, я пришла рано, задолго до конца тренировки. Это было мое любимое время недели. В спортивном зале с жужжащими неоновыми лампами время словно замирало. На выцветших татами под благосклонным взором Дзигоро Кано, изобретателя дзюдо, возились и боролись маленькие львята. И среди них – моя шестилетняя дочь. Белое кимоно было еще великовато для ее детского тельца. Я не могла отвести от нее глаз.

Зазвонил телефон. Я бы не ответила никому, но это была мама. Ее голос дрожал от волнения, я несколько раз просила ее не нервничать и объяснить, что происходит.

– У меня был разговор с твоей дочкой.

Леля пыталась зажечь сигарету, чтобы успокоиться, но зажигалка не срабатывала.

– Сходи на кухню за спичками, мама.

Она положила трубку и пошла искать, чем прикурить, а дочка тем временем уверенно и энергично швырнула на пол мальчика, который был гораздо крупнее нее. Я расцвела от материнской гордости, – но тут вернулась моя собственная мать; она дышала ровнее с каждым глотком дыма, попадавшим в легкие. И тогда она повторила мне то, что сказала ей Клара: «Да просто в школе не слишком любят евреев».

У меня зазвенело в ушах, я хотела отключиться (извини, мама, заканчивается занятие, перезвоню позже)… Рот наполнился горячей слюной, спортзал накренился, и, пытаясь за что-то ухватиться, я впилась взглядом в кимоно дочки, словно в белый спасательный плот, и сумела сделать все, что полагается матери: поторопить дочь, помочь ей переодеться, сложить кимоно и убрать в спортивную сумку, найти носки, застрявшие в брючинах, потом достать шлепанцы, упавшие за скамейку, собрать все эти мелкие предметы – обувь, ланчбокс, перчатки на резиночке, которые просто созданы исчезать во всех углах. И еще обняла дочку и со всей силы прижала к груди, чтобы успокоить сердце.

«Да просто в школе не слишком любят евреев».

Пока мы возвращались домой, эта фраза плыла следом за нами по улицам, я ни в коем случае не хотела о ней говорить, я хотела забыть этот разговор, как будто его не было; я влезла в домашние тапочки и вместе с ними – в домашнюю рутину, я отбивалась от него как могла: купанием дочки, макарошками с маслом, сказкой про бурого медвежонка, чисткой зубов – всем ритуалом привычных дел, не оставляющих места для размышлений. Отстраниться. Вернуться в образ матери-скалы, нерушимой опоры.

Зайдя в комнату Клары, чтобы поцеловать ее на прощание, я знала, что надо спросить у нее: «Что произошло в школе?»

Но вместо этого я будто споткнулась обо что-то внутри себя.

– Спокойной ночи, птичка, – сказала я и выключила свет.

Но сон не шел. Я ворочалась в постели, мне было жарко, бедра горели, я открыла окно. Потом встала – все мышцы свело судорогой. Я включила лампу возле кровати – чувство тревоги не уходило. Словно к подножию кровати подтекала мутная вода из какой-то грязной лохани – будто жижа, мерзкая жижа войны, застоявшаяся в каких-то подземных дырах, поднялась из сточных канав и просочилась сквозь половицы паркета.

И вдруг перед моими глазами возникла картинка. Я увидела ее совершенно четко.

Фотография оперного театра Гарнье, сделанная на закате. Как вспышка.

С этого момента я целиком ушла в расследование. Я хотела во что бы то ни стало найти автора анонимной открытки, которую мама получила шестнадцать лет назад. Идея отыскать того, кто это затеял, не покидала меня, мне нужно было понять, зачем он так поступил. Почему открытка возникла и стала неотступно преследовать меня именно в этот момент моей жизни? Отправной точкой стало то, что произошло в школе с Кларой. Но со временем мне стало казаться, здесь сыграло роль и другое, не такое громкое событие. Приближалось мое сорокалетие.

Эта середина жизненного пути тоже объясняет мое упорное желание довести расследование до конца, – оно долгие месяцы неотступно преследовало меня днем и ночью. Я достигла возраста, когда неведомая сила толкает человека оглянуться назад, когда панорама прошлого кажется шире и таинственнее, чем то, что ждет впереди.

Глава 1

На следующее утро, отвезя дочь в школу, я позвонила Леле:

– Мама, помнишь ту анонимную открытку?

– Да, помню.

Она еще у тебя?

– Должна быть где-то в кабинете…

Я бы очень хотела на нее взглянуть.

Странное дело, Леля как будто не слишком удивилась – она не задала мне никаких вопросов, не спросила, почему я вдруг вспомнила ту давнюю историю.

