Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Глава 31

– А ты в детстве никогда не ездила к матери в Германию?

– В Линдау? Ездила. Вместе с отцом, по крайней мере один раз. У меня есть фотография, где я в тазике, в саду, а мама меня купает… Похоже, где-то в военном городке…

– Я правильно понимаю, что твои родители уже по сути не жили вместе?

– Не знаю… Фактически они жили каждый сам по себе, в разных странах. Думаю, у матери в Линдау был роман с одним летчиком.

– Да что ты? Но ты никогда не говорила!

– Вроде бы он даже звал ее замуж. Но поскольку он предлагал отдать меня в пансион и решить проблему раз и навсегда, то она с ним рассталась.

– И когда же троица снова собирается вместе?

– Какая троица?

– Ив, Мириам и Висенте. Они ведь снова стали встречаться, правда? Уже после того, как ты родилась.

– Я не буду об этом говорить.

– Я понимаю… Не сердись. В любом случае, я приехала не для того, чтобы расспрашивать тебя об этом, а чтобы увидеть письмо, которое ты получила из мэрии.

– Какое письмо?

– Ты сказала, что секретарша из Лефоржа прислала тебе письмо, которое ты еще не открывала.

– Послушай, я что-то устала… И не помню, куда его дела. Давай лучше в другой раз.

– Оно наверняка помогло бы мне в поисках. Мне очень нужно его увидеть.

– Знаешь что? Ты все равно не узнаешь, кто прислал открытку.

– А я думаю, что узнаю.

– Зачем тебе это нужно? К чему это все?

– Я не знаю, мама, меня словно какая-то сила толкает. Как будто кто-то говорит мне идти до конца.

– А вот мне осточертело отвечать на твои вопросы! Это моё прошлое! Мое детство! Мои родители! Все это не имеет к тебе никакого отношения. Занялась бы чем-то другим!

Глава 32

Анн, дорогая,

мне ужасно жаль, что так получилось. Давай оставим все это в прошлом.

Я так и не простила свою мать. Наверное, невозможно было простить. Но мы бы могли хоть как-то общаться, если бы она сказала, почему бросила меня на столько лет. Почему не могла поступить иначе.

Наверное, она молчала, потому что не могла простить себе того, что осталась в живых. И что надолго уезжала, пристраивая меня к кому угодно.

Если бы она объяснила причину, я бы поняла. Но мне пришлось разбираться самой, а когда я разобралась, было уже поздно, ее не стало.

Все это затрагивает какие-то основополагающие темы… И я сама теряюсь в них и чувствую, что это некое предательство по отношению к матери.

Мама,

Мириам считала войну своей вотчиной.

Она не понимала, почему обязана рассказывать о ней тебе. Поэтому естественно, что ты, помогая мне в поисках, чувствуешь, будто предаешь ее.

Мариам наложила на тебя обет молчания, и ты соблюдаешь его даже после ее ухода.

Но, мама, не забывай, как ты страдала от ее недомолвок. И не только от них: она вычеркивала тебя из истории, делала ее не твоей.

Я понимаю, наверняка мои поиски бередят тебе душу. Особенно когда они касаются твоего отца, жизни на плато и вхождения Ива в супружескую пару твоих родителей.

Но, мама, ведь это и моя история тоже. И иногда, совсем как Мириам, ты смотришь на меня так, словно я чужая, словно я вторгаюсь на территорию твоей жизни. Ты родилась в мире молчания, и оттого твои дети совершенно естественно жаждут слов;

Анн,

позвони мне, когда получишь этот мейл, и я отвечу на твой вчерашний вопрос. Который вывел меня из себя.

Я совершенно точно скажу тебе: не когда эти трое снова сошлись – этого я не знаю, – а когда Мириам, Ив и отец в последний раз видели друг друга.

