Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Небо почернело, как будто наступила ночь. Ветровое етекло запотело, и мы вытирали его рукавами джемперов. Дворники не справлялись. Мы кружили по деревне, Леля не узнавала ее, мы все время возвращались к исходной точке, как в кошмарном сне, когда ты на кольцевой развязке и никак не можешь найти съезд. А сверху лилась вода.

Мы приехали на какую-то улицу, где с одной стороны стояло пять-шесть домов, не больше, напротив виднелось поле. Дома стояли бок о бок, как луковицы на грядке.

– Кажется, это та самая улица, – вдруг сказала Леля. – Я помню, что напротив ничего не было.

– Подожди, я вижу надпись «улица Птишмен», припоминаешь такое?

– Да, вроде бы улица называлась так. А дом, по-моему, вот этот, – произнесла мама, остановив машину перед домом № 9. – Я помню, он стоял почти в конце улицы, не последним на повороте, а перед угловым.

– Попробую рассмотреть фамилию на воротах.

Я выбежала под дождь – зонт мы не захватили – и стала искать фамилию возле звонка. Вернулась назад совершенно промокшая.

– Имя Лемансуа тебе о чем-нибудь говорит?

– Нет. В фамилии была буква «икс», это точно.

– Может быть, не тот дом.

– У меня в бумагах есть старая фотография фасада, посмотри, и мы сравним.

– Но как сравнить? Ворота слишком высокие, ничего не видно.

– Залезай на крышу, – сказала Леля.

– На крышу дома?

– Да нет же, на крышу машины! Оттуда лучше видно, и ты сможешь заглянуть за ворота.

– Нет, мама, я не могу: вдруг люди увидят?

– Да пустяки, – сказала Леля, точно как в детстве, когда я стеснялась пописать между машинами.

Я вышла под дождь, открыла дверцу и, встав на сиденье, залезла на крышу. Выпрямилась с трудом, потому что из-за дождя кузов был очень скользким.

– Ну что?

– Да, мама, это тот самый дом!

– Иди звони! – крикнула Леля, которая ни разу в жизни мне не приказывала.

Вся мокрая от дождя, я несколько раз позвонила в дверь дома № 9. Я очень волновалась – я стояла перед домом Рабиновичей. Мне казалось, что и дом за воротами понял, что я пришла, что он ждет меня и улыбается.

Я довольно долго так стояла, но ничего не происходило.

– Кажется, никого нет дома, – обернулась я к расстроенной Леле и развела руками.

Вдруг послышался лай, и дверь дома № 9 отворилась. Появилась женщина лет пятидесяти. У нее были обесцвеченные волосы до плеч, чуть оплывшее красноватое лицо, она что-то говорила собакам, которые бегали и лаяли, и хотя я широко улыбалась в подтверждение своих добрых намерений, смотрела она настороженно. Собаки, немецкие овчарки, вертелись у нее под ногами, она злобно приказывала им замолчать, животные ее раздражали. Я еще подумала, отчего некоторые владельцы собак все время жалуются на них, их же никто не заставлял заводить домашних животных. А еще я подумала, что неизвестно, кто тут опасней – женщина или ее собаки.

– Это вы тут звоните? – рявкнула она, глянув на мамину машину.

– Да, – сказала я, старательно улыбаясь сквозь воду, капающую с волос. – Наша семья жила здесь во время войны. Они продали дом в пятидесятых, и мы подумали, нельзя ли нам, не доставляя вам беспокойства конечно, просто посмотреть сад, посмотреть, как тут все было…

Женщина преградила мне путь. А поскольку она была довольно крупной, то заслонила собой фасад дома. Она хмурилась. Сначала ее раздражали собаки, теперь – я.

– Этот дом принадлежал моим предкам, – сказала я, – здесь они жили во время войны. Вам что-нибудь говорит фамилия Рабинович?

Она вскинула голову и скривилась так, будто я сунула ей под нос что-то вонючее.

– Подождите здесь, – сказала она, закрывая ворота.

