Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 27

Под парижским солнцем идет автобус с платформой, он пересекает серебристую Сену, где лежит нараспашку треугольная площадь Дофин, едет по мосту Искусств, и женщины с алой помадой и холеными ногтями победительно красивы, автомобили снуют туда и сюда, их водители курят, выложив локоть на окошко, а мимо прогуливаются американские солдаты, разглядывают француженок на таких каблуках, что улетает сердце, и с колечками на каждом пальце, цветастые платья утягивают талию и поднимают грудь, а воздух в столице все теплее с каждым днем, липы укрывают сенью тротуары, дети возвращаются домой со школьными ранцами на спине. Автобус следует своим маршрутом, с правого берега на левый, от Восточного вокзала до отеля «Лютеция», и все – автомобилисты, спешащие домой, продавцы на пороге лавок, прохожие со своими обычными заботами – все они замирают, когда в автобусе впервые появляются эти существа с ввалившимися глазами, торчащими надбровными дугами и странным взглядом. С неровно обритыми головами.

– Это что, выпустили сумасшедших из приюта? – Нет, это старики, вернувшиеся из Германии. А они не старики, большинству от шестнадцати до тридцати лет.

– Возвращают только мужчин?

Есть и женщины, но их не узнать без волос и при такой худобе. Некоторые больше не смогут иметь детей.

Поезда с востока час за часом прибывают на разные вокзалы Парижа, иногда приземляются самолеты – в Ле-Бурже или Виллакубле. В первый день депортированных встречали на платформе с фанфарами, большой помпой, устроили им целую церемонию с «Марсельезой», парадным строем и полным духовым оркестром. Первыми вышли узники лагерей смерти, затем военнопленные и, наконец, те, кто отбывал трудовую повинность. Первый день.

Они выходят с вокзала и поднимаются в автобусы – те же автобусы, что несколькими месяцами ранее перевозили задержанных во время облав сначала в транзитные лагеря, а сразу потом – в вагоны для скота.

«Но у нас правда нет других вариантов», – говорят депортированным. Они стоят внутри, прижавшись друг к другу, и смотрят в окно на проплывающие мимо столичные улицы. Некоторые впервые видят Париж.

Они видят, как парижане, мимо которых проезжает автобус, замирают и смотрят на них, как прохожие и автомобилисты на несколько секунд забывают о своих проблемах и гадают, откуда в городе эти странные существа с бритыми головами и в полосатых пижамах. Словно из другого мира.

– Вы видели? Это автобусы с депортированными.

– Могли бы сначала помыться.

– Почему они одеты как каторжники?

– Им же выдают деньги, сразу по прибытии.

– Ну тогда еще ничего.

И жизнь продолжается.

На светофоре какой-то пожилой человек, ошеломленный этим ужасным видением, протягивает им пакет со спелой вишней. Он поднимает его к окну автобуса, и десятки худых как палки рук с костлявыми пальцами хватают вишни, утягивают их вверх.

– Не надо кормить депортированных! – кричит женщина из Красного Креста. – У них желудки не выдержат!

Депортированные знают, что для их животов это чистый яд, но соблазн слишком велик.

И автобус снова трогается в путь, к Левому берегу Сены и площади Сен-Мишель, к бульвару Сен-Жермен. А вишня не удерживается в животах и вытекает с другой стороны.

– Могли бы держать себя в руках, – говорит кто-то из прохожих.

«Могли бы есть аккуратней», – думает другой.

– Какая вонь, могли бы хотя бы помыться.

Глава 28

А один не захотел садиться в автобус, потому что узнал его. Точно такой же автобус вез его из Парижа в Драней. И он тихонько проскользнул в боковой выход с Восточного вокзала на улицу Альзас, это раньше главного портала. И вот он стоит и не понимает, где оказался, он потерялся в Париже.

– Что с вами, месье, вам нужна помощь? – спрашивает кто-то из прохожих.

Он качает головой: нет, главное, чтобы его не отвели обратно в автобус. И вот уже возле него собирается кружок из добрых и заботливых людей.

– Месье, вы неважно выглядите.