Глава 33

– Это случилось во время праздника всех святых в ноябре сорок седьмого года. В Отоне, маленькой деревушке на юге Франции. Откуда я это знаю? Да очень просто. У меня сохранилась одна-единственная фотография, где я вместе с отцом. Я так часто ее рассматривала, что выучила наизусть. Но она была не подписана. Так что я не знала ни где она снята, ни в каком году. Естественно, маму расспрашивать на этот счет было бесполезно. И вот однажды в Сереете, в доме у кузины Сидуан – где-то в конце девяностых – мы болтали… о том… о сем… и вдруг Сидуан говорит: «А кстати, мне тут попалась очень милая фотография, на которой изображены вы с Ивом. Ты сидишь у него на коленях. Сейчас покажу». Она открывает ящик, достает фотографию. И я с удивлением обнаруживаю, что я на этой фотографии сижу на том же месте и одета и причесана точно так же, как на фотографии с отцом. То есть оба снимка точно сделаны в один день и, я бы даже сказала, на одну и ту же пленку. Я перевернула фотографию, стараясь не выказать волнения, и увидела, что этот снимок как раз подписан: «Ив и Леля, Отон, ноябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года».

– Такая дата… У тебя наверняка сжалось сердце. – Конечно. Отец покончил с собой четырнадцатого декабря того же года.

– Думаешь, здесь есть какая-то связь?

– Этого мы никогда не узнаем.

– Я как-то не помню, от чего именно умер твой отец. Не очень четко себе представляю, как все случилось.

– Я дам тебе отчет патологоанатома из архива Парижской префектуры полиции. Посмотришь бумаги. И сама сделаешь вывод.

Глава 34

Висенте открыл для себя макситон, новый амфетамин, изобретенный после бензедрина и действующий гораздо сильнее. Практически конфетка. Отличный стимулятор для нервной системы, но без тремора и головокружения, без гнетущего чувства усталости. Макситон дарил Висенте состояние блаженства, при котором жизнь внезапно казалась легкой и простой.

Известно, что амфетамины подавляют жизненные импульсы, но тут все было наоборот, и Леля была зачата в эйфории бесконечной ночи. Именно это Висенте и любил в наркотиках. Непредсказуемость. Неожиданные реакции. Химические взаимодействия живого тела с такими же живыми веществами, бесконечная гамма состояний, рождаемых в разное время и в разные дни, в зависимости от обстановки и дозы, температуры воздуха и принятой пищи. Он мог говорить об этом часами, подробно, как химик. В данной области Висенте был эрудитом, знающим целые разделы химии, ботаники, анатомии и психологии, и если бы существовал конкурс по токсикологии, он выдержал бы с блеском самые сложные испытания.

Висенте чувствовал, что умрет молодым, что ему осталось недолго терпеть эту жизнь. При рождении родители нарекли его именем, которое ему не нравилось – Лоренцо. Тогда Лоренцо сменил свое имя на Висенте: он выбрал имя дяди, который погиб очень рано в результате аварии на заводе. Дядя Висенте вдохнул пары какого-то ядовитого вещества, которое сожгло ему легкие, и умер от внутреннего кровотечения, в невыразимых муках. У него осталась трехлетняя дочь. Сам Висенте покончил с собой за несколько дней до того, как Леле должно было исполниться столько же.

– У Висенте случилась передозировка – на тротуаре возле дома матери. Его нашла консьержка.

– Это она вызвала полицию…

– Вот именно. Прибывшая полиция составила об этом запись в блокноте, который я нашла. Это старая тетрадь с пожелтевшими страницами, расчерченными на столбцы. Страницы разделены на пять граф для заполнения: «Номер по порядку», «Дата», «Место», «Участники», «Краткое описание происшествия». На той странице, где речь идет об отце, в основном зафиксированы кражи. И среди них – его смерть. Все записи сделаны одной и той же ручкой, черными чернилами. Кроме записи о Висенте. Почему? Полицейский использовал светло-голубые чернила, которые со временем почти выцвели. Он записал: «Дело о кончине г-на Пикабиа Лорана Венсана». Странная формулировка. Он почему-то переделал его имена на французский манер: Лоренцо стал Лораном, а Висенте – Венсаном.

– Должно быть, этот полицейский любил выражаться торжественно, сокращение «г-н» выглядит анахронизмом.

– «Случившейся четырнадцатого декабря около часа ночи в его собственной постели», – пишет он. Мне известно, что эта информация ложная. Висенте умер на улице, на тротуаре, именно поэтому полиция и заводит дело о смерти. Что подверждает книга записей Института судебной медицины, которую мне показали.