Немецкие овчарки громко залаяли. Им ответили другие собаки по соседству. Казалось, все они предупреждали соседей о том, что мы явились в деревню. Я долго стояла под дождем, как под холодным душем. Но была готова на многое, чтобы увидеть сад, который посадил Нахман, колодец, который построил Жак вместе с дедом, каждый камень дома, который видел счастливые дни семьи Рабиновичей, до их гибели. Через некоторое время гравий снова заскрипел под ногами, потом она снова открыла дверь, и я поняла, кого она мне напоминает – Марин Ле Пен. В руках у нее был большой цветастый зонт, нелепый, закрывающий обзор, а за спиной маячил второй человек – мужчина в зеленых пластиковых охотничьих сапогах.

– Что конкретно вам нужно?

– Просто… посмотреть… Здесь жила наша семья… Я не успела закончить фразу, как заговорил стоявший позади хозяйки дома мужчина – непонятно, отец или муж.

– Эй, не торопитесь, так в чужие дома не приходят! Мы купили этот дом двадцать лет назад, так что тут мы хозяева! – огрызнулся он. – В следующий раз надо спрашивать, можно ли прийти. Сабина, закрой дверь. И до свидания.

Сабина захлопнула дверь у меня перед носом. А я так и стояла на месте – на меня навалилась такая тоска, что я заплакала. Слез не было видно из-за дождя, который струился по лицу.

Мама откинулась на сиденье машины и решительно смотрела прямо перед собой.

– Мы расспросим соседей, – объявила она. – Мы найдем тех, кто нас ограбил, – добавила мать.

– Ограбил?

– Да, тех, кто забрал мебель, картины с рамами и все остальное! Где-то же они лежат! – С этими словами мама открыла окно, чтобы прикурить сигарету, но из-за проливного дождя зажигалка все время гасла. – А теперь что будем делать?

– Тут есть еще два дома, которые выглядят обитаемыми.

– Да, – задумчиво прои несла она.

– С которого начнем?

– Пойдем в дом номер один, – сказала мама, прикинув, что он расположен дальше всех от машины и по пути она успеет выкурить сигарету.

Мы подождали несколько минут – переводили дух и набирались храбрости, затем вместе выбрались из машины.

Из дома № 1 к нам вышла женщина – приветливая, на вид лет семьдесят, но, вероятно, она выглядела моложе своих лет. У нее были рыжие крашеные волосы, кожаная куртка и красная бандана на шее.

– Здравствуйте, извините за беспокойство, мы собираем воспоминания о нашей семье. Они жили на этой улице, в доме номер девять, до самой войны. Возможно, вы что-то вспомните…

– Они что, жили и во время войны?

– Они жили в Лефорже до сорок второго года.

– Рабиновичи? – спросила она хриплым голосом заядлой курильщицы.

Странно, эта женщина произнесла фамилию Рабинович так, как будто рассталась с ними накануне.

– Совершенно верно, – сказала мама. – А вы их помните?

– Прекрасно помню, – ответила женщина с обескураживающей простотой.

– Послушайте, – сказала Леля, – а можно зайти внутрь на пять минут и поговорить?

Женщина вдруг как будто засомневалась.

Ей явно не хотелось впускать чужих людей в дом. Но что-то не давало ей выдворить нас, потомков семьи Рабинович. Она попросила подождать в гостиной, только не садиться в мокрых пальто на диван.

– Я предупрежу мужа, – сказала она.

Я воспользовалась ее отсутствием, чтобы осмотреться. Мы вздрогнули – женщина вернулась очень быстро, принесла махровые полотенца.

– Извините ради бога, это чтобы диван не промок, я сейчас приготовлю чай, – пробормотала она и снова ушла на кухню.

Женщина вернулась, держа в руках поднос с дымящимися чашками – фарфоровый сервиз в английском стиле с розовыми и голубыми цветами.

– У меня дома такие же чашки, – сказала Леля.

Женщина полыценно улыбнулась. Мама всегда инстинктивно знала, как расположить людей к себе.

Я знала Рабиновичей, хорошо их помню, – начала женщина, пододвигая нам сахар. – Однажды их мама, простите, не помню ее имени…

– Эмма.

– Да, конечно, Эмма. Она угостила меня клубникой из своего сада. Я подумала: какая добрая женщина. Так она была вашей мамой? – спросила она у Лели.

– Нет, бабушкой. Вы можете вспомнить какие-то конкретные детали, эпизоды? Меня это очень интересует, понимаете?