– Если надо, она у меня дома. Заезжай.

– Сейчас?

– Когда угодно.

Я засомневалась: полно работы, нужно написать несколько страниц. Не вполне разумное решение, но я ответила:

– Выезжаю.

Я увидела, что у меня в портмоне осталось два билета на электричку. Но они были просрочены. С тех пор как родилась дочка, я ездила к родителям только на машине. Да и то лишь один-два раза в год, не чаще.

Выйдя на перрон станции Бурла-Рен, я вспомнила сотни, тысячи таких поездок из Парижа в пригород и обратно. В юности я каждую субботу ждала на этом самом месте электричку RER В. Ми нуты тянулись бесконечно долго, поезд все никак не приходил, чтобы увести меня в столицу, сулившую так много. Я всегда садилась на одно и то же место, в последней четверти вагона, у окна, лицом по направлению движения. Летом красно-синие кресла из кожзама липли к ногам. Запах металла и крутых яиц, столь характерный для RER В девяностых годов, казался мне ароматом свободы. С моих тринадцати до двадцати в этом поезде, увозившем меня прочь от пригорода, я испытывала такое счастье, что щеки пылали и сердце хмелело от скорости и гула локомотива. Двадцать лет спустя мне тоже не терпелось прибыть на место, но – в противоположном направлении. Мне хотелось, чтобы RER поскорее доставил меня к маме и я смогла увидеть открытку.

– Сколько же времени ты не выбиралась сюда, ко мне? – спросила мама, открывая дверь.

– Прости, мама, я как раз думала по дороге, что хорошо бы приезжать почаще. Отыскала открытку?

Не успела. Сейчас заварю чай.

Но я хотела увидеть открытку, а не выпить чаю. – Вечно ты торопишься, дочка, – сказала Леля, словно прочитав мои мысли. – Но знаешь, в конце дня солнце садится для всех одновременно. Ты обсудила с Кларой то, что случилось в школе? – Она поставила на огонь чайник и открыла банку с китайским копченым чаем.

– Нет, мама. Еще не обсуждали.

– Знаешь, это важно. Такое нельзя допускать, – сказала она, нашаривая сигарету в уже начатой пачке.

– Я обязательно поговорю с ней, мама. Может, поднимемся в кабинет и поищем?

Леля провела меня в свой кабинет, который с годами никак не менялся. Разве что добавилась фотография моей дочери, пришпиленная к стене, а так все было точно как прежде. Комоды уставлены теми же предметами и пепельницами, книжные шкафы забиты теми же книгами и коробками с архивом. Мама приступила к поискам, а я взяла со стола черную блестящую, как обсидиан, чернильницу со скошенными гранями. Она осталась с тех времен, когда мама у меня на глазах сама заправляла картриджи одной из первых печатных машинок с памятью, печатая свои статьи. Тогда мне было столько же, сколько теперь Кларе.

– Думаю, она здесь, – сказала Леля, открывая ящик стола.

Ее пальцы шарили в темноте, ощупывали корешки чековых книжек, счета за электричество, старые ежедневники и целое собрание использованных билетов в кино – бумажные наслоения, которые мы наращиваем при жизни, а потомки скрепя сердце выбрасывают, освобождая ящики после нас.

– А, попалась! – воскликнула мама, как в детстве, когда вытаскивала у меня занозу из пятки. – Леля протянула мне открытку и сказала: – Но что ты собираешься с ней делать?

– Хочу найти того, кто ее послал.

– Это для сценария?

– При чем тут… Нет… Просто хочу знать.

Мама выглядела удивленной.

– Но как ты возьмешься за дело?

– Ну, с твоей помощью, – сказала я и, подняв глаза, показала на книжный шкаф. Архив в кабинете Лели еще прибавил в объеме. – У меня предчувствие, что его имя наверняка скрывается где-то тут.

– Слушай, ты можешь оставить ее себе… но у меня особо нет времени об этом думать. – Мама по-своему предупреждала меня, что в данной авантюре на нее рассчитывать не стоит. Как-то странно, не похоже на нее.

– Помнишь, ты принесла открытку и мы все стали ее обсуждать?

№ – Да, помню.

– Никто конкретно не пришел тебе на ум?

– Нет. Никто.

– А ты не подумала про себя: ага! А ведь наверное, эту открытку прислал тот-то?

– Нет.

– Странно.

– Что странно?

Как будто тебе не любопытно узнать, кто…

– Бери открытку, если хочешь, но меня оставь в покое, – сказала Леля, оборвав меня на полуслове.