– Не напирайте на него, дайте человеку воздуха.

– Я позову полицейского.

– Месье, вы говорите по-французски?

– Надо его покормить.

– Я сейчас куплю еды и вернусь.

– У вас есть документы? – спрашивает подошедший жандарм.

Человек ужасно пугается при виде мундира. Но жандарм добрый, ему кажется, что этого беднягу лучше отвезти в больницу. Он никогда не видел людей в таком состоянии.

– Месье, пойдемте со мной, вас отвезут в хорошее место и там немного подлечат. У вас есть карточка депортированного?

Мужчина думает о том, что у него давно уже нет никаких документов, нет денег, нет жены и детей, и волос тоже нет, и зубов. Он боится людей, которые стоят вокруг и смотрят на него. Ему неловко, ему стыдно быть живым, он потерял жену, родителей, двухлетнего сына. Он пережил всех остальных. Миллионы людей. Он кажется себе мошенником, он боится, что все эти люди забросают его камнями, что жандарм отведет его в тюрьму, а потом будет суд, и с одной стороны будут стоять эсэсовцы, а с другой – погибшая жена, погибшие родители, погибший сын. И еще миллионы погибших. Он бы бросился бежать – на жандармскую дубинку ему страшно даже взглянуть, – но сил нет. Он вспоминает, что однажды, давным-давно, он уже бывал в этом квартале, он помнит, что когда-то тоже был одет, как все нормальные люди, имел волосы на голове и зубы во рту, и понимает, что никогда уже не станет таким, как все. Кто-то из прохожих любезно сходил в ближайший продуктовый магазин и объяснил: «Дайте мне что-нибудь для возвращенца, он умирает от голода, у него совсем нет зубов», и продавец дал ему йогурт со словами: «Я не возьму за него денег, это нормально, мы должны им помогать». И прохожий протягивает йогурт депортированному, и еда пронзает внутренности как острый нож, потому что даже эта пища слишком тяжела для него, его жизнь и так держится на волоске, его освободили из Освенцима еще в январе, три месяца назад, а до этого он чудом избежал последних массовых расправ, и еще прежде были марши смерти, когда они брели по снегу, подгоняемые ударами конвоиров, и новые унижения, и хаос крушения режима, и поездки в тех же вагонах для скота, голод, жажда, борьба за то, чтобы дожить до возвращения, борьба почти невозможная для его смертельно истощенного тела, – и вот после долгих недель борьбы его сердце прекращает биться – в день возвращения домой, на серой парижской брусчатке, у спуска с лестницы на улице Альзас. Его тело так невесомо, что он просто оседает и мягко ложится на землю, как опавший лист, медленно и безвучно.

Глава 29

Автобус с Восточного вокзала подъезжает ко входу в Лютецию, толпа теснится, Мириам ничего не понимает, но движется вместе со всеми… Кто-то проезжается велосипедом ей по ноге и не извиняется. Она впервые слышит названия городов, которые до этого были ей незнакомы: Освенцим, Моновиц, Биркенау, Берген-Бельзен.

Внезапно подходит автобус с платформой, двери распахиваются, но депортированные не могут выйти сами, им помогают скауты, которые ведут их до гостиницы, для некоторых приготовлены носилки.

К ним устремляется толпа ожидающих родственников. Мириам не может смотреть, как беспардонно, отчаянно набрасываются люди на вновь прибывших и суют им под нос фотографии.

– Узнаете его? Это мой сын.

– Может, вы знали вот этого? Он мой муж, такой высокий, с голубыми глазами.

– На этой фотографии дочке двенадцать лет, но когда ее забрали, ей было уже четырнадцать.

– Вы откуда? А о Треблинке слышали что-нибудь?

Но Мириам замечает, что выходящие из автобусов молчат. Они не могут отвечать на вопросы. У них едва есть силы тихо переговариваться между собой. Как сказать людям правду? Никто не поверит.

«Вашего ребенка отправили в печь, мадам».

«Вашего отца привязали голым на веревку, как собаку. Для потехи. Он сошел с ума. И замерз насмерть».