– Слушайте… Я запомнила клубнику… Я обожала клубнику… У нее на участке росла просто великолепная клубника, у них был огород и яблони, которые виднелись над забором. Я еще помню, что иногда в наш сад долетала музыка. Ваша мама была пианисткой, не так ли?

– Да. Только это бабушка, – поправила Леля. – Может быть, она давала уроки игры на фортепиано кому-то в деревне, не припомните?

– Нет. Я была маленькой, и воспоминания очень смутные. – Женщина посмотрела на нас: – Мне было четыре или пять, когда их арестовали. – Повисла пауза. – Но мама мне кое-что рассказала. – Женщина снова задумалась, глядя на свою фарфоровую чашку, погрузившись в воспоминания. – За ними пришла полиция, и мама видела, как дети выходили из дома. Когда их сажали в Машину, они во весь голос запели «Марсельезу». Это произвело на нее большое впечатление. Она часто повторяла: «Покидая дом, эти дети пели „Марсельезу"».

Кто мог приказать им замолчать? Ни немцы, ни французы. И те, и другие боялись прервать гимн страны. Младшие Рабиновичи одержали моральную победу над своими убийцами. И вдруг с улицы как будто снова донеслась их песня.

– Из дома пропала мебель, рояль; вам что-нибудь об этом известно?

Женщина, помолчав, сказала:

– Я помню яблони, они стояли шпалерами вдоль ограды. – И снова задумчиво опустила взгляд на чашку с чаем. – Знаете, во время войны мы жили под немецкой оккупацией. Немцы стояли в замке Тригалл. Еще учитель погиб. – Женщина вдруг стала говорить как-то бессвязно, словно мозг ее не выдерживал нагрузки.

– Да? – не отставала я.

– Нынешние владельцы дома очень милые, – сказала она, глядя на нас так, словно ее слышал кто-то невидимый. Она заговорила с почти детской – интонацией, я словно различала в ее лице черты той маленькой девочки, которой она была семьдесят лет назад, когда уплетала клубнику из сада Эммы. Или она специально притворялась?

– Послушайте, мы объясним, зачем сюда приехали. Несколько лет назад нам пришла странная открытка, в нейшла речь о нашей семье. Мы подумали, а вдруг ее прислал кто-то из деревни.

В глазах женщины что-то мелькнуло, она вовсе не была наивной, и, видимо, ей надо было решиться. Казалось, ее обуревают противоречивые чувства. Она боялась, что разговор зайдет слишком далеко, и не хотела выдавать свои душевные тайны. Но какой-то моральный долг заставлял ее отвечать на наши вопросы.

– Я позову мужа, – вдруг сказала она.

И в тот же момент в комнату вошел муж, словно актер, ждавший в кулисах своего выхода на сцену. Может, подслушивал за дверью? Наверняка.

– Это мой муж, – сказала она, представляя нам усатого мужчину гораздо ниже ее ростом, с белыми-белыми волосами. И пронзительными голубыми глазами.

Муж, не говоря ни слова, сел на диван, он чего-то ждал – непонятно чего. Он смотрел на нас.

– Мой муж родом из Беарна, – сказала женщина. – Он вырос не здесь. Но всегда увлекался историей. Поэтому его заинтересовала жизнь деревни Лефорж в годы войны. Возможно, он ответит на ваши вопросы лучше меня.

Муж сразу же заговорил:

– Вы знаете, деревня Лефорж, как и большинство деревень во Франции, особенно в северной зоне, очень пострадала от войны. Одни ее жители оказались разлучены с семьей, другие потеряли близких. Даже не понять, как трудно было людям все вынести. Нам практически невозможно поставить себя на их место, в ту обстановку. Нельзя их судить, понимаете? – Старик говорил ровно, веско, с какой-то мудростью. – В Лефорже случилась трагическая история с Робертой. Она потрясла всех, вы наверняка о ней слышали.

– Нет, мы ничего не знаем.

– Роберта Ламбаль. Не припоминаете? Ее именем даже назвали улицу, вам стоит съездить посмотреть, это очень интересно.

– Не расскажете, что с ней произошло?