Она пошла к окну прикуривать сигарету; в воздухе витало что-то огнеопасное, и я поняла, что мама пытается успокоиться, отстраниться, отодвинуться от меня подальше. И как водяные знаки, которые проступают, которые видны на просвет, в миг, когда мама встала у окна, я словно увидела у нее внутри контур жестяной коробки – холодной-холодной, запаянной ржавчиной, – куда мама запрятала эту открытку. Причины этого сейчас кажутся мне очевидными, но раньше не приходили в голову. Моя мать скрывала в этой жестянке, в черном колодце души, что-то такое мощное и взрывоопасное, что – заимствую слова у Хелен Эпштейн – «слова рассыпаются в прах, не в силах его описать».

– Прости меня, мама. Я не хотела на тебя давить. Понимаю, что тебе не хочется обсуждать эту открытку. Ладно… Пойдем пить чай.

Мы вернулись на кухню, и мама собрала мне гостинцы: банку соленых огурчиков, которые я в детстве ела на полдник. Мне нравилось в них сочетание мягкости и хруста, привязчивый кисло-сладкий вкус. Леля кормила нас селедкой, черным хлебом, сырниками, картофельными оладьями, рыбной пастой, блинами, баклажанной икрой и паштетом из куриной печенки. Это был ее способ прививать нам исчезнувшую культуру. Через вкусы и запахи Средней Европы.

– Давай я подброшу тебя к электричке, – предложила мама.

Спустившись с крыльца, я заметила новенький почтовый ящик.

– Вы поменяли его?

– Старый окончательно отдал богу душу.

Я застыла на месте: исчезновение старой развалины огорчило меня так, словно исчез ключевой свидетель моего расследования.

В машине я стала выговаривать маме: как она не предупредила меня о такой перемене? Леля удивилась, открыла окно машины, прикурила очередную сигарету и пообещала:

– Я помогу тебе найти отправителя открытки. Но при одном условии.

– Это при каком же?

– Что ты как можно скорее разберешься с тем, что случилось у внучки в школе.

Глава 2

За окном электрички тянулась панорама южных пригородов Парижа, я узнавала каждый торговый центр, каждый жилой дом и офисное здание. Я вспомнила, что именно здесь, между Баньё и Жантильи, когда-то находилась Зона Парижа, район обивщиков стульев и корзинщиков, который в 1942 году проехала на велосипеде Мириам, чтобы выбраться из города и спастись.

Сразу за станцией «Университетский городок» видны старые семиэтажки из оранжево-красного кирпича. В свое время их называли дешевым жильем, пока не возникла следующая программа бюджетного жилья, а тогда это был район массовой застройки по доступным ценам и с налоговыми вычетами. Те дома еще стоят. В одном из них, по адресу улица Адмирала Муше, 78, жили Рабиновичи в то время, когда иностранными жителями Франции считались они и люди вроде них. Семьдесят пять лет спустя я сумела исполнить мечту Эфраима об интеграции. Я живу уже не на окраине, а в центре. Настоящая парижанка.

Я достала из сумочки открытку и стала ее рассматривать. Опера Гарнье вызывала в памяти мрачные годы оккупации. Наверное, автор не случайно выбрал именно эту достопримечательность. Свой короткий визит в Париж Гитлер начал с посещения именно этой достопримечательности.

Выходя на своей станции, я задумалась, а вдруг надо было рассуждать совсем иначе. Возможно, автор выбрал эту открытку случайно, как первое, что подвернулось под руку. Не желая сообщить что-то конкретно. В поисках следовало остерегаться того, что сразу бросается в глаза, и особенно всего драматического, литературного. На обратной стороне четыре имени, написанные в столбик, одно под другим. Почерк казался необычным, особенно начертание имен, как будто нарочито странное. Я никогда раньше не видела, чтобы в конце имени «Эмма» буква «А» была написана как две «С», словно ее следовало читать в зеркальном отражении, как в оптических обманках Леонардо да Винчи.

Здание Опера было сфотографировано осенью, должно быть в один из тех теплых октябрьских вечеров, когда часы переводят на зимнее время и кажется, что уличные фонари включились по ошибке, и небо голубое, как летом. Вот и анонимный автор открытки представлялся мне тоже каким-то смутным силуэтом на грани дня и ночи, на границе миров. Вроде того человека, что виден со спины на первом плане фотографии, с сумкой через правое плечо. Прозрачный, словно окруженный призрачной дымкой. Не вполне живой, не совсем мертвый.

Открытка выпущена гораздо раньше, чем отправлена, – в 2003 году. Что же случилось? Человек дошел до почты и повернул назад? Решил еще раз все хорошенько обдумать?