– Но зачем полицейскому лгать?

– Все произошло так: обнаружив на улице тело, консьержка позвонила в полицию. Затем она поняла, что это Висенте, разбудила Габриэль и сообщила ей, что ее сын мертв. Габриэль не хотела оставлять тело на тротуаре и попросила перенести сына в постель… Отсюда и путаница. Затем полицейский записывает ряд предположений: «Наркотик? Алкогольная интоксикация? Токсичное вещество? Направл. в ИСМ-один для заключения судмедэксперта д-ра Фризака». Так я поняла, что производилось вскрытие. Из рапорта судмедэксперта я узнала об отце три вещи. Что, предположительно, причиной смерти стало самоубийство. Что тело обнаружено на улице возле дома Габриэль. И что в декабре сорок седьмого года среди ночи отец был в сандалиях на босу ногу.

Глава 35

– Ты когда-нибудь задумывалась о своем прохождении?

– Нет. Как ни странно, никогда. Я так похожа на Висенте, что сомневаться практически невозможно. Я – его вылитая копия. Но однажды вечером, просто чтобы позлить Ива и Мириам, я задала им вопрос.

– Какой именно?

– Да просто спросила, кто вообще мой отец!

– Зачем?

– А ты как думаешь? Чтобы мать хоть что-то рассказала… Мириам всю жизнь молчала. Никогда ничего говорила. Мне это осточертело. Понимаешь? Осточертело. Мне хотелось, чтобы она рассказала об отце. И я стала лезть ей в печенки. Чтобы вызвать ее на разговор, надо было действовать агрессивно. Мы были в Сереете на летних каникулах. Я устроила эту провокацию матери и Иву в конце дня. Ив воспринял это очень тяжело. Последовала страшная ссора на всю ночь.

– Он считал себя в ответе за смерть твоего отца?

– Бедняга, теперь мне кажется, что нет. Но может быть, тогда он думал по-другому? Как бы то ни было, на следующее утро я собрала вещи, и мы с твоим отцом, который тоже при всем при этом присутствовал, уехали назад в Париж.

– А нас в тот момент еще не было на свете?

– Были, были. Я и вас увезла… А через три дня получила письмо.

– Которого ты как раз и добивалась?

– Точно. Я тогда еще ничего не знала ни о своем отце, ни о жизни Мириам во время войны. Она никогда не рассказывала. А мне так нужно было все знать – даты, места, слова, имена. Своим вопросом я заставила ее дать мне какую-то информацию.

– Покажешь письмо?

– Да, я храню его в архиве, сейчас принесу.

Глава 36

Четверг, 16:00

Лелечка, дорогой Пьер,

вопрос Лели о ее происхождении, заданный в совершенно неурочный час, ужасно расстроил нас с Ивом, хотя в другое время все могло бы пройти спокойно. Ив слишком раним (и это понятно с учетом того, что ему пришлось пережить), его нельзя вот так резко атаковать вопросами. Но все равно я готова ответить по основным пунктам.

В июне 1943-го Жан Сидуан, друг священника Франсуа Моренаса, державшего молодежный лагерь, попросил нас поселить в сарайчике за домом одного своего родственника. Так у нас появился Ив.

То есть 1943 год мы провели на плато. Сталинград пробудил искры надежды, но нацисты действовали все агрессивней. Мы жили в горной идиллии, но все равно под постоянной угрозой доноса. Поэтому в декабре 1943 года мы с Висенте решили покинуть плато и вернуться в Париж на улицу Вожирар (квартира снималась под чужим именем). Благодаря фальшивым документам, которые раздобыл для нас Жан Сидуан. То есть ты, Леля, была зачата в Париже, в марте 1944 года, а не во время нашей жизни на платов 1943-м.