– Ну раз вы просите, – сказал он, подтягивая брюки на коленях. – Если я правильно помню, в августе сорок четвертого года группа бойцов Сопротивления из Эврё убила двух нацистских солдат. Оккупанты, конечно, восприняли это очень серьезно. Покинув Эврё, бойцы Сопротивления добрались до деревни Лефорж, где их спрятала вдова, которую все звали матушкой Робертой. Ей было за семьдесят – в то время такой возраст считался очень преклонным, но она жила одна в небольшом фермерском доме, держала кур и коз. Через несколько дней кто-то из деревенских донес на нее немцам. А еще один житель деревни узнал об этом и побежал на ферму предупредить партизан, чтобы они успели исчезнуть. Те хотели было забрать матушку Роберту с собой: они знали, что немцы будут ее допрашивать, но вдова отказалась, дав слово их не выдавать. Ни за что не хотела бросать хозяйство. Кур и коз ведь просто так не оставишь. И потом, она была уже слишком стара, чтобы бегать по лесам. Ну, партизаны ушли. А через несколько минут на ферму приехали немецкие автоматчики – на машинах и мотоциклах. И вот человек пятнадцать немцев обступили бедную Роберту. Стали спрашивать, где прячутся бойцы Сопротивления. Она делала вид, что не понимает. Тогда они обыскали ферму, перевернули все вверх дном. И под конец нашли радиопередатчик, который партизаны прятали в тюках сена в сарае. Немцы стали бить старуху, чтобы заставить ее признаться. Но она молчала. Прибыла еще одна машина. Патруль сумел схватить одного из бойцов, при нем нашли нарукавную повязку партизана и винтовку. Его звали Гастон. Немцы устроили очную ставку Гастону и Роберте, но оба они молчали, ни один не признался, куда делись остальные, не назвал имен. Немцы привязали Гастона к дереву на ферме и начали пытать, они по очереди били его, но он не издал ни звука. Они вырвали ему ногти, но все равно ничего не добились. Тем временем немцы приказали Роберте приготовить для них ужин из всего, что было в доме: зарезать кур и коз, достать вино из погреба и всю провизию. Ей пришлось накрыть большой стол прямо перед деревом, где стоял истекающий кровью, избитый до неузнаваемости Гастон. Вечером немцы пили и ели, им прислуживала Роберта, время от времени ее сбивали с ног уд аром кулака, старуха падала на землю, солдаты смеялись. Наступило утро. Гастон, простоявший всю ночь у дерева, по-прежнему отказывался говорить. Тогда немцы отвязали его и на рассвете увели в лес. Они заставили его вырыть яму и заживо закопали в землю. Потом вернулись к Роберте рассказать, что сделали с Гастоном. Угрожали повесить, если она не заговорит. Но Роберта держалась стойко. Она отказывалась выдать то, что ей было известно о бойцах Сопротивления. Разъяренный упорством старухи, немецкий унтер-офицер приказал повесить ее на дереве. Его люди выполнили приказ: надели веревку на шею Роберте, и пока та, задыхаясь, дергалась в воздухе, с досады дали по ней автоматную очередь. Так закончилась эта трагедия.

– А известно, кто из деревни донес на Роберту? – Я понимала, что расспрашивать о прошлом все равно что баламутить заросший пруд. Только мутить воду.

– Нет, никто не знает, кто на нее донес, – ответил мужчина, прежде чем его жена успела открыть рот.

– Ваша жена сказала вам, зачем мы приехали?

– Пожалуйста, объясните.

– Мы получили анонимную открытку о наших родных и пытаемся выяснить, мог ли ее написать кто-то из жителей вашей деревни.

– Вы не покажете мне ее?

Старик внимательно изучил фотографию на моем телефоне и немного помолчал.

– Значит, вы думаете, что эта открытка – как бы донос?

Он ставил вопрос очень правильно.

– Она не подписана, и это выглядит странно, вы понимаете?

– Я очень хорошо понимаю, – сказал он, кивая.

– Вот почему мы пытаемся понять, были ли в Лефорже люди, очень близкие к немцам.

Эти слова насторожили старика, он поморщился.

– Вам неудобно говорить об этом?

Тут вступила жена – супруги поддерживали друг друга.

– Послушайте, муж ведь сказал вам, никто не хочет ворошить прошлое. И потом, в деревне были и очень хорошие люди, вы знаете, – добавила она.