Вот он колеблется, уже готов опустить ее в почтовый ящик и в последний момент отдергивает руку. Может быть, с облегчением, а может, и с тревогой разворачивается, идет домой и кладет открытку обратно на стол. До наступления следующего века.

В тот вечер, поужинав с дочкой, искупав ее, одев в пижаму, поцеловав и уложив спать, я не стала просить ее рассказать, что произошло в школе. Конечно, я дала слово маме. Но опять меня что-то остановило. Вместо этого я отправилась на кухню, положила открытку на свет под вытяжкой и долго смотрела на нее, словно сейчас наконец-то все пойму.

Я осторожно провела пальцами по шершавому картону, как будто по коже какого-то живого существа, стараясь расслышать биение сердца, сначала слабое, потом все более сильное с каждым поглаживанием. Я звала их по имени: Эфраим, Эмма, Жак и Ноэми. Чтобы они указали мне правильный путь.

Несколько секунд я ломала голову, гадая, как подступиться к решению проблемы. Стояла на кухне в тишине. А потом пошла спать. Погружаясь в сон, я словно увидела его. Автора открытки. Он мелькнул и исчез. В темноте старой квартиры, в конце коридора, темного, как зев пещеры, он десятилетиями терпеливо ждал, когда я его отыщу.

– Слушай, странная вещь… Порой мне кажется, будто меня толкает невидимая сила…

– Твои диббуки? – спросил меня Жорж на следующий день, когда мы встретились за обедом.

– В каком-то смысле да, я верю в существование призраков… Но мне хочется, чтобы ты воспринимал мою историю всерьез!

– А я говорю вполне серьезно. Знаешь что? Ты бы показала открытку частному детективу! У них свои способы находить людей: старые телефонные справочники, какие-то зацепки, о которых обычные люди не думают…

– Но среди моих знакомых нет частных детективов, – отшучиваюсь я.

– Сходи в детективное агентство Дюлюка.

– Агентство Дюлюка? Как в фильмах Трюффо!

– Да, вот именно.

– Его давно нет, оно же существовало в семидесятые годы…

– Конечно оно есть! Детективное агентство Дюлюка, я каждое утро хожу мимо него в больницу.

С Жоржем мы были знакомы уже несколько месяцев. И даже завели привычку вместе обедать где-нибудь возле больницы, где он работал врачом. Время от времени встречались – в субботу вечером, когда у меня забирали дочь, а у него – его детей.

Я обожала проводить с ним время. Мы оба пережили развод, и теперь нам хотелось не спеша, с удовольствием прожить начинающийся роман. Незачем торопить события.

– Ты не забыла про Седер? Это завтра, – напомнил мне Жорж в конце обеда.

Я не забыла. Мы решили обнародовать наши отношения. И я готовилась впервые отмечать Песах. И немного побаивалась: я сказала Жоржу, что я еврейка, но не предупредила, что ни разу в жизни не бывала в синагоге.

Когда мы впервые ужинали вдвоем, я рассказала ему историю своей семьи. Рабиновичи покинули Россию в 1919 году. А он рассказал мне про своих родителей, про отца, который тоже родился в России, а потом, во время Второй мировой войны, участвовал в Сопротивлении в рядах вольных стрелков и партизан, из рабочих-иммигрантов. Мы проговорили несколько часов, сопоставляя судьбы наших семей. Оказалось, что мы читали одни и те же книги, смотрели одни и те же документальные фильмы. Мы как будто были давно знакомы.

После этого ужина он провел поиски с помощью сайта, который упоминал Дэниэл Мендельсон в «Исчезнувших»: там хранятся материалы по генеалогии ашкеназских семей XIX века. Жорж узнал, что в 1816 году в России мужчина по фамилии Чертовский женился на женщине по фамилии Рабинович.

– Выходит, уже в прошлом между моими и твоими предками была любовь! – сказал он мне по телефону. – Это они подстроили нашу встречу.

Как это ни глупо, но я влюбилась в Жоржа сразу после этих слов.

Придя домой после обеда, я села за стол, но сосредоточиться на работе никак не удавалось. Мысли снова и снова возвращались к открытке. Может, это попытка загладить вину перед теми, кто лишен даже погребения? Или могильный памятник в виде картонки пятнадцать на семнадцать сантиметров? Или, напротив, намерение причинить боль? Напугать? Зловещее напоминание о смерти и издевка? Догадки сменяли друг друга, я металась от света – к мраку, чему странно соответствовали две статуи, венчающие купол оперного театра Гарнье. На открытке Гармония была залита светом, а Поэзия окутана тьмой, словно солнечный свет противопоставлял друг другу эти два крылатых символа. И тогда я отставила свою работу и набрала в «Гугле»: «Агентство Дюлюка».