Все это время в Париже, начиная с 1 апреля 1944 года, мы с Висенте работали на сеть Сопротивления, я была шифровальщицей, то есть занималась отправкой и получением шифрованных сообщений. Агентом Р2, кодовый номер 6943, то есть постоянный участник Сопротивления, со статусом комбатанта. Работала под именем «Моник» и считалась монашкой. Висенте был младшим лейтенантом, порядковый номер 6427, тоже Р2, его должность называлась «Шифр-НШЦ» (начальник шифровального центра). Его звали «Ришелье», и он был пианистом. Нас обоих демобилизовали 30 сентября 1944 года, за два месяца до твоего рождения.

Надо сказать, что, если бы в первые три месяца 1944-го дела у союзников пошли хуже, при ежедневном риске попасть в перестрелку на улице, или в облаву в метро, или, при особом риске и для меня, и для Висенте – подпольщиков, – оказаться в гестапо, мы бы не стали оставлять ребенка. Так что высадка союзников в июне 1944-го и освобождение Парижа спасли тебе жизнь. В четверг 21 декабря 1944 года Висенте отправился в мэрию Шестого округа Парижа регистрировать рождение дочери уже с настоящим удостоверением личности.

– Что же произошло после твоего рождения?

– Отец вышел из мэрии и пропал на три дня.

Вместо того, чтобы вернуться на улицу Вожирар, он просто испарился.

– Никто не знал, куда он делся?

– Нет. Никто. Должно быть, он был в довольно странном состоянии, потому что в мэрии при регистрации заявил черт знает что. В моем свидетельстве о рождении перевраны все данные, и даты рождения родителей, и места. Он все нафантазировал.

– Думаешь, он был под кайфом?

– Может быть… А может, сработал рефлекс подпольного существования, вранья в годы Сопротивления… Не знаю. В любом случае, это точно усложнило мне жизнь, когда я поступила на госслужбу. Пришлось даже пройти суд первой инстанции мэрии Шестого округа. Надо сказать, что, когда министром внутренних дел был Паскуа, на госслужбу брали только «настоящих французов», а это не мой случай. Потом мне пришлось еще раз делать документы, на этот раз при Саркози, когда у меня все украли: удостоверение личности, загранпаспорт, водительские права. Тоже было целое дело. Чиновник сказал, что мне прежде всего нужно доказать свое французское гражданство. «Но как я могу это доказать, если у меня украли все документы?» – «Принесите документы, что у вас родители французы». Но мать у меня родилась за границей, фамилия отца – испанская, а в свидетельстве о рождении все переврано, так что все выглядело очень подозрительно. Черт, подумала я, опять доказывать, что я – это я!

– Мама, а что с тобой сталось после смерти отца? – Меня отправили в Сереет, к родителям Ива.

Глава 37

Проведя два года в Германии, Мириам возвращается во Францию. Ив, занявший место Висенте в супружеской постели, убеждает ее сдать конкурсный экзамен на должность штатного преподавателя университета. Чтобы ничто не отвлекало от подготовки, он отправляет Лелю в семейное гнездо Си-дуанов, к вдове участника Первой мировой войны Анриет Авон. Отныне Ив всегда будет рядом с Мириам, он станет для нее поддержкой и опорой. В любой ситуации и в любой беде.

Анриет не сразу соглашается взять на постой еще одну девочку. Дети в итоге выходят дороже, чем за них платят: на них не настираешься, не напасешься посуды и хлеба – одно разобьют, другое стащат из буфета. Но ей становится жалко темноволосую малышку, что хвостиком бегает за матерью и заглядывает ей в глаза, как собачонка, от которой хозяин решил избавиться. Анриет бедна, даже очень бедна – а ее постоялицы и того беднее. Кроме Лели здесь живет еще Жанна. Говорят, ей сто лет, – никто не помнит, с какого она года. Ее окостеневшее тельце передвигается с трудом, по-крабьи. Она слепа, но пальцы ее способны творить чудеса. Стоит усадить ее в угол, положить на колени тряпицу с горохом или чечевицей, и руки Жанны начинают лущить, перебирать, снимать кожуру – как будто зрачки из незрячих глазниц переместились в подушечки пальцев. Но Леля боится Жанны. От нее воняет мочой, да так сильно, что девочка убегает со всех ног.