– Да, очень хорошие люди, – подтвердил ее муж, – был же учитель.

– Нет, не учитель, а муж учительницы. Он работал в префектуре, – поправила жена.

– А вы можете рассказать о нем? – спросила мама.

– Он жил здесь, в деревне, но работал в Эврё. В префектуре, как говорили. Не знаю, в каком отделе, и вряд ли на большой должности, но все же имел доступ к информации. И как только появлялась возможность помочь людям, предупредить их, он пытался этих людей отыскать. Прекрасный человек.

– Он еще жив?

– О нет. На него донесли, – сказала женщина со слезами на глазах. – Он погиб во время войны.

– Попал в западню, которую ему подстроили, – уточнил ее муж. – К нему пришли два полицая и сказали: «Говорят, вы знаете людей, нам надо переправиться в Англию, за нами охотятся, помогите нам». И тогда он назначил встречу, хотел спасти их, вот только на встрече ждали немцы и его арестовали.

Jfe Вы знаете, какой это был год?

– Думаю, сорок четвертый. Его отправили в Компьень, затем в лагерь Маутхаузен. Он умер в плену в Германии.

– А что делала его жена после войны?

Женщина опустила глаза и заговорила очень тихо, почти шепотом:

– Понимаете, она работала в нашей школе, все ее очень любили. После войны в деревне только об этом и говорили. Про доносы, про все, что тут происходило. А потом люди решили, что надо жить дальше. И наша учительница тоже. Только она так и жила одна и больше замуж не вышла. – Ее голос задрожал, на глазах выступили слезы.

– Я хотела бы задать вам последний вопрос, – снова заговорила я. – Как вы думаете, есть в деревне еще кто-то, знавший Рабиновичей? Кто мог бы рассказать о них? Что-то вспомнить?

Женщина и мужчина переглянулись, как бы спрашивая друг у друга согласия. Они знали гораздо больше, чем хотели нам рассказать.

– Да, – ответила женщина, вытирая слезы. – Я тут кое-что вспомнила.

– О ком? – спросил ее муж с беспокойством.

– О семье Франсуа.

– Ну да, конечно же, семья Франсуа, – повторил старик.

– Мать госпожи Франсуа была у Рабиновичей домработницей.

– Правда? Вы можете сказать нам, где она живет?

Мужчина достал блокнот и записал адрес. Протягивая нам листок бумаги, он предупредил:

– Скажем, вы нашли их в адресной книге. Теперь мы проводим вас, у нас много дел.

Его блокнот подсказал мне еще одну мысль.

Я подумала, а не попросить ли Хесуса проанализировать и другие почерки.

Когда мы оказались на улице, небо прояснилось. Солнце отражалось в лужах, слепило глаза. Мы дошли до машины в молчании.

– Дай мне адрес семьи Франсуа, – сказала я маме.

Мы ввели адрес в навигатор на моем телефоне и поехали по стрелкам. Казалось, тишина в деревне обманчива и что-то происходит, почти вопреки нашей воле.

Припарковав машину, мы позвонили в дверь по указанному адресу. К калитке подошла женщина с короткой стрижкой. На ней был синий кардиган с геометрическим рисунком.

– Здравствуйте, вы мадам Франсуа?

– Да, это я, – ответила она чуть удивленно.

– Извините за беспокойство, мы собираем воспоминания о наших родных. Они жили в этой деревне во время войны. Возможно, вы их знали. Их фамилия была Рабинович.

Лицо женщины в дверном проеме застыло. Глаза зорко всматривались в нас.

– Но что именно вам нужно?

Мы сами по себе не вызывали у нее опасений, она скорее боялась чего-то, никак не связанного с нами.

– Мы хотели узнать, помните ли вы их, можете ли что-то о них рассказать…

– А для чего?

– Мы их потомки, и поскольку их не знали, нам просто хотелось бы услышать какие-то истории из их жизни, эпизоды, понимаете?

Женщина чуть отодвинулась от двери. Я почувствовала, что мы выбрали не совсем правильную тактику.

– Мы пришли не вовремя, извините, – сказала я. – Оставьте нам свои контакты, и, может быть, вам удобнее будет встретиться с нами в другой день, попозже.