«Фирма основана в 1913 году. Расследование, розыск, слежка в Париже». На экране компьютера появился официальный портрет господина Дюлюка – невысокого темноволосого мужчины с угловатым лицом и кустистыми бровями. Пышные усы закручивались вверх, к ноздрям, и были такими густыми и черными, что походили на фетровую накладку. «Агентство Дюлюка, с 1945 года неизменно расположенное по одному и тому же адресу в Первом округе Парижа, постепенно развивалось и расширяло сферу деятельности: расследования и розыски по заказу компаний и частных лиц. Агентство в вашем распоряжении 24 часа в сутки, семь дней в неделю. Наши консультации бесплатны». «Надежные сведения – основа правильных действий» – увидев этот девиз, я на секунду задумалась. И тут же отправила электронное письмо со своими контактными данными: «Здравствуйте, я хотела бы воспользоваться вашими услугами, чтобы найти отправителя анонимной открытки, присланной моей семье в 2003 году. Дело очень срочное и важное для меня. Буду благодарна за скорый ответ».

Через минуту звякнул мобильник – пришло сообщение из детективного агентства. Реклама не обманывала: 24/7. «Здравствуйте! Удивительно, что Вы решили действовать спустя 16+ лет! В данный момент я на пути в Париж и буду в офисе через час. С наилучшими пожеланиями, ФФ».

Перейдя Сену по мосту Искусств, я еще издали заметила привычную неоново-зеленую вывеску с заглавными буквами. Сколько раз она мерцала мне поздно вечером, на переходе через улицу Риволи возле Лувра. Некоторые буквы перегорели. Вместо DULUC DETECTIVE получалось DUC DE CIVE. И по аналогии с Дюком Эллингтоном я всегда думала, что это какой-то старомодный джаз-клуб.

Возле деревянной двери обнаружилась позолоченная латунная табличка, привинченная над самым домофоном: «Расследования. 2-й этаж».

Дверь открылась автоматически, я прошла по коридору и оказалась в холле. Ни одного посетителя, тишина. В рамочке на стене висел оригинал патента, полученного основателем агентства Жаном Дюлюком: значит, я не ошиблась адресом. Голая комната, только несколько безделушек в витрине. Интересно, подумала я, эти предметы как-то дороги детективу или они просто элемент декора? Вещи были такие странные и несочетаемые, что просто завораживали. Первой была фарфоровая статуэтка, изображающая китайскую вазу из комикса «Голубой лотос», из которой вылезали Тинтин и Мелок. С ней соседствовал водопроводный кран из стекла, под которым целовались две золотые рыбки, рядом стояло еще несколько миниатюрных аквариумов. Присутствие Тинтина казалось логичным: юный бельгиец хоть и не работал частным детективом, но в своих репортерских расследованиях часто разгадывал различные тайны и преступления, а вот аквариумы поставили меня в тупик.

Я взяла с журнального столика брошюру агентства: «Надежные сведения – основа правильных действий. Но обнаружение и предоставление полных, достоверных и полезных сведений – не просто удача. Их залог – большой опыт и технические средства, методичность и чутье, материальные и человеческие ресурсы. И полная гарантия конфиденциальности».

Дальше в буклете рассказывалось, что Жан Дю-люк родился шестнадцатого июня 1881 года в Мими-зане, в департаменте Ланды, и двадцать девять лет спустя получил в парижском полицейском управлении патент детектива. Многочисленные фоторепродукции сообщали даже о том, что рост его составлял сто пятьдесят четыре сантиметра, то есть это был человек невысокий для своего времени, зато с впечатляющими усами, по форме напоминавшими руль гоночного велосипеда, закрученными на концах, как у полицейских в сериале «Тигровые отряды».

Не успела я дочитать текст, как дверь в приемную распахнулась.

– Пройдемте, – сказал мне детектив, тяжело дыша, как после адской погони. – Извините, поезд задержался.

Франк Фальк был симпатичный коренастый мужчина лет шестидесяти, с редкими седыми волосами, в больших черепаховых очках, коричневых вельветовых брюках на подтяжках, более или менее в тон пиджака, в рубашке, явно не знавшей утюга, и с круглым добродушным лицом жизнелюба. Я прошла за ним в кабинет – комнату настолько узкую, что, раскинув руки в стороны, можно было почти коснуться стен. Окно выходило на улицу Лувра с ее привычной суетой.