Жанна вообще не моется. Зато по части Лели-ной опрятности Анриет совершенно бескомпромиссна. Она моет ей голову, усадив на низкую табуретку перед раковиной, прикрыв глаза махровой перчаткой и обернув шею полотенцем. Анриет выливает девочке на голову целую бутылку ванильно-желтого шампуня «Доп». Шампунь недешев, но Анриет не скупердяйничает. Потом понемногу льет из кувшина теплую воду, она затекает с затылка на уши, девочка ежится.

В школе Сереста Леля научится читать, писать и считать. Директриса замечает ее способности, девочка гораздо сообразительней других детей своего возраста. Директриса предупреждает Анриет, что родителям Лели следовало бы отправить ее учиться в институт. Для Анриет это все равно что отправить малышку на Луну.

Сереет становится для Лели настоящей вотчиной, ее деревней, как для Мириам когда-то неожиданным подарком детства стала Рига. Она знает всех жителей, их привычки и характеры, ей знаком каждый камень, каждый угол и закоулок, и даже дорога к Кресту – предел, за который детям уходить запрещается, и тропинки Гардетского холма, на котором стоит деревенская водонапорная башня. Из-за капризов этой дылды деревня иногда по нескольку дней живет без воды.

Дом Анриет расположен почти на углу между улицей Бургад и поперечной дорогой, спускающейся к реке. В конце крутого склона Леля всегда бежит вприпрыжку. На самом углу, в доме, примыкающем к дому Анриет, живут два парня, настоящие сорвиголовы, Луи и Робер. Их любимое развлечение – припереть маленькую Лелю к стене, а потом убежать.

Леля, маленькая чернавка, во всем похожа на детей Сереста. Ее любимый день – масленичный вторник, когда она вместе со всей детворой наряжается каракой – так в Провансе называют бродяг и цыган. Дети собираются на деревенской площади, как стайка полевок, на них сплошные лохмотья, их лица измазаны жженой пробкой, они ходят по улицам с корзинкой для салата, от дома к дому, выпрашивая у людей яйцо или муку. Вечером они идут следом за повозкой Карамантрана – огромного разноцветного чучела, которое потом будут судить и сожгут на деревенской площади. Малыши орут и бросают в него камни. Дети постарше радуются искупительной жертве.

«В старину в конце Великого поста молодежь устраивала танцы буффе… Так было в прежние времена», – говорят деревенские старики про местные танцы арлекинов или буффонов.

В дни религиозных процессий по деревне идет священник, за ним несут хоругвь, потом идут алтарники и, наконец, девочки, одетые во все белое. Они несут корзины с цветами, перевитые длинной белой, розовой или бледно-голубой лентой.

Когда Леля впервые присоединяется к ним, женщины говорят Анриет: «Не дело еврейке идти в крестный ход».

Анриет ругается с ними. Она охраняет Лелю, как собственную дочь, в дальнейшем женщины не будут распускать языки.

Но их слова не дают Анриет покоя. Интересно, думает она, как Бог относится к присутствию Лели среди крещеных.

В церкви Лелю особенно привлекает статуя Девы Марии: ее прекрасные глаза, туманный взгляд, сложенные в вечной молитве ладони, лазурная туника в ровных складках, белый пояс на талии. Леля замечает, что, подходя к ней, все крестятся и склоняют голову. Подражая другим, Леля тоже делает крестообразный жест. Но Анриет объясняет: «Тебе так делать не надо». Леля не спрашивает почему.

Однажды кто-то бросает в нее камень и чуть не выбивает глаз.

– У-y, жидовка, – слышит она на школьном дворе.

Леля сразу понимает, что это слово относится к ней – еще не зная его настоящего значения. Она возвращается в дом Анриет, но не рассказывает ей о том, что произошло. Леле очень хочется поделиться, но кто объяснит ей значение слова, только что вошедшего в ее жизнь? Ни кто.

Глава 38

Так на школьном дворе в неведомый день 1950 года моя мать узнает о том, что она еврейка. Раз – и все. Слово приходит – резко и без объяснений. Брошенный в нее камень совсем как тот, что получила в том же возрасте Мириам от маленьких поляков из Лодзи, когда шла знакомиться с двоюродными родственниками.

Год тысяча девятьсот двадцать пятый не так уж далек от тысяча девятьсот пятидесятого.