Мадам Франсуа, казалось, почувствовала облегчение:

– Очень хорошо, я тогда подумаю, вспомню…

– Вот, напишите на странице этого блокнота, – сказала я, роясь в сумке, – ну и когда вам захочется… Вам не трудно написать свое имя и номер телефона?

Похоже, ей это было трудно, но поскольку она хотела поскорее от нас избавиться, то записала в блокнот и свою фамилию, и номер телефона.

В сад вышел пожилой мужчина, по всей вероятности муж. Чувствовалось, что ему не нравится, что его жена стоит у двери и разговаривает с незнакомыми людьми. На шее у него болталась салфетка.

– Эй, что тут такое, Мириам? – спросил он жену.

Леля в изумлении взглянула на меня. У меня замерло сердце. Женщина прочла в наших глазах немой вопрос.

– Вас зовут Мириам? – спросила моя мать в изумлении.

Но вместо ответа женщина обернулась к мужу:

– Это потомки семьи Рабинович. Хотят узнать кое-что.

– Мы обедаем, сейчас не время.

– Созвонимся потом. – Она, похоже, безумно боялась мужа, а тот хотел продолжить обед.

– Послушайте, мадам, мы понимаем, что очень невежливо отрывать вас от стола, но представьте себе… Для нас это так много значит – встретить в деревне Лефорж женщину по имени Мириам…

– Я быстро, – сказала она мужу. – Вынь картошку из духовки, пока не сгорела, а я сейчас приду.

Муж тут же вернулся в дом. После этого женщина стала говорить быстро, почти не переводя дух. Мы видели только рот. И глаз, поблескивающий из-за двери.

– Моя мама у них работала. Это была прекрасная семья, вы знаете, я могу вам это сказать. Поверьте, они относились к маме так, как ни один наниматель к ней не относился, она мне всю жизнь повторяла. Они занимались музыкой, особенно хозяйка, и моя мама решила назвать меня Мириам из-за них, ну не то чтобы из-за них, вы понимаете, о чем я. Она назвала меня Мириам, потому что я была ее старшей дочерью, а их старшую дочь звали Мириам. Вот так все и произошло. А теперь я пойду, иначе муж рассердится.

Закончив рассказ, она ушла, не попрощавшись. Мы с мамой молчали. Так и стояли, не двигаясь с места.

– Пойдем купим поесть, я видела булочную недалеко от мэрии, – предложила я Леле. – У меня голова кружится.

– Давай, – ответила мама.

Мы сидели в машине и ели бутерброды, совершенно оглушенные тем, что только что произошло. Молча жевали, уставившись в пустоту.

– Подведем итоги, – сказала я, доставая блокнот. – В доме номер девять новые владельцы не имеют никакого отношения к истории Рабиновичей. В доме номер семь никого не оказалось.

– Надо попытаться еще раз, после обеда.

– В третьем доме тоже никого не было.

– Потом была женщина из дома номер один, та, что говорила про клубнику.

– Думаешь, она отправила открытку?

– Все возможно. Давай попробуем сравнить ее почерк с почерком на почтовой открытке.

– Надо также учитывать мужа.

– Думаешь, они могли это сделать вдвоем? Хесус сказал, что, вероятно, текст справа и слева на открытке писали разные люди… Тогда получается правдоподобно…

Я взяла блокнот, в который мужчина записал свой адрес.

– Я отправлю Хесусу, пусть скажет, что думает. У меня также есть почерк Мириам.

– Все это очень странно…

Вдруг у Лели на дне сумочки зазвонил телефон.

– Номер скрыт, – обеспокоенно сказала она.

Я взяла у нее из рук телефон и ответила:

– Алло. Алло!

Слышалось лишь слабое дыхание. Потом звонивший отключился. Я посмотрела на Лелю, она выглядела слегка удивленной, и тут телефон зазвонил снова. Я включила громкую связь.

– Алло. Слушаю вас. Алло!

– Идите к месье Фошеру, там вы найдете рояль, – сказал неизвестный в трубке и сразу нажал отбой.

Мы с мамой смотрели друг на друга вытаращив глаза.

– Тебе о чем-нибудь говорит эта фамилия – Фошер? – спросила я Лелю.

– Конечно, говорит. Перечитай письмо от мэра Лефоржа.

Я схватила папку с письмом.

Уважаемый господин директор!