«Вашу дочь сделали лагерной проституткой, а потом, когда она забеременела, взрезали ей живот для опытов».

«Когда эсэсовцы поняли, что все пропало, они раздели всех женщин и голыми выбросили из окна. Потом мы складывали тела штабелями».

«У них не было шансов выжить, вы их больше не увидите».

Кто рискнет сказать правду? Ведь в нее невозможно поверить. И кто скажет подобную правду тем, кто ждет другого ответа? Надо пожалеть людей. Кто-то даже дарит надежду.

– Это фотография вашего мужа? Я, кажется, что-то припоминаю. Да, он жив.

Мириам слышит в толпе, которая протискивается во вращающиеся двери отеля:

– Еще десять тысяч человек ждут отправки, не волнуйтесь, они вернутся.

Бывшие узники знают, что такая перспектива ничтожна. Но надежда – единственное, что поддерживало их в лагерях. Одного из депортированных толкает женщина, которая, кажется, не замечает, как слаб и изможден этот человек, – она хочет знать, не видел ли он ее мужа. Медсестра Красного Креста вынуждена вмешаться:

– Пропустите репатриантов. Дамы и господа, пожалуйста, вы убьете их, если будете так наседать. Вы войдете следом. Пропустите их вперед, дайте войти!

Узников ведут в реквизированную водолечебницу, расположенную на другой стороне сквера Рекамье. Пройти туда нужно через кондитерскую отеля «Лютеция» на углу бульвара Распай и улицы Севр. Депортированные идут вдоль пустых прилавков для пирожных. Потом с них снимают полосатые пижамы, чтобы продезинфицировать. Вещи складывают в пластиковые мешочки, которые висят на шее. Часто здесь же их обрабатывают дустом – специальным порошком, который убивает вшей, переносчиков тифа. Вчерашние узники вынуждены стоять голыми, пока их обрабатывают люди в резиновых костюмах, в защитных перчатках, с бидонами этого самого порошка на спине. Людей опрыскивают через длинные шланги. Выдержать эту процедуру сложно. Но им объясняют, что иначе просто нельзя.

После дезинфекции и мытья выдают чистую одежду. Затем людей отводят в кабинеты на втором этаже и опрашивают, чтобы выявить фальшивых депортированных.

Бывшие коллаборационисты режима Виши пытаются избежать наказания и прячутся среди репатриантов, выдают себя за других людей. Они боятся расправ, которые происходят по всей Франции, хотят избежать чистки, которую устраивают чрезвычайные трибуналы. Некоторые члены французской милиции набивают себе на левом предплечье фальшивую татуировку с номером, как будто они только что из Освенцима. Они примешиваются к бывшим узникам на выходе из вокзала, перед самой посадкой в автобусы до «Лютеции».

Чтобы вычислить этих самозванцев, Министерство по делам военнопленных, депортированных и беженцев поручило вести активное наблюдение на всех пунктах проверки отеля. Это означает, что каждый депортированный должен пройти допрос, чтобы подтвердить, что он или она – настоящий бывший узник. Некоторые из прибывших воспринимают этот новый экзамен как очередное унижение.

Проводить допросы сложно. Те, кто пережил лагеря, настолько дезориентированы, что почти разучились говорить, они все время путаются, цепляются за какие-то мелкие детали и не могут дать важную информацию. Зато самозванцы выстраивают связные легенды, используя чужие, подслушанные воспоминания.

Часто назревают ссоры: депортированные отказываются отвечать французской полиции, считают допрос хамством.

– Как вы смеете меня допрашивать?

– Снова допросы?

– Оставьте меня в покое!

В офисах приема они иногда тоже ведут себя агрессивно. Мужчины опрокидывают столы. Женщины вскакивают и тычут пальцем в дознавателей:

– Я вас вспомнила! Вы меня пытали!

Разоблаченного самозванца сажают под замок – в отдельном номере отеля «Лютеция». Его сторожит вооруженный охранник. В шесть часов за ним приезжает полицейский фургон – обманщика отправят под суд.