Для детей из Сереста, как и для детей из Лодзи, как и для парижских детей образца 2019 года, это всего лишь проказа. Просто очередная дразнилка в ряду других обидных прозвищ, которые вечно звучат на переменке в школьном дворе. Но для Мириам, Лели и Клары каждый раз это становится моментом осознания.

Когда мама стала нашей мамой, она никогда не произносила при нас слово «еврей». Она не упоминала его и не заговаривала на эту тему – не из каких-то сознательных или намеренных причин, нет, мне кажется, она просто не знала, как к ней подступиться. И с чего начать, как все объяснить?

Нам с сестрами пришлось так же резко осознать это в тот день, когда на нашем доме нарисовали свастики. От 1950-го год 1985-й тоже недалеко ушел. И сегодня я понимаю, что мне было столько же, сколько матери, и столько же, сколько бабушке в Момент, когда они услышали оскорбления и получили удар камнем. И в том же возрасте моя дочь услышала на переменке на школьном дворе, что у кого-то в семье не любят евреев.

В нашей жизни явно что-то повторяется.

Но что делать, если ты это осознал? Как избежать поспешных выводов и упрощений? Я не могла ответить на этот вопрос.

Из всех этих прожитых жизней нужно было что-то извлечь. Но что? Дать свидетельство, вглядеться в это слово, бесконечно ускользающее от определения.

Что это значит – быть евреем?

Возможно, ответ уже кроется в вопросе: спрашивать себя, что значит быть евреем.

Жорж дал мне книгу Натали Зайде «Дети тех, кто выжил», и в ней я нашла все, что мне надо было сказать в ответ на нападки Деборы во время того пасхального ужина. Жаль, что ответы опоздали на несколько недель. Дебора, я не знаю, что значит быть настоящим или ненастоящим евреем. Я могу просто сообщить тебе, что я – дитя тех, кто выжил. То есть человек, который не знает церемонии Седера, но чьи родные погибли в газовых камерах. Кому снятся те же кошмары, что и его матери, который ищет свое место среди живых. Чье тело – могильный склеп для тех, кто не смог обрести погребения. Вот ты сказала мне, Дебора, что я еврейка тогда, когда это меня устраивает. Когда у меня родилась дочь и я взяла ее на руки в родильном отделении, знаешь, что я подумала? Какой образ первым возник у меня в голове? Образ кормящих матерей, которые входят в газовые камеры с детьми на руках. И да, меня бы устроило не вспоминать каждый день об Освенциме. Меня бы устроило, если бы все было по-другому. Меня бы устроило не бояться любых представителей администрации, не бояться газа, не бояться потерять документы, не бояться замкнутого пространства, не бояться собак, не бояться пересекать границы, не бояться летать на самолетах, не бояться толпы и культа мужской доблести, не бояться людей, когда они действуют скопом, не бояться, что у меня отнимут детей, не бояться тех, кто бездумно выполняет приказы, не бояться военной формы, не бояться упустить время, не бояться полицейской проверки, не бояться замены документов… не бояться сказать, что я еврейка. И это постоянно. Не когда меня это устраивает. Где-то в клетках моего организма записана память о пережитой опасности, и записана так ярко и отчетливо, что мне порой кажется, что я действительно пережила эту опасность или она мне еще предстоит. Гибель всегда кажется мне неминуемой. Я ощущаю себя потенциальной жертвой.

Я как будто обречена на уничтожение. Я ищу в учебниках истории то, что мне не рассказали. Я хочу читать все больше и больше. Мою жажду знания не утолить. Иногда я чувствую себя чужой. Я вижу препятствия там, где другие их не видят. Мне трудно свести воедино понятие собственной семьи – и такое мифологическое понятие, как геноцид. И эта несопоставимость – определяющая черта моей личности. Я выстроена на ней. Почти сорок лет я пыталась очертить какой-то контур, в который я могла бы вписать себя, но безуспешно. И только сегодня я могу соединить все точки воедино, чтобы из созвездия фрагментов, разбросанных по странице, возникла фигура, наконец-то похожая на меня: я дочь и внучка тех, кто выжил.