Я имею честь сообщить Вам, что после ареста семьи Рабиновичей (…) Две свиньи вместе с обнаруженным зерном сейчас находятся у г-на Жана Фошера…

– Надо было раньше догадаться. Мы же говорили об этом в машине.

– Посмотри в «Желтых страницах», может быть, найдется адрес этого Фошера. Надо обязательно с ним встретиться.

Я посмотрела в зеркало заднего вида, и у меня возникло смутное ощущение, что за нами следят. Я вышла из машины, хотелось размяться и подышать воздухом. Сзади зашумел мотор. Я зашла на сайт «Желтых страниц», но никаких следов Жана Фошера не обнаружила. Однако, введя просто фамилию Фошер, без имени, увидела на мобильном телефоне адрес.

– Что там? – спросила мама, заметив выражение моего лица.

– Господин Фошер, улица Птишмен, одиннадцать. Мы только что там проезжали.

Леля завела мотор, и мы поехали по тем же самым дорогам. Сердца у нас обеих колотились так, словно мы сознательно мчались навстречу большой опасности.

– Если сказать, что мы – родня Рабиновичей, нас ни за что не пустят в дом.

– Придется что-то придумывать. Но что? У тебя есть какие-нибудь идеи?

– Никаких.

– Ну, мы должны найти предлог, чтобы он привел нас в гостиную и показал свой рояль…

– Можем сказать, что мы коллекционируем рояли?

– Нет, звучит подозрительно… Но можно сказать, что мы антиквары. Вот. Что оцениваем разные предметы, и если ему интересно…

– А вдруг он откажется?

Я нажала на звонок с фамилией Фошер. Из дома вышел пожилой, отлично сохранившийся мужчина в прекрасно отглаженной одежде. На улице вдруг стало тихо.

– Здравствуйте, – довольно любезно сказал он.

Мужчина был ухожен, чисто выбрит, щеки лоснились – явно от хорошего увлажняющего крема, волосы аккуратно подстрижены. В саду я заметила странную, крайне уродливую скульптуру. Она подсказала мне идею.

– Здравствуйте, месье, извините за беспокойство, мы работаем в Центре Помпиду в Париже, возможно, вы слышали о таком?

– Это, кажется, музей.

– Да, мы готовим большую выставку одного современного художника. Вы вообще интересуетесь искусством?

– Да, – сказал он и пригладил волосы, – ну то есть как любитель…

– Тогда вы поймете нашу просьбу. Наш художник работает со старыми фотографиями. Точнее, с фотографиями тридцатых годов.

Мама кивала при каждом моем слове, не сводя с мужчины глаз.

– И наша задача – находить для него фотографии того периода на антикварных развалах или в частных домах…

Мужчина внимательно слушал. Строго нахмуренные брови и скрещенные на груди руки свидетельствовали о том, что он не из тех, кому можно скормить всякие бредни.

– Для инсталляции нужно много фотографий того периода…

– Мы выкупаем снимки по цене от двух до трех тысяч евро, – сказала Леля.

Я посмотрела на маму с некоторым удивлением.

– Правда? – спросил мужчина. – Но о каких снимках речь?

– О, это могут быть пейзажи, фотографии памятников или просто семейные снимки… – сказала я, – но только тридцатых годов.

– Мы платим наличными, – добавила мама.

– Послушайте, – ответил приятно удивленный мужчина. – Кажется, у меня найдутся фотографии тех лет, могу их вам показать… – Он снова провел рукой по волосам и улыбнулся, показав необыкновенно белые зубы. – Подождите меня в гостиной, я посмотрю, все вещи в кабинете.

В гостиной мы сразу увидели его. Рояль. Великолепный рояль из розового дерева. Он стоял просто для украшения, как предмет обстановки. На его крышке, на кружевной салфетке, красовались выставленные в ряд фарфоровые статуэтки. Инструмент казался слишком внушительным для любительского музицирования, но что это был за рояль – четверть или три четверти, – определить невозможно. Играть на таком мог лишь опытный пианист. Рояль был величественный, с двумя позолоченными педалями в форме капель, на лакированном дереве проступали резные буквы PLEYEL. Клавиши из слоновой кости и черного дерева блестели как новенькие. И тень Эммы, сидящей на табурете, как будто обернулась к нам и тихо выдохнула: «Наконец-то вы пришли».