По окончании допроса настоящим узникам выдают документы, а также небольшую сумму денег и бесплатные талоны на проезд в автобусах и метро. Затем их отвозят в отель, где они смогут отдохнуть в течение нескольких дней. Им во всем помогают «голубые халаты» – члены корпуса женщин-добровольцев, которые снуют по коридорам, управляют стойкой регистрации, дежурят на этажах. Первый отведен под администрацию, выше располагается медпункт, а затем спальные комнаты вплоть до седьмого этажа. Четвертый этаж полностью отведен для женщин.

– Не волнуйтесь, комнаты у нас очень хорошо отапливаются.

Радиаторы отопления работают даже в разгар лета: истощенные узники постоянно зябнут.

– Как странно, они хотят спать на полу, хотя кровати такие удобные.

Депортированные спят на коврах, потому что они отвыкли от кроватей. Часто сбиваются по несколько человек, прижимаются друг к другу и только тогда засыпают. Все чувствуют себя жалкими, отверженными, у них бритые головы, все тело в нарывах и флегмонах. Они страшны. И видеть их – мучение.

В величественном обеденном зале отеля «Лютеция» симметричные линии каменных стен оттеняют пальмы в горшках, монументальные витражи и декоративные колонны – изысканный стиль ар-деко подчинен роскоши и геометрии.

Обед подан, депортированные сидят вокруг столов, они так давно не ели из тарелок, со времен далекой прошлой жизни – кажется, ее не было вовсе. Питьевая вода в посеребренных стаканчиках. Это тоже забыто.

На каждом столе – вазы с красивыми букетами синих, белых и красных гвоздик. Канадский посол во Франции и его супруга привезли из своей страны молоко и варенье для депортированных. Какой-то человек без возраста, наклонив вперед голову, с трудом висящую на тонкой шее, внимательно смотрит на мясо, лежащее перед ним на тарелке. Он привык воровать еду, или, как говорили в лагере, добывать жратву, и теперь не понимает, что можно сесть за стол, и все время переспрашивает разрешения у «голубого халата». Женщины-волонтеры иногда теряются, некоторые из депортированных теперь говорят только по-немецки, другие все время выкрикивают свой регистрационный номер.

– Нельзя уносить нож из столовой, месье.

– А мне нужно зарезать того, кто меня выдал.

Глава 30

Мириам все же проникает в «Лютецию» через дверь-вертушку, ее проталкивают те, кто вместе с ней топтался у входа. Она ищет указатель «Информация для родственников» и обнаруживает у подножия парадной лестницы стенды с сотнями карточек, сотнями объявлений о розыске, сотнями фотографий свадеб, счастливых каникул, семейных обедов, портретами солдат в полной форме. Холл устлан ими от пола до потолка. Стены словно шелушатся листами бумаги.

Мириам подходит к ним вместе с только что прибывшими узниками, которых манят эти образы прежнего мира, сгинувшего под слоем пепла. Глаза смотрят, но, кажется, уже не улавливают смысла того, что изображено. Они боятся, что не узнают себя на выставленных портретах: «Аточно ли я был этим человеком?»

Мириам отходит от стенда, уступая место другим, она ищет бюро информации, и тут какой-то мужчина в панике хватает ее за руку – он принял ее за одну из женщин-волонтеров, которые помогают родственникам.

– Простите, я нашел жену, а она заснула у меня на руках и никак не просыпается.

Мириам объясняет, что не работает здесь: она тоже пришла искать своих. Но мужчина не отстает: «Идемте, идемте», – говорит он и тянет ее за руку.

Мириам видит женщину, сидящую в кресле, и понимает, что это не сон. Женщина не единственная, кто здесь умер, – каждый день люди умирают десятками, их изможденные тела не выдерживают радости встречи и возвращения домой.

Мириам отходит в сторону и занимает очередь перед бюро информации. Рядом супруги-французы держат на руках польскую девочку, которую они укрывали всю войну. Когда они ее приютили, девочке было два. Сейчас ей пять, она прекрасно говорит по-французски, с акцентом настоящей парижанки. Они приехали в «Лютецию», потому что услышали в списках, передаваемых по французскому радио, фамилию ее матери.