В комнату вошел господин Фошер. Ему показалось странным, что мы рассматриваем его рояль, и совсем не понравилось.

– У вас красивый инструмент, и, кажется, старинный, – сказала я, стараясь скрыть волнение.

– Вы тоже так считаете? – спросил он, – Вот, я нашел несколько фотографий, которые могут вас заинтересовать.

– Это семейный инструмент? – поинтересовалась мама.

– Да, да, – ответил он несколько поспешно. – Вот посмотрите, эти фотографии сделаны в тридцатых годах в нашей деревне. Думаю, они вас заинтересуют.

Фошер выглядел очень довольным своей находкой и улыбался во все свои белые зубы. Он протянул нам коробку, и мы обнаружили в ней около двадцати снимков. Фотографии дома Рабиновичей, фотографии сада Рабиновичей, цветочных клумб Рабиновичей, живности Рабиновичей… Мама изменилась в лице. Повисла томительная пауза. Ощущать рояль у себя за спиной было почти невыносимо.

– Есть еще одно фото в рамке, сейчас принесу.

На дне коробки мама увидела фотографию Жака, снятую возле колодца в то лето, когда приезжал Нахман и помогал ему разбить сад. Жак гордо опирается на тачку и смотрит прямо в объектив. Улыбается отцу. На нем короткие штанишки.

Леля взяла фотографию в руки, наклонилась или, скорее, уронила голову, и по щекам у нее заструились слезы.

Хозяин явно не был в ответе ни за войну, ни за своих родителей, ни за присвоенное имущество. Но мы все равно чувствовали, как в душе поднимается волна гнева. Он вернулся с фотографией дома Рабиновичей, красивым снимком в рамке, несомненно тем самым, что сняли со стены перед въездом новой хозяйки, с которой недавно познакомилась Леля.

– А кто здесь на фотографии? Может, ваш отец? – спросила Леля, указывая на Жака.

Господин Фошер вообще перестал что-либо понимать. Ни отчего мать плачет, ни отчего она так строго с ним разговаривает.

– Нет, это какие-то друзья родителей…

– Вот как. И близкие друзья?

– Наверное, да, мальчик вроде бы жил по соседству.

Я попыталась как-то урегулировать ситуацию, объяснить мамин интерес.

– Мы все это у вас спрашиваем, потому что есть проблема прав. Разрешение на использование фотографии должны дать потомки. Вы их знаете?

– Но их нет.

– Чего нет?

– Нет потомков.

– А, – сказала я, пытаясь скрыть смятение. – По крайней мере, это решает проблему.

– Вы уверены, что потомков нет? – Леля задала этот вопрос так агрессивно, что мужчина насторожился.

– Повторите, как называется ваша галерея?

– Это не галерея, это музей современного искусства, – пробормотала я.

– А на какого именно художника вы работаете?

Я должна была быстро найти ответ, потому что Леля совсем отключилась. Вдруг меня озарило:

– Кристиан Болтански, знаете такого?

– Нет, а как пишется? Я посмотрю в интернете, – подозрительно сказал Фошер, доставая мобильный телефон.

– Как слышится: Бол-тан-ски.

Он набрал фамилию в телефоне и начал вслух читать статью из «Википедии».

– Я никогда о нем не слышал, – сказал он, – но, похоже, интересный художник…

В соседней комнате зазвонил телефон, и мужчина встал.

– Вы пока смотрите, а я отвечу на звонок. – Он оставил нас в комнате одних.

Пользуясь случаем, Леля схватила со дна обувной коробки несколько фотографий и сунула к себе в сумочку. Видя, что она делает, я вспомнила детство. Мать всегда так поступала в кафе и бистро: утаскивала кусочки сахара и прятала в сумке вместе с пакетиками соли, перца и горчицы. Нельзя сказать, что она воровала, они ведь все равно предназначались для посетителей. Вернувшись домой, мама складывала добычу в железную коробку из-под бретонских песочных галет, которая стояла на кухне. Спустя много лет я посмотрела фильм Марселин Лоридан-Ивенс «Лужок с березами» и поняла, откуда все идет, когда в одной сцене героиня Анук Эме крадет из отеля чайную ложечку.