Но девочка не признает мать в этой костлявой женщине с бритой головой. Она пугается, плачет, не хочет идти на руки к незнакомке, похожей на привидение. Девочка визжит в холле отеля и цепляется за ноги той, которая ей совсем не мать.

В бюро информации Мириам ничего не узнает: ей дают бланк для заполнения и велят слушать списки, которые зачитывают по радио. Не стоит приходить сюда каждый день.

«Это бесполезно».

Мириам подходит к группе в углу зала – похоже, они здесь завсегдатаи. Приходят каждый день, обмениваются информацией и слухами.

– Русские угнали французских узников к себе.

– Забрали врачей и инженеров.

– А еще садовников и скорняков.

Мириам думает о том, что отец у нее – инженер и оба родителя говорят по-русски. Если их мобилизовали для работы, то ясно, почему их нет в списках вернувшихся.

– Мой муж – врач. Я уверена, его тоже повезли работать.

– Говорят, в Россию уехало не менее пяти тысяч человек.

– Но как узнать точнее?

– Вы спрашивали в бюро?

– Нет. Они сказали больше к ним не подходить.

– А вы попробуйте! С новенькими они любезнее.

– Но где-то же должны быть сведения об этих людях.

– Наберитесь терпения, их отпустят.

– Вы слышали, что произошло с мадам Жакоб?

– Ее муж был в списке погибших в лагере Маутхаузен.

– Она прочитала его имя и просто рухнула.

– А три дня спустя раздается стук в дверь, она открывает. А перед ней – муж. Это была ошибка.

– И она не единственная. Никогда не надо отчаиваться, знаете ли.

Говорят, в Австрии есть лагерь, куда отправляют тех, кто ничего не помнит.

– Вы сказали – в Австрии?

– Нет-нет, в Германии.

– А они сделали фотографии этих людей?

– Кажется, нет.

– Как тогда их узнают родные?

Мириам оставляет карточку в вестибюле. Фотографий родных у нее нет, поскольку все альбомы остались в Лефорже, и она пишет имена крупными буквами, чтобы их можно было сразу заметить среди десятков, сотен, тысяч карточек, шелестящих на стенах. ЭФРАИМ ЭММА НОЭМИ ЖАК. Потом ставит подпись и пишет свой адрес на улице Вожирар, у Висенте, чтобы родители знали, где ее найти.

Мириам встает на цыпочки, тянется изо всех сил, чтобы прикрепить карточку повыше, чуть не теряет равновесие. Рядом с ней – мужчина, он смотрит на нее и как-то странно улыбается.

– А в списке указано, что я умер, – наконец говорит он.

Мириам не знает, что ответить. Теперь ее карточка повешена, и она направляется к выходу, но тут ее хватает за плечо незнакомая женщина:

– Смотрите, это моя дочь.

Мириам оборачивается, но не успевает ответить, как женщина сует ей под нос фотографию, так близко, что ничего не разглядеть.

– Она была чуть старше, чем на фото, когда ее арестовали.

– Извините, – говорит Мириам. – Я ее не знаю…

– Умоляю, помогите найти дочь, – говорит женщина, и щеки ее идут красными пятнами. Она хватает Мириам за руку, тянет за собой и все повторяет шепотом: – У меня много денег.

– Отпустите меня! – кричит Мириам.

Выйдя из отеля, она видит, что группа завсегдатаев почему-то начинает суетиться, хватает вещи и устремляется в метро. Мириам бежит за ними, она хочет выяснить, что происходит. Оказывается, в результате сбоя на железной дороге четыре десятка женщин, которые должны были прибыть в «Лютецию», оказались на вокзале Орсе. Сорок женщин – это очень много. И Мириам верит, что среди них – Ноэми. Она едет со всеми в метро и выходит на станцию Орсе держась за сердце. Она вся светится предчувствием и радостью.

Но на вокзале Орсе среди женщин нет Ноэми.

– Жак, Ноэми, не припоминаете?

– Вы знаете, в какой лагерь их увезли?

– Я так поняла, что всех женщин отправляли в Равенсбрюк.

– Ничего не известно, мадам. Все это лишь предположения.

– А нельзя спросить у кого-нибудь, кто там сидел?

– К сожалению, нет. Из Равенсбрюка не пришло ни одного состава. И мы думаем, не придет.

Но почему вы не пошлете кого-нибудь забрать людей? Хотите, я поеду?

– Мадам, мы посылали людей, чтобы вывезти узников Равенсбрюка. Но вывозить некого. Живых не осталось.

Сказано ясно. Но Мириам не понимает слов. Ее мозг отказывается понимать, что значит «вывозить некого».

Мириам выходит из вокзала Орсе – надо возвращаться домой. Ей открывает Жанин, держа на руках Лелю. Женщины без слов понимают друг друга.

– Завтра я пойду туда снова, – просто говорит Мириам.

И она каждый день возвращается в «Лютецию» и ждет появления родных. Она тоже стала совершенно бесцеремонной. Окликает прибывающих, пристает к ним на выходе из отеля, пытаясь на несколько секунд привлечь их внимание:

– Жак, Ноэми, не припоминаете?

Она завидует тем, кто услышал знакомую фамилию по радио или получил телеграмму. Таких видно сразу: они входят в вестибюль с такой уверенностью!

День за днем Мириам помогает службам организации, она хочет понять, что происходит в Польше, Германии и Австрии. Она слоняется по этажам, пока кто-нибудь не скажет:

– Сегодня прибытия больше не ожидается, мадам, ступайте домой.

– Приходите завтра, сегодня нет смысла ждать.

– Пожалуйста, покиньте здание.

– Вам же сказали, что сегодня уже никто не прибудет.

– Завтра первых доставят в восемь утра. Ну же, не отчаивайтесь.

У Лели, которой уже девять месяцев, ужасные рези в животе. Она отказывается от пищи. Жанин просит Мириам побольше времени проводить с дочерью: «Ты нужна ей, иначе она не будет есть».

Целую неделю Мириам не ходит в «Лютецию», она ухаживает за девочкой и кормит ее. Вернувшись в отель, она видит все тех же женщин с фотографиями. Но кое-что изменилось. Людей гораздо меньше, чем раньше.

– Говорят, что с завтрашнего дня поездов больше не будет.

Тринадцатого сентября 1945 года в газете «Сесуар» выходит статья М. Лекуртуа:

«Лютеция» перестанет быть отелем живых мертвецов

Через несколько дней реквизиция отменяется и отель «Лютеция» на бульваре Распай снова поступает в распоряжение владельцев. Его ремонт займет три месяца (…) Отель пуст. «Лютеция» отныне закрыт для величайшего человеческого горя, чтобы завтра распахнуть свои двери тем, кто радуется жизни.

Мириам в ярости. Повсюду в прессе она читает одну и ту же фразу: «Отныне репатриацию узников можно считать завершенной».

– Но она не завершена, если моих нет ни в одном списке! Раз они не вернулись.

Мириам никак не может успокоиться, она то отчаивается, то вспоминает, что доказательства гибели отсутствуют, ей мерещатся слова, которые услышала в холле отеля: «Еще десять тысяч человек ждут отправки, не волнуйтесь, они вернутся», «Говорят, в Германии есть лагерь, куда поместили тех, кто ничего не помнит».

Мириам видела снимки и кадры лагерей смерти в газетах и в выпусках новостей перед киносеансами. Но она не в состоянии совместить их с исчезновением родителей, Жака и Ноэми. «Они не могли исчезнуть, – говорит себе Мириам. – Их нужно отыскать».

В конце сентября 1945 года Мириам едет в расположение оккупационных войск в Линдау, Германия.

Она поступает на службу в ВВС переводчицей. Она говорит на русском, немецком, испанском, иврите, немного на английском и, конечно, на французском.

Там она продолжает поиски.

Может быть, Жаку или Ноэми удалось бежать.

Может быть, они в лагере для тех, кто ничего не помнит.

Может быть, у них нет денег вернуться во Францию.

Может быть все что угодно. Надо продолжать верить.